КЛУМБА

18-09-2006


“Холмик обложили черенками, посыпали песком, а
посередине воткнули пивную бутылку горлышком вверх,
но это было сделано без всякой задней мысли”.

Сердечное горе”, Ханс Кристиан Андерсен

Александр ЛогиновСвесив белобрысую тыкву с балкона девятого этажа кирпичной многоэтажки, Вася упрямо смотрел на бархатный пуфик клумбы с роскошными георгинами и тюльпанами, который покоился на газоне, укрытый от вороватого глаза штакетником с гроздьями лопухов, пучками крапивы и вихрами вечноколючих кустарников. Клумба неудержимо тянула к себе не только глаза Василия, но и все его существо.

Колья штакетника были заточены поверху мастерами копейного дела. Вот если на такой вот забор спланируешь невзначай с поднебесья, то все кишочки свои на них намотаешь, как изоленту на хоккейную клюшку.

В это время Иво Андрич нашептывал Васе на ушко о том, как пятеро турок, растянув за члены бледное тело несчастного серба, бережно насаживали его на привздернутый с рыхлой земли осиновый кол, то и дело постукивая по тупому его оконечью кувалдой с разлохмаченной мордой.

А вот если хорошенько примериться и в самый центр клумбы броситься, то ни за какие коврижки не разобьешься. Потому что упругий пуфик подбросит тебя как батут, и ты просто три раза ударно подпрыгнешь. Первый раз – до пятого этажа, второй – то третьего, а третий – до форточки первого.

Так Васе сказал мальчик Илюша с третьего этажа. Василий верил Илюше, потому что слова его друга неизменно сбывались. Однажды, когда Илюша и Вася ловили за домом майских жуков, Илюша обронил в никуда короткую фразу:

- Завтра бабушка Вера умрет. Из сорок восьмой квартиры.

- Что? Откуда ты знаешь?

- Уж я-то знаю. Разве я когда-нибудь тебе врал?

- Нет, не врал. А от чего она умрет?

- Известно от чего. От старости. Я сегодня ехал с ней в лифте и увидел, что лицо у нее будто мукой обсыпано. Это ее старость особым знаком пометила. Пора, сестра, пора, в далекие края, где мы с тобой не разлучаться сможем. Понял?

- Понял, - заверил друга Василий.

- А вот посмотри на это любопытное насекомое! – Илюша поднес к самому носу Васи майского альбиноса, который шевелил корявыми лапками и даже царапнул Васе ноздрю. - Тоже весь белый, словно в известковой лужице купался.

- И этот завтра умрет?

- Нет, - засмеялся Илюша. – У жуков внезапная белизна совсем иное означает. А умрет он сегодня.

- А это-то откуда ты знаешь? – удивился Василий.

Илюша положил белого жука на асфальт и накрыл его надгробной плитой сандалеты.

- А оттуда. Потому что я - бог смерти белых жуков.

В этот момент мимо мальчиков по узкой дороге пропылила Волга” с блестящим оленем на передке. По странной случайности “Волга тоже была альбиносом.

- А почему не всех насекомых, а только белых майских жуков?

- Потому что мне так на роду начертано.

- А мне что на роду начертано?

- Тебе не начертано, а написано.

- А что – в этом есть какая-то разница?

- Есть. И большая. Тебе, среди прочего, на роду написано спрыгнуть с девятого этажа на клумбу. Для того чтобы пройти рецептивную конфирмацию. Ну и после еще кое-что совершить.

- Зачем? Я же разобьюсь!

- Да не разобьешься ты! Точно тебе говорю! Если, конечно, хорошенько прицелишься. Первый раз подпрыгнешь до пятого этажа, второй раз – до третьего, а третий – до форточки первого. Ух, и завидую я тебе! Это же такой неземной восторг! Такое бесчеловечное наслажденье! Почти как счастье свободного паренья.

- А сам почему не хочешь попробовать?

- А как? Я же на третьем этаже живу. И окна у нас выходят на свалку.

Илюша старательно утюжил оскверненную сандалету о зеленый ковер газонной травы. На асфальте блестел белый прыщик, похожий на свежий плевок мятной жвачки.

- А ты ко мне приходи! – догадался некстати Вася. Покажешь мне, как нужно лучше прыгать.

Илюша вдруг вытряхнул из кепки два десятка майских жуков, которых друзья в течение часа отлавливали и сдирали с листьев приземистой старой березы.

- Всё! Надоело! Только один меловик попался! Пойдем лучше в летний сад. Посмотрим, как мужики в городки играют.

