НУЖНО ЛИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВУ ГУМАНИТАРНОЕ ЗНАНИЕ?

(расширенный ответ В. Емельянову)

Всякое искусство совершенно бесполезно.
Уайльд

— Нам бы денег побольше, а с деньгами-то мы и без ума проживём!
Островский

Промышленность не может быть тяжёлой.
Ей надлежит быть лёгкой и весёлой.
Иртеньев

В своём последнем (блистательном) эссе Александр Логинов цитирует вроде бы малозначительный разговор с дочерью, за которым стоит, возможно, самая глобальная проблема современного человечества.

— Папа, ты, случайно, не «Короля Лира» смотришь?

— Что! — подпрыгнул я на диване. Ты что, читала Шекспира?!

— Да нет, что ты! Я сейчас Донцову читаю — ну, и там один персонаж про короля Лира рассказывает. А интересное совпадение, да?

— Да, интересное, — согласился я, облегчённо вздохнув.

Саша, одарённый писатель, вряд ли слишком долго размышлял над тем, почему наречие «облегчённо» здесь максимально, стопроцентно уместно. Творческое сознание моментально проводит «естественный отбор» — и вот оно: нужное слово в нужное время в нужном месте. Слово, которое звенит задорным погребальным колокольчиком, дребезжит, как штанга, прицельно ушибленная хоккейной шайбой.

Облегчённо!..

Почему это так здорово? И так подлинно щемяще?

Мы любим наших детей, своих и чужих. Даже когда они иностранцы вернее, не «даже», а «тем более». Ещё вернее, мы любим всех детей вообще: все они иностранцы — но за ними реальное будущее. Это подробно описали Стругацкие в повести «Гадкие лебеди», поразительно простой и в то же время остро новаторской: утопия, написанная в жанре антиутопии. (Вполне современный жанр, только культура как-то не сумела его предвидеть: соорудила себе защитные шипы постмодернизма — вот они в неё и вонзаются.)

Нашим детям не нужен Шекспир. Льву Толстому он был всё-таки нужен, хотя бы «для полемики». Им — не нужна сама полемика: волею судеб из их жизни исчез диалектический конфликт как «несущая конструкция» бытия Недавно, по просьбе студентов музыкального училища, слушали вместе оперу «Отелло».

— Драму знаете? — спрашиваю.

— Не знаем, но слышали: есть такая у Шекспира.

(Хорошие ребятки: для 90% их сверстников это уже элитарное знание!) Слушаем оперу. Одна студентка и один студент (по нынешним временам, аншлаг). Мальчишка внимательно наблюдает за дьявольской интригой Яго (ах, как великолепен поздний Верди!), недовольно ёрзает на стуле и вдруг восклицает совершенно искренне:

— Вот, ей-богу, странные люди! Ну, почему не собраться вместе и не поговорить? Ведь моментально всё бы прояснилось!

Я чуть его не расцеловал: хорошие, позитивные 17-летние детки (эдакие повзрослевшие Ирма Банева и Бол-Кунац) увидали в Шекспире то, чего не желало видеть наше поколение, загипнотизированное самим флёром Театра. Не осознавая того, они поняли «Отелло» не как изысканную драму позднего Ренессанса, а как простую (и довольно безыскусную) уголовную хронику всех времён и народов: взревновал — задушил — раскаялся, причём задушил непременно сначала — а потом уже раскаялся.

Всё. Вот тебе и Шекспир. Вся драма как на ладони: просто не сумели вовремя всё обсудить! Это принципиальное иное ощущение и Шекспира, и культуры, и вообще всего порядка жизни. Можем обманываться сколько угодно, но именно с таким мироощущением встречает нас нынешнее племя, младое и до чего же незнакомое! Пора честно признаться самим себе: за этим ощущением реальности — будущее. Стареем… Но у нас, стареющих, всё же есть преимущество: мы изначально были нацелены на получение бесцельного гуманитарного знания, и как раз его бесцельность была для нас наиболее привлекательной. Из-за этого мы утратили должный практицизм, который с лихвой переняли наши дети, но именно он и лишил их тяги к бесцельному гуманитарному знанию. Наш «плюс на минус» отразился у них как «минус на плюс», что в общей сумме слагаемых пока даёт «баш на баш». Но если (не дай бог) наши дети начнут читать и понимать Шекспира… О-о! Тогда у нас будет «плюс на минус», а у них что же, — «плюс на плюс»?.. Конечно, мы любим своих детей, но явно не настолько: жить под одной крышей с юными сверхчеловеками — нет уж, увольте!

