ТРИ ИСТОРИИ

Александр Шустер - физик, журналист. Живет в Германии.

Я врал самозабвенно, не понимая причину своего вранья. Врал, как врут в раннем детстве, смешивая фантазию, желания и действительность в единое целое. Врал и надеялся, что вот сейчас закончу, и Виктор Платонович Некрасов печально улыбнется и скажет: “Лихо придумал, но только не верю”. Но он поверил. Поверил сразу и безоговорочно.

- Керженцев, Фарбер, Валега, - повторил он вслед за мной, словно ожидая, что они сейчас подойдут, а затем буднично спросил: А пить-то где будем?”

- Давайте я мигом позвоню, тут рядом, у Колонного зала, есть один гостеприимный дом, они поздно ложатся, авось примут.

- Время для гостей несколько поздноватое. Первый час ночи пошел.

- Да вы там были. Помните, после демонстрации 5 декабря на Пушкинской площади мы большой компанией к ним ввались. Они рады вам будут.

И, поставив у ног Виктора Платоновича сумку с диковинно добытой мной бутылкой 0,75 литра “Будафока”, венгерского бренди, отправился и угол вестибюля метро “Охотный ряд” к телефонам-автоматам, чтобы оповестить о нашем визите. Квартира была коммунальная, и лучше было не беспокоить звонком в дверь в столь поздний час соседей. Получив добро, мы скорым шагом, точно опаздывая, двинулись в полуночные гости.

Встреча наша, как говорится в сказках, произошла нежданно-негаданно. Я возвращался одним из последних поездов метрополитена домой и сторону Сокольников - с посиделок в теплой компании, а Виктор Платонович встречным поездом поспешал на ночлег к кому-то из своих многочисленных московских друзей - видимо, тоже не из библиотеки. Наверно, но этому мы, вместо того чтобы мирно подремывать в уголке пустого ватин,

торчали у дверей, и когда наши поезда остановились с противоположных сторон платформы, да еще дверь напротив двери, то неведомая сила, явно не физической природы, потянула нас друг к другу. Разговор был короток. Обошлись без приветствий.

- Сколько у тебя? - спросил Виктор Платонович.

- Два рубля пятнадцать копеек, - отрапортовал я, не задумываясь. Перед выходом из гостей в надежде, что, может быть, хватит на такси, я пересчитал свою наличность.

- И у меня два.

Мы помолчали минуту.

- Давайте я все таки попробую.

И мы понуро пошли к выходу из метро. А там неподалеку гостиница “Москва”, возле которой была большая стоянка такси. И ему, и мне было хорошо известно, что водка ночью у таксистов стоит пять рублей. Впрочем, чем черт не шутит, пока Бог спит.

Взяв у Виктора Платоновича два помятых рубля, я отправился добывать водку. Негоже весьма известному человеку, хлебнувшему и войну, и славу, и гнусную напраслину, да и к тому же на тридцать лет старше меня, уговаривать таксиста взять в залог паспорт вместо 85 недостающих копеек и клятвенно уверять, что завтра в любое время должок плюс чаевые за услугу будет отдан.

Но черт решил в эту ночь пошутить. Первый же таксист, у которого я спросил, нет ли чего выпить, посмотрев на меня, как на инопланетянина, обстоятельно объяснил, что он уже три года ни капли, зашился. Но какое-то пьяное чучело забыло на заднем сиденье бутылку, и если это то, что мне нужно, то он, конечно не безвозмездно, может мне ее отдать. На сиденье лежала завернутая в полупрозрачную бумагу бутылка “Будафока”. Я чертыхнулся - “Будафок” стоил в магазине шесть рублей. Таксист истолковал мое раздражение по-своему.

- Не любишь коричневую? Я тоже когда-то не любил. Клопами пахнет, но напор сорок градусов. Берешь? Не берешь? Охота пуще неволи.

Я замялся, пытаясь прикинуть, во что мне обойдется этот далеко не божественный напиток. Таксист, мужик лет сорока, видавший виды, улыбнувшись, спросил: “Что, деньги подсчитываешь? Я барыгой никогда не был. Кто войну из окопа видел, тот за копейку не удавится. Сколько у тебя есть?”

- Четыре рубля 15 копеек, - честно отрапортовал я. - Но завтра...

- Не надо никаких завтра. Давай сделаем так. Будем считать, что я нашел клад и сдал тебе как представителю нашего непутевого государства, а ты мне, соответственно, - вознаграждение. Бери бутылку, только не светись, и давай свои четыре рубля. Пятнадцать копеек на развод оставь.

