“КАВОДОРОС”

Окончание. Начало в № 505 от 10 декабря 2006 г.

Перевод с греческого Галины Ивановой

Однажды вечером в дверь его номера постучали. Филипп сразу открыл, подумав, что это кто-то из служащих гостиницы. Перед ним стоял метис в арабском одеянии с небольшим пакетом в руках. Он дрожал, как загнанный кролик. “Я узнал, что вы завтра уезжаете за границу. Пожалуйста, передайте этот пакет в любое посольство Йеменской Народно-Демократической Республики, и вас там щедро вознаградят,” - прошептал он с заговорщицким видом и вложил пакет ему в руки. Прежде чем Филипп успел как-то на это отреагировать, в глубине коридора бесшумно, точно привидение, появился другой араб - судя по физиономии одетый в штатское полицейский. Было ясно, что он следил за этим типом с пакетом, поскольку тот, завидев своего преследователя, разбежался и, в два огромных прыжка достигнув открытого окна, нырнул головой в ночную тьму. Его приземление в сад с третьего этажа оказалось удачным, и ему удалось скрыться, увернувшись от пуль, которые послал ему вслед из окна таинственный полицейский. Но попробуй-ка доказать после этого, что ты не сообщник беглеца, а просто иностранец, не имеющий никакого отношения к внутреннему конфликту между монархистами и социалистами. Он вынес (и даже не сошел с ума) двадцать дней и ночей варварских средневековых пыток и еще один месяц удушливой агонии в подземном каземате в ожидании смертной казни. Спасся он чудом: береговой охране удалось поймать того беглеца, когда он переправлялся на лодке в другую часть Йемена.

Вернувшись в Афины, Филипп решил, что в ближайшие два-три года он больше никуда не поедет. Тогда же он получил первое письмо от своего отца. Тот покончил со своим темным прошлым. Теперь он работал метрдотелем в одном ресторане и собирался жениться на австралийке, своей ровеснице, обладающей всеми моральными и материальными качествами, необходимыми для того, чтобы благоустроить его жизнь и вернуть покой его мятежной душе. Они возобновили переписку и прерванное на столько лет общение, которое не всегда было приятным. “Конечно, я сделал много ошибок в жизни и прилично замарал свою анкету. Но я хочу, чтобы ты поверил: “дело” моей любви к твоей матери было чистым и ясным, - писал он в свою защиту. - Я ничего не просил у ее богатых братьев и женился на ней безо всякой корысти…”

Однажды, совершенно случайно, он встретился с Талией. Он не видел ее десять лет, но знал, что она очень быстро бросила Рориса. После развода она открыла магазин модной одежды на Колонаки, что оказалось для нее настоящим золотым дном. Здесь она превращала в завидный доход свои высокие знакомства и благосклонность к ней светских Афин. Он с трудом узнал ее, когда она встала за ним в очередь в банке. От прежней Талии почти ничего не осталось. Она была более элегантной и уверенной в себе, может быть, и более красивой, но другой. Иными словами, это была совсем не та женщина, которую десять лет назад он потерял, поэтому ничто не дрогнуло в его душе, и ему даже в голову не пришло попытаться завоевать ее снова. Они вместе вышли из банка, зашли посидеть в ближайшем кафе и разговаривали обо всем на свете, кроме истории их любви и ее печальном финале. Но в какой-то миг она посмотрела на него с искренним сочувствием и сказала: “Эти люди, и особенно твой дядя Панделис, перенесли на тебя ненависть, которую они питали к твоей матери, хотя она и послала им перед смертью трогательнейшее письмо с просьбой позаботиться о тебе.” Это признание бросило его в эпицентр сильнейшего душевного тайфуна, и, когда Талия сказала ему, что узнала об этом письме из пьяной болтовни дяди Адониса, который, казалось, был самым человечным из всех братьев, он отбросил все сомнения и поспешил встретиться с ним.

Дядя, шестидесятипятилетний бонвиван, и вправду встретил его очень радушно. Казалось, что его эпикурейский стаж бабника и гуляки благотворно сказался на его характере. Но в то же время размягчил его память. “Я рассказывал об этом Талии? Не помню, - разочаровал он Филиппа. - Даже если твоя несчастная мать и написала когда-то такое письмо, где ж его теперь найдешь через столько лет?”

Однако встреча с дядей Адонисом оказалось для него полезной. Благодаря ей он познакомился с неким Никандросом, египтянином греческого происхождения, который затевал производство гостиничного оборудования и искал себе компаньона. Это предприятие было неплохим шансом для Филиппа, тем более что дядя Адонис обещал сделать их постоянными поставщиками международного туристического комплекса, акционером которого он являлся. Но, когда они уже запустили дело, он не сдержал своего слова. Это положило начало целой цепочке неудач. Короче говоря, работа не заладилась с самого начала, дефицит рос с каждым днем, и Никандрос начал ворчать, называя его бездарем и неудачником. Во время одного особенно бурного спора он намекнул Филиппу, что не удивился бы, если б узнал, что за всеми их неудачами в поисках серьезных клиентов стоят Барисы: “Если мои подозрения подтвердятся, тебе придется отойти от дел, иначе я совсем разорюсь,” - откровенно заявил он ему в один прекрасный день. Одной этой фразы уже хватило, чтобы расторгнуть их союз. Филипп не хотел ждать новых попреков. Разрыв с египтянином стал еще одним финансовым крахом Филиппа. Он вновь погрузился в пучину отчаяния. Но вскоре, как это всегда бывало, аппетит к жизни ему вернул его непобедимый инстинкт самосохранения, его спаситель и властелин. Его новая попытка встать на ноги началась с того дня, когда на глаза ему попалось объявление: “По причине смены деятельности, продается компания по строительству прогулочных катеров по сходной цене в рассрочку”.

Продавцом оказался жизнерадостный молодожен лет тридцати, который полгода назад начал это дело с помощью своего отца и приданого жены. Но будто этого было мало, подоспела еще и лотерея, утроившая благосклонность к нему богов. Парень отхватил самый крупный выигрыш. Не трудно было догадаться, сколь благополучной и процветающей окажется его новая “деятельность”. “Может быть, эта компания и тебе принесет удачу,” - сказал он Филиппу, подписывая договор. И впрямь, сначала все шло прекрасно. В конце второго года он уплатил все векселя, а на складе у него еще оставался запас материалов для выполнения двух больших заказов. Но тут подоспел пожар, чтобы в очередной раз его погубить, и Филипп теперь сидел, пил виски и, глядя на головешки, думал о своей зловредной судьбе, которая всю жизнь, словно гиена, питалась его убитыми мечтами. И все же хорошо смеется тот, кто смеется последний. То есть тот, кто до самой смерти сохраняет мужество и стойкость духа. “Так что заруби это себе на носу. Ты можешь сожрать у меня все, грязное чудовище, но моя стойкость тебе не по зубам!” - вызывающе крикнул он и прицелился в нее пустой бутылкой. Потом он начал швырять в нее все, что попадалось под руку, и, когда прибежала Марина, напуганная его пьяными криками, она увидела, как он гоняет свою судьбу, без конца повторяя, что обязательно победит в этой битве.

Этой молодой хрупкой женщине с большим трудом удалось дотащить Филиппа до кабинета и уложить на кожаный диван. Он был пьян в стельку и уснул почти мгновенно, но вдруг встрепенулся и огляделся вокруг, будто хотел убедиться, что она не бросила его вместе со всем остальным миром.

Наступил вечер, подул прохладный ветерок, и Филипп очнулся от своего пьяного бреда. Он притянул Марину к себе, и она покорно разрешила ему обнять себя, возрождая своим телом древний миф о земле, возвращающей силы изнуренному Антею. В тот миг он не знал, есть ли будущее у их отношений. Но он думал с особой гордостью, что, невзирая на все его беды, ему удалось остаться человеком, если он мог желать еще с такой страстью нежной ласки, поцелуев и утешающего шепота другой души. Одного этого было достаточно, чтобы мерить самой высшей меркой женщину, которая помогла ему это понять …

После обеда старик лег спать и проснулся уже поздно вечером. Первое, что он спросил, здесь ли его секретарь. “Господин Ренос уже давно вернулся. Он ожидает вас на террасе,” - сообщил ему камердинер, седовласый огречившийся англичанин, обладающий крепким сложением телохранителя и отутюженной важностью классического дворецкого, которого ничто не может вывести из себя.

Панделис накинул поверх пижамы халат и вышел на просторную террасу, представляющую собой роскошные висячие сады с цветниками, экзотическими вьющимися растениями и фонтаном в центре голубого бассейна. Здесь, под огромным расписным тентом, пили кофе Ренос и его братья. Завидев Панделиса, они дружно вскочили, нацепив на лица самые улыбчивые свои маски. “Что там с моим племянником Филиппом? Ты нашел его?” - спросил он секретаря. Когда тот сообщил ему неприятную новость, Панделис лишь покачал головой с покорной снисходительностью, столь непривычной для его взрывного темперамента. “Я знал, что он откажется. Его реакция вполне закономерна, если учесть, как мы относились к нему все эти годы. И все же мы должны убедить его, что семья искренне хочет с ним помириться. Я думаю, что теперь надо пойти и поговорить с ним лично кому-нибудь из вас. Ну, хотя бы Стаматису.” Только Стаматис собрался что-то сказать, как Панделис остановил его, повысив тон: “Если Стаматису не удастся убедить его, к нему отправится Адонис. А потом Вангелис. Если нужно будет, пойдете туда со своими женами и детьми и будете упрашивать его всем миром. Можете считать это приказом”.