Саша Логинов: пять баллов! (С толстым плюсом.)

* * *

При чём же здесь, однако, гуманитарное знание и ассириология как гуманитарная наука? А вот при чём: современному человечеству всё это абсолютно не нужно. Ассириология — чистейший культурный балласт, почти такой же, как Шекспир. Даже ещё чище. Постановки Шекспира, пускай осовремененные, опошленные и сколь угодно дрянные по качеству, всё-таки приносят хоть какую-то прибыль, ассириология — никакой. Пьесы Шекспира хоть и мизерно мало, но всё же покупают — ассириологические труды стоят на полках нетронутыми. И если в серьёзный театр «один процент» молодежи ходит из любопытства, то в гуманитарные вузы — по недоразумению.

Добавлю одно важное соображение, упущенное у Владимира Емельянова, который пишет: «Египтология и индология удовлетворяют любителей мистики, арабистика и китаистика описывают жизнь активных современных народов. Наша наука не делает ни того, ни другого. Она не рассчитана на эффектное эпатирование дилетантов и не служит консультантом для политиков». Действительно: если проводить такое сравнение относительно любителей мистики и/или весёлой этнографии, то проигрывает ассириология. Но ведь если взять и египтологию, и индологию, и арабистику, и китаистику в том же контексте — т. е. как самостоятельные гуманитарные науки, безо всякого мистико-этнографического флёра, — то в фатальном проигрыше оказываются они все: и какая тогда разница ассириологии, сколько лишних очков она им всем проиграет? А главное: какая радость этим гуманитарным наукам от того, что они её «обскакали», коли все они, по большому счёту, в равном положении — самых отчаянных парий!..

Гуманитарная наука — тягостный балласт для нынешнего общества потребления. Учёные-гуманитарии предпочитают лишний раз об этом не говорить, однако головы у них прочно и понуро вжаты в покатые плечи: сегодняшний социум их пока ещё терпит — но, похоже, терпение его скоро лопнет! Настоящий учёный-гуманитарий в современном мире чувствует себя чуть ли не «ссыльным». Выходит, что, когда в 1930 году арестовывали Алексея Фёдоровича Лосева, он действительно былполитическим заключённым. А что произошло бы с ним сейчас? Ничего «страшного»: сидел бы он себе дома, ходил бы в университет да читал бы лекции пяти-шести эрудитам-маргиналам. И был бы он при этом относительно беден. Теперь предположим, что Лосева усадили бы на «философский пароход» и ему пришлось бы делать карьеру на Западе. Странным образом, было бы всё то же самое: сидел бы он в более уютном доме, в университет не ходил бы, а ездил на велосипеде, да слушали бы его лекции не 5–6, а, допустим, 15–16 человек — но всё равно таких же маргиналов, хотя и не таких эрудитов. И был бы при этом Herr Professor Loseff относительно небеден — ибо богатым он не стал бы при любом «раскладе».

В ранней повести Стругацких «Попытка к бегству» описано некое тоталитарное общество, где основное политическое преступление формулировалось весьма широко, зато совершенно точно: «Они хотели странного». Милое пророчество: ассириологи-египтологи, филологи-культурологи, философы-религиоведы, теоретики-музыковеды, историки-краеведы, семиотики-структуралисты, лингвисты-компаративисты и прочая и прочая — сегодня всё это, в сущности, люди, которые «хотят странного». И вот ведь в чём состоит «прекрасность нашей жизни»: как только все они окажутся на каторге, общество моментально ощутит в них острую потребность — но как только оно на радостях каторгу прикроет, тут же окажется, что люди, «желающие странного», именно этому обществу фатально не нужны.

Vive le charme discret de la bourgeoisie!

В итоге получаем драму не хуже «Вильяма, как говорится, нашего, Шекспира»: если гуманитарного учёного шлют на каторгу — стало быть, общество ощущаетприсутствие культуры, а если не шлют — значит… не ощущает? Финал у этой драмы — диалектический парадокс: общество, где гуманитарного учёного не печатают, потому что его запрещают читать, представляется более духовно здоровым, чем то, где учёного не печатают, потому что читать его никому не приходит в голову…

Здесь, впрочем, возможно весьма едкое возражение: а кто сказал, что общество, где гуманитарная наука ценится исключительно за счёт «специфики» тоталитарного режима, является более здоровым, чем то, где она ценится ровно по той цене, которую свободное (как бы) общество готово за неё платить? Ведь это, как говорится, вопрос индивидуального предпочтения. И можно до потери пульса доказывать таким возражателям, что Лосев был «счастливейшим» гуманитарием своего времени: во-первых, потому что посадили его в 30-м, а не в 37-м; во-вторых, потому что 25 лет его не печатали, и это дало ему бесценное творческое уединение; в-третьих, потому что через эти четверть века философски обворованная Россия обрела его фундаментальные книги, одну за другой… Нет, скажут заядлые возражатели, всё равно счастливым можно быть только в свободной стране! И никогда не поверят наши «певцы свободы» (эдакие Соколы, объевшиеся Ужами) в то, что именно сыто-спокойная академическая карьера Лосева на Западе свела бы его в могилу куда быстрее, чем работа сторожем лесных складов на Беломорканале.

Общество, как бы обладающее свободой выбора, почему-то принципиально и совершенно осознанно не выбирает гуманитарную науку. Разумеется, здесь есть множество оттенков: богатые страны выделяют на неё больше денег, менее богатые — меньше, бедные — не выделяют вообще (и вся их гуманитарная элита учится, а потом оседает за границей, где она уж точно никому не нужна). Неизменно лишь одно — универсальное, повсеместное отношение к гуманитарной науке как к «несъедобному» балласту, который всё время портит вкус la dolce vita. Богатые общества готовы оплачивать гуманитарную науку не потому, что им это действительно нужно, а потому, что это (по очень старой памяти) престижно. Потому что это comme il faut. Ведь должен буржуа раз в год посетить оперу: там очень удобно выспаться, а если вдруг одолеет зевота, то никто не увидит (а главное, не услышит, как «зубы стукнули»). Буржуа также непременно должен разок посетить картинную галерею, а его малолетняя мадмуазель мимоходом поправит там причёску: холст Рембрандта — изумительный зеркальный отражатель. Любознательный, в меру беззлобный буржуа «что-то слышал» о философии, культурологии, семиотике: «наверное, что-то в этом есть… ну, так и быть, пускай часть моих кровных налогов пойдёт на финансирование этих непонятных слов».

А слова и вправду непонятны. «Науке удалось описать структуру древних ближневосточных обществ», — докладывает многоуважаемый В. Емельянов. Да ни черта ей не удалось — и никогда не удастся! Гуманитарной науке только кажется, что она корректно описывает древние общества. На самом деле она описывает отнюдь не их, а лишь представления современного человека о них. И пусть востоковеды даже не пытаются убедить кого-либо в обратном: для того чтобы корректно описать древнее общество, необходимо, чтобы сам востоковед был древним человеком, — а это по определению невозможно.

«Шумер и Вавилон стали прародителями Западной цивилизации — единственной состоявшейся, единственно успешной цивилизации современного человечества», — утверждает далее автор юбилейной заметки. Во-первых, это глубоко спорно: Западная цивилизация сформировалась в том единственном регионе планеты, где почти у 70% народов языки обладают аналитическим строем, и от Междуречья он находится довольно далеко. Во-вторых, сам по себе успех Западной цивилизации очевиден далеко не всем. В-третьих, даже если и так, то закрепляет она свой успех весьма «нетривиально»: ведь именно на землю Шумера и Вавилона ступили танки самого мощного Западного государства — и, похоже, Запад вовсе не склонен считать Междуречье своей прародиной…

Я никогда не забуду интервью, которое дал директор Багдадского национального музея каналу ОРТ за три дня до вторжения. В этом человеке, излучавшем пронзительную интеллигентность, была вся мудрость Востока, которая людьми мыслящими однозначно воспринималась в те дни как чёткая, взвешенная оппозиция всей тупости Запада. Он не рвал на себе куфию (ибо одет был в западный костюм превосходного покроя), не метал никаких дежурных проклятий в адрес «Большого Шайтана», только обречённо улыбался, как приговорённый суфий. «Видите ли, — неторопливо рассказывал он корреспонденту и операторам, — культура у нас действительно древняя. Вот эти экспонаты перед вами, — он обвёл рукой музейные стенды, — двадцать восьмого, двадцать девятого века до нашей эры, есть даже тридцатого… У меня нет ненависти к американцам, и я очень высоко ценю их достижения, но они слишком молоды. Они не в состоянии даже представить себе, какаяэто древность!..»

Через неделю Багдадский национальный музей подвергся такому разграблению, которое удивило бы и хана Тохтамыша, и Франсиско Писарро. Владимир Емельянов сообщает нам день рождения ассириологии. Похоже, теперь нам известен и день её смерти: разграбление Багдадского музея на заре двадцать первого века — уже нашей, ох ведь до чего же нашей эры!.. Именно США, форпост Западного мира, Западной цивилизации, Западной культуры, наглядно продемонстрировали всей мировой общественности, что «гуманитарная помощь» и гуманитарная наука — это «две большие разницы».

Денег у США пока много, налогоплательщиков — тоже. Содержать гуманитарное востоковедение — comme il faut, но охранять Багдадский музей от вандалов — уже явно не comme il faut. А дальше… всё будет расчудесно: «внезапно настанет день», когда окажется, что денег уже не так много (а нефти уже так мало), поэтому содержать ассириологов — непосильное бремя для американских налогоплательщиков, тем более что к тому времени из Ирака всё равно придётся уйти (по их же требованию, ибо они избиратели). И поедут по университетам всякие государственные комиссии: чем же это вы, господа ассириологи, занимаетесь? Древние общества описываете? Языки изучаете? Клинопись расшифровываете? А строго научные доказательства у вас есть? Можете ли вы по одним только скудным артефактам дать вполне убедительные описания? Не можете! Предъявите шумерские акции, облигации, паевые инвестиционные фонды. Как? У шумеров ничего этого не было? Но в таком случае это совершенно дикий народ: зачем же его так подробно изучать? А-а, вы про сохранившиеся тексты. Славно! Сколько слов шумерского языка достоверно дошло до наших дней? Около двух тысяч? Это несерьёзно!.. Что, простите? Табличек мало? В Ирак надо ехать — новые выкапывать? Поезжайте, ради бога, да только Ирак больше не наша сфера влияния. Поэтому, когда сунниты будут вас похищать у шиитов, кричите исключительно по-шумерски. Вопль «Help me!» там никто не оценит, и весь ваш востоковедческий пафос будет похоронен вместе с вами (в лучшем случае, головы откопаем отдельно от табличек).

* * *

Я, конечно, утрирую: похоже, гротеск — последнее лекарство от душевной смуты, да и оно помогает неважно. Выше я говорил, что ассириология современному человечеству не нужна. Но я намеренно не уточнил свою мысль — уточню её сейчас: ассириология не нужна человечеству, находящемуся в том состоянии, в котором оно себя сегодня видит. Если же вообразить человечество, способное видеть себя со стороны (в утопическом сне дедушки Вернадского), то картина вырисовывается совсем иная. Ниже я больше не буду говорить отдельно об ассириологии, но скажу целиком обо всём блоке гуманитарного знания.

Новорождённые детёныши человека по многим моментам поведения очень напоминают детёнышей высших млекопитающих. Но есть между ними одна существенная, фундаментальная разница: у человеческого детёныша подавлены инстинкты, именно поэтому ежесекундный уход за младенцем — дело столь ответственное, многомесячное и хлопотное. Детёныши высших млекопитающих поначалу тоже относительно беззащитны, но они становятся опытнее с каждым следующим часом своей жизни: в них постепенно «просыпаются» инстинкты — встроенная генетическая программа самовыживания. У человека такой программы нет, зато у него есть способность к рефлексивному познанию мира.