Меня так и подмывало рассказать этому доброхоту, что его “клад” будет распит незамедлительно со знаменитым окопником, автором повести “В окопах Сталинграда”, получившим за нее Сталинскую премию второй степени. Но было понятно, что первой фразой в ответ будет недоуменный вопрос: “Неужели у лауреата Сталинской премии нет денег на бутылку?” Не заводить же мне с ним, как минимум, получасовую беседу и объяснять, что Сталинскую премию отдал Виктор Платонович на коляски для инвалидов. Миллионные тиражи давно в прошлом, а после известного заявления генсека Н. С. Хрущева на встрече с представителями творческой интеллигенции, блеснувшего познаниями, полученными им в церковно-приходской школе, что, дескать, “не тот этот Некрасов”, да и вообще “турист с тросточкой” - аналог расхожего трамвайного хамства, - писателя печатать перестали.

Слышал я от Петра Якира рассказ, как Хрущев за рюмкой водки, будучи в опале, практически под домашним арестом на даче, каялся в “литературных грехах”. Вчинял он себе иск за историю с Нобелевской премией Бориса Пастернака и горевал, что не дал Ленинскую премию Солженицыну. Вот бы они сейчас попрыгали”, - говорил он со злобой про своих бывших подельников по политбюро, травивших в это время Александра Исаевича. В вельможном хамстве не каялся, вероятно, считая его одним из завоеваний революции, весьма уместном в устах гегемона, а уж тем более номенклатурщика.

Пришлось бы еще упомянуть о выступлении Виктора Платоновича на стихийном митинге по случаю 25-летия расстрела евреев в Бабьем Яру, про демонстрацию на Пушкинской площади, где собравшиеся, сняв шапки, пятиминутным молчанием почтили память Конституции СССР, давно ставшей полузабытым прожектом о намерениях, и про многое другое. Говорить, что все мы под колпаком стукачей-добровольцев, и т. д. и т. п.

Сам он все это знал, так как не с Луны со своим такси свалился. Наверно, интереснее ему было бы, в знак благодарности, услышать байку про встречу Сталина с Некрасовым, когда вождь всех народов и времен собственноручно включил его в список лауреатов*. Водки выпито было немерено, гласила байка. И сказал тогда Сталин: “Болит у меня задница, все ее лижут, совсем гладкая стала. А ты не лизоблюд”.

Случай беспрецедентный в русской словесности, ибо, если в XIX веке Салтыков-Щедрин иронизировал, что “многие склонны путать понятия "Отечество" и "Ваше превосходительство"”, то Софья Власьевна, то бишь Советская власть, поставила жирный знак равенства между этими понятиями и зорко следила за вольнодумцами, которые понятие отечества пытались толковать по-своему.

Сверкнули пунктиром эти мысли в голове, но неуместен был этот разговор, да и время поджимало. Захлебываясь от выпавшей мне удачи, бросился я со всех ног к входу в метро, где, покуривая, поджидал меня Виктор Платонович, и за несколько метров выпалил: “Дали 0,75”. И вот тут меня понесло. Не дожидаясь закономерном

“Как же тебе удалось за четыре рубля?..” - я начал врать. Как в раннем детстве, смешивая фантазию, желания и действия в единое целое. Врал и надеялся, что вот сейчас закончу, и Виктор Платонович Некрасов печально улыбнется и скажет: “Лихо придумал, но не верю”.

Первый же таксист, рассказывал я, к которому подошел, солидный товарищ, прочел мне нотацию: “И с чего вы, молодежь, пьете? - говорит. - Мы на фронте начинали, кто со страху, а кто для куража, но тоже со страху, а вам-то чего не живется? Хлеб есть, колбаса есть, в кино хоть каждый день ходи, а нет, смотри лабуду но ящику”. Я ему говорю, знакомого встретил. Видимся редко. Отметить бы надо. Да вы, может, про него слышали. Виктор Некрасов, “В окопах Сталинграда” написал. “Не только слышал, но и книжку читал, и кино смотрел. Правильная вещь. Все как было. У меня тут бутылка завалялась. Сам я завязал, но с вами, так сказать, мысленно выпью и в долю войду. Давай, сколько у тебя есть. Для такого человека не жалко. И пусть поклон однополчанам передаст, если живы”.

Шли молча. Впереди была вся ночь. Предостаточно времени, чтобы наговориться.

Я твердил про себя свое вранье, понимая, что, оправдываясь за столь поздний визит, придется рассказывать о случайной встрече и повторить легенду про покупку бутылки.

Несколько десятилетий я никому не рассказывал об этой истории. Может быть, наличие маленькой тайны, связывающей меня с этим замечательным человеком и замечательным писателем, тешило мое самолюбие, а серьезнее - я неоднократно задавал себе вопрос: действительно ли поверил Виктор Платонович моей байке или вежливо промолчал.

