НОВЫЙ ГОД

(Быль)

 

Дети спать пораньше лягут
В день последний декабря,
А проснутся старше на год
В первый день календаря...

Добрым словом мы помянем
Года старого уход,
Начиная утром ранним
Новый день и новый год!

 

(С. Маршак)

Однажды, или, точнее, дважды, мне довелось встречать Новый год в стройбате. И хотя второй стройбатовский Новый год был тоже не самым обычным, скрупулезное это «дважды» можно было бы безболезненно выцыркнуть как шаткий молочный зуб, потому что гораздо острее мне помнится первое стройбатовское «однажды». Наверное по той же причине, по которой врезается в память все самое первое или поется «first cut is the deepest».

Третья рота, в которой я тогда служил, строила в Омске странный военный объект – то ли завод по производству ПТУРСов, то ли склад амуниции и боеприпасов. Поскольку начальство отказалось приобщить нас к тайне предназначения огромной коробки высотой в восемнадцать метров, каждый военный строитель фантазировал на эту тему по мере размаха крыл, в среднем, не очень мощного разума. Разум салаг скользил в известковом тумане по рельсам хронического недосыпа, а сознание стариков с дембелями было обескуражено местной сивухой.

Самой смелой и горделивой была догадка старослужащего Мушега Кирджаняна. Мушег говорил салагам:

- Слюшайте все! Ми должни бит горди тому, что нам випал великий чест строит секретний космодром для запуска секретний «Буран»!

Салаги делали вид, что чутко внимают оратору, чтобы не получить невзначай оплеуху, а после команды «Волно!» разбредались по многотрудным делам. В их головах гулко ухало: «Буран! Уран! Зурбаган!» Но что это за всем этим крылось - и знать никто не хотел. Только Витька Шигаев из Симферополя то и дело толкал соседей по строю и шептал возбужденно:

- Слышь, земеля! А я знаю, что такое «Буран»! Это - установка залпового огня для запуска межконтинентальных ракет!

Роту временно разместили в реликтовом клубе, кое-как возведенном в тридцатых годах на развалинах краснокаменной церкви. По причине скорой сдачи объекта мы, а точнее салаги, молодые и черпаки, работали по 13-14 часов в сутки без выходных. Деды с остаточными дембелями дремали либо в казарме, либо прямо на стройке на виду у строительного начальства и офицеров. Лишь раз в две недели роте отводили полдня на помывку в зачуханной бане. Раз в две недели к черной с прозеленью избушке спешили отряды то привычно зеленых, то дивно лазурных бойцов.

Лазурь объяснялась просто.

Нарядной лазурной краской салаги – москвичи и тюменцы - красили потолок секретного сооружения. Роспись давалась туго. Краска капала с потолка на наши бледные головы, лилась за хребет и за шиворот. Телогрейки на глазах превращались в голубые кожанки. Нательное белье обретало прочность легких кольчужек. Грустные лица становились похожи на маски еще более грустных клоунов.

Поскольку потолок был непомерно высок и широк, гражданские сварщики сварганили из металлических труб передвижные башни на колесах от вагонеток. Салаги взбирались по лесенкам на самый верх каланчей, подтягивали туда на веревках фляги и ведра с веселой масляной краской. Потом таким же макаром поднимали наверх длинные доски, которые перебрасывали между вышками. По две доски на каждую перемычку. Получались шаткие, провисающие мостки. С этих мостков салаги и расписывали потолок. Краска обильно дождила не только на маляров, но и на доски. Каждая доска становилась скользкой и липкой одновременно, являя собой нечто среднее между лентой для мух и обледенелым спортивным бревном. Чтобы не грохнуться вниз (восемнадцать метров полета – это вам не хухры-мухры!), приходилось красить с колен, с трудом дотягиваясь кистью до потолка. Сложность процесса позволяла мне представлять себя подмастерьем ренессансного специалиста по росписи храмовых сводов. К следующей смене краска на мостках подсыхала, и ходить по ним становилось проще. Правда, всего лишь в течение первого часа работы. Примечательно, что за мучительно длительный срок превращения хмурого утра в погожий день никто из маляров не пострадал. Может быть, потому, что время от времени в цех заглядывал старослужащий Мушег Ашотович Кирджанян, которому, наверное, было скучно спать день и ночь напролет в казарменном клубе. Несмотря на мороз на объекте всегда было жарко, особенно под потолком. Бетонная коробка обогревалась огромной турбиной, пожиравшей тонны соляры.

