ПОДПОЛЬНАЯ БОГЕМА

Мы уехали из Союза в 1975 году. Мой покойный муж Яков Виньковцкий - философ, художник и учёный-геолог. Он, конечно, оказал на меня большое влияние. Мы познакомились с ним в экспедиции - я ведь тоже геолог. Тогда я поняла, что в сравнении с ним, с Иосифом Бродским, Слонимским, я знаю очень мало, и принялась активно читать книги. Ещё до моего замужества он говорил: Если хочешь стать писателем, ты должна много читать”... Когда я написала первую книгу “Илюшины разговоры”, многие считали, что это стиль мужа и думали, что он вместо меня её написал. Книга “Америка, Россия и я” была написана под влиянием моих писем к отцу Александру Меню, хотя в те времена люди мало отвечали на письма. Как и многим людям, особенно в первые годы эмиграции, мне было очень тяжело и одиноко в Америке. Знаете, это состояние такого неудовлетворения, бессилия, когда необходимо хоть какое-нибудь исцеление. И тогда я обратилась с письмом к отцу Александру Меню. Он мне ответил. Я стала ему писать о своих впечатлениях об Америке, о том, как я вижу эту страну, о том, что происходит со мной... Его ответ прозвучал так: “Диана, Вы давно не геолог. Вы писатель. Вы должны писать”. И я получила могучий творческий импульс. Отец Александр так меня вдохновил, что из писем родилась вот эта книга “Америка, Россия и я”.

Затем был довольно сложный для меня многолетний период, когда я долго не могла сломать психологический барьер, чтобы поехать в Россию. Но я всё же решилась. Однажды взяла своего сына, чтобы показать ему Петербург, и с тех пор два раза в году бываю в России. Во-первых, я устраиваю выставки картин моего покойного мужа Якова Виньковецкого, а, во-вторых, провожу презентации своих книг. Я была в Москве во время выставки его картин в Доме национальностей, а до этого там прошла выставка в музее Анны Ахматовой. Одна из последних встреч была в Петербурге, где восстановили кафе “Бродячая собака”. Меня пригласили туда, чтобы я рассказала о своих друзьях. Многих из них сегодня уже нет в живых. Я никогда не представляла себе, что буду плести венок ушедшим. Я показывала в Доме кино фильм о своём бывшем муже-художнике. Фильм был показан и по каналу “Культура” - он назывался “Окна в пространство света”
Полностью я развернулась уже в Бостоне, “организовав дом для встреч”. Ко мне в дом часто приходили Игорь Димент, Геннадий Шмаков, Иосиф Бродский, Сергей Довлатов...

Совсем недавно ко мне приезжал Евгений Рейн. Недавно он получил Пушкинскую премию из рук самого Путина. Мы устроили встречу друзей. Без таких людей я тоскую.

В музее Анны Ахматовой в Фонтанном доме, под щитом с двумя золотыми львами и с девизом: “Бог сохраняет всё”, по случаю юбилея Иосифа Бродского в начале столетия в одной из комнат бывшего дворца Шереметевых, рядом с Белым Залом Кваренги, открылся показ рабочего кабинета Иосифа из колледжа Маунт Холиок (Мария Бродская прислала мебель из Америки.) А этажом выше выставка – отображение реальности с помощью фотографических портретов – круга знакомых и друзей Иосифа шестидесятых годов, выполненных фотографом Борисом Шварцманом. Через бывший Шереметьевский сад входишь в зал, и попадаешь в окружение лиц. Глядишь и начинаешь вспоминать, заглядывать в лицо и узнавать.

Где-то посредине зала, ещё рассматривая портреты, со мной произошло то, что описывает Марсель Пруст в “Поисках утраченного времени”. Как запах домашнего печения внезапно вызывает у героя воспоминания о событиях прошлого, так у меня этот портретный калейдоскоп вдруг вызвал лавину ассоциаций. Конечно, эти “лавины” неповторимо индивидуальны для каждого отдельного человека, и, может быть, для каждого отдельного состояния. Каждое отдельное событие в жизни человека может навсегда исчезнуть, затихнуть, а что-то может навсегда остаться незабываемым моментом. И эти незабываемые моменты вдруг зашевелились, ожили, заговорили… воскресли и унесли меня в воспоминания. Хочу сказать “спасибо!” судьбе, что встретила таких людей как Яков и Иосиф и “поклониться их теням”.

Якова Виньковецкого и Иосифа Бродского сближал внутренний космос души, мрачное мироощущение, высокая духовность и чувство оторванности от толпы. Один стал широко известен, другой гораздо меньше, – (он добровольно ушёл из жизни в 84 году) но для меня они были духовными вдохновителями, людьми с “открытыми окнами”, которые помогли мне открыть мои. Они оказали влияние на моё взросление - со временем я становилась сильней через них, вошла в их круг друзей и знакомых, обогатилась знаниями, освободилась от отдельной мелкотравчатости, приобрела уверенность, ощущение индивидуальности, раскрепощение, способность к спонтанным реакциям и возвышенную любовь. Всем складом моей духовной жизни я обязана Якову и кругу его друзей.

Не помню кто сказал, что нет ничего страшнее посмертных комментариев и записок. И это правда, как часто через маленькую призму совсем не видно большого, а разглядываются только микробные мелочи – ведь все события окрашиваются твоей сетчаткой. Вне отношения к себе, конечно, невозможно “вспоминать”, и всё, что вспоминается, больше говорит о тебе. И бывает невыносимо, когда люди, наделённые духовными дарами и преимуществами, уравниваются суждениями ограниченных людей. Вот и я рискнула обнажить часть своей сущности – написать своё виденье отдельных событий – по отпечаткам памяти, через призму своей сетчатки, своего времени и своей любви. И чтобы не было стыдно перед теми, кого уже нет, я буду в мысленном общении с ними, как с присутствующими. Яков и Иосиф, может быть, и улыбнуться, “читая эту мою художественную попытку – это эссе.

Итак, оглядываюсь назад… Шествие… “Союз с былым сильней, чем связь с грядущим”.

“Mежду человеком и судьбой лежит море слёз” – когда Яков был уже моим мужем, в шутливом разговоре я сказала Иосифу, что его стихи помогли мне совершенно влюбиться, – “слишком хочется пить в Казахстане”. Иосиф, усмехнувшись, добавил, что завидует Яше так сумевшему использовать стихи – такое быстрое разрешение слова, – “заполучить девушку” – у него, де, не получается. На что я возразила:

- Не кокетничайте, вон какой за вами хвост поклонниц. Одних Марин сколько!

И мы посмеялись. Так рождаются мифы. Обрывки слухов. Отражения, дикие догадки, неизвестно что. Яков продолжил разговор серьёзно: “В этом величие и необходимость искусства. Искусство зажигает свет другого мира”. Они с Иосифом стали разговаривать о высших задачах искусства, и его метафизической деятельности в жизни. (В Яшином архиве сохранилась их переписка, затрагивающая эту тему. И я бы хотела избежать плоских истолкований слов, прямой речи, неправильных проявлений каждого шага).

Иосиф (в первое наше официальное знакомство в филармонии), когда Яков представил ему меня, как свою жену, слишком удивился, смотрел на меня с нескрываемым внимательным любопытством, так проницательно, что я глазами выразила недоуменье, мы как бы столкнулись глазами, он отвёл глаза, и мне показалось, смутился. Казалось бы, я должна была смутиться, он уже тогда был подпольной знаменитостью, а тут как-то наоборот получилось. Возможно, что испытывающий взгляд, каким он смотрел на меня, ему самому показался “слишком”. “Главное орудие эстетики – глаз, абсолютно самостоятельный”. Я во всеоружии встретила его “орудие эстетики”. Почему-то он сказал Якову: Джейкоб – ты как белый пароход”, и что-то про меня, что я такая крошечная и совсем славянского рода или вида. Я посмеялась в ответ: “Исполнилась мечта маленькой девочки – она села на Белый пароход”. Иосиф чуть улыбнулся: Девушки редко позволяют себе шутить”. Я ощутила симпатию. Он мне показался красивым, держится властно, “ощущает себя где-то в переносице”. Только много позже я поняла, как не всегда можно было ухватить внутреннюю мысль какой-либо тирады Иосифа, проникнуть в подспудный пласт его развёрнутой метафоры или мысли. Он умел высказываться окольными путями. Ведь на самом деле я даже сейчас не знаю, что подразумевал Иосиф под “Белым пароходом”? Может, это была просто шутка? Я же вложила в “Белый пароход” своё переживание.

Как-то (задолго до знакомства с Иосифом и до моего замужества) в геологическом подвале, где зимой мы обрабатывали наши летние экспедиционные данные, вошла уверенная, величественная, хотя и невысокого роста женщина, с экстравагантно перекинутой на плечах шалью. Я сразу поняла, что она к Якову, хотя сидела спиной к двери. На стол Якова, приехавшая из Москвы поэтесса Наталья Горбаневская положила записку. Его она не застала и что-то ему написала. Из-за интереса к Якову я не могла не прочесть записки. Поэтесса куда-то его приглашала, и внизу приписала: “там будут все наши”. Меня кольнуло слово “наши” – горечь, что меня среди них нет. Кто же это такие наши”? Что это за люди? Это – не университетские. Это – богема. Это та подпольная элита, о которой я слышала, и даже посещала отдельные выступления в Библиотечном институте, в доме Культуры Промкооперации. Поэты, Художники Модернисты. Абстракционисты. Отдельные от всех, живущие в другом мире, в ином городе. Загадочный круг… Сообщество… Культурная элита. Мне хотелось приблизиться к ним, войти с ними в одну колею. Отсутствие себя в их мире я ощущала, как пустоту, отрешённость от действительной жизни, которая происходит где-то на “Белом пароходе”.

Одним вечером моё желание что-то узнать про “наших”, об этом круге реализовалось. Ефим Славинский – Слава, с которым я случайно встретилась на Невском в “Лягушатнике”, пригласил меня зайти с ним в один дом. “Тут недалеко, там, может, будут читать стихи, может, Хвост будет выставляться. Посмотришь…”

Я так отчётливо запомнила этот первый визит в подпольную ленинградскую богему, как будто это произошло вчера. Это посещение осталось самым памятным, хотя отдельные последующие мои встречи тоже оставляли яркие впечатления, но ведь это было самое первое столкновение с “нашими”. Наверно, так и должно быть.

Мы пошли куда-то в район Староневского в дом поэта Аранзона кроме Виньковецкого и Славинского я из “наших” никого тогда не знала, никакого отношения к богеме не имела, и пришла как зритель. Я думала, может, там встречу Якова или Иосифа.

Вошли в большую-большую комнату, заполненную людьми, квартиру открыла какая-то взлохмаченная девица, сразу исчезнувшая. Без здравствуйте! Без – проходите! Никто не обратил на нас внимания. Вся комната представляла несколько странную картину: вдали между собой несколько человек разговаривали, кто-то печатал на машинке… Ближе к двери один небритый играл на половине стола в какую-то игру, на другой половине лежали отбросы картин. На стенах висело несколько цветных бумажных абстрактных картинок, вразброд, но это не выставка. Шторы на окнах раскрашены полосами, или так повешены одни на другие? На полу лежал холст и под ним кто-то растянулся, видны были только ноги. Явных пьяных не видно, хотя на маленьком столике стоят две пустые бутылки. В воздухе вместе с запахом дыма, от которого сумрачно и все будто в нём растворяются, носится запах краски. Я присела на краешек тахты. Смотрю. Два парня около окна давят тюбики краски. Один из давящих – изящный, красивый с длинными волосами, будто трубадур. Его партнёр обращается к нему: Хвост! Где ты вчера завис? Тот, к кому обратились Хвост”, что-то ответил, потом расстелил газеты и стал кистью, наотмашь разбрызгивать облака красочной пыли. Появлялись какие-то узоры, красивые абстрактные кляксы. “Енот, подкинь ещё пару…” Я поняла, что это и есть художник Алексей Хвостенко, о котором слышала.

