ЧЕРНОБЫЛЬСКИЕ РАЗГОВОРЫ С ПОДПОЛКОВНИКОМ АНДРЕЕВЫМ

24-08-2006

Отрывки из книги из книги Юрия Щербака "Чернобыль", в которой он рассказывает и о своих разговорах с Юлием Андреевым.

Предисловие

Юрий Щербак писал свою книгу "Чернобыль" на основе магнитофонных записей, собранных им во время интервью с участниками чернобыльской эпопеи в 1986-87 годах. Документальность книги обеспечила ей большой успех, она была переведена на многие языки и опубликована по всему миру. В СССР она впервые была опубликована в 1988 году в нескольких номерах журнала "Юность".

Сегодня я согласен, увы, не со всем, что говорил двадцать лет назад, но слова были сказаны. Думаю, они будут интересны читателям "Лебедя"

Юрий Щербак несколько поправил стиль моих высказываний, упростив его - очевидно так он представлял себе настоящего военного, который не рефлексирует, но храбро идет на вражеские тачанки. Я на него за это не в обиде, но те, кто меня знают, поймут, что это не совсем мой язык.

Юлий Андреев
[с 1987 года Ю. Б. Андреев работал заместителем генерального директора НПО "Спецатом" в Припяти].

- - - - - - - - - - - - - -

"28-го мая 1986 г. я прибыл в Чернобыль. Вошел в состав спецгруппы военных специалистов. Сам я потомственный военный, родом из Питера. Отец был военным моряком, прадед - артиллеристом. Ходит такой слух, что он служил вместе со Львом Николаевичем Толстым... Нас прибыло в Чернобыль десять офицеров. Пять человек остались на штабной работе, а пять - на станции. В том числе один врач. Ну, врач имел слишком подробную информацию и по дороге пропал. Ребята были очень хорошие, а этот оказался скотиной. Уж не буду называть его. У него тряслись губы, он был весь белый и повторял одно словечко: "П-п-по-луто-ний, п-п-полутоний..." Будто мы не понимали, куда идем.

 

30 июня 1986 г. "Ликвидаторы". Ю.Б. Андреев третий справа

Мое первое ощущение от столкновения с Зоной: я сразу же вспомнил фильм Андрея Тарковского "Сталкер". Мы и себя сразу назвали "сталкерами" - и Юра Самойленко, и Виктор Голубев, и я. Все, кто ходил в самые злачные места, - сталкеры. Первое, что я увидел на станции, - собака, бежавшая мимо АБК-1. Черная собака, она качалась, ее всю мотало, она облезла... Видимо, схватила здорово...

Нужно было определить свой статус. В принципе, мы приехали как научные консультанты. Это звучит солидно, но для того, чтобы быть консультантом, нужно, по крайней мере, иметь кого-то, кого ты должен консультировать. Нужно иметь задачу. Тогда, в конце мая - начале июня, было много неопределенного. Только-только начинались активные действия. И прозвучала задача: готовиться к пуску первого и второго блоков. Я думаю, что мудрый человек поставил эту задачу. И дело даже не в самом пуске, не в электроэнергии, а в необходимости провести тщательную дезактивацию АЭС.

Народу на станции тогда было очень мало. Можно было внутри станции пройти полкилометра и никого не встретить. Итак - дезактивация. Как ее проводить? Опыта нет. Поэтому, в принципе, там все были "голенькие", все задачки новенькие.

Жили мы в Чернобыле, работали на АЭС. На АБК-1 сидел я рядом с кабинетом директора АЭС. Это была первая научная контора непосредственно на самой станции. Все работы производили войска, мы эти работы курировали. Мне пришлось быть таким своеобразным "фильтром" - фильтровать разные идеи, среди которых и очень толковые, и нелепые. В той обстановке проявили себя не только порядочные люди, но и разные "толстолобики", для которых основной целью была не дезактивация станции, а собственное преуспеяние. Те, кто чувствовали обстановку мутной воды, пытались на этом гребне всплыть. Люди резко делились: для одних главное был результат, а для других основное - выскочить со своей идеей, нажить на ней капитал. Вот приходит ко мне один ученый, завлабораторией, и говорит: "Я слышал, что вы хотите дезактивировать крыши. Мы разработали способ, в один момент дезактивируем".

Дает мне свой отчет. Читаю: нужно, оказывается, взять шланг с горячей водой и под давлением струей воды смыть все к черту.

У меня даже в глазах помутилось от злости. Думаю... Господи...

Ведь перед этим мы по двенадцать часов в день ломали головы, напряженнейше думали - что же делать с этими чертовыми крышами? Ведь с них "светило" так, что в помещениях, расположенных под крышами, находиться было невозможно.

Особенно возросла острота этой проблемы, когда началось строительство саркофага.

Надо разведать обстановку. Роботы давали совершенно фантастические данные, я им не верил. Надо самому провести разведку, разобраться, что к чему.

Вы думаете, мы крыши не мыли, как предлагал тот умник? В середине июня с лейтенантом Шаниным пытались помыть одну крышу соляркой. Ничего не дало. На той крыше было еще более или менее уютно: можно находиться пять - десять минут. Но что касается крыш главного корпуса - на них никто не выходил. Полная неизвестность. Поэтому я решил выйти на крышу второго блока.

Правда, мне сказали, что дозиметристы там уже были. Я шел спокойно, можно сказать - безмятежно, на приборчик посматривал. Но чувствую - что-то не то. Поднимаюсь по крутой винтовой лестнице к выходу на крышу.

Иду в белом костюме. И вдруг вижу - передо мной паутина огромная, миллиметров пятьсот диаметром, красивая, черная такая. Она у меня на груди вот здесь отпечаталась - черный знак паутины. И я понял, что ни черта, никто сюда не ходил. Когда вышел на крышу - появились совсем другие ощущения, не такие безмятежные. Там ведь напороться можно было на что угодно.

Собственно, чего мы боялись тогда? Боялись, что могут быть такие источники радиации, которые дают мощное направленное излучение. Если такой мощный луч попадал на вас - могли быть неприятности: например, если луч попадал на какой-то нервный узел, вы могли потерять сознание. Ну и неизвестность... Но к тому времени у меня появилось особое ощущение... как его назвать... распределения радиации, что ли.

К примеру - я иду. На мне обычный белый костюм. Никаких свинцов надевать нельзя было, потому что это резко снижало подвижность.

Единственное лекарство от всех бед - мгновенная реакция. Мы, сталкеры, в принципе даже не по самому уровню радиации ориентировались, а по начальному движению стрелки. В этом был профессионализм, интуиция. Когда попадаешь на мощные поля радиации - стрелка начинает двигаться. Вот она резко пошла - и ты знаешь, что здесь надо прыгнуть, здесь - проскочить быстро, стать за углом, там, где поменьше. Даже в самых опасных местах были закутки тихие, где можно даже перекурить...

После похода на крышу второго блока надо идти на третий блок, на границу с четвертым. Мы там не делились - кто разведчик, кто научный сотрудник. Перед нами стояла конкретная задача. А для того, чтобы ее решить: что же там делать на крыше? - нужны точные данные. Кто их мне даст?

Ну какое я имел право послать подчиненных, если сам не побывал там?

В конце июня я понял, что как ни крутись, а нужно туда идти. Как раз первого июля исполнялось двадцать пять лет моей службы в армии. Юбилей.

Я подумал, что сегодня, ребята, пора. Больше тянуть резину нельзя, и мне сегодня придется топать туда - на крышу третьего блока.

Двинулись по крыше машзала. В районе первого блока было еще ничего. Легкая прогулка. Я там оставил ребят: Андрея Шанина - он парень молодой, мне не хотелось таскать его туда. И полковника Кузьму Винюкова, начальника нашего штаба. Он вообще не обязан ходить туда, но просился.

"Хоть немного, - говорит, - пройду с тобой". За границей второго блока уровни начали резко расти, там уже попадались куски графита.

В общем, оставил там ребят, а сам пошел наверх. На вертикальной стенке пожарная лестница метров двенадцать. Я по ней до половины долез и понял, что дело серьезное... после взрыва крепления выскочили из бетонной стенки, и она моталась... Со мной прибор, а лезть по качающейся лестнице с прибором... страшновато. Высота ведь огромная.

Я был в белом комбинезоне, белой шапочке. Там по-другому нельзя.

Все эти дурацкие истории про свинцовые штаны - ерунда. Фантома можно послать на небольшое расстояние, метров на 15-20. Больше человек в таком одеянии не пройдет. Одни только свинцовые трусы весят двадцать килограммов.

А мне нужна была подвижность. Я теперь имею опыт - ни в каких свинцовых штанах на высокие уровни никогда не пойду.

В общем, залез я туда наверх, чтобы все рассмотреть, запомнить все уровни. "Уоки-токи" у нас появились позднее, когда Самойленко на крыше побывал. Да они и не нужны были, некогда было говорить. И вот когда я на эту площадку влез, первое чувство - чисто интуитивное: здесь стоять нельзя.

Здесь опасно. Я прыгнул, проскочил метра три вперед, смотрю - уровень пониже. Единственный прибор, которому я поверил, - это ДП-5. Жизнь свою ему доверял. Потом, после первого путешествия я иногда брал с собой два прибора, потому что однажды один соврал.

Как оказалось потом, я правильно вперед прыгнул, потому что под этой площадкой, куда я вылез, лежал кусочек твэла. Только не такой, как описывают некоторые ваши коллеги по перу... Один из них написал, что перед героем лежал 20-килограммовый твэл! Вы вообще знаете, почему не может быть 20-килограммового твэла?

- Юлий Борисович, ну откуда мне, врачу, знать это?

- Твэл (тепловыделяющий элемент) - это трубочка толщиною с карандаш, длиною три с половиной метра. А обломки твэла разной длины, они же ведь покорежены. Трубка сама из циркония, это серый такой металл. А на крышах - серый гравий. Поэтому обломки твэла лежали как мины: ТЫ ИХ НЕ ВИДЕЛ. Невозможно было их отличить. Только по движению стрелки - ага, вот она пошла! - соображал. И отпрыгивал. Потому что если бы стал на этот самый твэл, то мог бы и без ноги остаться...

Ну, я попрыгал по этой площадке, понял, что там не такие уже и жуткие, зверские уровни, спустился вниз по лестнице Самое главное установил. Это было очень важно, потому что открывало путь людям. Они МОГЛИ РАБОТАТЬ на крыше. Пусть малое время - минуту, полминуты - но могли. Как раз тогда Самойленко занялся очисткой крыш, и мы с ним мгновенно сконтактировались. Он мужик деловой. Там немало было деятелей, которые старались увильнуть от работы, а Самойленко - наоборот. Эдакое стечение обстоятельств, когда в нужном месте в нужное время появляется нужный человек Мы с ним спелись мгновенно.

- Вы что-нибудь заметили с этой огромной высоты? Или только были сосредоточены на стрелке дозиметра?

- Как сказать. Не только на стрелке. Хватал информацию и вокруг.

Вот первая информация: все тогда боялись кусков графита. Когда я туда первый раз вышел, тоже почувствовал, что сзади что-то нехорошо. Повернулся, смотрю - в полутора метрах от меня кусок графита. Похож на лошадиную голову. Громадный. Серый. Поскольку расстояние всего полтора метра - мне ничего не оставалось, как замерить его. Оказалось - тридцать рентген. То есть не так уж и страшно. До этого считали, что на графите - тысячи рентген. А когда выяснили, что только десятки рентген, - ты уже почувствовал себя по-другому. Потом уже что я делал? Вот идешь где-то по маршруту - валяются куски графита. А ты знаешь, что возвращаться придется этим же путем. Чтобы лишний раз не "светиться" - ногой его просто хлопнешь, он и отлетел. Но как-то раз я на этом погорел: на "этажерке" мне попался один, я его ка-ак двину, а он, оказывается, к битуму прилип. Получилось как в кинокомедии.

А вообще-то не всё так весело. И не все это выдерживают О враче я вам уже рассказал. И еще был один мужик. Когда надо было идти на крышу, он сказал, что у него голова от высоты кружится. И не пошел с нами. Я думал, что парень на минуточку струсил, и спросил: "А от пяти окладов у тебя голова не кружится?" Что он мог сказать? Заткнулся. Я пробовал на него прикрикнуть - ничего из этого не вышло. На кой черт такой нужен? Пришлось снова одному идти. Конечно, одному особенно неприятно. Вот идешь, и сверху Припять видна. А Припять была тогда грязно-черного цвета. Город-то белый, но его дезактивировали, обливали дома темным составом...

Какие психологические особенности просматриваются у сталкера? Ты все знаешь, все понимаешь. Когда стоишь на облучении, знаешь, что у тебя в организме происходит - знаешь, что облучение в эти секунды ломает твой генетический аппарат, что все это грозит последствиями на раковом уровне.

Идет, я бы сказал, игра с природой. Ты чувствуешь себя как на войне. Что помогало сохранять хладнокровие? Только знание. Ты знаешь - ты сделал эту работу, ты сюда зашел, залез, получил то-то и то-то, а мог бы - если бы был глупее - получить в тысячу раз больше. Само это ощущение очень сильное - что ты выигрываешь эту войну, что ты умеешь это делать, что можешь перехитрить эту глупую природу. Вот это-то ощущение все время двигало тобою. Постоянное ощущение борьбы. И понимание того, что ты хоть в чем-то продвинул дело на самой болевой точке планеты. Выиграл бой. Продвинулся хоть на миллиметр вперед.

Конечно, трудно было. Ведь это все сопровождалось бета-ожогами. У меня горло было все время заложено. Хриплый голос. Но ведь это не самое страшное из того, что ты можешь получить. Я расценивал это как элемент неизбежного риска.

Это о себе. А теперь о людях. Несмотря на отдельные случаи трусости, о которых я вам рассказал, мои представления о людях если и поменялись, то поменялись в лучшую сторону, несмотря на то, что у нас в 1986 году морально-психологическая атмосфера не очень веселая была. Очень мало было случаев откровенной трусости и делячества. Все-таки народ у нас в основном хороший. Смелый, беззаветный.

Я обрел в Чернобыле чувство братства, которое возникло среди сталкеров. Теперь уже попробуйте нас с Юрой Самойленко поссорить - не удастся. Мы прошли с ним через такие вещи... А всего настоящих сталкеров - мы с Самойленко как-то считали - наберется десятка два. Тех, кто хладнокровно мог работать в высоких полях. Это очень важно - ощущение собственной полноценности, чувство профессионализма, когда действуешь уверенно на фоне всех излучений, в обстановке разных непредсказуемых обстоятельств. И еще один важный аспект: ведь мы не просто ходили по крыше, мы постоянно решали инженерные, а иногда и научные задачи. Постоянно, каждый день. Занимались творчеством, искали решения абсолютно новых проблем. Ведь в мировой практике ничего похожего не было. Это тоже придавало уверенности. Человек сложно устроен... Что такое опасность? Она и сковывает, и на тебя давит - а с другой стороны, и заставляет быстрее решать технические, инженерные задачи. Это придает тебе уверенность. Ощущая уверенность в себе, как специалист, ты лучше себя чувствуешь и как человек.

Я заметил: чем человек был технически грамотнее, тем он в Чернобыле спокойнее себя чувствовал".

- - - - - - - - - - - -

"Рыжий лес" примыкал к открытым распределительным устройствам ЧАЭС и представлял очень серьезную опасность для этих устройств. Вы же видели, сколько там проводов, мачт, трансформаторов. Если бы лес высох и загорелся - а вероятность этого была достаточно высока, - то сажа, попадая на контакты распределительных устройств, вызвала бы ряд тяжелых аварий.

Полностью была бы выведена из строя вся Чернобыльская АЭС. Небольшой участок "Рыжего леса", примыкавший к распределительным устройствам, был бы сам по себе очень опасен. Туда попала значительная часть выброса, и активность там была очень высокая. И неопытный человек, если бы зашел туда, мог подвергнуться достаточно серьезной опасности.

Вот эти соображения и заставили нас уничтожить "Рыжий лес".

Площадь его - до ста гектаров. Этот лес был полностью обречен. Те, кто возражал против его уничтожения, неправы. Нельзя было ожидать, что там вырастут молодые сосны. Они очень чувствительны к радиации - более чувствительны, чем человек. Они бы там не выросли. И лес бы стоял как накопитель и хранитель радиации. Конечно, принимать решение о сносе леса было очень тяжело. Ведь лес - это символ природы. Но его надо было убрать.

Лес захоронили прямо на месте. Мы подсчитали, что, двигаясь с грунтовыми водами (а это очень медленный процесс), активность распадется гораздо быстрее, чем достигнет водоисточников. Были проведены гидрологические и геологические исследования.

- И теперь не понадобится перезахоранивать "Рыжий лес"?

- Вы знаете, мы должны были решить эту задачу очень быстро. И решили так: лес захоронить, все места обозначить и наблюдать. Если окажется, что наши предварительные расчеты ошибочны, есть возможность его перезахоронить. Нужно было выбирать из двух зол меньшее - максимально уменьшить воздействие "Рыжего леса" на людей. И сразу же получили реальные результаты. Зона вокруг станции стала безопасна.

С горечью осознаю такой факт: я в течение двух лет руководил этими работами, но практической помощи от так называемой "большой науки" почти не имел. От ведомственной тоже. У нас сложилось ложное положение в науке. Основная наука по численности - это ведомственная, которую и наукой называть не совсем корректно. Это не наука, а обслуживание чьих-то интересов на некоем уровне. Этих людей и учеными нельзя назвать: они полуинженеры, полупрактики, полуученые. Одной из причин этого явилось то, что в 30-е годы у нас в стране был выбит целый слой интеллигенции - высококвалифицированных ученых, инженеров. А наплодили вот эту ведомственную армию псевдоученых. Этот промежуточный слой - очень своеобразное явление. Наверно, ни в одной стране нет такого, когда это вроде бы и наука, и не наука.

Ведь что такое наука? Это прежде всего торжествующая объективность. Без объективности ни о какой науке и речи не может быть.

Не может быть, скажем, ведомственной арифметики. А у нас, оказалось, может быть ведомственная экология. Гидрология. Могут быть ведомственные подходы к техническим дисциплинам. К медицине. Это чудовищные вещи. Это уход от объективной истины. Это тоже следствие крайне низкой духовной культуры общества. Склонность ко лжи ради собственной сиюминутной выгоды - вот как это называется.

Я уверен, что сегодня называться экологом может только тот, кто понимает и закономерности природы, и имеет глубокое знание закономерностей технических, научных. Экология - "домоведение", что ли, - обязывает знать все. Только комплексно человек может сделать что-то стоящее. Если ученый признает только биологическое - это не эколог. Это лишь первое к экологу приближение. Кроме того, большинство сложившихся экологов сформировалось в годы жуткого разгула лысенковщины, которая с наукой ничего общего не имела.

Экологической программы по Зоне нет. Чтобы она была, нужно, чтобы кто-то отвечал за данную проблему. А мы сейчас не имеем человека, официально ответственного за такую программу.

Чернобыльская авария родила множество утопических проектов. В области экологии - это идея посадить бобовые растения, которые, дескать, вытянут все радионуклиды на себя, а мы их потом срежем и уберем - и наступит светлое будущее. Абсурд. Но людям свойственно верить в чудеса. В одно какое-то решение, после которого будет все хорошо.

Но серьезных экологических решений по Зоне не выдвинуто до сих пор. Я не видел ни одной стройной, законченной программы.

Пришлось нам - техникам, инженерам, а не экологам - создавать такую программу. Мы разбили всю Зону на квадраты, изучили каждый квадрат и предложили способы, которые помогут на конкретном квадрате ликвидировать радиоактивное загрязнение. Способы эти разные, зависят от ландшафта, от особенностей самих загрязнений. Мы получали в этом деле помощь от украинской Академии наук, от ее вице-президента Виктора Ивановича Трефилова.

Им было нелегко вжиться в наши проблемы, но очень много значила моральная поддержка, объективная научная оценка наших проектов.

Я сторонник активных действий в Зоне. Благодаря технике, мы многое теряем, в частности - землю. Но и восстановить эту землю сегодня, на нынешнем этапе развития человечества, мы можем только благодаря технике. В этом диалектика. Мы, люди, без техники уже не просуществуем. Мы вымрем.

Поэтому спасти будущее, спасти землю, спасти зеленую траву может только техника. Этого не понимают люди с робким мышлением. Есть и такие, кто думает так: "Вот сейчас плохо. А стоит отойти назад - и станет хорошо".

Они не понимают, что отходить некуда. Что тот лес, из которого мы вышли, он уже сгорел за нашей спиной. Его нет. Назад пути нет. Есть только вперед, и только с техникой.

Но когда мы говорим, что нужно восстановить землю, давайте задумаемся: в каком виде мы должны ее восстановить? Ведь мы, люди, за тысячу лет натворили много разных ошибок, мы виноваты перед землей. И если здесь в Зоне было тощее крестьянское поле - мы что, снова должны его восстанавливать? Наверно, это неправильно. Наверно, восстанавливать нужно первозданную природу.

- Но ведь никто не знает - какая она, первозданная.

- Здесь, наверно, человеку должен помочь инстинкт. Наверно, у вас бывали такие мгновения, когда вы попадали в какое-то место и вас охватывало чувство - чувство, я подчеркиваю, - что вот это - первозданная природа. В человеке это глубоко сидит. Надо сначала эту первозданность почувствовать, а потом уже вычислить. Понимаю, что это непросто. Нужны усилия. Умственные.

Как это проецируется на нашу программу? Вот в Зоне есть бедное поле полесского крестьянина. Зачем же мне вкладывать большие деньги, чтобы восстановить это тощее поле? Может, немного увеличить затраты, но восстановить его в лучшем виде? Восстанавливать нужно не лес, не поле, а ландшафт во всем его многообразии.

Это очень сложная вещь. Я в шутку говорю так: "Друзья, нужно составить ТЗ (техническое задание) на первозданную природу".

Мне кажется, что будущее и экологии, и новой, неведомой еще какой-то науки, которую и "логией" не назовешь, потому что она должна быть сопряжена с активным действием, лежит именно на этом пути.

Но первый этап работ в Зоне - убрать опасность. Убрать так, чтобы не навредить, исходя из великого врачебного принципа "не вреди". Сначала лечить. Программа распадается на две части: дезактивация и рекультивация. К сожалению, наиболее загрязнен самый плодородный слой. Его приходится счищать. Но у нас есть интересные идеи - как можно дезактивировать территорию, оставив нетронутым этот плодородный слой.

А что такое концепция "заповедника"? Давайте посмотрим на само слово. Честно говоря, называть саму Зону "заповедником" у меня язык не поворачивается. Заповедник - это первозданная природа. Искалеченные земли называть заповедником кощунственно. Более всего к этим местам подходит жутковатое словечко "Зона". Что касается сути, Зона должна быть закрыта до тех пор, пока она представляет опасность для человека.

Наша программа - программа активных действий. Ведь наблюдений за поведением объектов природы в условиях радиоактивного загрязнения было достаточно много. Например, в США есть полигон для таких наблюдений.

Познаны закономерности поведения растений и животных в условиях радиации.

Вопрос изучен до такой степени, что давно пора переходить к активным действиям.

Более того, остановившись на концепции "наблюдения", мы можем перейти такую грань, когда будущий вред может быть непредсказуемым. Хватит уже у себя в доме выращивать льва. Как бы он ни был хорошо изучен - лев есть лев. Он вас потом сожрать может.

Наша программа рассчитана на 7-10 лет. Это программа дезактивации Зоны, уничтожения очага заразы. Может быть, мы совершаем ошибки. Наверно, совершаем. Но я считаю, что гораздо хуже ничего не делать, огородить Зону, посадить в середине какого-то мудрого биолога, и вот он будет смотреть в микроскоп, а вокруг будет мертвая зона. Нет, нам не надо мертвой земли.

Если идти по этому пути, то мы через 300-500 лет вообще останемся без земли, потому что Чернобыль станет прецедентом: уничтожили - огородили - ждем.

Что меня окрыляет? Мы с моими молодыми сотрудниками - а это большие энтузиасты - разрабатываем не только технологию, но и создаем машины. Машины, которые позволят в щадящем режиме, сберегая природу, провести дезактивацию Зоны. Как инженер скажу вам, что эти машины достаточно реальны. Ничего похожего в мире до сих пор не было, потому что не было самой проблемы. Мне кажется, что это очень реальный путь.

 

Кладщище радиоактивной техники ликвидаторов

- Юлий Борисович, а какова техническая перспектива Чернобыля, в частности - саркофага? Он что - вечно будет стоять на нашей земле?

- Что такое саркофаг? Если отбросить трагическую сторону аварии, то, в сущности, саркофаг - это блок, отслуживший свое. Сейчас начинает оформляться концепция - как поступить с блоками, отслужившими свое.

Американцы первую свою станцию сняли с эксплуатации.

В принципе, самый радикальный выход - зеленая лужайка на месте блока. В этом есть глубокий смысл. Потому что если мы будем такие объекты оставлять, то через тысячу лет весь мир будет уставлен этими вредными коробками и гробами. У нас в Союзе тоже этот вопрос назрел. Некоторые блоки уже выработали свой ресурс, они остановлены, нужно их разбирать. Проектный срок блока - 30 лет. Эти сроки или уже наступили, или наступят в ближайшее десятилетие. Это - естественная смерть блока.

Саркофаг должен быть очищен от топлива, а затем разобран. Топливо должно быть захоронено. Это - выход, достойный великой цивилизации. Но еще борются разные концепции. Одни говорят: "Давайте на этом месте воздвигнем террикон. Засыплем саркофаг - будем суперсаркофаг". Другие говорят: "Давайте саркофаг укрепим, чтобы он был вечный, и пусть себе стоит". Но это крайние точки.

Мы с Юрием Николаевичем Самойленко - единомышленники в этом вопросе. Мы считаем, что саркофаг должен быть очищен. Нам еще приходится бороться за то, чтобы победила эта точка зрения.

- По Киеву ходят панические слухи, что вот-вот саркофаг начнут ломать, разгребать. Меня спрашивают - надо ли вывозить детей?

- Нет. Все пока изучается. К этому нужно долго и тщательно готовиться. Создавать радиотехнику. Наша задача - поскорее пустить роботы для этой операции. Самойленко считает, что мы можем разгрести это дело за три-четыре года. Он человек более молодой, более оптимистичный. Я считаю, что это будет дольше в полтора-два раза. Шесть-восемь лет. Нужно подготовить роботы, людей, специальные механизмы, оснастку. Решить много организационных вопросов. Задача даже для нашей организации - аварийно-технического центра - очень сложная. Центр наш создан совсем недавно. Наш опыт уникален. Как говорят, не было бы счастья, да несчастье помогло. Нет в мире другой организации, которая могла бы сравниться с нами по психологической подготовленности к работе в экстремальных условиях, по техническому опыту.

Мы принадлежим всему человечеству. Это опыт всего человечества".

Комментарии

Добавить изображение