Прямо с порога, а, вернее, с завешанного брезентом проема, Кирджанян кричал, обращая взор к лазурному краю неба:

- Пиривет, молодие воини! Как дила?

В этом месте кто-нибудь из молодых должен был обязательно крикнуть: «Пока не родила!», а двое-трое других хохотнуть – иначе Мушег сердился и порывался забраться на вышку, чтобы наказать бесчувственных к шуткам салаг. После того, как молодые солдаты сдавали ежедневный анализ на чувство юмора, Кирджанян добавлял:

- Астарожно там, навирху! Не нарушайте техника безопасности! Висигда помните завет фельдмаршала Суворова: «Бириги жизнь смолоду»!

Несколько раз сверху падали ведра с краской, оставляя на бетонном полу следы в форме салютных выхлопов. Падения всегда завершались счастливым исходом. Лишь один раз шальной плевок краски угодил на лацкан шинели начальника штаба, майора Шувалова.

- Это что еще за голубая сопля у меня на шинели висит? – брезгливо скосил он глаза на лазурную блямбу.

- А это, товарищ майор, к награде, ну точно к награде! – подсуетился замполит третьей роты, старлей Пересохин.

Каждое утро салаги, а вместе с ними, конечно, и я, вскакивали в половину седьмого утра под гортанные крики армян и грузин. Были в роте дембеля из казахов и дедушки из белорусов. Но они вели себя смирно. Белорусы тихушничали по складу национального темперамента. А малочисленное племя казахов кавказцы смирили силой. Лишили их права голоса, но оставили за ними главную привилегию – право на круглосуточный отдых.

Салаги прыгали в кирзачи, едва обмотав портянками ноги, клацали пряжками пластиковых или брезентовых ремней. Отстающие, то есть те, кто не успевали одеться, застегнуть петельку на горле хэбуки, и встать в строй за три четвертинки минуты, получали выговор без занесения, то есть пару легких, как стекловата, затрещин. Куда основательнее лупили за более тяжкие прегрешения. Например, за укрывательство от старослужащих денег и ценных продуктов питания.

У одного москвича к изнанке нательной рубахи было приколото пять рублей. Москвич, видимо, думал, что хорошо капусту заначил. Но однажды на вечерней поверке кончик булавки слишком дерзко блестнул при свете конопатой стоваттки. Глазастый грузин Тимонян углядел диамантовое острие, уцепил за него хитреца и вывел на грязную воду. Адыл Дулиев ляпнул мошенника бородавчатым кулачищем – бородавки были твердыми и беспощадными как наросты кастета, - и по папирусному лицу москвича заструились два ручейка: кровь вперемешку с соплями. Пять рублей у него отбрали и пинками направили в умывальник. За москвичом стелился багряный след на влажном, только-только отшмыганном центряке.

А еще поднимали ночью кого попало, сажали на табуретку возле кровати, били другой табуреткой по мослам и коленкам, спрашивали строго: «Говори, где деньги лежат?» Хрупкие москвичи молча, но недолго сносили побои и отдавали припрятанные рубли, а то и мелочь железную из тайных схоронов вытряхивали. Тюменцы, напротив, начинали упреждающе голосить, но держались гораздо дольше. Наверное, потому, что у тюменцев деньги почти не водились. Кавказцы уважали москвичей за безмолвную слабость и презирали тюменцев за бабью визгливость.

Развязность дедов объяснялась отсутствием офицеров в вечернее и ночное время. Изредка в роту заглядывал прапорщик Заяц, прозванный так за врожденный дефект губы. Старшина справлялся об обстановке у старшего сержанта Рафика Геворкяна, который заправлял в роте всеми военными и строительными делами. Рафик был, разумеется, дедом. К молодежи Рафик без нужды не приставал, не мародерствовал, при виде крови кривил губы, но при этом равнодушно взирал голубыми глазами на кипящий вокруг беспредел. У Рафика был помощник - младший сержант Миша Матевосян. Миша выполнял обязанности бухгалтера и нормировщика и тоже был вполне благонравным дедулей.

Когда наступил декабрь, и сибирские ночи налились критической морозильной силой, старики-беспредельщики пополнили свой карательный кодекс еще одним наказанием. После отбоя кому-нибудь из провинившихся вручали в голые руки ломик и отправляли в одной гимнастерке скалывать ледяное дерьмо, нараставшее за день в фанерной уборной во дворике. Даже дневной мороз в один миг превращал экскременты в кирпичной твердости слитки, которые срастались в монолитную гору, пик которой уже к середине дня достигал горизонта «очка». А уже к вечеру из отверстия в середине отхожего места торчал на полметра нерукотворный шоколадно-шафрановый сталагмит.

В конце декабря деды очнулись от спячки и начали разбегаться по предпразничным блядкам. Только совсем уж отъявленных и пропащих не тянуло на женщин, и они продолжали дремать в казарме или резаться в петуха и буру в котельной при секретном объекте. За неделю до Нового года роту покинул красавец Раф Геворкян, а следом за ним исчез нормировщик Миша. Угнетенные казахи как-то втихую и чохом дембельнулись. Белорусы вроде бы, как обычно, робко шуршали в дальнем углу казармы и мастрячили загодя дембельские доспехи – парадки с плюшевыми воротничками, шинели с бархатными петличками и офицерскими пуговицами, погоны с подложками из патронов для огнетушилок, яловые сапоги с набивными каблуками-платформами. А также клеили расписные фотоальботы со смешными стихами и поговорками между дымчатых фотографий: «Два солдата из стройбата заменяют экскаватор». Или: «Дембель неизбежен как крах капитализма». А еще обязательно вписывали в дембельские альбомы анекдот о том, как американский шпион, только что побывавший в Раше, растолковывает своему начальству, в чем кроется главная сила советской армии: «А еще у них есть матросы. Отчаянные, я вам скажу, ребята. Но гораздо круче матросов - десантники. Эти - просто головорезы! Хотя и матросы, и десантники, и всякие там танкисты – вообще-то, фигня. Потому что у них в армии есть особо страшный род войск. Стройбат называется. Кого я только про этот стройбат не спрашивал, все как один говорили: «Ну это такие лютые звери, что им даже оружие в руки боятся давать»... Почти весь декабрь белорусы строгали дембельские альбомы, но за несколько дней до Нового года и они куда-то исчезли.

Тем временем молодой костяк роты продолжал работать с прежним надрывом. Офицеры нагнули Зайца, и тот, чертыхаясь и матерясь, принял вожжи ротного погонялы. От обиды на офицеров Заяц стал злобным и педантичным. Уже в шесть утра он появлялся в казарме и кричал особым военным рыком:

- Рррёёёёёта-а-а-а... па-а-а-адъем!!!

Одиночные дембеля и деды посылали Зайца в известное место и нахлобучивали на уши одеяла, но молодые бойцы тотчас вскакивали с трехъярусных шконок – по причине нехватки площади каждой двухъяруске прилепили лишний этаж – и прыгали к табуреткам, на которых были сложены их лазурные доспехи.

Ранним утром 31 декабря Заяц порадовал роту:

- Ребятушки, сегодня у вас, как грится, укороченный производственный день. До восьми вечера пашете, а потом в казарму шагаете. Через столовую, разумеется. А завтра – вообще выходной! Целый день! