МУЗЕЙ

07-03-2007


To you sorry, it’s lacking festivity of a birthday present

Каждое утро, когда не совсем рассвело и очертания города становились определенны, но еще ничего не значили, все жители шли в музей. Он располагался на окраине, в низком белом здании со стеклянным входом. Я подошла к нему с молчаливой толпой. Как и все, тщательно вытерла ноги об аккуратно разложенные у двери коврики и стала спускаться в основное помещение.

Елена НегодаОно казалось громадным и тесным одновременно. Наверное, здесь когда-то было бомбоубежище на весь город, и его расширили и реставрировали. Стены и потолки покрасили белой краской, двери сняли с петель и в каждой комнате поставили телевизор с большим плоским экраном. В теплом помещении были низкие потолки и тихо гудели кондиционеры. Не каменная пустота замка, но бетонное урчание убежища. Люди начинали дышать экономнее и двигаться медленее.

Вероятно, основатели музея хотели максимизировать полезную площадь стен и потому подумали о преимуществах каземата – окна в этот мир не отнимают места, предназначенного для окон в мир иной. Стен было так много, что на все не хватило экспонатов и некоторые залы выглядели пустыми – одни скучные рукописи за стеклом. Я пробовала почитать первые попавшиеся на глаза – они оказались индульгенциями папы Клемента VI, подписанными в Авиньоне. Я на секунду почувствовала странное сходство – при всей противоположности пространств – этого подземного хранилища и авиньонского дворца. Сходство пустоты.

Ощущение пустоты усиливалось малолюдностью. Сначала это удивляло: я знала, что город немаленький; но потом я заметила, что большинство посетителей не ходят по комнатам, а сидят в креслах и на диванах, уставившись в телевизионный экран. Стоят и движутся в основном кураторы – “смотрители”, но в своих белых халатах они так же неразличимы на фоне стен, как камбала на морском дне.

Я заметила, что смотрители не спускают с посетителей глаз, а когда устают или стареют, их сменяют новые, в свежей одежде. Они продолжают также пристально наблюдать за посетителями, и кажется, молча осуждают граждан мирного города за убогий вкус и отсутствие энтузиазма наряду в коммерческими каналами, можно выбрать образовательную программу на тему представленной в комнате экспозиции, но экран обычно показывает драки, пальбу или спортивные соревнования.

Я вгляделась в лица сидящих на диванах в первых залах, и они мне напомнили стоптанные башмаки. Уставившись в экран, их глаза так же послушно проглатывали мелькающие перед ними образы, как их руки опускались в пакеты с попкорном, чипсами или свиными корками, чтобы не спеша отправить их в рот.

Весь город поделен на смотрителей и посетителей самым эффективным образом.

И музей славится образцовым порядком и полной безопасностью.

В любом его уголке тепло и тихо, в туалетах течет теплая вода, в столовой в положенный час всех ждет теплый ланч. Прямо не музей, а лечебница – попади сюда нормальный человек, его вылечат.

Я прошла по узким коридорам с серыми статуями – сдутыми репликами греческих и римских – и попала в “портретную” часть. Здесь я поняла, как ошибалась раньше, полагая, что чистота и удобство чем-то сродни консерватизму. Достаточно пройти по этим комнатам, чтобы убедиться в неординарности мышления и новаторстве духа музейных экспертов.

Портреты Сэра Томаса Лоренса соседствуют с Ван Гогом. И оттого, например, Джон Юлиус Аргерстайн выглядит решительнее председателя сенатской комиссии по делам разведки – такой твердости во взгляде не получить и на самой лучшей фотографии самого правого республиканца без верхней губы. А Ван Гог кажется самой кротостью, смиреннее леди Фаррер, пусть и без нарумяненного кончика носа.

Рембрандт рядом с антирембрандтом, Пьерром Боннаром, который так научился писать белым, что исчезли все черты лица – остался один мел. Марильо, не признающий красный цвет до того, что одел Деву Марию в серое платье, соседствует с Сезанном, основателем всемирной корпорации восковых фруктов. К тому же, для полноты восприятия фрукты освещают светодиодами, умело расположенными за полотном и незаметными для простого глаза. Сезанн изобрел ядовитые краски и желто-голубую траву – современные ученые усовершенствовали его изобретение.

Немного коробит, но я не уполномочена возражать.

Вообще, начинаешь понимать, что Ван Гогу здесь место как никому другому. В сухих подсолнухах он может заставить мертвую материю смотреть на тебя; книга рядом с олеандрами кажется сначала стеблем, мягким и живым, потом соломкой, потом куском засушенного банана – съедобной; астры – сначала как салют, потом как звезды. Говорят, что Ван Гог нашел их на чердаке у Руссо и переделал на свой вкус, но не сумел закрасить черный фон. Получилось такое черное небо, что рядом с ним выключенный экран телевизора кажется белым ничем.

А меня еще недавно удивляла стрельба на экране – удивляла не как видеооткрытка из иного мира, но как антиреальность. Теперь я поняла, что антиреальность здесь, в звездной ночи над Роной, а там - ничто. Лампочки в небе, два непонятных человека на волнах. Если психи видят такое синее небо, я хочу быть психом. Оно страшнее жидкой травы, в которой отражаются грустные разукрашенные куклы – люди, у которых нет лиц, потому что трава важнее лиц.

Отсутствие лица не лишает человека характера – посмотрите на мадам Сезанн на желтом стуле.

Мир вообще может существовать без лиц, если хватает красок.

Но галереи кончились, и не было дороги назад. Я пробовала пройти по залам повторно, чтобы получше рассмотреть незнакомые работы, но в первой же комнате меня отвлек звук – кто-то запустил фильм – на экране, которого я раньше не замечала, мелькали яркие лица говорящих кукол, желая остановить меня и усадить на диван. Нужно было бежать.

За картинами с цветами начиналась выставка гербариев, за ней коллекции насекомых, за ними комнаты-аквариумы. Через все них я прошла быстро и остановилась только у птиц.

В этой части музея многие экспонаты оснащены динамиками, воспроизводящими звуки природы. Вдруг в одном из таких динамиков закричал кулик, и я все вспомнила.

На мгновение вернулась жизнь. Не интерес, не загадочный мир синих ночей и звездных астр. Все это случалось и в музее. Но что-то гораздо сильнее и проще. Абсолютное единство с миром – настоящим и таким кратким, – которое я иногда называла абсолютной свободой.

Там была птица, мой ночной друг. Не помню точно, когда мы впервые встретились. Когда-то летом. Ночи были еще теплые, а трава уже прохладно-влажная. Я гуляла с собакой около полуночи, по казавшемуся бескрайним в темноте полю. Птицу я сразу не увидела, и поэтому испугалась ее неожиданному пронзительному крику. Она кружила над нами и возмущалась чему-то на идише. Может быть, у нее недалеко гнездо и она хочет, чтобы я поскорее убиралась отсюда? Но днем в этом месте проходит множество людей, футбольный мяч залетает в кусты, визжат дети, орут болельщики-родители.

Мы стали приходить к птице – или она прилетать к нам – каждый день в назначенный час, и ...

Наверное, я замечталась, потому что смотритель тактично дергал меня за рукав. Музей закрывался. По ночам в нем проводили дезинфекцию.

Я покидала здание одной из последних. К выходу пришлось идти долго, пока я наконец не оказалась на улице.

Город был залит желто-оранжевым светом уходящего дня. Тусклая желтизна вечности. Как будто мир, не омертвев полностью, лишился чело-вечности. Победа человека над человечностью.

И мне хотелось только одного, но самого невозможного - дождя. Чтобы он полил стеной, не плотной, но достаточно определенной, и стал границей между живым и неживым так же, как иногда он разделяет зиму и весну.

В надежде на тучу я закинула голову вверх.

По небу летело только облако птиц. Они быстро приближались, чтобы пролететь прямо надо мной. Таких птиц я еще никогда не видела. Черно-белые, с большими карими глазами. Похожие на мирных безобидных гаичек, но стократных размеров. Как плюшевые бомбардировщики.

По их глазам казалось, что они понимают наш язык, и я уже хотела что-то закричать, но ветер от их полета, играя волосами, начинал тревожить мои мысли, а потом закружил спутавшиеся слова.

Может быть, эти птицы достаточно сильны, чтобы подхватить меня в клюве, пронести над городом и бросить в какой-нибудь дальней стране, на мокром поле, где живет кулик? Вернуть в самое древнее из человеческих состояний. Чтобы идти одной по огромному полю, вдыхать полной грудью тяжелый воздух, в ожидании чего-то. И вдруг, взявшись непонятно откуда, из-под ног взлетит моя птица и прокричит что-то, но уже не в обиде. И будет летать вокруг и кричать, то отлетая дальше, то приближаясь, пока я не проникнусь радостью, понимая, что она ждала меня.

Но клювы летящих гигантов были чем-то заняты. Приглядевшись, я смогла различить, что они несут маленьких зверьков.

Наверное, новые музейные экспонаты.

Комментарии

Добавить изображение