“КАВОДОРОС

Перевод с греческого Г. Ивановой

 

Галина Иванова и Алексис Парнис

Телефон зазвонил в самый неподходящий момент, когда Филипп с бухгалтершей, подавленные и измученные, подсчитывали то, что уцелело после пожара, случившегося на прошлой неделе и уничтожившего его маленькое предприятие вместе с уже готовыми к продаже пятью катерами и десятью небольшими яхтами. Трубку сняла женщина и произнесла обычную до катастрофы фразу, которая сейчас прозвучала страшно, будто речь шла о покойнике: “Компания по строительству прогулочных катеров “Зефирос”. Да, он здесь. Сейчас я его позову,” - и она протянула трубку мрачному мужчине лет сорока. Тот взял ее с недовольным видом, но от того, что он услышал на другом конце провода, просто взорвался: “Вы меня просто ошеломили, уважаемый господин Ренос. Целых сорок лет, со дня моего рождения, я был изгоем в этой семье. А уж его превосходительство господин Панделис не удосужился встретиться со мной ни единого раза. И что это вдруг теперь ему взбрело в голову приглашать меня в свою неприступную “Асфодель”? Его собеседник стал ему что-то объяснять, но так и не смог его убедить. Филипп резко прервал разговор. “Нет, господин Ренос! Я не приеду! Вокруг него и так крутится семеро племянников. Всю жизнь он баловал их словно принцев. Он пристроил их на самые теплые места в своей компании и сделал их богачами. Пусть они и ублажают дядю в его последние дни своей признательностью и любовью. Я же не питаю к нему ничего, кроме желчи и яда. Так что лучше мне с ним не встречаться.”

Вслед за отрывистым и злобным “до свидания” он бросил трубку. Затем вытащил из стола бутылку виски и сделал несколько больших глотков. Молчаливая тридцатилетняя женщина с выразительным лицом, не тронутым косметикой, облаченная в длинный рабочий халат посмотрела на него с сочувствием. Она была для него не просто опытным работником, но и верным другом и помощницей в трудные времена, единственной из его служащих, которая завоевала себе право обращаться к нему с простодушной фамильярностью.

- Впервые я вижу тебя таким расстроенным, - сказала она. - Даже во время пожара ты выглядел более хладнокровным.

- Этот дядя - источник всех моих бед. Это он искалечил мне жизнь, - объяснил Филипп. - Ты, наверняка, слышала его имя, которое знает весь мир.

- И кто же он?

- Панделис Барис.

- Барис? Самый богатый и влиятельный судовладелец? Ну, надо же! - удивленно воскликнула она. - Ведь мой отец до войны работал радистом на одном из его судов.

- А теперь у него не только суда. Он возглавляет консорциум, контролирующий десятки компаний, разбросанных по всему миру.

- И он твой родной дядя? - спросила женщина.

- Да, брат моей матери…

- А почему все эти годы он не хотел тебя видеть? Что ты ему сделал?

- Лично я - ничего. Но моя мать вышла замуж за моего отца, не считаясь с мнением своих братьев, которые отреклись от нее и лишили ее наследства под тем предлогом, что их зять - выскочка и охотник за приданым. Они поженились тайком, и моя мать умерла через три месяца после родов, зимой 1944 года. Но безжалостное семейное отлучение не утратило силу и после ее смерти. Никто из ее семьи не пришел на кладбище. И никто не поинтересовался, что стало со мной. А дальше было еще хуже - они все время пытались столкнуть меня в пропасть.

- Теперь я понимаю, почему ты так разговаривал по телефону, - сказала женщина.

- Это совершенно чужая и враждебная мне семья. За все золото мира я не согласился бы переступить порог виллы “Асфодель”, - заявил Филипп, и на его красивом мужественном лице застыло жесткое и упрямое выражение.