Они молча слушали его, даже не пытаясь возражать. Но в их взгляде не было обычной услужливости. Вместо нее в их глазах читалось покровительственное сочувствие к неизлечимо больному брату. А его последняя фраза даже заставила их задуматься, все ли в порядке у Панделиса с головой или вечная ночь уже начала финальный отсчет в его разуме. “А что касается лично меня, то я решил дать ему в своем завещании равные с вами права. Такие же, как и остальным своим племянникам. И ты, Стаматис, должен сказать ему об этом завтра, во время вашей встречи! Ты понял меня?” - спросил он тоном генерала, отдающего приказ. Тот послушно кивнул головой и только уточнил: “Я должен пойти к нему уже завтра?” “Мне нужно уладить все семейные дела на этой неделе. Так что поторопитесь,” - ответил старик.

Потом повернулся к своему секретарю и спросил: “Ты получил ответ от сэра Томаса из Лондона относительно титулов?” - “Да, да. Остались, как он сказал мне, лишь небольшие формальности. Сейчас я вам все объясню,” - ответил секретерь и взглядом дал понять всем остальным, что тема эта конфиденциальная и их присутствие нежелательно.

Они уже к этому привыкли и знали, как с должным тактом уйти с авансцены. “За ужином мы продолжим наш разговор,” - бросил им вслед Панделис.

- Я думаю, они не в восторге от вашего заявления относительно Филиппа и его равных с ними прав на наследство, - заметил его верный секретарь.

- Еще бы. Будь уверен, что всю сегодняшнюю ночь Стаматис проведет без сна. Его будет мучить мысль, что прибавился еще один наследник. Ведь он такой скряга! А расточительный и безответственный Адонис, полная ему противоположность, тот считает Филиппа черным пятном на добром имени нашей семьи. О своих собственных грехах он, конечно, не помнит. Ведь по сей день молоденькие путаны всех мастей зовут этого престарелого ловеласа “Тони” и беззастенчиво потрошат его кошелек. А уж Вангелис с детских лет был самым злобным в семье. Да уж, повезло мне с братьями! - рассмеялся Панделис.

- И все-таки всю жизнь вы так заботились о них, - заметил секретарь.

- Мы, греки, просто помешаны на своей семье. Мы чувствуем, что намертво связаны с ней, хотя часто это лишь дань традициям, как, скажем, почитание иконы.

Он подошел к краю террасы, облокотился на перила и залюбовался таким знакомым ему пейзажем. День угасал, и его последнее дыхание, превратившись в сиреневую дымку, накрыло горы и море, где он, наконец, успокоился, запыхавшийся после дневной беготни наперегонки с мелтеми (летние морские ветры, дующие в Эгейском море). Вокруг виллы, в бассейнах, на пляже, на теннисных кортах, на площадках для гольфа, в патио, в беседках, в садах и цветниках три поколения семьи Барисов наслаждались в надежной тени его орлиных крыльев поистине райской жизнью. Той самой райской жизнью, которую Господь отнял у подавляющего большинства людей, наказав их за первородный грех.

- Огромный груз спадет с моей души, когда я увижу, что Филипп займет то место, о котором мечтала его мать, - неожиданно прошептал хозяин “Асфодели”, глядя высоко в небо - в эту бездонную тайну.

Но Филипп вновь отклонил приглашение и семейное прощение, унизив многоуважаемого дядю самыми оскорбительными словами. Ничто не могло смягчить его дерзкого упрямства, даже сообщение о его равных правах в завещании, в чем он так сильно нуждался сейчас. “Передо мной был настоящий зверь, готовый разорвать меня на части. Представьте себе, он обозвал меня свиньей - меня, уважаемого семидесятипятилетнего человека!” - кипел от негодования Стаматис, когда семья в очередной раз собралась вся вместе. “Я понимаю, что ты перенес, дорогой мой, - сказал старик с сардонической улыбкой. - Но не забывай, что вы сами немало потрудились над тем, чтобы он превратился в такого зверя. Всю жизнь вы изводили его своим презрением. Я уж не говорю о Рорисе, который подлил масла в огонь. По-моему, это единственный случай за всю жизнь, когда вам удалось безупречно выполнить мой приказ…” Его сарказм в отношении Адониса был еще более уничтожающим. Тот вернулся со встречи с разъяренным племянником, совсем упав духом. “Он чертовски злопамятен, Панделис. Мало того, что он назвал меня распутником и негодяем, он даже осмелился плюнуть мне в лицо,” - пожаловался он.

Что же касается “сурового” Вангелиса, то он предпочел встретиться с Филиппом в бильярдной, в которой тот был завсегдатаем. Кончилось все тем, что они подрались, и если бы их вовремя не разняли, то оба угодили бы в полицию, а затем и в больницу. “Мне кажется, что он достоин своей судьбы. Хотя я понимаю твои добрые намерения, дорогой мой Панделис, я думаю, тебе следует оставить попытки встретиться с ним,” - сделал свой вывод Вангелис. Эти слова привели старика в ярость. “Ни в чем и никогда я не останавливался на полпути, и вы прекрасно это знаете. Какими бы ни были препятствия, я всегда находил способ их преодолеть. Не зря и мои друзья, и мои враги дали мне прозвище “Каводорос”. Держу пари, что мне хватит пяти минут телефонного разговора с Филиппом, чтобы с успехом сделать то, чего вы не смогли сделать за целых пять дней,” - воскликнул он с олимпийской самоуверенностью. Конечно, все очень в этом сомневались, но виду не показали, чтобы не злить еще больше безумного умирающего льва. Как разумные и сознательные наследники, они прекрасно знали, что разногласие - это привилегия, которую жизнь дает потомкам и слугам после смерти главы семейства. Таким образом компенсирует она бесконечные годы их слепой покорности. Однако и на этот раз неутомимому Панделису удалось преодолеть штормовой “Каво Дорос”. Уже на следующее утро возле виллы “Асфодель” остановилось такси со строптивым племянником. “Боюсь, что этот чертов старик так же легко обойдет и свою смертельную болезнь, отложив свой конец на неопределенное время,” - злобно прошипела жена Вангелиса на ухо своему супругу. “Как же тебе удалось уговорить его приехать? Мы все просто глазам своим не верим,” - спросил у старика Адонис, когда тот твердым шагом и без всякого сопровождения отправился встречать Филиппа. “Это было проще простого, Адонис. Я сказал, что собираюсь отдать ему письмо, которое мне послала сестра незадолго до своей смерти,” - спокойно ответил он, а Адонис от страха чуть не лишился чувств. “Но ведь это письмо - самая большая наша тайна, которую мы храним уже сорок лет. О ней не знают ни наши жены, ни наши дети. И он тоже не должен знать. Ведь он так ненавидит нас, что тут же предаст ее огласке,” - пытался удержать его Адонис. “Не бойся. Он не сделает этого, поскольку теперь он равноправный и уважаемый член нашей семьи,” - заверил его Панделис, что, конечно, не успокоило Адониса, который бросился в гостиную, чтобы напугать своих братьев этой новой весьма неприятной новостью.

Между тем владелец “Асфодели” и его племянник, впервые в жизни увидевшие друг друга, встретились возле колоннады. Их вчерашний телефонный разговор предопределил сухой и формальный характер их встречи. “Я приеду к вам, как поехал бы к нотариусу, чтобы забрать важный для меня документ,” - сказал Филипп, и его нынешняя мрачная сдержанность подтверждала его слова. Однако подбородок его слегда задрожал, когда старик, оглядев его с головы до ног, тихо сказал: “У тебя глаза твоей матери. И губы тоже, которые придавали упрямство ее лицу, когда она сердилась. И вообще ты очень сильно на нее похож…”

Он легонько обнял его за плечо и повел в дом. “Вся семья собралась в парадном зале, чтобы приветствовать тебя,” - сообщил он. “Мне бы не хотелось их видеть. Мы же договорились, что я встречусь только с вами,” - сказал Филипп и резко остановился. “Как хочешь,” - согласился старик, совершенно не рассердившись, будто речь шла о безобидном детском капризе. Они поднялись на лифте в пент-хауз и направились в огромную величественную библиотеку, которая одновременно была и его кабинетом. Здесь их встретил его пятидесятипятилетний секретарь. “Ренос - моя правая рука вот уже тридцать пять лет. Он верно служит мне и знает обо всех моих делах, даже самых тайных… Ренос! Дай Филиппу письмо и фотографию моей сестры,” - приказал он. Пока Филипп рассматривал фотографию своей молодой матери в красивой, тонкой работы рамке, старик рассказывал ему о ней: “Она была последним и самым любимым ребенком моей матери. На целых двадцать лет моложе меня. Я любил Евгению не только как свою сестру, но и как дочь. Эту фотографию я сделал в последнее лето перед войной… Больше я ее никогда не видел. Всю войну я провел в Англии и в северных морях. Часто я сам сопровождал свои суда в опасных плаваньях под конвоем союзных армий. Тем временем Евгения, которая жила с остальной семьей в Кифисье, вышла замуж против воли родителей и братьев, не считаясь с тяжелыми последствиями такого решения. К сожалению, я узнал об этом слишком поздно, вернувшись в Грецию уже после войны. Я очень огорчился, но, с другой стороны, и оправдывал строгость, которую проявила к ней семья. Видишь ли, отец строил воздушные замки относительно ее будущего, а избранник Евгении, по крайней мере, как мне рассказывали о нем, никак в них не вписывался… У меня так и остался бы от всего этого горький осадок, если бы я не получил ее последнее письмо. Из него я узнал оборотную сторону этой истории, которая была поистине страшной. В чем ты сам убедишься, прочитав эти пожелтевшие страницы. Два моих брата, Стаматис и Вангелис, с молчаливого одобрения Адониса, стали осведомителями “пятой колонны”, а позже начали сотрудничать с немецкими оккупантами. Евгения с самого детства была слишком порядочной и гордой, чтобы безропотно сносить подобное бесчестие. Она пыталась предотвратить их окончательное падение, но поняв, что все ее усилия тщетны, ушла из дома. Как она жила одна, скрываясь от немецкой полиции, которая повсюду разыскивала ее по просьбе семьи, как познакомилась с твоим отцом и вышла за него замуж - это уже другая история. Но что было особенно для меня важным, когда я узнал все подробности ее бегства, - это то, что она, в отличие от моих братьев, проявила солидарность со мной, воюющим в то время в смертоносных водах Атлантики. Думаю, тебе не надо объяснять, сколько сил я приложил, чтобы скрыть эту грязную историю и не превратиться в посмешище не только в Греции, но и во всем мире, поскольку к тому времени я уже создал себе достойное имя. Представь, что только твоему злополучному отцу я отстегнул тысячу восемьсот фунтов стерлингов, чтобы он никому не проговорился об этом письме, и особенно тебе. Как ты знаешь, он не нарушил наш договор… Этого еще не хватало, чтобы он проговорился! Я бы мог упрятать его в тюрьму еще на столько же лет… Но давай-ка лучше поговорим о самом письме. В нем находится ключ к моему странному отношению к тебе. Я уверен, что ты будешь хранить его как святыню и выучишь наизусть, как молитву. А сейчас позволь мне прочитать тебе последний отрывок из него,” - сказал он Филиппу, застывшему от изумления и того неожиданного поворота, который приобрела его встреча с грозным дядей:

“…А теперь, дорогой мой Панделис, я хочу написать тебе о твоем племяннике. Ему всего три месяца, и уже своим появлением на свет он очень похож на тебя. Ты родился на корабле посередине пролива Сан-Джорджио. Он же - посреди оккупации, в самый жестокий шторм, какой только переживала Эллада со времен турецкого ига. Я знаю, что не доживу до встречи с тобой, но твердо верю, что ты “встретишься” со мной, увидев моего сына. Это единственное, что служит мне утешением среди нищеты и холода моего убежища, и я делюсь этой мыслью со своим сыном, рассказывая ему о твоей триумфальной одиссее. Что-то подсказывает мне, что он меня понимает. Я уверена, что глубоко в подсознании он уже отверг волшебниц и колдунов из детских сказок и верит в единственную ценность и чудотворное греческое волшебство - море. Я стараюсь, чтобы он запомнил, как алфавит, историю Панделиса Бариса, или “Каводороса”, начиная с 1916 года, когда он еще безусым юнцом прорвал на своем суденышке блокаду англо-франков и доставил продовольствие в голодные Афины… Может быть, у меня не хватает молока, чтобы накормить его досыта, зато я без конца пичкую его колыбельными песнями и сказками. Я очень надеюсь, что он навсегда впитает в себя звуки моего голоса. А все остальное я оставляю на тебя. Помоги ему, брат мой, стать таким же сильным, как ты, чтобы однажды он смог унаследовать твое н а с т о я щ е е имя. И здесь я должна объяснить тебе, что я имею в виду. Я думаю, что человек отмечен в жизни двумя именами. Одно из них он наследует от семьи, а второе он создает себе сам - своими делами и поступками. И часто его второе имя перестает иметь что-либо общее с первым. Взять в пример хотя бы тебя. Ты до сих пор формально зовешься Барисом, но отразить твою истинную суть может лишь твое второе имя - “Каводорос”. Как бы мне хотелось, Панделис, чтобы когда-нибудь и мой сын мог носить это имя…”

Здесь старик прервал свое чтение: ком подступил ему к горлу, и он вынужден был отвернуться, чтобы вытереть ладонью мокрые от слез щеки. Потом он подошел к своему ошеломленному племяннику.

- И вот сегодня исполнится, наконец, мечта твоей матери, и моя тоже, - взволнованно произнес он тихим голосом.

Филипп, собравший в кулак всю свою волю, чтобы осознать все, что он здесь увидел и услышал, не знал, как ему реагировать.

- Что вы имеете в виду? - спросил он.

- Ровно тридцать восемь лет назад я поклялся памятью твоей матери, что я сделаю тебя моим преемником и образцовым хозяином всего, что я оставлю после себя. Конечно, если ты сумеешь преодолеть все пропасти, в которые будет бросать тебя жизнь, часто не без моего содействия.

- Не без вашего содействия? Вы хотите сказать, что… - оборвал себя Филипп на полуслове, потому что сам испугался возникшего у него страшного подозрения.