Лет пять-шесть назад мой близкий приятель, чокаясь, молвил:

- Вика** был прав на сто процентов, водку надо пить только вдвоем.

И тогда я впервые рассказал ему эту историю, сказав, что до сих пор меня гложет сомнение, что Вика впрямь поверил в ее правдивость. Помолчав пару минут, приятель хмыкнул и изрек: “Помнишь, как, прочитав его "Записки зеваки", ты всем морочил голову, доказывая, что эта книга - образец, к тому же единственный, счастливой прозы в русской литературе, где все страдают и требуют жалости и сочувствия. Так вот, счастливую, по твоей терминологии, прозу в состоянии писать только дети или те, кто пронес в себе детство до седых волос и далее, а дети всегда верят сказкам”.

-------------------------------------------------------------------------
* Через много лет я узнал, что это вовсе не байка. Описал эту встречу Виктор Платонович. будучи в добровольно-принудительной эмиграции.

** Так звали Некрасова среди своих.

ИСТОРИЯ СО СЧАСТЛИВЫМ КОНЦОМ

В закрытой до 2009 года части архива известного советского поэта, литератора и общественного деятеля Константина Михайловича Симонова (1915-1976), вполне вероятно, сохранилось письмо, написанное им, фигурально выражаясь, самому себе. Естественно, что подпись под письмом не К. М. Симонов, а другая. Знатоки творчества Симонова смело могут утверждать, что это не его стиль, не то построение фразы и т. д., но каким должно быть содержание письма, Константин Михайлович изложил мне и моей бывшей жене июньским днем 1970 года на своей даче в Пахре. Попали мы туда по протекции тестя, когда-то работавшего с Симоновым то ли в газете “Красная звезда”, то ли в каком-то толстом московском литературном журнале. Причиной визита было задержание у здания Мосгорсуда во время процесса по делу Натальи Горбаневской, а затем и арест нашего доброго приятеля Володи Тельникова. Плохие новости - аресты, обыски, вызовы на допрос - распространялись по диссидентской Москве со скоростью набора телефонного номера. Эта не стала исключением. Исключительность ее заключалась в другом. Впервые на моей памяти кто-то был арестован за вполне естественный интерес к судебному делу над близким или знакомым человеком. Нет, конечно, такого рода “любознательность бесследно не проходила. В лучшем случае, к списку прегрешений в досье о неблагонадежности добавлялся очередной абзац, в худшем - увольнение с работы или какая-нибудь другая пакость. Попасть в зал суда практически было невозможно. Мест нет, - вежливо, но категорично заявляли стоящие у дверей молодцы.

Кто были эти любители судебных процессов над диссидентами*, заполнявшие до отказа залы, рассчитанные на несколько десятков человек? Платили ли им повременно за ломоту скул, сведенных от скуки, на этих спектаклях - пародиях судебных разбирательств? Когда же они дружной толпой вылетали, словно школьники, насилу дотерпевшие до конца уроков, из зала заседания, расспрашивать их о чем-либо было бессмысленно. И вовсе не потому, что их обязывали свято хранить тайны так называемых “открытых” процессов, а просто из-за полной неосведомленности, словно судебное заседание протекало на китайском языке. Скорее всего, это были стукачи “учрежденческого масштаба”, в чьи обязанности входило сообщать куратору из КГБ о политической благонадежности своих сослуживцев. Выписывали им местные командировки и давали в награду за тяжкий труд день отгула - а может, и два. Коллеги по работе обычно догадывались об их второй специальности, но относились к этому спокойно, хотя и с некоторой досадой, как относятся к неприятным погодным явлениям типа града или заморозков. Климат в стране такой, к благоприятствующий сельскому хозяйству и благосостоянию. Что поделаешь?

Кучковавшиеся возле суда люди - родственники, друзья подсудимых, знакомые тех и других - коротали время в беседах, ожидая выхода адвокатов или кого-то из ближайших родственников, пропущенных после длительных уговоров и просьб по “высочайшему дозволению”. Для некоторых приход к зданию суда, перефразируя Чехова, был каплей выдавленного страха перед паучьей системой гебухи.

Володя Тельников попал в их сети еще в 57 году, девятнадцати лет от роду. “Секретный доклад” о культе личности Сталина Н. С. Хрущева, который, тем не менее, знало все взрослое население страны. Марксистский кружок “Союз революционного ленинизма”. Идеи построения подлинного социализма. Симпатии к брожениям в Польше, как говорили тогда, “самом веселом бараке соцлагеря”, где генеральный секретарь ЦК Польской рабочей партии, по прозвищу маленький Сталин”, Владислав Гомулка ликвидирует большинство колхозов, прекращает преследование римско-католической церкви и смягчает цензуру. Листовки против подавления восстания в Венгрии. Вся та же самовозрождающаяся в разных ипостасях идея - осчастливить народ.

Поэтому и принимаю я за чистую монету рассказ о том, что, когда Тельников прибыл в зону строгого режима отбывать свой шестилетний срок и надзиратели выстроили этапников для определения, кого на какую работу направить, то на вопрос: “Профессия?” Володя гордо ответил: “Профессиональный революционер”.

Познакомился я с ним после его отсидки от звонка до звонка. Был он достаточно замкнут и воспоминаниям предаваться не любил. Знал - опять же не от него, а от его друга Володи Гершуни*, что во Владимирской тюрьме сидел он по иронии судьбы, а может, из-за специфического юмора следователей в той же камере, где “перевоспитывался” Гомулка, придумавший идею “польского пути к социализму”. Постоянно ругался с надзирателями. Однажды вертухай не выдержал и сказал: “У меня сам Гомулка таскал парашу! А ты кто такой?!” У каждого своя гордость. Заставить генерального секретаря выносить парашу дано не каждому.

Небольшой штрих. Анекдот тех времен, похожий на отрывок из летописи. Трое в камере. Один спрашивает другого:

- Ты за что сидишь?

- Я был против Гомулки. А ты?

- Я был за Гомулку.

Вопросительно смотрят на третьего. Он (смущенно): “А я и есть Гомулка”.

Вынес Тельников из лагеря хорошее знание английского языка, чем и кормился, переводя для разных журналов рассказы Айзека Азимова, Курта Воннегута и др. С “перевоспитанием” дело обстояло также отлично. Как писал в рифму мой школьный соученик: “Жизнь выбила иллюзии прямым ударом в челюсть”. Стал большим конспиратором и активно участвовал в диссидентской жизни. Женился. Малолетний сын. И вот на тебе - второй арест. К вечеру стали известны кое-какие подробности. Стычка с милиционером. Появилась надежда, что представитель правопорядка переусердствовал.

Идея обратиться за помощью именно к Симонову возникла, когда мне вспомнился забавный рассказ Володи о посещении им Константина Михайловича в Пицунде в связи с переводом повести-притчи Уильяма Голдинга, тогда еще не лауреата Нобелевской премии, “Повелитель мух”. Бестселлер 1954 года не вписывался в рамки советской идеологии, и журнал “Вокруг света”, с которым сотрудничал Тельников, надеялся, что положительный отзыв о произведении У. Голдинга секретаря Союза писателей СССР поможет обойти цензурные препоны. Прилетел Володя в Пицунду утром 21 августа 1968 года и нашел Симонова на пляже, когда тот, услышав по транзистору ошибочное сообщение, кажется агентства “Рейтер”, о том, что слухи о вторжении войск Варшавского договора в Чехословакию не подтверждаются, закатил веселую пирушку. Только пирушка “за здравие” довольно быстро превратилась в гражданскую панихиду по “социализму с человеческим лицом”. В эфире звучал гул десантных советских самолетов и лязганье гусениц танков по улицам Праги. Москва лепетала о братской помощи и угрозах Запада.

В словосочетании “социализм с человеческим лицом” содержится какая-то несуразность. Если социализм - нечто хорошее, то при чем тут человеческое лицо? Если же это дракон, пожирающий людей, то никакое самое прекрасное человеческое лицо не может скрыть его сущность.

Положительный отзыв Симонов написал, но на Володю смотрел косо, хотя и был радушен. Косо не косо, но знаком, да и к тому же свой брат-литератор. Вторая причина обратиться к К. М. Симонову была также веской. По слухам, он был близко знаком с Р. А. Руденко, генеральным прокурором СССР. Скорее всего, это было знакомство со времен войны, с Нюрнбергского процесса по делу главных военных преступников нацистской Германии (1945-46 гг.), на котором Руденко был главным государственным обвинителем от СССР и безуспешно пытался добиться смертного приговора для всех без исключения обвиняемых.

Так или иначе, но в назначенное время мы с женой стучали в калитку дачи Симонова. Он, сам, весьма любезно встретил нас и провел в беседку, где был накрыт чайный стол.

- Я догадываюсь, по какому поводу вы приехали, - сказал Симонов, улыбаясь.

Мы удивленно переглянулись. Я не присутствовал при разговоре моего тестя с Константином Михайловичем, договорившегося о нашем визите, но прекрасно понимал, что он и словом не упомянул об истинной цели визита. Не телефонный это был разговор по тем временам.

- Вам нужна квартира? - с интонацией прорицателя произнес Симонов. - Я хорошо знаком с Промысловым (председатель исполкома Московского городского Совета депутатов трудящихся тех времен, мэр Москвы по нынешней терминологии. - А. Ш.). По моей просьбе он детям фронтового товарища не откажет. Только вы расскажите подробнее о себе, что мне говорить. Заодно и поближе познакомимся.

Сам того не зная, попал Симонов в нашу самую больную точку. Жили мы в коммуналке, если верить легенде, в первом кооперативном доме в Москве, построенном руководителями пресловутой Промпартии в Лялином переулке, где соседствовали с семьей милиционера, имевшего пасынка-алкоголика, и дамой, далеко за семьдесят, из бывших. Собственно, она единственная уцелела после “полной и окончательной победы социализма в одной отдельно взятой стране” в этом доме. Углядев однажды запрещенный в то время “тамиздатовский роман Пастернака “Доктор Живаго” у нас на тумбочке, взяла, несмотря на все мои экивоки, почитать. Проплакала неделю, а возвращая книгу, предложила хранить все запрещенное в ее комнате: “Не ровен час, придут, заберут”. Мой знакомый, отсидевший 17 лет, когда я рассказал ему эту историю, вполне серьезно стал мне доказывать, что соседка осведомитель со стажем. Я рассмеялся. После этого случая она периодически заходила и докладывала, что милиционер опять подслушивал у нас под дверью.

Предложение Симонова было столь неожиданным и соблазнительным, что мы на несколько секунд замялись.

- Видите ли, - наконец, промямлил я, - честно говоря, мы приехали по другому поводу. Квартира - это, конечно, очень соблазнительно, только мы к вам с другой просьбой. Арестовали нашего доброго знакомого Володю Тельникова. Вы с ним знакомы, он пару лет назад брал у вас отзыв на перевод “Повелителя мух”...

- Как вы сказали? Тельников? - перебил меня Симонов. Да вы хотя бы знаете, за кого вы просите? Он же стукач. Его прислали ко мне в Пицунду в день ввода войск в Чехословакию. Их интересовало мое отношение к тому событию.

Я запнулся, но вовсе не из-за слов Симонова. То, что появление человека из Москвы в такой момент вызвало у него подозрение, мне было прекрасно понятно. Я внезапно сообразил, что не знаю, как к нему обращаться. Дурак, не сообразил спросить, как его величают знакомые. Кирилл Михайлович - по имени, данному родителями, - или Константин Михайлович -по псевдониму, выбранному шестикратным лауреатом Сталинской премии самому себе, так как он не выговаривал буквы “р” и “л”. Выбрал второе и решил разрядить обстановку шуткой.

- Константин Михайлович, он из другой организации. Организация, в которую входил Тельников, называлась “Союз революционных ленинцев”.

Эйфория XX съезда и иллюзии молодости. 6 лет лагерей еще при Хрущеве. От звонка до звонка.

- У него сын совсем маленький, - вставила жена.

- Понятно, но не могли бы рассказать подробнее, что с ним случилось? За что его на этот раз арестовали?

- На мой взгляд, глупость обыкновенная. Володя хотел попасть на слушание дела Наташи Горбаневской, переводчицы и поэтессы. Ее после демонстрации на Красной площади против ввода войск в Чехословакию отпустили, так как она - мать двух маленьких детей. А теперь судили. Признали невменяемой. Дали спецпсихбольницу. В зал суда, как обычно, никого не пустили. Кто-то сказал, что во дворе суда из окон слышно, что происходит в зале. Тельников и еще человек пятнадцать переместились во двор. Стояли и молча слушали. Появился милиционер, разорался и стал грубо всех отгонять от окна. Толкнул девушку, Юлю Вишневскую, так, что она упала. Володя заступился и тоже полетел на землю. В общем, по русской пословице “Заставь дурака... Вот только лбы он, как правило, другим расшибает. Затем честь мундира. Володю в участок, оттуда в тюрьму. Вишневскую через час тоже арестовали. Я сам не присутствовал, очевидцы рассказали. Люди весьма порядочные.

Симонов выслушал, не перебивая, и мгновенно среагировал.

- И вы хотите, как я догадываюсь, чтобы я поговорил с Руденко? Не так ли?

Говорить что-либо из привычной жвачки вежливых и благодарственных слов было глупо, и мы молча покивали в знак согласия. Константин Михайлович задумался, решая, как ему поступить.

- Так, вы говорите, что ваш приятель женат?

- Да, и ребенок, мальчик, совсем маленький.

- Тогда поступим так. Пусть его жена напишет мне письмо. Примерно такого содержания. “Я очень люблю Ваши стихи. Особенно "Жди меня, и я вернусь" и поэтому обращаюсь к Вам”. Далее изложит обстоятельства ареста. Только, пожалуйста, без “Заставь дурака”, чести мундира и прочего. При встрече с Романом Андреевичем, я имею в виду Руденко, покажу ему это письмо, пусть разбирается. От себя скажу, что Тельников - молодой, способный переводчик. Что я с ним знаком. - Улыбнувшись, Симонов добавил: “И что он произвел на меня очень приятное впечатление”.

Все истории имеют свое завершение. Я, как многие, предпочитаю истории со счастливым концом. Счастливый, по тем временам, конец этой истории был следующий. Примерно через семь недель Володя Тельникои был выпущен из тюрьмы. Произошло ли это благодаря хлопотам Константина Симонова или, как иногда случалось, власти решили, что “преступное деяние” потеряло свою социальную опасность. Не знаю. Знаю только, что жена Тельникова написала письмо, но, будучи сама поэтессой и филологом, особой любви к творчеству Симонова не испытывала, а посему конспект письма Симонова самому себе творчески переработала, изменив преамбулу.

-------------------------------------------------------------------------
* Гершуни Владимир Львович (1930-1994). Потомок руководителя боевой организации эсеров Г. А. Гершуни (1870-1908). Студентом был арестован за участие в молодежной антисталинской группе. Осужден Особым совещанием по ст. 58 УК РСФСР на 10 лет лагерей. Срок отбывал в Степлаге, где познакомился с А. Солженицыным (в дальнейшем помогал ему в работе над “Архипелагом ГУЛАГ”). Арестован вновь в 1970 (ст. 190-1 УК РСФСР). Направлен на принудительное лечение в Орловскую спецпсихбольницу. В третий раз арестован в 1982 году по той же статье и вновь направлен в спецпсихбольницу. Автор многочисленных палиндромов. Некоторые из них врезались в мою память, видимо, навсегда:

Умыло Колыму алым. Омыла Воркуту кровь

ИСТОРИЯ ОДНОГО ДОКУМEНТА, ИЛИ УТРО НОБЕЛЕВСКОЙ ПРЕМИИ

Иногда история появления документа интересней, чем его содержание. Во всяком случае, это так по отношению к отзыву, написанному Андреем Дмитриевичем Сахаровым. У меня нет никаких гипотез по поводу того, каким образом он уцелел после нескольких обыском, когда любые рукописные и машинописные бумаги засовывались в папки со словами “потом разберемся”. Описывались в протоколе обыска лишь книги, изданные за рубежом, да печатная машинка, считавшаяся в те времена “самым мощным оружием в руках диссидента”. Но это так, к слову.

Я созвонился с А. Д. (так обычно его величали в кругу диссидентских разночинцев”) и попросил написать отзыв на наши совместные с Андреем Твердохлебовым работы, объяснив, что хочу приложить его для весомости к своей просьбе в прокуратуру о предоставлении мне свидания с соавтором. Взял уже отзыв у Михаила Львовича Левина, специалиста по электродинамике, но вообще, сказал я, мало надеюсь на то, что “необходимость продолжения научной работы” произведет какое-либо впечатление на следственные органы. А. Д. согласился написать отзыв, а там “чем черт не шутит”.

Андрей Твердохлебов, член сахаровского Комитета по правам человека, сидел в это время в тюрьме КГБ “Лефортово” по традиционной для инакомыслящих” статье 190-1 УК РСФСР - распространение слухов, порочащих Советскую власть. Андрей Дмитриевич назначил мне день встречи и время, раннее утро, попросил принести журнальные оттиски работ и не опаздывать.

Я опоздал почти на тридцать лет. Конечно, надо было в тот же день записать события того памятного утра.

Однако, следуя немудреной присказке - лучше поздно, чем никогда, - я продолжу свое повествование.

Далее в нем появится черное бобриковое пальто из конца забытых сороковых годов, и, следуя законам жанра, надо дать описание того солнечного утра 22 сентября 1975 года. Конечно, лучше, чем это делает джазовая мелодия “На солнечной стороне улицы”, мне не по силам, скажу лишь, что выбеленные солнцем стены домов создавали иллюзию наступления лета, а не осени. День обещал выдать через пару часов градусов 12-15 по Цельсию в тени.

Меня совсем недавно под благовидной причиной - сокращение штатов - выставили из Академии наук СССР, так что я не успел забыть одно из правил “этикета” этой организации: кому нужен отзыв, тот его и пишет. Отзыв я сочинил, еще когда собирался на встречу с М. Л. Левиным, но ему моя заготовка не понадобилась, так как, будучи оппонентом моей кандидатской диссертации, он частично знал эти работы. Отзыв он дал охотно, угостил рюмкой прекрасного французского коньяка и подробно расспросил о делах Андрея.

Признаюсь, я не знал, что расспросы Михаила Львовича не праздное любопытство либерала, украсившего гостиную картинами Б. Г. Биргера, исключенного из КПСС и из Союза художников СССР “за отстаивание формалистических взглядов” в творчестве и письма в защиту Ю. Галанскова и А. Гинзбурга. Спустя годы, прочитав воспоминания В. С. Фрида, я узнал, что Михаил Львович был арестован, когда заканчивал физфак МГУ. Изъятая у него при задержании “Теория возмущений” поначалу очень обрадовала чекистов, но оказалась - математическим трудом. Он получил 3 года. Срок отбывал на одной из “шараг”. В 45-м освободился по амнистии, был сослан в Бор; потом работал в Тюмени, затем в Москве. Профессор, доктор физико-математических наук. Эрудит и человек многих талантов.

Получение отзыва у А. Д., считал я, займет минут десять-пятнадцать, планировал свои дальнейшие поездки, уж больно хороша погода. Надо попользоваться. Дверь мне открыл сам А. Д., и по тишине, царившей в его совсем не академической небольшой двухкомнатной квартире, я понял, что он пребывает в одиночестве. Его жена лечила глаза в Италии, что стоило ему многих хлопот, а многочисленные домочадцы - падчерица с мужем и детьми - были, видимо, на даче. Он провел меня в свой кабинет, служивший и спальней. Я достал оттиски работ и сказал, что у меня есть болванка отзыва.

- Сначала надо прочесть, а потом я сам напишу, что считаю нужным, довольно строго произнес академик. - Садитесь. Вы, Шура, надеюсь, не торопитесь?

Честно говоря, я был весьма удивлен. Мы были знакомы, но такого внимания я не ожидал, однако счел, что арест Андрея был тому причиной. В то время трижды Герой соцтруда, лауреат Сталинских премий, теоретик водородной бомбы, хотя и был в опале за то, что, не спросив разрешения у власть имущих, посмел иметь собственную гражданскую позицию, но имел некий иммунитет против КГБ. Особое раздражение властей вызывало то, что А. Д. якшался с людьми, чье место, по их мнению, у параши социализма, а еще лучше - просто у параши. В лихих фельетонах тех времен борзописцы величали их отщепенцами.

Как только А. Д. взялся за чтение первого оттиска, раздался звонок и дверь. А. Д. пошел открывать и через минуту появился в сопровождении некой особы, одетой в черное пальто из бобрика поверх теплого домотканого шерстяного платка. Ее наряд был явно не по сезону, а тем более никоим образом не соответствовал наступающему лучезарному дню. Создавалось впечатление, что владелица пальто нашла его на дне бабушкиного, пропахшего нафталином сундука и надела смеха ради. Когда-то, в конце сороковых - начале пятидесятых, такая одежда показывала некую зажиточность. На фоне телогреек, курток и полупальто, называемых в народе полупердаками, перешитых из солдатских шинелей, это была солидная одежда, но в середине семидесятых смотрелась несколько опереточно.

Она выложила на откидную доску секретера квитанции, за которым мы расположились, и хорошо поставленным командным голосом приказала: Распишитесь три раза”. Пока А. Д. протискивался бочком к квитанциям, особа с любопытством разглядывала незатейливую обстановку и убранство жилища академика. Сахаров расписался. Не оборачиваясь, она так же властно приказала: “Поставьте число и номер получения”. Тщательно проверила, словно хотела убедиться, не поддельная ли подпись, после чего выложила три нераспечатанные телеграммы. Л. Д. проводил ее до двери квартиры и, вернувшись, распечатал первую.

- Это от диссидентов, - произнес он и отложил телеграмму край доски в раскрытом виде. “Поздравляю с Нобелевской премией... и подпись - А. Вольпин”. Я не помню точного текста, так как был ими несколько ошарашен. Разговоры о выдвижении Андрея Дмитриевича на Нобелевскую премию мира ходили давно, но о присуждении ее А. Д. Сахарову я не читал и был весьма смущен. Во-первых, не поздравил, мог ведь цветы купить на Курском вокзале, во-вторых, ему сегодня явно не до моей просьбы. Пока я придумывал, как бы выйти из неловкого положения, в которое попал по воле обстоятельств, новоиспеченный лауреат вскрыл вторую телеграмму и, положив ее посередине, произнес: “Это от ученых”. Краем глаза я увидел подпись: “Морс”, и “Фишбах” - за давностью лет не помню, так как они оба ассоциируются у меня с монографией “Методы теоретической физики”, авторами которой и являются. По странной случайности именно ее мы использовали в работах, на которые А. Д. собирался писать отзыв.