Асфодель представлял собой крутой живописный берег на острове Эвбея со стороны Аттики. Своим названием он обязан длинному и узкому мысу, обросшему под водой зелеными и красными водорослями, который у самой вершины неожиданно расширялся. Здесь и находились обширная вотчина и вилла легендарного Панделиса Бариса, который, начав с нуля во времена первой мировой войны, добился того, что его имя стало одним из самых уважаемых среди банкиров Уолл Стрит и судовладельцев лондонского Сейнт-Мэрис. Над проливом Южной Эвбеи между островками Петальос и Велани витало множество семейных ностальгических воспоминаний, уходящих корнями в конец прошлого века. Отец Панделиса, родом с острова Кефалонья, был капитаном собственного небольшого суденышка. Мать же его была уроженкой Хиоса. В то время они только что поженились и бросили якорь в Лаврио, поскольку в этом заливе кипела жизнь и было много работы. Отец ходил по всему Эгейскому морю: от Кифиры и Крита до Халкидики. Нередко он забирался даже в Мраморное и Черное моря. Их первенцу Панделису не было еще и девяти лет, когда он впервые отправился в плаванье на отцовском корабле на Хиос, мимо знаменитого Каво Дороса. И уже тогда у него появился открытый счет с этим зловещим мысом, вздымающимся, словно разъяренный пёс, на пороге северной части Эгейского моря, который не пропусит тебя, пока ты не заплатишь ему “пошлину страхом. И, конечно, ты поневоле платишь ее своими страданиями, схваткой с разбушевавшимся морем, один на один со смертельной опасностью. Ни бог, ни дьявол тут тебе не помощник. В шестнадцать лет Панделис не закончил еще и средней школы, зато успел получить “высшее образование” в греческих морях: Каво Малия, Фалконера, Каво Дорос, Каво Фония возле Халкидики, шторма в Эллиспонде, не говоря уже о Критском море с его коварными водоворотами. Его юношеская одиссея привила ему не только морские навыки, но и умение противостоять судьбе. Он с редкостным мастерством проходил все опасные проливы своей бурной жизни.

Над центральными воротами его виллы красовалась медная табличка с надписью “Каводорос”. Панделис со снисходительностью небожителя взглянул на этот маленький пример своего человеческого тщеславия, въезжая ранним августовским утром в свою “Асфодель” после утомительного перелета из Нью-Йорка. В целом он всегда относился терпимо к своим маленьких слабостям, кроме тех, которые делали его послушной марионеткой в чужих руках. Последние он решительно пресекал, следуя примеру неуступчивого аскета - Святого Антония. Может быть, именно поэтому он не женился ни на одной из многочисленных женщин, которых любил, так и оставшись бездетным холостяком…

Вся его родня, прислуга и несколько директоров его компаний ожидали его у колоннады трехэтажного дома, построенного в классическом стиле с пент-хаузом наверху, который он надстроил чуть позже для своих личных нужд. Шофер открыл дверцу и наклонился к нему, чтобы помочь выйти из “Ролс-Ройса”, но убеленный сединами крёз отстранил его и сам вышел из машины. Несмотря на то, что за его плечами было уже восемьдесят с лишним лет, он сохранил упругую прямую осанку, а его изрезанное морщинами лицо с широкой челюстью и орлиным носом, как и прежде, внушало уважение и страх: оно напоминало суровую маску идола. Лишь восковая желтизна его кожи и лихорадочный блеск серых усталых глаз, таивших в себе неземную глубину, выдавали его болезнь.

Три его брата, Стаматис, Адонис и Вангелис, которые были гораздо моложе его, но не имели его лоска, встретили его взволнованно и суетливо, готовые исполнить малейшее его желание. И так было всегда: вся их жизнь полностью зависела от него, как небесные тела зависят от солнца. Он обвел помутневшим взглядом эту толпу, словно цветную фреску, созданную им самим: три самодовольных невестки, семеро изнеженных племянников, все женатые, со своими сыновьями и дочерьми, кроме сына Вангелиса Такиса и семнадцатилетней Марианны, дочери Адониса, которая заболела полиомиелитом, будучи еще совсем маленькой, и до сих пор страдала от этой болезни, закованная с головы до ног в специальный корсет. Он приветствовал их всех по очереди, как всегда удивив их своей цепкой памятью. Он помнил все их имена, полученное ими образование, все их достоинства и недостатки, а также их доходы. Он сам пристроил их на разные ключевые посты своей финансовой державы и неусыпно следил со своего престола за их карьерой, где бы он ни находился: в Лондоне, Париже, Женеве или Нью-Йорке…

Торжественная встреча состоялась в большом зале с высокими потолками, на стенах которого царили портреты его родителей, написанные одним знаменитым художником на закате его жизни.

Внезапно Эрато, жена Стаматиса, вытащила носовой платок и поднесла его к глазам. Ее дряблая, непомерно большая грудь, колыхалась, словно море, вздымая дорогой медальон с бриллиантами, на котором красовался старинный фрегат.

- Ты знаешь, Панделис, как я всегда волнуюсь, когда вся семья собирается здесь, под этими портретами, - сказала она своему шурину.

Старик покровительственно кивнул ей, но через секунду словно облил всех ушатом холодной воды, неожиданно бросив:

- Но не вся семья еще в сборе. С нами нет нашей несчастной сестры Евгении, - сказал он и пронзительно посмотрел на них, изучая их реакцию.

Он подошел к стоящему в углу зала дубовому сундуку, давно превратившемуся в семейную реликвию, открыл его ключом, который хранил в жилетном кармане, и вытащил из сундука фотографию их сестры, вычеркнутой из памяти вот уже сорок лет.

- Мне бы очень хотелось с ней помириться, прежде чем я отправлюсь в свой последний путь. И не только с Евгенией, но и с ее сыном Филиппом. Я просил своего секретаря Реноса пригласить его на эту нашу последнюю семейную встречу. Я хочу, чтобы вы встретили его радушно и без всяких предубеждений, - сказал он резким тоном начальника, не терпящего ни малейших возражений.

Вдруг он закашлялся, и его надменное лицо исказила гримаса боли.

- Может быть, тебе лучше прилечь, дорогой мой братец. Путешествие слишком изнурило тебя, - промолвил сладкоречивый Адонис.

- Да, ты прав. Мне нужна небольшая передышка, - согласился старик. - К тому же мне пора делать укол.

Он поднялся с кресла и направился к двери, но вдруг резко остановился, недовольно глядя на их скорбные лица.

- Что это у вас такой плаксивый вид? Ваше нытье тут совсем ни к чему. Это было бы оскорблением и надругательством над судьбой, которая была так благосклонна ко мне до самого конца. Подумайте над этим. Все мои успехи на море и на суше были возможны лишь потому, что мне, словно компас, всегда сопутствовали четкие ориентиры и безошибочные прогнозы. И даже сейчас моя добрая покровительница все так устроила, что я могу спокойно опечатать мою организованную жизнь своей запрограммированной смертью. Знайте же, что врачи дают мне не более четырех месяцев жизни, поскольку моя “печальная опухоль”, как называли в старину рак, весьма скоротечна. Конечно, я не могу точно назвать день и час моего ухода. Но ведь сегодня даже те, кто путешествует по морю и по воздуху, нередко имеют билет с открытой датой. Вы согласны со мной? - спросил он, хотя ему было совершенно безразлично, согласны они или нет…

А совсем в другом месте, в перевернутом вверх дном офисе, молча работала женщина, доставая из ящиков уцелевшие бухгалтерские книги и дела. Она раскладывала их на длинном узком столе с большой осторожностью, поскольку большинство из них были мокрыми после тушения пожара.

- К счастью, все накладные и переписка целы. Поэтому мне нетрудно будет доказать, что наша компания процветала. Если бы нам удалось выполнить все заказы, то финансовый год мы завершили бы с прибылью более пяти миллионов. Одного этого уже достаточно, чтобы отвести все подозрения страховых агентов.

- Когда мы сможем подготовить эти документы?

- Очень быстро. Я сделаю все, что от меня зависит.

- Хорошо, Марина, - ответил Филипп и пошел продолжать осмотр оставшегося имущества, прихватив с собой бутылку виски.