- Илюш, а как же клумба?

- Что? Какая клумба? – Илюша словно придуривался.

- Приходи ко мне прыгать в клумбу!

- Да не могу я! Несмотря на счастье бесплотного воспарения. Ты же сам знаешь, что ничего не получится. У тебя, во первых, собака злющая. Ну, это еще поправимо. Цусиму можно в ванной закрыть. А вот что с меченосцем Павловым делать будем? И потом - это же не у меня, а у тебя на роду написано! Я это тебе уже объяснял!

В коридоре квартиры, где Вася жил со своей единственной бабушкой (овчарка Цусима не в счет) Прасковьей Григорьевной Соколовой, прямо напротив парадной двери висел огромный портрет в литой чугунной рамке. Запечатленный на холсте желчный мужчина с кайзеровскими усами был облачен в военную форму необычного образца, отчасти напоминающую британский колониальный стиль позапрошлого века. На голове его был не то пробковый шлем, не то широкополая фетровая шляпа, голенища его широких сапог волнисто вздымались до самого паха, а грудь его изумрудного френча, искусно задрапированная змейками аксельбантов, украшали ордена, медали и знаки всевозможных форм и размеров. На погонах сверкали по четыре золотых скорпиона с красным крестиком вместо жала. А в руках мужчина тяжко удерживал вверх острием длинный, извилистый в окончанье, как хвост разъяренной гадюки, мощный двуручный меч.

Бабушка еще в раннем детстве рассказала Василию, что в коридоре висит портрет их прадедушки по материнской линии - Павла Павловича Павлова. Прадедушка Павлов был военным лейб-медиком и однажды, с разрешения государя, даже принимал участие в учиненной британцами картографической экспедиции в юго-западной части Намибии, да и вообще изрядно помотался по Африке.

Меченосец Павлов с первого взгляда невзлюбил друга Васи Илюшу и никогда его дальше прихожей не пропускал – грозно топорщил усы и наглядно вибрировал тесаком. Снять портрет со стены, хотя бы на время, или даже перевернуть его лицом к стенке не представлялось возможным: друзья только руки себе поцарапали о шершавый чугун. Дважды Вася пытался накрыть портрет простыней или пледом, но Павлов в два счета превращал покрывало в стайку бабочек и мотыльков, которая медленно оседала на пол нежным надгробным холмиком.

Однажды Васе удалось подсунуть под нижнюю часть рамы портативный домкрат, чуть приподнять портрет и прыснуть фонариком на спину прадедушки. В лунном сиянье Вася на миг увидел, что на обратной стороне холста тоже была намалевана какая-то картина.

Это открытие настолько поразило Василия, что он тут же сорвался к другу Илюше, бросив домкрат и фонарь у галошницы и зашлепав лягушачьими лапками сандалет по уступам щербатой лестницы.

Дверь на его настырный звонок открыла мама Илюши, плотная, но миловидная женщина без определенных занятий, живущая на пенсию по случаю потери кормильца. Ее муж был летчиком-испытателем, и поэтому его жизнь оказалось короткой и яркой как аттракцион “Американские горки” в Измайловском парке культуры и отдыха. Сквозь маму неведомым образом просочился Илюша и потащил Васю во двор, предвкушая сенсационную новость.

- Ты знаешь, что на спине меченосца Павлова есть другая картина?! – закричал возбужденно Василий, когда он и Илюша забрались на крышу дворового гаража на три автоместа. Одно место в гараже по непонятным причинам пустовало, в другом дремала “инвалидка” дяди Егора, а в третьем обитал в вечно растерзанном состоянии черный трофейный “Хорьх”, о владельце которого ходили смутные и разноречивые слухи.

- Я об этом догадывался, - сказал Илюша. – Но только не говори мне, что там нарисовано. Я опасаюсь физиологических последствий культурного шока. Ты же знаешь, что у меня не только доброе, но и слабое сердце. Лучше я сам попробую догадаться. Или еще лучше – я назову тебе первые буквы того, что эта картина символизирует. Согласен?

Несмотря на досаду – ах как сладко было бы поделиться с другом секретом, который он так до конца и не выведал! – Вася был вынужден согласиться.

- Картину на спине меченосца Павлова можно абстрактно обозначить буквами “с” и “г”. Верно?

- Верно, - сгоряча подтвердил Василий, но тут же взял свое слово обратно. - Нет! Не могу я тебе этого точно сказать. Не успел я толком ничего разглядеть. Помню только что-то вроде бутылки, на которой отблеск луны горел. Я же одной рукой домкрат придерживал, а другой – фонарик. И потом – смотреть было неудобно. Щель получилась мелкая. В нее даже голову невозможно было просунуть. Знаю только, что есть на спине меченосца живописное произведение, но вот каков его сюжет или в чем состоит его смысл – сказать затрудняюсь.

- А чего же ты тогда бежал сломя голову? - рассердился Илюша.

- Так ведь главное выяснил! Главным хотел поделиться! А остальное можно потом разузнать.

- Да поздно будет разузнавать, - вздохнул Илюша. – Кстати, а как себя вел в это время прадедушка?

- По-моему, Павел Павлович спал.

Илюша не на шутку расстроился.

- Эх, жаль, что ты так плохо картину на его спине разглядел. А то у меня уже целая теория в башке сотворилась. Слушай! А ты вот что сделай! Спроси у самого меченосца Павлова: что у него на спине нарисовано?

Вася выскреб из нагрудного кармана рубашки несколько кукурузных хлопьев и разделил их по-братски с Илюшей. Мальчики дружно захрупали вяленой кукурузой.

- Не-е, как-то страшновато спрашивать. А вдруг он рассердится? И мечом грозить будет?

- Ой, да не дрейфь ты! Это он меня не любит. А к тебе как к родному относится. Я это давно заметил. Да ты же и есть его родной правнук! Ну давай, дерзай! Пока Праскофья Григорьевна на Оленьих прудах с подругами трепется.

Вася поднялся на лифте на девятый этаж. По пути он успел наспех зачистить ключом свежую матершину на стенке лифта. Но получилось не совсем эстетично. Уж лучше бы он матершину в покое оставил.

На удивление Павлов завел разговор первым. И вообще оказался на редкость болтливым. Видимо, по какой-то авральной причине пребывал в особо благодушном настрое. Но заговорил, естественно, совсем о другом.

- Василий, - вкрадчиво произнес Павел Павлович, чуть приспустив свой суровый меч. – А знаешь ли ты, как умер великий русский певец, композитор и пианист Модест Петрович Мусоргский?

Вася вопросу не удивился. Возможно, потому, что на прошлой неделе слушал на бабушкином патефоне “Песни и пляски смерти” в исполнении Евгения Кипкало.

- Ну, знаю примерно. В последнее время он сильно выпивал. В результате его хватил удар. Друзья поместили его в больницу, но несмотря на лечение он через некоторое время скончался.

- Ну, это, Вася, генеральные, неконкретные сведения. Эдак можно сказать почти про любого русского человека, злоупотреблявшего алкалоидами. А тут личность партикулярная – Модест Петрович! Главный светоч могучей плеяды!

Меченосец Павлов взмахнул в возбужденье мечом и, зацепив острием за стену, подвесил под потолком кудрявую стружку обоев.

- Примечательно, что Модест по-французски означает скромный, застенчивый. Но Модест таким никогда не был. Я это наверное знаю, я с ним одно время приятельствовал. Он и имени своего мешковатого ничуть не стеснялся. А вот братец его, Филарет Петрович, тот, напротив, по поводу собственного prénom очень даже конфузился. Бывало, подает даме ручку и представляется: “Евгений Петрович Мусорский”. Каково-с! Евгений Петрович! Смех да и только!

- Павел Павлович... – начал было Василий.

- Ах-да! Я же не рассказал тебе, как Мусоргский умер! - перебил его разгоряченный лейб-медик. – О смерти гениального самоучки до сих пор ходит множество сплетен. Вот, кстати, одна из самых распространенных. Будучи в больнице под неусыпным наблюдением друзей и врачей, Мусоргский, тем не менее, продолжал хиреть рассудком и телом и однажды ночью скончался от острого приступа белой горячки. Ха-ха! – Павел Павлович сверкнул шеренгой железных зубов. - На самом же деле все было совсем не так! Или по крайней мере не вовсе так. Когда основной контингент военной больницы заканчивал к вечеру медицинскую службу, оставляя заведение на попечение младшего лечащего персонала, и прежде всего сторожей, Модест Петрович по сути лишался какой бы то ни было опеки, в которой он в тот период особо нуждался. Однажды ночью Мусоргский сумел снестись с местным сторожем и, предложив малому двадцать пять рублей ассигнациями, отправил его в кабак “Малый Ярославец за бутылкой хорошего коньяка и приличной закуской. Однако сторож в “Малый Ярославец” не побежал, а отправился на Невскую пристань, где купил у знакомого трактирщика бутылку дешевой сивухи с наклейкой “Grande Chabasse”. Содержимое бутылки было подкрашено тифлисским чаем и подслащено жженым сахаром. Там же сторож приобрел за пятак зеленое антоновское яблоко. Посчитал, сукин сын, что такой закуски гению будет достаточно. Заметь, друг мой Вася, что Модест Петрович дал сторожу целых двадцать пять рублей ассигнациями! И вот так-то подлец отплатил композитору за его тороватость! Мусоргский выпил залпом бутылку фальшивого конъяку и закусил это пойло яблочком. Вскоре ему стало дурно, и спустя короткое время Модест Петрович скончался, вскричав перед смертью: “Ах, бедный я, бедный! Неужели я умираю!” Или что-то в этом же роде. Сторож точно не помнит. Зато хорошо помнит, как бегал к трактирщику за сивухой с коньячной наклейкой и как в ответ на настоятельное ходатайство доктора Бертенсона оставлять при Мусорском на ночь кого-либо из его верных друзей, Стасов вроде бы махнул безнадежно рукой и сказал: “Ой, да разве у Модеста сыщутся друзья, которые согласятся за ним по ночам присматривать!”

Вася осторожно коснулся рукой стального лезвия двуручного кладенца. Сталь была горяча как кастрюля с кипящими щами.

- А вы тоже музыку сочиняли?

- О нет! Я сочинял стихи и прозу, писал на заказ оперные либретто. На этой почве мы и сошлись с Модестом Петровичем. Хотя он обычно сам с этим делом справлялся, но на этот раз попросил меня сделать ему одолжение и набросать либретто к задуманной им опере “Бесы”. Он почему-то никак не мог переплавить сумбурный текст Достоевского даже в верлибр. Однако проект пришлось отложить в долгий ящик. Модеста неожиданно увлекла гоголевская “Женитьба”. Но и с “Женитьбой” дело тоже вскоре заглохло.

- А из того, что вы написали, было ли что-то опубликовано?

- Разумеется. В мои времена публиковаться было очень легко. Правда, тиражи были мизерные. Даже у Достоевского и Тургенева они не превышали трех-пяти тысяч экземпляров. У меня же вышли в петербургском издательстве “Ноев ковчег” “Записки русского африканера”, “Прокаженные джунгли”, “Намибийская дева” и много всякого прочего по мелочам. Меня даже сам Лев Толстой почитывал. Однажды он сказал мне во время случайной встречи в клубе “Четыре магистра”: “Пишите вы недурно, дорогой Павел Павлович. Но больно вычурно, заковыристо. Искусство не терпит жеманности. Оно тяготеет к сермяжной мужицкой истине. А у вас читатель постоянно спотыкается о колдобины литературных излишеств. Вот вы пишите, например: “Черная ночь пожирала бледное тело пустыни. Лишь где-то на западе еще дрожало воспаленное око костра”. Но ведь это же очень плохо! А всего-то нужно было бы вам написать: “На пустыню спустилась ночь”. И всё! Остальное – лукавые литературные шашни. Писать нужно легко и просто, чтобы читателю вольно дышалось и широко шагалось по вымощенной беллетристом дороге”. - “Значит, вы полагаете, что дело писателя мостить такую дорогу, по которой читателю будет легко и привольно ходить?” - спросил я Льва Николаевича. – “Выходит, что так”, - согласился Толстой. – “А вот я так не думаю, - посмел я возразить всенародному авторитету. – Я считаю, что читатель должен бродить по книге как по дремучему лесу, где он должен опасаться каждого шороха, каждого скрипа, прислушиваться к таинственным звукам, учиться их понимать, уметь различать потаенные родники с живой и мертвой водой, смело продираться сквозь заросли дикой малины и ежевики”. Но Лев Николаевич, увы, уже не слушал меня, переметнувшись на беседу с молодым писателем Зайцевым.

- Павел Павлович, это правда, что у вас на спине есть другая картина? – выпалил вдруг Василий, и по его позвоночнику побежали мурашки.

- Ты же сам ее видел, - усмехнулся прадедушка, почесав рукояткой меча ворсистую правую бровь.

- Да не успел я толком ничего разглядеть!

- А если бы я тебе мечом башку твою любопытную снес? Чтоб не совался, куда не следует? Вот Илюшке бы точно голову обрубил под самый корешок.

- Простите, Павел Павлович!