Слава куда-то исчез. Его позвала какая-то Лора на кухню. Какие-то девицы курят и бегают взад и вперёд. Меня никто не замечает. Печатающий на машинке время от времени довольно громко вскрикивает:
- Гениальные стихи выдаю! Мои стихи – гениальные!

Никто не реагирует на его высказывания. Чувствую полную отрешённость. Никто ничего меня не спрашивает, не знакомится и даже не смотрит в мою сторону. Однако не только на меня, но и друг на друга, кажется, “наши” тоже не больно-то обращают внимания. Люди смотрятся как чужеродные. Всё какое-то дискретное. Нет ни интимности, ни величественности. Хочу спросить: Куда я попала? Вариант дворов Ренессанса? Только с этим впечатлением не вяжется какая-то суетливость, мельтешение в воздухе. А может, это немножко сумасшедший дом? Вдруг один небритый, игравший во что-то, встаёт и, проходя мимо меня, рукой подбрасывает мои волосы, мимоходом. И, обращаясь к углу, произносит отрывисто и быстро: А не хотите ли со мной… прошвырнуться? – Не дожидаясь моего ответа, я успела чуть хмыкнуть, будто растворяется. Я уже его не вижу. Через минуты две подходит другой, несколько заскорузлый, показалось даже кривобокий, и несколько секунд молча смотрит на меня в упор странным взглядом, оценивающе, даже с некоторой надменностью. Я спрашиваю: Что? Что вы хотите? – “Я хотел взглянуть на ваше янтарное кольцо”, – небрежно произносит он, “мол, не подумайте чего другого”. Берёт мою руку и слегка поглаживает… я отстраняю руку и смеюсь. Меня они смешили. Всегда разрядка в смехе. Смех для меня был мощной защитой громкий смех, как поминальное словцо”. Кривобокий отходит от меня с таким пренебрежительно-апатичным видом, будто только кольцо его интересовало, а на самом деле ему всё безразлично, и я в том числе. И это правда.

Яков и Диана Виньковецкие. Ленинград 1974 г.

К тебе – никаких эмоций, взгляд через тебя. Мне сразу бросилось в глаза это отсутствие интереса к другому, чувства понимания другого. Полное безучастие. Тогда я кожей впервые ощутила страх от абсолютного безразличия. Чувствую, что кроме себя, они никого не видят. Такой способ поведения, ухаживания, ни с того ни с сего, если, мол, буду отвергнут, то и наплевать. Они будто стараются ничем себя не выдавать, нейтрально-небрежный вид, главное себе показать свои успехи и мелкое превосходство над другими.

Тогда я отчётливо изумилась такому “зацикливанию на себе”, такому нарциссизму, как люди смотрят только в зеркало, а не в окно. Бросилось в глаза – это глубочайше отсутствие чувства сопереживания с другими, ведь всем, казалось бы, холодно и одиноко. Это удивление и впоследствии меня сопровождало и сопровождает. Может быть, это было в чистом виде? “Не отдают так я теперь называю эту присущую многим черту – ни достоинств другому, ни таланта, ни ума. Русские Трубадуры.

“Способные висеть на волоске,
способные к обману и тоске.
Способные к сношению везде”.

А какая мания величия у всех! Если кто-то может вести себя хоть чуть-чуть непредсказуемо, с некоторым уклоном в мысль или интуицию, тот уже метит в гении. Каждый стоит на тумбе со знаком: Я – номер один! Все пишут шедевры, и все претендуют на гениальность. И вся гениальность оборачивается закрытостью, погружением в себя. “Небывалая эпидемия гениальности”, которая в истории мировой литературы разразилась в Ленинграде в шестидесятых годах нашего столетия отмечалась некоторыми авторами. Их самооценка, как и официальность, тоже не соответствовала какой-то высшей истине.