Он долго стоял во дворе и смотрел на обгоревшие катера. Еще неделю назад он гордился ими, как гордится араб своими чистокровными жеребцами. А теперь они походили на гигантские пугала из расплавленного полистирола и обгоревшего тика. Это жалкое зрелище было прекрасной иллюстрацией его прошлой жизни, о которой он часто вспоминал в трудные минуты. Он будто вновь проверял свою стойкость перед лицом смертельных невзгод… Отец его женился во второй раз, когда ему еще не исполнилось и четырех лет. Новая жена была богатой афинянкой на двадцать лет старше его. Конечно, он взял ее из-за денег, что лишний раз доказывало, как правы были и семейство Барисов, и многие другие, кто составил самое дурное мнение о моральном облике его отца. Мачеха Филиппа, как это часто бывает, делала все, чтобы свет померк в его детских глазах. В конце концов, она заставила отца отдать мальчика одной из его двоюродных сестер, у которой и так уже было трое детей. Ее муж работал крупье и одновременно кассиром в игорном доме. Домой он возвращался только под утро и, чтобы отоспаться, требовал ото всех мертвой тишины. При малейшем шуме, исходившем от детей, он бросался на них как безумный и колотил их всем, что попадалось под руку. Один-два раза в месяц отец приходил навещать его. Он оставлял немного денег своей двоюродной сестре и брал его на прогулку или в кино. Каждый раз он обещал Филиппу, что в ближайшее время заберет его обратно домой. Конечно, это были только слова. Когда он вскоре развелся со своей второй женой, то один уехал в Австралию. Сначала он исправно присылал денежные переводы и открытки. Самым большим его желанием, как он писал, было заработать много денег, чтобы обеспечить надежное будущее своему сыну. К сожалению, в погоне за легким заработком он впутался в грязное дельце по подделке документов. Вскоре его поймали с поличным и отправили в тюрьму на целых двенадцать лет… Переводы, конечно, прекратились, и дядя заставил Филиппа работать вместе с ним. Утром Филипп шел в школу, после обеда спал несколько часов, а вечером отправлялся в игорный дом. В начале он менял пепельницы, разносил воду и кофе на зеленые столы. Позже он освоил работу кассира, и не только официальную - с жетонами, но и другую - нелегальную. За кабинетом хозяина была маленькая комнатушка с отдельным выходом во двор, куда проигравшие клиенты вносили, как в ломбарде, залог - иногда на время, чтобы выплатить долг чести, а иногда и навсегда. Конечно, это было совсем неподходящее место для двенадцатилетнего мальчика, но здесь он получил свое боевое крещение в борьбе за выживание и многому научился. Каждую ночь перед ним представало в чистом виде человеческое естество, обнажающееся до своей первобытной сути и принимающее самые мерзкие формы, когда естеством человека овладевала ненасытная жажда выигрыша. Он проработал здесь целых два года до того самого утра, когда его дядя был смертельно ранен ножом злостным должником из числа завсегдатаев заведения. Вся семья рыдала в голос над его телом; впервые он слышал, чтобы они так шумели, наверное, потому что уже не боялись, что крупье восстанет из гроба и начнет раздавать им оплеухи за то, что они нарушили его покой. Однако оплеухи посыпались от полицейских, когда начались допросы по поводу убийства и причастности покойного к закладам. Филипп даже не понял, как его втянули в эту историю и почему на суде его назвали соучастником преступления.

В результате он оказался в исправительном заведении для несовершеннолетних. Он провел здесь целых два года и многому научился у заключенных, педагогов и попов, которые изо всех сил, когда словами, а когда и палкой, пытались сделать из него правильного человека, верного моральному триптиху “родина-церковь-семья”. Дойдя до полного отчаяния, он вдруг подумал о семье своей матери и накануне Рождества написал письмо своему младшему дяде Вангелису, который возглавлял судоверфи в компании Барисов. Он умолял помочь ему доказать свою невиновность и вырваться из этого ада. Тот не ответил ему, но переслал письмо начальнику колонии, который в наказание на две недели упрятал Филиппа в одиночную камеру.

Ему было всего пятнадцать лет, но здесь в этой холодной и мрачной преисподней он почувствовал себя жалким стариком, который устал одиноко блуждать в этом огромном и враждебном ему мире и больше не хотел оставаться в нем ни минуты…И все же он выжил, как выживают пингвины в Антарктиде и ящерицы в Сахаре. Он понял, наконец, что инстинкт самосохранения заковывает тебя в броню, помогающую бороться из последних сил и выносить любой ад – для этого нужно иметь лишь соответствующие закваску и упорство. У него было и то, и другое, и не только для того, чтобы выжить, но и для того, чтобы отвоевать себе место под солнцем, опровергнув все прогнозы общества и судьбы на его личный счет … Он вышел из колонии и продолжил свою юношескую одиссею, перебиваясь самой невероятной работой. Потом он поступил на вечернее отделение мореходного училища в надежде, что море принесет ему материнское тепло, которое не смогла дать ему жизнь на негостеприимной земле. Он специализировался в навигации и механике, одновременно подрабатывая на небольшом суденышке, курсирующем между Перамой и Саломиной. Ему как раз хватало на еду и на плату за обучение. Он получил диплом с отличием, но не смог им сразу воспользоваться, так как его призвали в армию. К сожалению, у него было не все в порядке с документами, и он не смог воспользоваться положенными ему как моряку льготами по освобождению от военной службы. Друзья в один голос советовали ему обратиться за помощью к дяде Стаматису - он как раз находился в это время в Афинах, где договаривался о покупке еще одного нефтеперегонного завода. Филипп отправился на встречу с ним в гостиницу “Гранд Бретань”, вооружившись розовыми очками молодости. Он очень надеялся, что его второй дядя окажется более человечным, чем дядя Вангелис. Но перед ним оказался грубый дикарь, который сидел, развалившись на диване, положив нога на ногу, и, урча, попыхивал толстой сигарой. Одет он был в роскошный домашний халат, хотя гораздо больше ему подошла бы звериная шкура. “Я выскажу тебе все напрямик, юноша, и как следует заруби это себе на носу. Даже если бы после стольких лет мы простили нашу покойную сестру, для тебя двери будут закрыты навсегда. Мы не можем объявить в обществе своим племянником сына субъекта, приговоренного к двенадцати годам за подделку документов и сидящего в Сиднейской тюрьме. А что касается военной службы, я думаю, это пойдет тебе только на пользу. Мой сын Рорис, например, через месяц тоже идет в армию…”

По роковому стечению обстоятельств ему довелось служить в одной части с Рорисом - это был мотострелковый полк недалеко от Буйати За три месяца, что они были вместе, пока Филиппа не отправили служить на границу, он ни разу не видел, чтобы его привилегированный братец хотя бы одну ночь провел в воинской части, стоял в карауле, драил казармы или запачкал свои изнеженные руки в машинном масле. Целый день он сидел в комендатуре, где числился помощником адъютанта, а вечером мчался в Афины на своем спортивном “Мерседесе”. Возвращался он под утро, весь помятый и разбитый после бессонный ночи, проклиная отца, который заставил его напялить военную форму. “Конечно, в глубине души он тоже не хотел, чтобы я мучился здесь. Но он должен был подчиниться “великому” дяде Панделису, этому семейному тирану, перед которым все дрожат как последние трусы, - как-то признался он Филиппу, когда они познакомились поближе. В принципе Рорис был не такой уж плохой парень. Иногда даже он искренне возмущался тем, как несправедливо относилась к Филиппу их семья. И все же того очень раздражала довольная, сытая физиономия его гуляки-братца.

Это был наглядный или, можно сказать, эталонный пример, демонстрирующий, как несправедлива бывает судьба в нашем жестоком мире…

Но именно тогда появилось и одно светлое исключение из этого правила. По имени Талия. Любовь к ней была для него единственной ценностью, которая безупречно сияла, в то время как столько других идеалов успели превратиться в его душе в бесполезные, обесцененные монеты. Он познакомился с ней летом, на вечерних курсах английского языка. Было нетрудно понять, что он имел дело с девушкой, которая шла по жизни так же, как он: не как обычный странник, а как альпинист, преодолевая пропасти и открытые всем ветрам вершины. Талия работала секретарем в какой-то компании и ухитрялась содержать на свою зарплату и крошечную отцовскую пенсию трех младших братьев и больную мать. Это была двадцатилетняя жрица семейного долга с серыми глазами и редкой улыбкой на красивом и загадочном лице. Она всегда спешила, была молчалива и необщительна. За три месяца, что они сидели за одной партой, у них не было случая поговорить. Правда, они и не пытались завязать разговор. Слова становятся ненужными, когда в душе звучит гимн любви. Они услышали его в первую же минуту их встречи, но признались в этом друг другу только в последний день на прощальном вечере, устроенном в честь окончания занятий. Когда осенью его забрали в армию, у него оставалась девушка, которая его ждала. После демобилизации они собирались пожениться. И при словах “родина-церковь-семья” у него не возникало больше иронической усмешки, как это было в колонии. Казалось, его роман с Талией реабилитировал в его глазах эти догмы, как и многое другое, и даже саму жизнь… “Это моя жена”, - представил он ее Рорису, когда в одно из воскресений она приехала его навестить. А в другой раз, когда кто-то из солдат прибежал звать его к телефону, с нагловатой ухмылкой сообщив, что ему звонит его “телка”, он чуть не набросился на него с кулаками. Впрочем, он всегда вел себя как истовый пуританин, нападая на всякого, кто пытался вольно или невольно обесценить главное сокровище его жизни…