- Да, да… Именно это я и хочу сказать. Я доволен тем, как ты выдержал испытания. А я делал все от меня зависящее, чтобы все “каводоросы”, встречающиеся на твоем пути, были самыми суровыми. Я вижу, тебе это кажется чудовищным. Но почему? Разве спартанцы не выгоняли своих детей зимой голыми спать на холодной земле? И разве это не напоминает тебе другой высший, пример, когда сам Господь Бог послал своего сына изведать все земные страдания, вплоть до распятия на кресте… Конечно, ты можешь возразить мне, что ты простой смертный и что самые трудные испытания в твоей жизни могли закончиться весьма печально. Но опыт подсказывал мне, что никакое достойное дело не может обойтись без риска. Я решил рискнуть и здесь, в твоем случае, и, сжав зубы, следил за твоим опасным продвижением вперед. Я часто видел во сне твою мать. “Мой сын так страдает,” - жаловалась она. “Но иначе ничего не получится, сестричка, - отвечал я ей. - Нужно заплатить немалую мзду, чтобы перебраться через бездонную пропасть этой жизни, как заплатил ее когда-то я сам. Иначе нельзя. Конечно, если ты не боишься, что при очередной трудности у него помутится рассудок или сломается какой-нибудь винтик в мозгу. Если это так, то скажи мне, и я сразу прекращу его суровое воспитание и сделаю из него обычного Бариса, такого же, как остальные мои племянники. Этим богатство и покой преподнесли на золотом блюдечке с самого детства. Они познавали мир, гоняя по земле на “Мазератти” и по морю - на “Лаборджини”. Я не думаю, что ты хотела бы видеть своего сына безликим декоративным ничтожеством, купающимся в роскоши и совершенно не знающим реальной жизни. Ведь я управляю целой финансовой империей и передвигаюсь по ней на карте мира с помощью греческих знаков ориентации, расширяя тем самым ее территорию во все четыре стороны света. Но она тут же распадется, если я не оставлю после себя достойного преемника.” Да, да, именно так объяснял я это твоей матери, ставшей со временем моей второй совестью, и она немного успокаивалась, но потом приходила опять, обеспокоенная тем, что ты вновь попал в трудное положение. Когда, например, эта ленивая скотина Рорис отнял у тебя Талию – что он сделал, конечно же, с моего одобрения. Должен сказать, что эта девушка очень любила тебя, и нам невероятно трудно было заставить ее тебя предать. Мне даже пришлось бросить на весы болезнь ее матери, которую можно было спасти, лишь сделав в Хьюстоне очень дорогую операцию. Кроме того, я обеспечил уютное будущее ее голым и беззащитным братьям. Я помню, как тогда рассердилась на меня Евгения. “Как ты мог разбить ему сердце? – кричала она в бешенстве. - Ты, наверное, никогда не любил и потому не представляешь, что означает подобное разочарование…” - “Неправда, когда-то я тоже испытал настоящую любовь, Евгения. Когда был совсем молодым… - ответил я. - И с тех пор я понял, что твоя судьба и работа ни в коей мере не должны зависеть от женщины, даже самой любимой. Какой бы прекрасной та ни была, она может стать твоей ахиллесовой пятой в тот момент, когда натиск искушения превысит границы ее стойкости. То же самое я мог бы сказать о своих друзьях, коллегах, родственниках… Ничто не должно приоткрывать чувствительные трещинки в стальной монолитности вождя, прошедшего огонь, воду и медные трубы и облачившего свою душу в непробиваемую броню…”

Чем дольше слушал потрясенный Филипп страшную исповедь старика, тем больше ему казалось, что он витает между реальностью и кошмарным сном не в силах перебросить мостик через пропасть, разъединяющую здравый смысл и его чувства. От огромной библиотеки с разноцветным водопадом книг, заполнивших все стены, веяло свежестью, несмотря на то, что здесь не было кондиционера, которого старик боялся как черт ладана. Тяжелые гардины не пропускали внутрь послеполуденный августовский зной. Ренос сидел в другом конце кабинета, молча слушая их и перелистывая одновременно какие-то дела при свете настольной лампы, отбрасывающей на пол золотистый круг. Остальная часть библиотеки была погружена в полумрак. Разлившаяся здесь таинственность, пронизывающая годы и пространство, сопровождала рассказ старика о его сверхъестественном общении со своей сестрой. Часто он торжествующе улыбался, словно алхимик, которому посчастливилось открыть магическую формулу, легко превращающую в золото любой дешевый металл… “С той самой минуты, как я поклялся перед тенью твоей матери сделать тебя моим преемником, я начал записывать в отдельную тетрадь все твои приключения. И по мере того, как шли годы и множились исписанные в ней страницы, все сильнее проявлялось твое сходство со мной. Я видел, что ты повторяешь мою историю, и часто даже в лучшем исполнении, потому что порой ты превосходил меня в мужестве и силе. Как, например, в Сан-Томе, когда у тебя украли корабль, пустив ко дну твою давнюю мечту стать судовладельцем. Ты принял это известие с завидным хладнокровием, и даже с юмором, как донесли мне мои осведомители. Я же подобную историю принял слишком близко к сердцу и долго оплакивал свое горе”. - “А что это была за история?” - спросил Филипп, с трудом веря, что такой человек, как его дядя, умел плакать. “Это случилось в 1920 году. Я только что купил небольшое суденышко, настоящую рухлядь, типа того, что ты приобрел в Луанде, и перевозил из Одессы в другие черноморские порты остатки армии Врангеля, изгнанных русских аристократов и потерпевших поражение царских генералов. Мне казалось, что впервые в жизни я обрел, наконец, прочную базу, но все мои труды были сведены на нет в бухте Хайдар Паша, где мы разгружались. После одной кровавой драки, которую устроили русские эмигранты, турки конфисковали мой корабль…”

Тут зазвонил телефон, прервав их беседу. “Это ваш брат Стаматис, - сказал секретарь, поднявший трубку. - Он спрашивает, будете ли вы обедать вместе со всей семьей.” “Нет. Мы еще не закончили все дела, - коротко ответил старик. - Но ты можешь спуститься и обсудить с ними последние приготовления к торжественному ужину, на котором я хочу официально представить им их нового господина и моего преемника. Надеюсь, они воспримут мое сообщение спокойно, как дисциплинированные “немцы”, и не впадут в греческую истерию, которую придется унимать с помощью врачей.” Секретарь ответил что-то Стаматису, положил трубку и с беспокойством посмотрел на своего босса. “Вы действительно решили сообщить им об этом сегодня?” - спросил он. “А почему нет? Как ты знаешь, в моем распоряжении не так много времени. Хватит бездельничать в “Асфодели”. Завтра мы с Филиппом вылетаем в Женеву. Я хочу представить его Административному совету. А потом нам предстоит посетить столько других стран, где я познакомлю его с дюжиной моих компаньонов и помощников.”

Секретарь вышел, и они остались вдвоем в этой огромной библиотеке. Немного помолчав, старик сказал:

- Наверняка у тебя возникло много вопросов…

- Да… Много и самых разных, - ответил Филипп. - Но прежде всего меня мучает одно сомнение.

- И какое же?

- Ты подкупил стольких людей, начиная с моего отца и кончая Талией, чтобы отлить мою душу в ту форму, которая тебе нужна. Впрочем их не трудно было подкупить с теми средствами, которые были в твоих руках. Но как ты справился с моей матерью, дядя Панделис? Что именно ты предложил ее бесплотной тени там, в другом мире, чтобы она согласилась сотрудничать с тобой в деле убийства моей души? Если я правильно тебя понял, ты утверждаешь, что она часто посещает тебя во сне, и ты отчитываешься перед ней. Судя по твоим словам, за исключением редких небольших замечаний, она довольна твоей работой…

Старика не смутили ни его агрессивный сарказм, ни его неожиданный переход “на ты”.

- А разве она сама в своем письме не просила меня сделать тебя своим наследником? Настоящим “Каводоросом”? Я выполнил ее желание. И чувствую теперь бесконечное удовлетворение. Ты тоже его почувствуешь, когда примешь от меня бразды правления огромной империей, которую я тебе передам. Тогда ты забудешь все свои прежние страдания и те жертвы, которые ты принес, чтобы изведать этот неземной опыт. Поистине сказочный, дорогой мой Филипп. Тебе вдруг кажется, что в тебе не течет больше кровь простого смертного, - все твои сосуды наполняются божественной кровью. Ты будто приобретаешь еще одно измерение, и только тогда начинаешь понимать тайные пружины власти и ее законы, которые можно называть как угодно, приукрашивая их фасад, но в реальности существует одна единственная правда…

- И в чем же состоит это правда?

- … В том, что миром всегда правила и будет править воля всевышнего, а не капризы простых смертных, - ответил старик.

Они вышли на террасу. Снизу слышались шум, смех и радостные возгласы - отзвуки еще одного райского дня, которым от души наслаждалась в “Асфодели” вся их родня. Старый патриарх милостиво улыбнулся, словно земной бог, слушающий благодарственные псалмы своей паствы.

Но тут же посмеялся над ними, подмигнув при этом Филиппу:

- Сегодня вечером все они переживут самое большое потрясение в своей жизни. Особенно три моих брата… Знаешь, как будут они себя чувствовать?

- Как?

- Как те венские евреи, торговцы картинами, которые жестоко раскаялись в своем пренебрежении к молодому “художнику” Гитлеру. Они вышвырнули его, словно надоедливого бродячего пса, когда он принес им на продажу свою бездарную мазню, не дав ему за нее даже ломаного гроша. Если бы знали они, какой факел ненависти зажгли они тогда в его душе, подготовив тем самым будущего палача своего народа…

Он обнял Филиппа за плечи, будто проверяя, достаточно ли они крепкие, чтобы выдержать тот огромный груз, который скоро он должен будет на них взвалить.

- Дело в том, дорогой мой мальчик, и ты это увидишь, если будешь внимательно изучать историю, что существуют общие и неизменные признаки предрасположенности людей к тому, чтобы стать церберами власти, от самых маленьких деспотов до могучих священных монстров тоталитаризма, таких, как Гитлер и Сталин. Думаю, что жизнь, которая так тебя закалила, правда, не без моей помощи, сохранила в лучшем виде эту твою предрасположенность. Поэтому теперь я спокоен. Ты будешь прочно сидеть в седле, безжалостно стегая с высоты всех, кто попытается выбить тебя из него.

Он долго еще говорил, наставляя его на путь истинный. Но в этом не было ничего от нездорового эгоизма. Пребывание его на этой земле отмеривалось уже по капле, и он должен был успеть передать как можно больше мудрости и опыта своему преемнику. Но вдруг он резко прервал свой монолог и спросил:

- Что же ты все-таки думаешь обо всем этом, Филипп? Должно быть, я озадачил тебя своими мрачными зарисовками и жесткой методикой…

- Вовсе нет! - спокойно и естественно ответил его племянник. - За эти годы я ведь тоже приобрел немалый жизненный опыт в так называемом свободном мире с его автократией и убийственным антагонизмом. И я сумел к нему приспособиться. Хотя, если копнуть глубже, этот мир не намного уступает в своем безумии и тирании Гитлеру и Сталину…

Он глубоко вздохнул и продолжил:

- Меня волнует совсем другое, дядя…

- Что же именно?

- Твоя уверенность в том, что я приму, обезумев от счастья, наследство, которое ты предлагаешь мне.

- Что ты хочешь сказать? Что ты можешь от него отказаться? - Он посмотрел на Филиппа с высокомерным саркастическим недоверием.

- Я расскажу тебе одну историю, дядя, - ответил тот с лукавой улыбкой и, покровительственно взяв его под руку, повел обратно в прохладу дома. - Я услышал ее в одном китайском порту и думаю, она очень хорошо отражает то, что я сейчас чувствую.

- Ну, расскажи…

- Когда-то очень давно, следуя старинным обычаям, один богатый торговец обручил своего семилетнего сына с пятилетней девочкой необыкновенной красоты, происходившей из бедной семьи. “Я хочу, чтобы вы неусыпно заботились о красоте невесты до самого дня ее свадьбы,” - приказал он своим будущим родственникам. Одна из этих забот заключалась в том, чтобы изменить ее ножки в соответствии с китайскими традициями, что сделает ее походку воздушной и грациозной. На малышку надели специальные колодки, перевязали бинтами ее пальчики на ногах и подвернули их вниз, чтобы со временем они атрофировались. Эти многолетние муки принесли желаемый результат. В день свадьбы невеста поразила всех своей красотой, а знатоки могли оценить ее необыкновенно плавную походку.

- Можешь не продолжать. Я понял, что ты имеешь в виду, - сказал старик с явным неудовольствием.

- Подожди, дядя. Ты же еще не дослушал конец этой истории, - возразил Филипп и посмотрел на него без всякого страха, а скорее с сочувствием, будто перед ним был состарившийся избалованный ребенок, с нетерпением ожидающий конца сказки перед тем, как заснуть.

- Ну, и какой же там конец?

- Перед самой свадьбой невеста сбежала из золотой клетки от своей заранее уготованной судьбы. Она убежала в неизвестность, благодаря Бога за то, что все же способна идти на своих искалеченных ногах по дороге, которая не искалечит ее душу…

Он задумчиво посмотрел на портрет своей матери, прежде чем спрятать его в портфель.

- Ведь нечто подобное совершила и она, отказавшись в годы оккупации изувечить свою душу. Я думаю, она обрадуется, узнав, как я похож на нее …

Он не позволил старику прервать себя.

- Это правда, что беды и несчастья невероятно закалили меня. Но они не сделали меня жестоким, бесчеловечным и мстительным тираном. Таким, каким бы ты хотел видеть того, кто примет бразды правления семейной империей. И здесь ты потерпел полный провал, дорогой мой дядя! - воскликнул он без всякого нравоучения и хвастовства перед всесильным братом своей боготворимой матери.

Панделис Барис склонил голову и долго сидел так молча в своем кресле, вмиг сделавшемся неудобным, словно скамья подсудимых. Что же касается Филиппа, он ожидал ответа своего великого дяди, чувствуя, что победоносно преодолел самый грозный и смертельно опасный “Каво Дорос” своей жизни. Теперь уже ничто не могло напугать его в этом мире. Даже потеря официального признания его наследником целой империи…

Афины, 1984 г.