Зачем сделано так? Почему? С какой целью? Если это задумка пресловутого «интеллигентного Дизайнера», то она крайне рискованна с точки зрения банального менеджмента. Какой смысл вводить в действие совсем новую, нигде и ни на чём толком не опробованную ОКР, если прежняя за несколько миллиардов лет давала рекордно минимальное количество фатальных сбоев, а новая, как теперь видим, даёт системные сбои постоянно?

Не уверен, что ответ на этот вопрос существует: для искусства он чересчур концептуален (даже гениальную пьесу Чапека «R. U. R.» едва ли можно считать полноценным ответом), философия может с тем же «успехом» биться над ним ещё целый «миллиард лет до конца света» (философов хлебом не корми, дай только поставить какой-нибудь заведомо неразрешимый Вопрос!), религия свой ответ давно уже дала (правда, совсем на другой вопрос), наука же мудро выводит всю эту дискуссию из поля своей компетенции. Да и не в ответе дело — дело в самом вопросе. Дело (в конечном счёте) в том, что человек каким-то чудом вообще оказался способен ставить перед собой подобные вопросы. В принципе.

Человек как биологический вид начал свою жизнь с овладения чисто практическим знанием. Но абстрактное, бесполезное знание сопровождает его постоянно, заведомо не принося никакой материально ощутимой пользы. Причём самое главное в этом «чистом» знании — именно тот факт, что человек чётко осознаёт его ненужность, бесполезность, а главное, высокую затратность. Один из неопровержимых признаков человека — способность сознательно идти на жертву. Ни одно высшее млекопитающее на это не способно: когда самка отдаёт жизнь за детёныша, у неё просыпается не сознание, а всё тот же инстинкт. Мало того: человек способен сознательно пойти не только на жертву ради Идеи — он также способен (и это воистину парадокс природы!) идти на жертву как таковую, безо всякой идеи и цели. Именно об этом повествует в итоге пушкинский шедевр «Анчар». Однако на самом деле в такой жертве идея тоже есть, и состоит она в том, чтобы… просто бытьчеловеком, оставаться человеком в биологическом смысле, хотя поначалу всегда кажется, что идея любой жертвы — чисто социальная.

Поддержка комплексного гуманитарного знания является прямой обязанностью человека как биологического вида. Это та самая бесполезная жертва, на которую человечество всегда должно идти. Не потому, что «ученье свет, а неученье тьма»: животные ничему не учатся, однако несчастными себя никогда не ощущают. Не потому, что знание — comme il faut, а невежество — mauvais ton: любой невежда гораздо счастливее того, кто знает хоть что-нибудь, а мудрейший человек — заведомо самый несчастный. Не потому, что знание всё-таки приносит человеку радость (вопреки знаменитой поговорке): современный социум гораздо лучше приспособлен для невежд, и эта тенденция с каждым десятилетием только усиливается. А потому, что гуманитарное знание надёжно защищает человека от эволюционной катастрофы: как только человек перестанет хотеть «странного», он не захочет и «обычного» — он вообще прекратит чего-либо хотеть.

Здесь действительно нет ни грамма социального пафоса — только чистая биология: знание необходимо человеку не для того, чтобы возвышаться над природой (как видно, у самой природы на этот счёт есть большие сомнения), а для того, чтобы продолжать быть частью этой природы. Проведём мысленный эксперимент: предположим, что человек вообще утратил способность и стремление к гуманитарному знанию. Не забудем также, что это наше рассуждение лишено всякого социального пафоса, — ибо мы уже поняли и для себя решили: наши дети будут счастливее нас ровно настолько, насколько менее они будут отягощены бесполезным «гуманитарным балластом». Результат очевиден: человечество исчезнет, сотрётся с лица Земли — но не потому, что впадёт в дикость, а как раз потому, что именно в дикость-то оно не впадёт никогда. Сама природа не даст человеку стать диким. Для этого он не обладает живыми, действующими инстинктами: почти все они у него эволюционно подавлены.

Человек вымрет — ибо, лишённый одновременно и знания и инстинктов, он окажется неконкурентоспособен по отношению к высшим млекопитающим. Планета выживет физически — но облик её биосферы изменится безвозвратно. И пророчество дедушки Вернадского не сбудется никогда.

Всё очень просто.

И безумно жалко.