И вот начались учения. Ночью их взвод неожиданно перебросили на другой конец Греции. Через две недели, после окончания учений, их отправили на границу с Македонией. Там уже он оставался до конца службы – целых пятнадцать месяцев. А за это время в жизни Талии появился другой мужчина… Земля разверзлась под ногами Филиппа, поглотив все его мечты. Но судьба не в первый раз играла с ним в такие жестокие игры. Она часто возносила его сердце в небесные выси, словно орел черепаху, чтобы сбросить его оттуда на землю, превратив в бесформенную массу и сделав добычей грифов. У него достало бы сил залечить новые раны, и довольно быстро, если бы Талию у него отнял кто угодно, но только не его двоюродный брат Рорис.

Позднее, когда он прочитал в газетах о ее свадьбе и о грандиозном пиршестве, устроенном семейством Барисов в “Асфодели”, которое почтил своим патриаршим присутствием Панделис Барис, он почувствовал к ней только жалость. Нет-нет, он не пытался ее простить. Он просто прекрасно понимал, что искушение для нее было слишком уж велико. И с этой мыслью, которая тускло светила, словно лампадка перед покойницей, он навсегда распрощался с Талией и со своими семейными грезами. Но его ненависть к Барисам, словно подожженный стог сена, разгоралась все ярче, и самым большим его желанием было спалить их всех в огне этой ненависти. Вскоре ему удалось завербоваться на флот. Он плавал на танкере, совершил почти кругосветное путешествие, выучил еще два языка и заочно окончил судостроительный факультет Ливерпульской морской академии. Одно кораблекрушение в Желтом море и другое - возле Кейптауна послужили очередными ступенями в его нравственном возмужании. Затем в Бискайском заливе последовало столкновение со шведским сухогрузом, который вдруг вынырнул из тумана и пробил огромную брешь в борту. Филипп, бывший тогда старпомом, образцово выполнил свой долг. Капитан судна получил ранение, но Филиппу удалось продолжить плавание с поврежденным штурвалом, который окончательно вышел из строя уже в открытом море, возле Сантандера. Течение выбросило их на мол, и портовые власти приперли его к стенке, требуя не только возмещения убытков, но и наказания за неумелое управление судном, противоречащее правилам навигации в прибрежной зоне. Конечно, это было смехотворное обвинение, возможное лишь во франкистской Испании. Судно оказалось совершенно неуправляемым в двенадцати милях от берега, и не было никакой возможности заставить его подчиняться штурвалу. Филипп, несомненно, выиграл бы суд, будь у него хоть минимальное правовое прикрытие. Но судовладелец не сдержал обещания и не прислал адвоката, да и вообще отстранился от этого дела, что было равносильно предательству. Филипп весь извелся и истратил почти все свои сбережения, пока, наконец, не выбрался из-под ржавых колес скрипучего судопроизводства и не доказал свою правоту. За несколько дней до отлета из Испании он случайно познакомился в гостинице с португальским морским агентом, у которого в Луанде была небольшая компания по снабжению судов. В этом ангольском порту всегда было полно кораблей со всего мира, и ему нужен был надежный помощник, который одновременно исполнял бы обязанности капитана на небольшом буксире. Помимо основной зарплаты ему были обещаны побочные заработки и масса других заманчивых льгот. Он не мог упустить такой случай, хотя и собирался отправиться в Афины, чтобы свести счеты с негодяем-судовладельцем. Но решил, что тот от него никуда не уйдет.