- Да уж ладно. Прощаю. Впрочем, дело не в том, чем у меня вся спина разрисована, а в том, что пришел, наконец, тебе срок обряд конфирмации проходить. Вот что меня сейчас беспокоит! Тебя же клумба должна к себе тянуть как магнит. Разве ты сам этого не ощущаешь?

На десятом этаже гулко хлопнула дверь, забубнил что-то ватное опущенный жизнью бас. Вслед за басом проскрипел короткую партию ржавый скальпель сопрано. Это мирно беседовали между собой супруги Филозовы, как видно, решившие совершить променад в ближайший продмаг.

- Вот и Илюша мне то же самое говорит.

- Твой Илюша наглец и дурак. Но в данном случае он совершенно прав. Тебе нужно незамедлительно – carpe diem! - пройти сию важную процедуру.

- Но как?

- Как-как! Будто сам не знаешь! Да всего-навсего прыгнуть с балкона на клумбу. Это же проще простого. Главное – получше прицелиться. Иначе останется от тебя одно мокрое место. Как от майского альбиноса.

- А как это – получше прицелиться?

- Ну, просто не думай ни о чем постороннем, досчитай до семи, задержи дыхание и сделай один небольшой шаг вперед.

- Ну, ладно, предположим, прыгну я. А потом?

- А потом приходи. Мы с тобой проведем подробный разбор полета. Наметим планы на будущее. И, возможно, в качестве поощрения, я пожалую тебе свой левый глаз.

Павел Павлович ловко выдавил из глазницы изрядный, размером с куриное яйцо, черный с янтарными жилками шар, истекавший кровавой слякотью, с гордостью продемонстрировал его Васе и вновь отправил его на прежнее место.

- Что? Впечатляет? Да не смотри ты на меня так жалостливо! У меня новый глаз вырастет. Ну, пошел же, ради Бога! Чего мы с тобой лясы точим. Драгоценное время сквозь зубы теряем.

Прадедушка размахнулся мечом как бейсбольной битой, сделав вид, что отбивает брошенный питчером мяч: “Рррряяяяз!!”

Вася отшатнулся от прадеда и поспешил на балкон.

Теперь он бесповоротно поверил в судьбоносную неотвратимость и важность предстоящего действа. За ним увязалась овчарка Цусима. Во избежание осложнений Вася запер Цусиму на кухне. Цусима жалобно тявкала с кухни, а Павел Павлович ободряюще лязгал в коридоре мечом.

Балконная дверь долго не поддавалась. Заело дверную ручку, державшуюся на последнем винте. На битом балконном кафеле валялось несколько грязных картофелин. Василий их подобрал и высыпал в фанерный ящик для овощей. Затем он запрокинул голову за перила балкона и посмотрел на клумбу. Клумба тоже смотрела на него ярким махровым глазом и неукротимо манила его к своей крайней плоти. Несмотря на свой сексапильный окрас клумба представлялась крошечной и недоступной мишенью. Попасть в нее казалось делом почти немыслимым. Но если бы опытный каменщик опустил бы с края балкона отвес на капроновой нитке, то оказалось бы, что центр ритуального пуфика находится почти вровень с цинковым козырьком балконной плиты.

Где-то внизу фыркнул клаксон.

Василий побежал глазами на звук и увидел у гаражей ослепительно белую “Волгу” с темными стеклами и с блестящем оленем на пятачке. У передней дверцы стоял, пригнувшись, Илюша, просочив пытливую голову внутрь черной кабины невзирая на запретительное стекло, которое гильотинным ножом рассекало его тонкую шею на две приблизительно равные части. Ветерок надувал дромадерный горб на спине его старой ковбойки, а его страусиные ноги в джинсах “Вакеро самовольно трепетали от страха и любопытства.

- Илья! – крикнул Василий.

Илюша вытянул голову из мрака кабины без ущерба для раздвоенной шеи, раскачиваясь и щуря глаза от избытка дневного света.

Вася перелез через перила балкона и осторожно опустил сандалеты на цинковый край балконной плиты, зацепившись локтями и пальцами за прутья железной ограды. Клумба властно тянула к себе Василия невзирая на шепоток Иво Андрича.

Ах, вот еще что!

Нужно ведь вдобавок правильно выбрать позицию, сместившись на несколько сантиметров правее или, напротив, левее. Вася снова придирчиво посмотрел на клумбу, зажатую меж коричневыми сандалетами с тусклыми желтыми пряжками. Пожалуй, в самую тютельку встал, не требующую дополнительных трений и поползновений. Теперь оставалось сделать один только шаг – шаг в пустоту. Или даже полшага. Эх, жаль он кепку с собой не взял! Нужно было кепку сначала вниз бросить и проследить за ее свободным полетом. В кухне продолжала надрываться Цусима. В коридоре по-прежнему клацал мечом прадедушка. А, может, использовать для пробных пусков картофелины из ящика?