А. Д. вскрыл третью телеграмму, прочел и со словами “Это от друзей” отложил вправо в сложенном виде. Я начал бормотать извинения, смешанные с поздравлениями, дескать, понимаю, как я некстати, и так далее.

- Премия премией, а дело - делом, - прервал он меня. - Сейчас я прочту и напишу отзыв.

Но тут вновь раздался звонок в дверь, и вся процедура повторилась, только телеграмм было более десятка. Андрей Дмитриевич аккуратно расписывался, ставил дату и время, а мы с почтальоншей-скороходом - она возвратилась минут через десять, от силы пятнадцать - занимались созерцанием: она рассматривала книжные полки, а я ее ботинки, с высокой шнуровкой, на толстой рифленой подошве. Такие ботинки входили в обмундирование морской пехоты США и, являясь пределом мечты каждого туриста, стоили в Москве немереные деньги.

А. Д. проводил почтальоншу до двери и занялся сортировкой вновь поступивших телеграмм. Число стопочек увеличилось с трех до пяти, но в смысл более детальной классификации он меня не посвятил. Спросил в неком раздумье: “Как Вы думаете, Шура, если она опять придет, надо дать ей денег?”

- Право, не знаю. Не помню, когда в последний раз получал телеграмму. Когда-то родители давали 10 копеек. В пятидесятые так было принято. После реформы это рубль, как я понимаю. Странно, что телефон молчит.

- Странно будет, если он вообще еще работает.

Наша беседа была прервана очередным звонком в дверь квартиры.

- У Вас что, Андрей Дмитриевич, по такому случаю почтовое отделение в подъезде открыли? - пошутил я.

- Вы, Шура, когда шли, не заметили у подъезда какую-нибудь машину? - спросил А. Д. и, не дожидаясь ответа, отправился в очередной раз открывать дверь.

“Далекий благовест заутреннего звона” - всплыло в памяти. Какие машины в полдевятого утра?

На этот раз наша почтальонша появилась с толстенной пачкой телеграмм и, усмехнувшись, скомандовала: “Подпись, число, время”.

Андрей Дмитриевич покорно, словно провинившийся первоклассник, принялся расписываться. Ему, впрочем, как и мне, было ясно, что на все сегодняшние планы можно махнуть рукой. Искренне сочувствуя академику, занимающемуся мартышкиным трудом, я предложил:

- Андрей Дмитриевич, давайте для убыстрения процесса я Вам помогу расписываться.

Представительницу почтовых властей аж передернуло, но не успела она и рта раскрыть, как А. Д., не переставая выписывать “А. Сахаров, 22.09.75”, резко произнес: “Когда Вы, Шура, получите Нобелевскую премию, тогда и будете расписываться”.

Факт росписи за поздравительную телеграмму по поводу присуждения премии в моей биографии не состоялся.

Наконец, Андрей Дмитриевич закончил, но, прежде чем отдать стопку квитанций, положил поверх нее трешку, что по тем временам соответствовало примерно дневному заработку почтальона.

- Нет, нет, я не возьму, - взмахнула она руками, - мне за это зарплату платят. Это моя обязанность.

- Ваша обязанность доставить адресату одну, две, скажем, три телеграммы, - настаивал Андрей Дмитриевич, - а не 92 штуки. Это благодарность за перевыполнение служебных обязанностей.

Интересно, мелькнуло у меня, он сосчитал все телеграммы или только последнюю порцию?

Почтальонша взяла квитанции вместе с трешкой и, внезапно вытянувшись, словно по команде “смирно”, отрапортовала: “Желаю Вам счастья и успехов в научной, личной и общественной жизни”. Повернулась через левое плечо и строевым шагом промаршировала к двери. Несколько ошеломленный А. Д. проследовал за ней.

Я не буду описывать дальнейшее. Все повторялось еще несколько раз. Принос телеграмм, росписи, сортировка... Где-то во второй половине дня отзыв был все-таки написан. И, что самое странное, свидание с Андреем Твердохлебовым мне, правда, после суда перед его отправкой в ссылку, дали.

*Диссертацию я защитил, но она не была утверждена ВАКом [Всесоюзная аттестационная комиссия]). Зато я получил вместо диплома

кандидата физико-математических наук справку о том, что являюсь антисоветчиком. Документ уникальный даже по тем временам.