Филипп сразу же улетел в Луанду и как истинный грек быстро втянулся в новую жизнь и работу. Пока власть не перешла в руки Нетто и тот не выкинул португальцев из Анголы, Филипп, не гнушавшийся никакой работы, успел сколотить приличное состояние. В 1973 году многие дальновидные эмигранты начали собирать пожитки и распродавать все, что не могли взять с собой на родину. Именно тогда Филипп рискнул купить судно водоизмещением почти в тысячу тонн. Оно было слишком старым, чтобы дотянуть до Португалии, но достаточно выносливым для коротких переходов. Филипп отдал в залог все деньги, которые ему удалось скопить за это время, уволился с работы, взял себе в помощницы прекрасную креолку Изабеллу и сам встал за штурвал, работая как проклятый, чтобы поскорее погасить долг.

Из Мосамедиш и Лобиту он переправлял в Луанду переселенцев, которые толпами бежали на побережье, преследуемые мятежниками. По завершении этого панического исхода он оказался обладателем собственного судна, двенадцати тысяч долларов, прекрасной креолки, готовой следовать за ним хоть на край света, и множества самых радужных планов на будущее. За полтора года, что Филипп проплавал на своей счастливой посудине, он убедился, что капитальный ремонт вполне способен превратить ее в приличное судно. Он решился на довольно рискованный переход до Лагоса, где были не только верфи, но и банки, в которых можно было взять необходимый кредит. Он отчалил за несколько дней до захвата Луанды мятежниками, имея в команде пятерых матросов - ангольцев с европейским менталитетом, которые не хотели оставаться в стране. В последний момент вдруг объявился и один грек, который умолял взять его с собой, поскольку у него не было денег, чтобы вернуться в Грецию. Звали его Клеоменис, и Филипп много раз его выручал. Этот тип почти всегда сидел без гроша в кармане, а в порту он чем только ни занимался, но так и не закрепился ни на одном месте. Они остановились на два дня в Сан-Томе, чтобы пополнить запасы продовольствия, однако накануне отплытия к Филиппу в гостиницу явились какие-то люди, разбудили его и сказали, что его корабль уже отчалил и держит путь обратно в Луанду. Вместе с этим невероятным известием ему принесли письмо, еще более невероятное. Написал его Клеоменис: Дорогой Филипп. Я убедил команду вернуться на родину и вернуть корабль его настоящим владельцам, то есть освобожденному ангольскому народу и революционным властям. Разумеется, я тоже решил принять участие в строительстве нового прогрессивного общества. Я очень уважаю тебя, потому что ты всегда помогал мне и был ко мне добр и участлив, но подлинный интернационалист, к каковым я себя причисляю, неизменно ставит идеологию выше личных привязанностей…”

Он чуть не свихнулся от горя. Разве мог он себе представить, что забитый скромник Клеоменис способен на такое предательство! К тому же он вовсе не был фанатичным революционером, как писал в письме. Филипп скоро узнал, что корабль отправился не в Луанду, а в тихую гавань на африканском побережье - логово пиратов и контрабандистов. В то время таких мест было очень много в Гвинейском заливе. Наверняка, он за полцены продал там его судно …

Следующей остановкой в его одиссее был Гонконг. Здесь он два месяца пролежал в больнице после драки с четырьмя неизвестными личностями, которые вдруг набросились на него и еще одного грека, механика их судна, когда они выходили из ночного бара. Его спутник тут же удрал, оставив его на произвол судьбы. К счастью, полиция подоспела в тот самый момент, когда эти мордовороты уже повалили его на землю, собираясь добить ногами. Но что в этой истории привело его в особую ярость, так это не позорное бегство механика, которого он считал своим другом и славным парнем, а его собственное равнодушие к этому факту. Казалось, душа его утратила способность восставать против человеческой подлости…

Два сломанных ребра и проблемы со зрением, оставшиеся ему в наследство от этого приключения, вынудили его перебраться на сушу и занять в той же компании место портового капитана, следящего за состоянием их судов в разных портах мира. Работа была весьма беспокойная, но приносила большие деньги и, главное, давала ему полную свободу. Он переживал период идиллических отношений с судьбой, но, к сожалению, продлился он только семь месяцев, до ее очередного вероломства. На сей раз беда настигла его в Ходейде, в монархической части Йемена, где его чуть не поставили к стенке

Окончание следует