КОНЕЦ КАНИТЕЛИ

29-08-2006

Сергей КургановЧеловек, представившийся Петром, позвонил в одиннадцатом часу вечера, когда Наумов уже собирался залечь в кровать, чтобы побаловать себя накануне очередного рабочего дня какой-нибудь увлекательной книжкой, хотя в тот момент он ещё и не решил, какой именно. О возможности такого звонка Наумова предупреждал за месяца два до этого Леонид, его давний приятель, проживавший теперь в Лондоне, который отрекомендовал Петра своим близким другом и сказал, что тот в скором времени вернётся в Нью-Йорк. "Вернётся?" -- удивился тогда Наумов. "Да, у него американское гражданство, -- пояснил Леонид. -- Просто он несколько лет по свету странствовал. Но я думаю, он сам тебе об этом расскажет." Леонид также добавил, что у Петра весьма неординарная судьба и ему хотелось бы, чтобы его двое друзей общались...

Пётр говорил приятным баритоном. Он сразу же извинился за поздний звонок, но сказал, что раньше связаться с Наумовым не мог, поскольку мотался по городу с тысячью разных дел, и вот только теперь добрался до дома. Наумов в ответ заявил, что за пустяки не стоит извиняться, и предложил встретиться на следующий день во время обеденного перерыва где-нибудь в мидтауне на ист-сайде, если, конечно, Петру это будет удобно.

-- Да, разумеется, удобно, -- обрадовался тот. -- Я же не работаю, а дела, которыми я занимался сегодня, либо уже переделаны, либо могут подождать.

Пётр оказался худым лысым человеком с большими голубыми глазами, которые источали доброту. Выглядел он лет на пять старше Наумова и одет был скромно, но в качественные и чистые вещи -- джинсы "Ливайс", мокасины "Тимберленд", футболку "Лакост" -- и вообще вид имел опрятный, ухоженный, как человек, привыкший в жизни уделять внимание тому, что обыватель обыкновенно считает ненужными мелочами, но что людям, понимающим некую негласную эстетику экипировки, сразу же позволяет определить, с лицом какого культурного уровня они имеют дело.

-- Очень приятно, -- улыбнулся Пётр широкой белозубой улыбкой и крепко пожал протянутую руку Наумова. -- Мне Лёня много о вас рассказывал... Хотя, может быть, перейдём на "ты"?

-- Конечно, нет проблем, -- согласился Наумов.

Они присели в мексиканском ресторанчике "Панчо Вила".

-- Ты сангрийю будешь? -- спросил Наумов. -- Здесь е очень вкусно делают. Кстати, и кормят тоже весьма неплохо...

-- Можно, можно и сангрийю, и поесть чего-нибудь, -- снова ослепительно улыбнулся Пётр. Казалось, ему гораздо важнее был сам факт встречи и общения, нежели то, что будет на столе.

Выяснилось, что Пётр знал Лёню с самого детства, поскольку дружил тогда с его старшим братом Андреем, с которым впоследствии их пути-дорожки разбежались, а вот с Лёней сложилась крепкая дружба.

-- Андрей и я, знаешь, такой шпаной дворовой были, мы в Сокольниках вместе выросли, -- сообщил Пётр, разливая сангрийю из кувшина по бокалам. -- А учился я в Тбилиси, в инъязе -- просто там мне поступить было легче, да к тому же я наполовину грузин, по матери, царство ей небесное, которая у меня, как это любят подчёркивать все грузины, имеющие хоть какое-нибудь, самое мало-мальское основание заявлять такое, была княжеских кровей... Ну, вот и я не удерживаюсь сейчас. Правда, у неё там всё действительно было на самом высоком уровне. Да... Ну что ж, давай выпьем за знакомство?

Наумов чокнулся и сделал большой глоток. Ледяной напиток в такую жару казался даром небес.

-- Мне весьма приятно с тобой встретиться, -- продолжал Пётр. -- Лёня так лестно о тебе говорил, а его рекомендация для меня очень много значит... Вообще я думаю, хорошие люди на этом свете должны находить друг друга и держаться вместе -- тогда, может быть, в мире будет больше добра, потому что зла и несправедливости в нём ой как много... Вот моя мать, например, была арестована в пятьдесят втором году за то, что ещ раньше, до войны, по пятьдесят восьмой статье был арестован её отец... Собственно, её взяли по классическому сценарию, как дочь врага народа. А тогда ей было двадцать четыре года. Кстати, хочешь знать, где я родился?.. Собственно, тут особо гадать не нужно. В лагере!.. Ты чего головой качаешь, не веришь? Да, это действительно так! А вот своего отца я никогда в жизни не видел -- он так в неволе и скончался... И знаешь, моя мать мне говорила, что у них никакой такой особой любви не было -- просто она хотела облегчить себе режим содержания и каким-то образом сумела вступить в близость с моим будущим отцом... А он тоже был из политических, до ареста на кафедре философии московского университета работал... Так вот его взяли за то, что он что-то там не так написал в одной научной работе, то есть вроде бы процитировал Бердяева и не разоблачил его гнусные богочеловеческие инсинуации с помощью мудрых высказываний вождя всех народов... Ну а коллеги-философы проявили бдительность... Эх, в какое же время судьба заставила жить этих людей!

-- Да, сейчас, конечно, в такое почти не верится, -- согласился Наумов. -- Жуткая была эпоха. Миллионы людей в одночасье превратили в рабов, причем сами эти люди были убеждены в том, что они самые свободные и счастливые... Хотя, пожалуй, далеко не все, -- он вздохнул и отпил из бокала. -- А мать-то твоя, извини за бестактный вопрос, давно умерла?

-- Да уж почти шесть лет скоро будет. А что, собственно, тут бестактного? Это жизнь. Вернее, смерть, которая есть продолжение жизни, как говорят некоторые... У неё почки отказали. Ей ещё и семидесяти не было.

-- А ты у неё один?

-- Нет, ещё сестра есть, Нина, на десять лет моложе меня, она в Австралии живёт, замужем за одним тамошним фермером. Я её навещал в позапрошлом году... Ну, что сказать? Их жизнь трудно назвать счастливой... Вернее, может быть, она и счастливая, но уж больно тяжёлая и однообразная какая-то... Двое детей, тяжёлая работа, долги, то есть этот проклятый мортгейдж, который пожирает всё зарабатываемое... Нет, я давно уже отказался от самой идеи подобного ишачества, потому что в нём нет никакого смысла. Жизнь пройдёт, а ты так ничего на свете и не увидишь -- только долги и будешь отрабатывать... Вот Нина за двенадцать лет пребывания в Австралии в крупных городах была раза четыре, причём в Сиднее всего единожды! Торчит себе в глуши и, что самое печальное, уже и не хочет ничего другого! Говорит: "Да куда мне теперь путешествовать? У меня и дети, и муж, и хозяйство... Да и не молодая я уже". А? Это ли не добровольный отказ от того, что нормальные люди и считают жизнью? Это ли не сознательное погружение в трясину быта, абсолютной безысходности семейной жизни? Похоже, она просто махнула на всё рукой и уже не верит в перемены. А жаль...

-- Ну, каждый выбирает своё, -- проговорил Наумов. -- А сам-то ты сюда окончательно вернулся?

-- Даже и не знаю, -- покачал головой Пётр. -- У меня здесь ни дома, ни родных. Живу я в маленькой студии в Уошингтон-Хайтс, за которую плачу шестьсот долларов в месяц...

-- Хорошая цена.

-- Да, но это потому что я её подснимаю у одного поляка, который является арендатором, а живёт в другом месте, но по какой-то причине не хочет от этой студии отказываться. Вот на это у меня уходит добрая половина пособия по безработице.

-- А на работу ты устроиться не пытался?

-- Сейчас пока не хочу даже. Я ведь ещё не определился с планами. То ли мне здесь оставаться, то ли в Москву ехать -- у меня там от матери квартира осталась двухкомнатная на Преображенке... А может быть, мне её продать стоит да уехать жить куда-нибудь в Азию -- ну, скажем, в Индию или Таиланд? Там ведь всё, по сравнению с Западом, копейки стоит. Я вот, например, в Таиланде на Пипи-Айленде на три доллара в день жил, то есть включая комнату и питание... Правда, комнату -- это громко сказано, там была такая деревенская лачуга, больше похожая на шалаш. Но мне комфорт и не нужен, я привык к спартанским условиям. Зато еда была шикарная, хотя, может быть, это просто потому, что я люблю острое...

-- Что ж, выбор большой, -- согласился Наумов. -- Не знаю, что и посоветовать... А ты не пробовал эту свою московскую квартиру сдавать? Всё-таки какие-никакие деньги бы были в дополнение к пособию...

-- Нет, для этого ведь надо туда лететь и лично этим заниматься, чтобы жильцы хоть нормальные были. А чтобы лететь, виза нужна -- у меня теперь только американский паспорт...

-- Скажи, а ты давно стал американцем? -- спросил Наумов.

Пётр посмотрел ему в глаза.

-- В семьдесят восьмом году. Но это целая история, -- вздохнув, сказал он. -- Я вообще-то перебежчик, дефектор. А бежал из Эфиопии, где работал военным переводчиком... Ну что, готов к восприятию почти шпионского рассказа?.. Ладно, тогда расскажу, раз ты киваешь да ещё так весь насторожился -- значит, цепляют тебя всякие остросюжетные приключения. Короче, после того, как я закончил свой инъяз, а дело было в семьдесят шестом году, встал вопрос о том, где работать. Но почему-то меня ни в одно советское учреждение, не говоря уже о преподавании в школе, не тянуло... Ну, просто не мог я играть в эти совковые игрища, потому что видел кругом ложь, и хотел свалить. А как это сделать? И, как ни странно, самым простым способом оказался выезд военным переводчиком по линии минобороны. Я пришёл в военкомат -- это уже в Москве было -- и сказал, что так, мол, и так, желаю использовать свои знания на благо советской стране, причём в самых что ни на есть горячих точках... Ну, а там майор такой лысый сидел, так он, как мне показалось, даже ушам своим не поверил -- видно, таких патриотов-добровольцев он уже давненько не видывал. Так вот майор этот велел мне всякие анкеты заполнить, а потом сказал, что со мной свяжутся... Короче, через пару месяцев -- помню, в августе это было -- меня в военкомат повесткой вызвали и сообщили -- уже не майор, а целая комиссия во главе с очкастым полковником, -- что мне предлагается командировка в Эфиопию в чине лейтенанта, возможно, сроком на два года. Я согласился, потом прошёл медкомиссию, всякие собеседования в инстанциях и в ноябре отбыл по месту прикомандирования... Не буду рассказывать про службу и режим, скажу только, что Эфиопия -- страна красивая, люди там тоже симпатичные, но в то время эта страна была настолько заражена самым примитивным марксизмом советского розлива, что во всём и полностью слушалась кремлёвских хозяев и была практически полностью закрытой для внешнего мира. Прослужил я там с полгода -- а направили нас в полупустынную местность на границе с тогда ещё провинцией Эритреей, полную, что называется, жопу -- и стал корить себя за опрометчивое решение. Ну куда там было бежать? Но Бог, должно быть, увидел моё отчаяние, и к весне меня перевели в небольшой эритрейский портовый город Асэб, что на самом выходе из Красного моря в Аденский залив, то есть в Индийский океан. Обрадовался я тому несказанно. А когда узнал, что в увольнения могу свободно выходить из расположения части, то радости моей не было границ! Ещё бы, после почти четырёх месяцев жизни в палатках, когда при дневной жаре ночью спокойно могли быть и заморозки, возвращение к цивилизации, пусть и неевропейской, показалось мне высшим благом. Теперь я имел возможность побаловать себя походами по магазинам -- правда, это очень скоро мне наскучило, -- заглядывать субботними вечерами в международный бар, где любили собираться иностранные моряки, заходившие в тамошний порт на разгрузку-погрузку... Вот здесь, кстати, и начинается самое захватывающее...

Официант принёс заказанные блюда -- энчилладос и фахитас -- и, водрузив тарелки на стол, пожелал новоиспечённым приятелям приятного аппетита.

-- Может быть, поедим, а уж потом ты продолжишь? -- предложил Наумов.

-- Да нет, во-первых, это дело ещё горячее, во-вторых, я не очень голоден, а в-третьих, я не люблю, когда люди молча поглощают пищу -- в ресторан за тем и ходят, чтобы есть степенно и за разговорами... Или я тебя уже утомил? -- спросил Пётр и лукаво улыбнулся.

-- Что ты, что ты! -- замахал руками Наумов. -- Мне очень интересно.

-- Ну, ладно, слушай дальше. В этом баре все очень легко знакомились и вели беседы о самом разном. Я, разумеется, тоже не отставал... Ещё бы, мне так недоставало общения с нормальными людьми! А моряки -- это народ изначально свободолюбивый, поэтому говорить с ними можно было смело, не опасаясь за последствия... Короче, сошёлся я там с одним норвежцем по имени Йон -- так, пришёл однажды и сел у стойки рядом с ним, потому что других свободных мест не было. Ну а он с компанией был, они все оказались с одного сухогруза, а Йон у них капитаном... Поначалу они между собой гудели, а потом, когда подвыпили, стали друг над другом подтрунивать, в плечи толкать... Соответственно, и Йону досталось -- да так, что он на меня завалился... А я в этот момент как раз из пивного стакана отпивал, так он у меня его из рук-то так вот ненароком и выбил. Конечно, он стал извиняться и поставил мне новую пинту. Мы с ним познакомились, а когда он узнал, что я из Советского Союза, то от своих корешков отвернулся и стал меня расспрашивать о нашей жизни... Ну, я, разумеется, рассказал всё как было и даже упомянул о своих планах... Тогда Йон серьёзно задумался и предложил пересесть за отдельный столик -- в углу как раз освободился один. Там он меня прямо спросил, готов ли я буду, если уж я действительно этого хочу, бежать прямо сейчас... "Конечно, да, -- заверил его я. -- Но как?" "Есть один способ," -- сказал он и предложил мне ... хм... идти на следующий день в Осло на его сухогрузе... Представляешь? "Только в этом случае ты уже сегодня отправишься на борт с нами, то есть прямо отсюда, не заходя в свою казарму и без вещей -- как есть," -- добавил он. У меня, честно говоря, голова закружилась. Такого решительного поворота я никак не ожидал. "А нас туда пропустят?" -- только и спросил я. Он усмехнулся и сказал, что, во-первых, он капитан и местные охранники, которые стоят у выхода к причалу, не будут его шмонать, как какого-нибудь простого матроса, а во-вторых, я поменяюсь одеждой с кем-нибудь из его ребят, может быть, старшим механиком, потому что он вроде бы со мной одной комплекции... А поскольку у них у всех всё равно есть соответствующие документы, то если у него, как у человека, одетого в штатское, и поинтересуются, куда это он путь держит, то он спокойно предъявит ксиву и дело с концом... Зато настоящий шмон, сказал Йон, будет завтра, когда на сухогруз перед выходом из порта придут проверять эфиопские таможенники и пограничники... Они шарят по всем углам и в трюме, и на палубе, и в каютах, прощупывают все мешки, поэтому надо серьёзно подумать, куда бы меня спрятать... Ну, я тут ему и говорю из вежливости, что, дескать, я не хочу, чтобы у него были из-за меня неприятности, а он как посмотрит на меня, как на труса и ретрограда, и как кулаком по столу хрясь! "Ты что, -- говорит, -- уже передумал? Уж если я на это иду, значит, я что-то уже придумал! А вот что, так это увидишь на судне!" Ну, я извинился, сказал, что мне просто неудобно пользоваться его расположением, потому что вдруг операция не удастся и его обвинят в каких-нибудь преступлениях, а так-то я, конечно, готов и буду по гроб жизни ему обязан... Короче, так мы всё и сделали: я переоделся в форму механика и патруль меня не остановил... Самого механика, правда, окликнули, но он показал документы, да и Йон к нему на подмогу тут же подскочил -- словом, всё прошло без сучка, без задоринки...

Пётр сделал большой глоток и отправил в рот добрую половинку энчиллады.

-- Правильно, поешь, -- сказал Наумов. -- А то ты меня, честно говоря, настолько увлёк, что я и забыл о том, что у тебя уже давно остыло.

-- Ладно, сейчас небольшой перерыв, -- проговорил Пётр жуя, -- а потом вторая серия будет...

В этот момент к их столику подошёл бармен и, поставив перед каждым маленькую серебряную стопочку с мексиканской инкрустацией, наполнил их из большой коричневой бутылки.

-- Мескаль, пор фабор, -- сказал он, широко улыбаясь. -- Пор сеньорес...

-- Мучас грасиас, -- поблагодарил его Наумов.

-- Чего это он? -- удивился Пётр.

-- Да просто я сюда частенько обедать хожу, -- пояснил Наумов, -- вот он и благодарит меня таким образом как постоянного клиента.

-- Ну так это здорово! Хорошо, что такие щедрые люди даже в Нью-Йорке есть.

Они чокнулись, выпили и крякнули от удовольствия. Кактусовый самогон стал разливаться по груди тонизирующим огнём.

-- Так вот, продолжение, что называется, следует, если, конечно, слушатели не против, -- сказал Пётр, закончив трапезу. -- На борту Йон сразу же провёл меня к себе в кают-компанию, достал бутылку какого-то хорошего "молта" и поделился планами моего бегства из коммунистической империи. Оказалось, что он, заметив мою костлявость, решил, что самым беспроигрышным вариантом будет моя роль пожарного шланга... Не понятно? Объясняю: он предложил мне забраться в один из ящиков из-под пожарного шланга на палубе... А размеры этого ящика ты себе представляешь? Туда только циркач какой-нибудь способен забраться, да и то, пожалуй, после соответствующей тренировки. Скажем так, это максимум метр в длину и по пятьдесят сантиметров в высоту и ширину... Ну, я стал было упираться, говорить, что это невозможно, но Йон мне на это резонно возразил: он сказал, что отступать уже некуда, трюм у него пустой, в машине тоже не спрячешься, потому что там особенно рьяно рыщут пограничники -- короче, выбора нет, если я действительно хочу делать ноги ... к тому же я сам его в этом убедил... И вот уже ночью мы вышли с ним на палубу -- он настоял на том, чтобы я залез в ящик у самого трапа, потому что чисто психологически его вряд ли потребуют открыть, подозрение скорее вызовет какой-нибудь сундучок на корме или где-нибудь ещё не на самом видном месте, -- и я попробовал залезть в эту тесную коробку... Ну, что тут сказать? У меня получилось, но, наверное, с десятой попытки. Я стал на колени, сел задом на пятки, а голову положил на деревянное дно, зажав её между ног, -- в общем, сложился, как перочинный нож. Дышать в таком положении было почти невозможно, но я понимал, что это мой единственный шанс. Капитан закрыл крышку, и я оказался в кромешной тьме. "Так, пожалуй, должно быть в гробу, -- подумалось мне тогда. -- Ну что ж, надо когда-нибудь привыкать." Но Йон перебил мои мысли. "Вот если продержишься в таком положении сколько потребуется, может быть, и все два часа, то потом станешь свободным человеком," -- сказал он, высвобождая меня из этого склепа.

-- Послушай, а тебе не показалась подозрительной эта его почти неистовая готовность тебе помочь? -- спросил Наумов.

-- А что, собственно, тут может быть подозрительным?

-- Ну, не мог ли он просто сдать тебя эфиопским властям?

-- А зачем? Ведь он тут сам был замешан...

-- Да, но он мог бы сказать, что ты каким-то образом пробрался к нему на судно, что ты лазутчик и он ничего не знает, а?

-- Честно говоря, я об этом никогда не думал, потому что привык полагаться на свою интуицию, -- сказал Пётр. -- А тут дело было ясное -- я почему-то доверял ему на сто процентов. Собственно, так оно и вышло. На следующее утро, как только к сухогрузу подъехали джипы с пограничниками, Йон приказал мне спрятаться в сундук... Ты можешь мне не верить, но эти полтора часа, что я провёл в этом аду, зажатый со всех сторон стенками этого тесного бокса и собственным телом, которое стремилось заполнить каждый свободный уголок, чтобы выиграть ещё сантиметр несуществующего пространства -- всё равно что тушёнка в консервной банке, -- были, пожалуй, самыми невыносимыми в моей жизни... Помню, когда мне стало уже совсем невмоготу и я уже хотел было поднять спиной крышку, на неё вдруг шмякнулось что-то тяжёлое и послышались голоса. Оказалось, что это главный пограничник или таможенник сел на сундук, чтобы подписать какие-то документы... Представляешь? Знал бы он, что сидит почти что на голове изменника советской страны!.. Но всё обошлось гладко. Капитан Йон правильно всё рассчитал. Когда вертухаи ушли и мы отчалили, он лично открыл мой квадратный гроб, а после того, как я, едва способный расправить члены, наконец, вылез оттуда и принял вертикальное положение, крепко меня обнял и пригласил в кают-компанию. Там мы выпили пива, от которого мне сразу же здорово дало по шарам...

-- И что, дальше по пути проблем уже не возникало? -- поинтересовался Наумов.

-- Нет. С Йоном мы крепко подружились. Мы пошли на север, через Суэцкий канал, вышли в Средиземное море, потом дальше, мимо Гибралтара, обогнув Португалию, поднялись до Бискайского залива, минули Ла-Манш, и всё это время мы с ним вели долгие беседы вечерами, словно знали друг друга сто лет и встретились после долгой разлуки...

-- Да, ему, пожалуй, было интересно услышать из первых уст про ужасы советского режима...

-- Про ужасы, как ты говоришь, ничего сказано не было. То есть я не повторял стереотипы. Я просто изложил ему в подробностях свою историю, то есть про то, где и как родился, рос, получал образование ... правда, сказал, что не мог представить себя работающим в Союзе ... потому что мне просто там всё претило... Нет, ты не подумай, что я гнул в диссидентство, не дай Бог! Я руководствовался только собственными чувствами, я хотел быть ... и был честным -- это даже не мой принцип, это то, без чего я не мыслю своего существования... Согласись, когда говорят, дескать, честность -- мой принцип, всегда чувствуется какая-то натужность, видится поза, которую человек силится держать, чтобы не поступиться этим своим принципом, и одновременно понимаешь, как тяжело ему ради этого принципа глушить соблазн, соблазн послать этот дурацкий принцип куда подальше и быть самим собой, пусть даже и не столь плакатно-честным... Короче, в девяносто девяти случаях из ста принципы -- это примитивная ложь, рассчитанная на любителей политикантства и мыльных опер. Но я отклонился от темы. Видишь ли, мне совершенно не хотелось представать в образе какого-нибудь правозащитника-диссидента, потому что ко всему этому я не имел и не хотел иметь никакого отношения, я отвечал только за самого себя... Но оказалось, что и этого было достаточно, чтобы моя персона привлекла к себе ненужный интерес...

Вновь появился официант и, несмотря на то, что сотрапезники ещё не покончили с сангрией, повторно наполнил их рюмочки мескалем. Наумов призывно посмотрел на Петра, и тот без слов его понял: они молча чокнулись и выпили.

-- Но это было уже в Осло, -- продолжал Пётр, закусывая чипсами "тортиллас". -- То есть по прибытии в порт Йон вызвал норвежскую полицию и попросил их пригласить представителей посольства США, потому что остаться в Норвегии, как он сказал, было практически невозможно -- да я этого и не хотел... Ну, помню, прибыл такой солидный усатый джентльмен и начал меня обо всём расспрашивать. Мой рассказ ему, судя по всему понравился, и он стал прямо намекать на то, что, дескать, если я смогу изобразить жертву советской системы, дам несколько интервью, а потом на их основе выйдет книга, то мне будет гарантировано не только американское гражданство, но ещё и достаточно неплохой капиталец... Тогда я сразу очертил ему кодекс своего поведения, то есть сказал, что выдумывать ничего не буду -- просто могу снова рассказать о себе, ну, упомяну о своём нежелании жить и работать в Союзе, но никакого мученика совести корчить из себя не буду... Это усатому явно не понравилось, он закурил и предложил мне -- а я, знаешь, никогда не курил и считаю это самым бессмысленным способом самоуничтожения, то есть пить, например, гораздо лучше, -- так вот, он сделал пару глубоких затяжек, посмотрел на меня очень выразительно и сказал, что убежище они мне в любом случае предоставят и обеспечат бесплатный перелёт в Штаты, но он, дескать, думает, что я что-то утаиваю, опасаясь мести Лубянки... Представляешь себе, каков был поворотец? То есть он видел во мне не конкретного человека, а просто очередной штрих к портрету, который они для себя вс равно давно уже нарисовали по своим эскизам... Ненавижу ложь и потёмкинские деревни в любом виде!

-- Полностью с тобой согласен, -- сказал Наумов и посмотрел на часы.

-- Что, торопишься? -- спросил Пётр.

-- В общем, да, но у меня есть ещё минут пятнадцать... Ты извини, не я устанавливал этот регламент, но мне просто надо быть на рабочем месте в два часа, чисто физически присутствовать, хотя всю работу на сегодняшний день я уже сделал... Вот, кстати, ещё один пример потёмкинской деревни! Только на уровне корпорации...

-- Да, недалеко они ушли от сталинской показухи... Только, поди, платят щедро?

-- Это да. Поэтому и служу.

-- Понятно. А я вот, например, решил жить по совести. Но я один, и поэтому мне легче. Ты-то, пожалуй, семейным будешь?

-- Да, сын у меня десяти лет, ну и жена, естественно...

-- Ясно. Не буду больше терзать тебя всякими философствованиями, просто быстро закончу эту часть моей саги. Короче, отправили меня в Штаты, журналисты приходили, но я им ничего надуманного, кроме того, что действительно было со мной, так и не сказал... Ну, они и утратили интерес ... в смысле, я не работал на их пропагандистские клише. Конечно, мне дали грин-кард, потом я получил гражданство, но зарабатывать на жизнь пришлось без помощи дяди Сэма... Кем я только не работал! И в "Макдоналдсе" на кухне, и ночным сторожем в госпитале для неимущих, и говно за парализованными в том же госпитале убирал... Потом, правда, посчастливилось полгода быть барменом в одном злачном заведении в южном Бронксе, после чего один богатый и случайно залетевший туда посетитель оформил меня на работу официантом в "Максим" на Манхеттене, благодаря чему я и получил право на пособие по безработице... Но всё это в прошлом. К тому же, мне кажется, пятнадцать минут уже на исходе...

Наумов снова посетовал на время и предложил как-нибудь встретиться после работы, когда не надо будет никуда спешить. Пётр сказал, что он -- человек безработный и, стало быть, свободный, а поэтому готов на любые условия.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Но Наумов закрутился в рутине челночного существования между домом и работой, и в следующий раз они увиделись только месяца через два, когда в Нью-Йорк прилетел в командировку Леонид, который по старой дружбе, да и чтобы сэкономить на гостинице, остановился у него. В первый же вечер все трое засели в Чайна-тауне в одном простеньком и мало кому известном ресторанчике, который, несмотря на всю незамысловатость антуража и интерьера, отличался отменным качеством готовки, и провели в нём часа два -- поскольку у заведения не было лицензии на продажу спиртного, хозяева разрешали клиентам приносить своё, чем друзья, разумеется, не преминули воспользоваться. Разогревшись за ужином добрым литром русского национального напитка, они как-то не сговариваясь перемигнулись, когда закончили ужин, словно почувствовав, что только этим дело никак не может ограничиться. К тому же, то была пятница... В общем, в конце концов Пётр предложил заехать к нему на коктейль. Эта идея была дружно поддержана. Наумов позвонил жене и предупредил о возможности их позднего прихода, а Пётр набрал номер какой-то своей знакомой, которая, как он сказал, "всегда стремится в чисто мужские компании".

-- Она из Одессы, года четыре назад сюда с родителями приехала, -- пояснил он, закончив разговор. -- Русская, любит выпить и ... всё остальное... Не думаю, что она нам помешает.

-- Скорее, поможет, -- вставил Лёня, который всегда был не прочь приударить по женской части, уже потирая руки от предвкушения интриги.

Дома у Петра -- а жил он в небольшой студии, имевшей форму буквы "Г", где в алькове вместо кровати на полу валялся большой двуспальный матрас, -- была припасена литруха "Смирнова". Её-то друзья и стали активно оприходовать, разбавляя брусничным соком. Вскоре прибыла и Валя, оказавшаяся плотненькой брюнеткой небольшого роста лет тридцати, которая в питье с радостью к ним присоединилась.

Через некоторое время Пётр сел на матрас, прислонившись спиной к стене, и предложил гостям последовать его примеру, поскольку так, по его мнению, было удобнее. Наумов с Лёней устроились рядом с ним, а вот для Вали места у стены уже не осталось.

-- А ты облокачивайся на меня, -- пригласил её Пётр. -- Так даже мягче будет.

Валя не заставила себя долго уговаривать. Устроившись поудобнее в центре матраса, она прильнула к груди хозяина студии, за что удостоилась поцелуя в макушку и объятия одной рукой, поскольку в другой Пётр держал уже в который раз опустевший стакан.

Словно только что заметив это, он попросил Лёню всем подлить, потом предложил выпить за Валю, единственную женщину в их кругу, а после тоста чувственно поцеловал её в губы. Лёня, а за ним и Наумов, решив дерзнуть, тоже по очереди полезли к девушке с поцелуями, на которые она, к их немалому удивлению, откликнулась столь же жарко.

-- А давайте сыграем в одну игру, -- сказал Пётр. -- Игра эта примитивная, но зато в студенческие годы пользовалась успехом в смешанных компаниях... Я тасую колоду и всем раздаю по карте. Тот, у кого будет самая мелкая, обязан что-нибудь с себя снять.

-- Что снять? -- переспросила Валя, судя по всему, делая вид, что не поняла.

-- Ну, что-нибудь из одежды... Но ты, кстати, можешь снимать ещё и кольца, серёжки... То есть ты среди нас в самом выгодном положении находишься.

-- А что будет, если на ком-нибудь вообще ничего не останется? -- продолжала любопытствовать девушка.

-- Ну, тогда этот человек просто выходит из игры. Но не имеет права одеваться до тех пор, пока мы не выявим победителя.

-- А приз какой-нибудь для победителя будет? -- снова спросила Валя.

-- Приз? -- Пётр почесал лысину. -- Будет, конечно. У меня на этот счёт кое-что припасено, -- добавил он, хотя и не совсем уверенно.

Несколько первых заходов удача улыбалась Вале. Мужчины по очереди снимали с себя часы, ботинки, носки, но до рубашек и брюк дело пока не доходило. И вот наконец самая мелкая карта оказалась у гостьи. Валя как-то лукаво оглядела своих партнёров по игре и, проговорив со вздохом, что, дескать, проигрывать надо тоже уметь, вдруг, к всеобщему удивлению, сняла с себя не часы и не колечко, а блузку, оставшись в чёрном ажурном бюстгальтере.

-- Вот это номер! Браво! -- воскликнул Пётр, опомнившийся первым. -- Валя оказалась смелее всех нас, вместе взятых!

-- Да мне что-то жарко стало, -- простодушно улыбнулась девушка.

В следующий заход ей опять досталась самая младшая карта. Не долго думая, Валя вылезла из юбки и даже зазывно покрутила кругленькой попкой, которую обтягивали чёрные колготки.

-- Так у нас тут прямо бесплатный стриптиз! -- засмеялся Лёня.

-- На самом деле раздеться перед мужчинами хочет всякая женщина, только не каждая может честно признаться в этом, -- пояснила Валя.

-- Так, может быть, ты тогда продолжишь? -- предложил Пётр.

Валя на мгновение скорчила капризную гримасу и надула губки, но потом звонко засмеялась и заявила:

-- Охотно! Только мне надо будет жахнуть ещё один коктейльчик... И музыку, пожалуйста, поставьте какую-нибудь более эротичную. А то что, всё "Битлз" да "Битлз"...

У Пётра нашлось что-то в стиле "Энигмы". Валя решила покурить, потягивая из стакана фирменный хозяйский напиток.

-- Я щас, -- заверила она своих зрителей. -- Дама должна дойти до нужной кондиции. Динамы не будет...

-- Посмотрим-посмотрим, -- томно улыбаясь, проговорил Лёня.

Стриптиз длился недолго. Валя быстро стащила с себя колготки, чем вызвала одобрительные возгласы джентльменов, поскольку под ними у неё оказались такие же ажурные чёрные трусики. Покрутившись в незамысловатых па ещё пару-тройку минут, она расстегнула бюстгальтер и решительным жестом бросила его Лёне в лицо, добавив при этом: "Вы, мужчина, хотели? Вот и смотрите!" -- но при этом сразу же прикрыла груди руками. Лёня тут же вскочил и попытался приобнять знойную женщину, словно приглашая её на танец. Однако Валя ловко выскользнула из его лап, заявив буквально следующее: "В таком виде я не могу танцевать с одетым мужчиной -- условия не равны!"

Какой-то миг Лёня выглядел совершенно ошарашенным, но потом быстро сообразил, что надо делать: он скинул с себя джинсы, футболку, трусы и уже, как говорится, с дымящейся шишкой снова попёр на соблазнительницу.

-- Эй, а другие что, просто сидеть и атасничать будут? -- с напускным возмущением бросила непредсказуемая барышня. -- Так дело не пойдёт! Зрителей я не люблю. Либо мы вместе, либо я сейчас одеваюсь!

-- Да, она права, -- сказал Пётр, обращаясь к Наумову. -- Надо быть честными и соблюдать правила этой новой игры, -- и он тоже стал раздеваться.

Описывать в подробностях то, что произошло дальше, вряд ли имеет смысл, да и изобразительные средства порнофильма здесь едва ли будут уместны. Упомянем только, что герои наши развлекались ещё добрый час и Валя с радостью доставила удовольствие всем, без какой бы то ни было дискриминации. Правда, около десяти она стала спешно собираться, заявив, что увлеклась и забыла про время, а мужу обещала быть не позже половины одиннадцатого...

-- Для него я ведь к русской подруге поехала, -- добавила она и громко неприятно рассмеялась. От этого смеха у Наумова по спине пробежали мурашки -- на мгновение он представил себя на месте Валиного супруга.

-- У неё муж -- американец, -- сказал Пётр, когда любвеобильная дама ушла. -- То есть такой, настоящий redneck, откуда-то из Южной Каролины... Вот она время от времени ко мне приезжает, чтобы от него отдохнуть... Нет, она не блядь в чистом понимании -- просто достал он её -- слишком уж мы с ними разные.

-- Хорошая промокашка, -- добавил Лёня, крякнув от удовольствия. -- Жаль только уезжать мне через две недели...

-- Да за две недели ещё много чего можно наворотить, -- усмехнулся Пётр. -- Ну, по крайней мере, с Валькой-то мы ещё обязательно чего-нибудь срежиссируем, и не раз... Если есть желание, конечно...

В такси Лёня сказал Наумову, что Пётр был для него своего рода наставником по жизни.

-- Он мне даже ближе старшего брата, с которым, кстати, я давно уже на таком уровне не общаюсь, -- пояснил он. -- Знаешь, когда мне было пятнадцать лет, а брату с Петром по двадцать пять, они меня посвятили в мужчины...

-- Это как? -- не понял Наумов.

-- Что как? Самым натуральным образом. Привели одну энтузиастку этого дела, которую они тогда вдвоём пёрли, ну и обязали лишить меня девственности... С чем она весьма успешно справилась.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

После отъезда Лёни Наумов время от времени звонил Петру, но встречались они редко. А зимой Пётр уехал в Азию, где пробыл почти полтора года. Он объявился на следующее лето, когда Наумов, отправив в Россию перед отпуском жену с ребёнком, дорабатывал последний месяц перед вожделенным отдыхом. Пётр спросил, нельзя ли будет у него перекантоваться несколько дней, потому что сам он тоже решил съездить в Москву, чтобы наконец заняться квартирой, и Наумов, разумеется, проявил гостеприимство -- более того, даже съездил за ним на Манхеттен и помог забрать багаж, хранившийся в камере хранения на Пенн-стейшн.

-- Это, собственно, вообще всё, что у меня есть, -- сказал Пётр, загружая в багажник две длиннющие эклерообразные сумки. -- Все мои манатки, всё, что я нажил за свою жизнь... Смешно сказать! Но зато с переездами трудностей никогда не возникает -- никаких тебе шкафов, кроватей, ковров, тумбочек! Всё своё ношу с собой...

-- Так, может, так оно и лучше? -- улыбнулся Наумов.

-- Иногда да. Это, знаешь, как у Боба Дилана в песне, like a rolling stone...

В подъезд дома, где жил Наумов, они зашли вместе с какой-то тёткой, тоже проживавшей там. Наумов поздоровался с ней, Пётр последовал его примеру, а тётка, сказав в ответ дежурное hi, нажала на кнопку лифта. В ожидании же она как-то подозрительно косилась на длинные сумки. Заметив это, Пётр решил пошутить.

-- Yeah, we've got two fresh corpses, which we gonna stuff his fridge with and eat piece by piece every day, -- со смехом брякнул он, от чего тётка пришла в ужас. Она побелела, потом сделалась пунцовой -- и всё это в считанные секунды, -- и наконец, пробормотав Excuse me, как ошпаренная выскочила из подъезда.

-- Ты чего, сдурел, что ли? -- спросил Наумов. -- Нашёл с кем так прикалываться!.. Она щас ещё и полицию вызовет! Ведь это же страна девственной тупости!

-- Ничего, ничего, -- сказал Пётр, -- пусть на свежем воздухе успокоится. А мы зато без её сопровождения до твоего этажа доедем.

Полиция, к счастью, не пришла. А на ужин Пётр потушил в котле мясо с овощами, использовав острые приправы Nihari Curry Mix, которые привёз из Пакистана. Получилось вкусно.

-- Скажи, если это, конечно, не секрет, а на какие, извини меня, шиши ты можешь так вот жить? -- спросил Наумов, когда они уже утолили первый голод. -- То есть не работать и годами путешествовать по миру?.. Если не хочешь, можешь не отвечать.

-- Да нет тут никакого секрета, -- отвечал Пётр. -- Ну, во-первых, я получаю пособие по безработице, а поскольку квартиру в Нью-Йорке больше не снимаю, то выходит чистыми больше тысячи в месяц. Это раз. А потом моя двоюродная сестра в Москве мамину квартиру стала сдавать за восемьсот в месяц -- так вот мне на счёт съёмщик регулярно половину от этого переводит. Вот теперь и смотри: если с такими деньгами ты оказываешься, например, в Индокитае, то ты можешь фактически считать себя богатым человеком... То есть я не то чтобы потратился, а наоборот -- даже скопил немного.

-- Да, -- вздохнул Наумов, -- а тут работаешь, работаешь, но денег всё равно нет...

-- А о них не надо думать, и тогда жизнь станет совершенно другой.

-- Да как тут о них не думать? Это ты живёшь один, а у меня семья и жена постоянно мне талдычит, что я мало зарабатываю... А зарабатываю я, кстати, даже немного больше, чем типичный представитель среднего класса!

-- Ну, тут каждый делает свой выбор, -- проговорил Пётр. -- Либо ты становишься человеком семейным и живёшь по правилам этой жизни, либо выбираешь свободу, но с ней и одиночество. Денег для такого существования требуется очень мало, ты можешь вообще о них не думать и жить созерцательно... А это, поверь мне, великое благо. Быть вне суеты и никуда никогда не спешить, всегда пребывать в спокойном, прекрасном настроении... Возможно, в этом -- ключ к гармонии, единению человека с природой, всем сущим...

-- Скорее всего ты прав, -- пораздумав, согласился Наумов. -- Но я, хорошо это или плохо, живу другой жизнью, от меня зависят близкие мне люди, и я, даже если бы этого очень захотел, просто не могу выйти из игры, потому что тогда сделаю им больно...

-- Да ты не подумай, что я говорю это тебе в укор. Каждый человек, если он живёт честно и ничего из себя не корчит, имеет право на уважение -- пусть даже он и повязан тысячью цепей, именуемых семьёй, однообразной работой, неспособностью сделать карьеру, наличием дурака-начальника... Таких людей на земле тьмы и тьмы. Но их нельзя осуждать, потому что они живут так, как им дадено, и они люди, а не куклы с полыми пластиковыми отделениями для мозгов... А ведь таких кукол, к сожалению, тоже не счесть. И самое печальное, что их штампуют, как на конвейере... То есть я имею в виду, что их сознание и мироощущение намеренно делаются пустыми, их отучают думать самостоятельно, им в бошки закладывают уже готовые стереотипы, определяющие их вкусы и образ мысли, и с ними они живут всю жизнь, даже не желая поставить их под сомнение, потому что живут они, хотя и безбедно, но бездумно и полагают, что в этом и состоит человеческое счастье... Вот ты видел "Сталкер" Тарковского? Видел?.. Ну, на мой взгляд, это один из самых глубоких фильмов за всю историю кино... А не хочешь ли ты узнать, как он был отрекомендован года два назад в местной программке телевизионных передач? Я специально это вырезал из газеты и ношу в бумажнике, благо места у меня там много ввиду отсутствия больший денег, -- Пётр вытащил из висевшей на вешалке куртки коричневый портмоне и извлёк из него газетный клочок. -- Вот слушай: "Тоталитарное полицейское государство будущего. Существует некая Зона, куда с помощью Сталкера -- мрачного человека с наголо обритой головой (явный намёк на зеков Солженицына) -- пытаются пробраться некие Писатель и Профессор, поскольку в Зоне есть тайная комната, где сбываются все желания. Они идут через территорию с ужасной экологией, забросанную индустриальным хламом (характерная картина для бывшего Советского Союза), но в конце концов понимают, что в тоталитарном обществе мечта так и обречена оставаться мечтой." А, каково? То есть этот сложнейший, можно сказать, исключительно философский фильм для местных идиотов так вот запросто разложили по полочкам и белыми нитками пришили всё содержание картины к советским реалиям! Я не спорю, в фильме, конечно же, есть параллели с совком, но нельзя же так примитивно!

Наумов с Петром полностью согласился. Они выпили водки и закусили малосольным огурцом -- их Наумов покупал в магазинах русских эмигрантов.

-- Да ладно, если об этом обо всём говорить, то и нескольких вечеров не хватит, -- продолжал Пётр. -- Надо пользоваться моментом и просто жить в своё удовольствие, ибо жизнь так коротка... Вот мы сейчас с тобой сидим, на что-то жалуемся, кого-то критикуем, а ведь, поди, не совсем понимаем, что счастье-то оно как раз и заключается в таких вот моментах дружеского общения, в тихих посиделках допоздна, в разговорах... Может быть, помнишь, как об этом Пушкин писал?

-- Ой, я, пожалуй, как школу закончил, так к нему и не возвращался, -- вздохнул Наумов.

-- А зря. У него такая мудрость в каждой строчке заложена! Вот послушай, например:

Я люблю вечерний пир,
Где Веселье председатель,
А Свобода, мой кумир,
За столом законодатель.
Где до утра слово пей!
Заглушает крики песен,
Где просторен круг гостей,
А кружок бутылок тесен.

-- Я не говорю, что это так же гениально, как там, например, "Я помню чудное мгновенье...", но это просто какой-то восторг, именно то, что он чувствовал в тот самый момент и смог бы, наверное, сразу высказать экспромтом, в компании друзей, за тостом!..

-- А ты что, много стихов наизусть знаешь? -- спросил Наумов, наполняя рюмки.

-- Пушкина -- да. Я, например, всего "Онегина" слово в слово помню... Знаешь, с годами я стал как-то более избирательным, то есть отсеял многое из того, что мне не особенно нужно. С одной стороны, ты можешь назвать меня консерватором, но с другой, так мне просто легче жить... То есть я никому своих мнений и пристрастий не навязываю, но сам хотел бы остаться при них. Понимаешь? Вот поэтому и получается, что в поэзии и музыке я уже давно определился. В первом случае -- это, разумеется, Пушкин, а в музыке -- популярной, конечно, потому что я не хочу трогать Моцарта или Стравинского, или кого-либо ещё из консерваторских столпов, -- так вот в наиболее понятной мне музыке -- это "Битлз". И ничего ты тут со мной не поделаешь!

-- Что ж, прекрасный выбор. Я, собственно, целиком его разделяю.

-- Рад слышать. А ты знаешь, почему мне нравится именно Пушкин? -- воодушевился Пётр. -- Потому что у него, несмотря на в целом осеннюю интонацию, грусть, почти всегда присутствует надежда, ощущение радости жизни... Вот послушай ещё -- обещаю, что сегодня это будет последнее стихотворение...

Безумных лет угасшее веселье
Мне тяжело, как смутное похмелье.
Но, как вино -- печаль минувших дней
В моей душе чем старе, тем сильней.
Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море.
Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;
И ведаю, мне будут наслажденья
Меж горестей, забот и треволненья:
Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь,
И может быть -- на мой закат печальный
Блеснёт любовь улыбкою прощальной.

-- Да, что тут скажешь? Это ведь гений, -- согласился Наумов. -- Жаль, что я почему-то совсем забыл о возможности чтения стихов ... таких стихов.

-- Тогда я рад, что о них тебе напомнил, -- улыбнулся гость. -- Знаешь, люди, обычные, каждый день работающие люди, которых я очень уважаю, имеют, к сожалению, одну печальную склонность со временем забывать то, к чему стремились в юности... То есть не то, чтобы они предают свои идеалы, нет, но просто со временем эти их идеалы как-то изнашиваются и постепенно забываются, становятся чем-то даже для них самих курьёзным, о чём можно в шутку рассказать гостям, как о некой детской шалости, вроде поноса в штаны... И вот это как раз и есть самое печальное. Это значит, что человек уже ни к чему не стремится и принимает условия, в которых живёт, как конечную данность, не подлежащую изменению...

-- Скажи, а от каких идеалов отступил ты? -- перебил его Наумов.

Пётр усмехнулся и взял в руки бутылку.

-- Понимаешь, у меня изначально особых идеалов, или иллюзий, не было, -- сказал он, разливая водку по рюмкам. -- Я знал только одно, но знал это совершенно чётко: ни при каких обстоятельствах я не буду рабом! Пусть я ничего в жизни не добьюсь в плане карьеры, денег, известности -- это чепуха, -- но я никогда ни перед кем не буду пресмыкаться, никогда не потеряю своё человеческое достоинство, пусть меня даже будут пытать... Хм, конечно, это громко сказано, и я не знаю, хватило бы у меня сил отстоять этот свой принцип, попадись я в руки лубянковских палачей, но я давно внушил себе мысль о том, что рабская жизнь -- это хуже смерти и я выберу смерть, если меня будут делать рабом и другого выхода не будет... Давай выпьем!

-- Это очень интересно, -- кивнул Наумов, закусывая долькой помидора. -- Но вот скажи мне, счастлив ли ты в своей данной ипостаси? Не кажется ли тебе, что две сумки с барахлом к ... тебе сейчас сколько?..

-- Сорок девять.

-- ... к почти пятидесяти годам и отсутствие работы и вообще каких-либо материальных перспектив -- это, так сказать, нормально, приемлемо для тебя?

-- Абсолютно. Мне и эти пожитки в тягость. Я готов бросить их где-нибудь или раздать бедноте ... там, кстати, есть несколько пар хороших штанов, всякие футболочки, мокасины ... а сам уехать куда-нибудь в тропические страны, поселиться на берегу водоёма и жить отшельником, питаясь плодами, чтобы только забыть о материальном мире, о деньгах...

-- Знаешь, кстати, что бы тебе на этот счёт возразила типичная женщина, ну, хотя бы моя жена? -- ехидно усмехнулся Наумов. -- Она сказала бы, что ты -- просто неудачник и потому корчишь из себя схимника.

-- А вот это меня совершенно не колышит, -- отмахнулся Пётр. -- Эти женщины все одинаковые, действительно, словно на ксероксе размноженные, и я очень рад тому, что я ни с одной из них ничем не связан -- я один... Нет, ты не подумай, что я говорю всё это для красного словца -- я просто счастлив своей свободой, потому что я воистину свободен, -- он покачал головой, как будто сомневаясь в том, говорить ли Наумову то, что он, должно быть, вдруг захотел сказать. Но потом вновь накатил по рюмке и продолжал: -- Вот я сейчас летел через Лондон и у Лёни на три дня останавливался... Ну, собственно, всё у него в семье на первый взгляд вроде бы замечательно... Есть материальный достаток, хорошая квартира, хотя и съёмная, меня прекрасно приняли, угощали, возили по городу, который я, правда, знаю не хуже их... Но вот жена у него сучка! Она только делает вид, что её всё устраивает, но на уме у неё совсем другое... Я уверен, что уже не за горами тот час, когда она не только наставит Лёне рога -- хотя она, по-моему, уже это делает, -- а просто уйдёт от него к какому-нибудь богатенькому старпёру, да и ещё обдерёт нашего несчастного друга через суд... Вот помяни моё слово!

-- Ну, ты, по-моему, сгущаешь краски, -- возразил Наумов.

-- Нет. Я никогда не был паникёром. Но там это, увы, на самом деле так. Просто я считаю, что раз уж смерть неизбежна, то она ни в коем случае не должна стать следствием какого-нибудь воздействия близких, дуры-жены... Она наступит, но пусть она придёт сама, такая, какой она тебе предписана... А то ведь согласись, будет глупо откинуть копыта от инфаркта, который наступит во время скандала с женой!

Окончание следует

Комментарии

Добавить изображение