И безусловно каждый считает, что девицы должны принадлежать ему. Для себя я не рассматривала таких вариантов принадлежности – холодных чувств и мгновенной эротики. Меня они не привлекали, как мужчины. Не то, чтобы я боялась поэтических страстей, а хотела отмеренных, бухгалтерских, нет, я ждала воссоединения в любви с тем, кто глядит по сторонам и видит тебя. А это – “дети, превратившиеся в мужчин, упорно застрявшие в ипостаси подростка”.

Появлялись какие-то люди будто ниоткуда и уходили будто в никуда. Приходили и уходили. “Виньковецкий вчера…” – кто-то упомянул. Кто? Но я не слышу, что про него сказали. Что-то говорят, но я не могу разобрать. “Серебряный век… голос Вейде”. Один разлохмаченный, вдруг привлёк моё внимание. Слышу: “Алданский щит…” Кажется, он расспрашивает Славинского о геологических экспедициях. “Старик, слышал, что Кузьминский про Рыжего говорит?” Я прислушиваюсь. “После экспедиционной голодухи Ося на кусок белого хлеба воскликнул: “О! Булка!” - “Поэт! – включается в беседу ещ один, иронично добавляя – смесь царя Соломона с Ван-Гогом! Пишет больше псалмы, чем стихи”. “Ну, не скажи, старик, он хоть и нагнетает стих, навзрыд, закрывает глаза, но это – поэзия…” – возражает Славинский. Я догадываюсь, что речь идёт о Бродском. Печатающий на машинке громкой скороговоркой начинает читать свои стихи, всех перебивая, и я уже ничего ни про кого не слышу. Все хотят читать свои стихи… А стихи вялые, невнятные, посредственные. Никто никого не слушает. Все отмалчиваются. Все как будто в масках. И нет соцреализма, но есть само-ослепление. Всяческие пустяки выдаются за шедевры.

Это был как спектакль без сюжета, но с декорациями. Актёры: поэты и художники (я не буду их называть по именам, некоторые из них стали серьёзными художниками, поэтами), – была атмосфера обольщения отрицанием. Были и праздные люди, так, чем-нибудь перебивались, но считались тоже богемными.

Занавес опустился и мы раскланялись… И такой зритель, как я, уходит в смятении, “внутри меня” возникает беспокойство и неудовлетворённость одной такой богемностью. Не понравился дух бравады, оттенок презрения, выспренность. Почему самостоятельность ума проецируется в виде хамства и самоуверенности? Мне показалось, что они предадут и себя и других. И почему нельзя сочетать богемность и человеческое достоинство? Где те люди, которые совмещают и то, и другое?

“Не верь, не верь, поэту, дева”, – вертелись в голове строчки Тютчева. То, куда я так тянулось, при встрече не вызвало у меня восхищения. Мои ожидания не совпали с увиденным. Придуманные идеалы рассыпаются, и - неуютно. С одной стороны протест против официального, таинственность, необычность, отрицание, насмешки над действительностью привлекают, но другая сторона души что-то отталкивает в этом отрицании. В негативности, в отрицании целая категория способных людей черпает жизненную силу – ну, и что? И может ли отвращение создавать пространство, в котором можно жить?

И недавний зритель, казалось готовый насовсем отвернуться от этой картины, делающий выбор в пользу реальности, совсем не отказывается от “богемных” идеалов, потому как сам ведь относит всё происходящее во внешнем мире к себе лично. И так всегда. Живёт между тем и другим – там и не там, блуждая и во времени и в пространстве. Стоит на перекрёстке и радуется, что осознаёт себя стоящим. Может, из путаницы возникает смысл?

Из маленького визита я сделала глобальные выводы, наверное, я слишком напридумывала и в ту и в другую сторону? Но всё равно:

“Добрый день, моя юность. Боже мой, до чего ты прекрасна”.

Из книги “Единицы времени”, которая будет опубликована в журнале “Звезда”.