Но Илюша неистово понукал, подстрекал его снизу, выписывая ветряными руками знаки Зорге и Морзе:

- Молодец, Василий, самую точку поймал! Прыгай, Василий, прыгай! Прямо в яблочко попадешь и до пятого этажа вознесешься!

И вдруг ветерок окончательно стих. Перестали фонить тополя, березы и клены. Притихли крапива, кустарники, лопухи. Гул в проводах канул в землю сквозь морщинистые столбы. Поник горб на ковбойке Илюши. Грузно повисли простыни, наволочки, пододеяльники на веревочных реях общедворовой сушилки.

Наступил мертвый, зловещий штиль.

- Вася, ну чего же ты телишься? – надрывался Илюша. - Такой клевый момент упускаешь! Прыгай!

Вася изогнул в колене левую ногу, осторожно сдернул с нее сандалету правой рукой и поставил босую ногу на место. В пятку впился кусочек кусачего камешка. Мальчик примерился и метнул сандалету в клумбу.

Покружившись, как ястреб, сандалета упала в самый центр клумбы.

- Ну, значит, точно пора! – облегченно улыбнулся Василий.

Он прогнал неуместные мысли, поставил дыхание на паузу, досчитал до семи, разжал кулаки и сделал шаг в пустоту...

Примечательно, что Павел Павлович сдержал слово и подарил Василию свой левый глаз, на который тот вскоре выменял у Илюши игру “Настольный футбол”. Игра была новой и почти без дефектов – в ней лишь изредка заедали два защитника “синих” и один нападающий “красных”.

- Только ты меченосцу не говори, что глаз мне отдал, - предупредил Илюша Василия. – А если попросит глаз показать, то я тебе его снова на время дам. Ты ему глаз покажешь, он успокоится, и я у тебя его опять заберу.

- А зачем тебе глаз?

- А затем! – строго ответил Илюша и спрятал черный глаз меченосца в пустую мамину пудреницу, предварительно устланную толстым слоем стеганой ваты.

Павел Павлович и верно попросил однажды мальчика показать ему свой бывший левый глаз. Сказал, что хочет убедиться в его добросовестном хранении. Вася помчался за глазом к Илюше, и тот неохотно выкатил его из коробочки на полированный стол.

- Как только покажешь, так тут же неси глаз обратно! Да смотри - не урони его по пути! Покрепче в руках-то держи, понял? А то еще повредишь хрусталик!

Вернувшись домой от Илюши, Вася прошмыгнул мимо прадеда в бывший папин кабинет (глаз лежал в заднем кармане вельветовых бриджей, закутанный в чистый носовой платок), а потом не менее часа бесцельно листал журналы “Знание – сила”, “Искатель” и “Юность”. Лишь после этого он осмелился выйти к лейб-медику в коридор.

Прадедушка деликатно принял глаз в щепоть своих грубых пальцев и ловким движением раскрутил его как волчок. Убедившись в целости и невредимости дара, он тотчас вернул его Васе.

Когда мальчик собрался уже уходить, Павел Павлович вдруг сказал:

- Ах-да! Я же забыл тебя об одной архиважной вещи предупредить! Ты это глаз никогда никому не дари и ни на что не меняй! Обещаешь?

- Клянусь! – съежился Вася. – А почему я не могу это делать?

- После узнаешь. Когда в пору и в силу войдешь. Да и глаз еще толком не вызрел.

К этому времени у Павла Павловича уже стал отрастать другой левый глаз, но пока это был лишь слезливый и, вероятно, слепой зародыш с мутным желтым зрачком. Павел Павлович стеснялся трудно растущего глаза и неловко его прищуривал или прикрывал широким булатом.

О первичном предназначении дара – на самом деле то был сакральный камень Джата-Джуока, который нужно было высадить в клумбе, оградив его сверху от пагубных сил осколком зеленого или коричневого стекла, - Василий узнал от прадедушки лишь многие годы спустя. Но было уже слишком поздно. Илюша давным-давно уехал с матерью в другой город или даже другую страну, и следы Илюши и черного камня навсегда затерялись.

Женева, 12 декабря 2006 года.

Комментарии

Добавить изображение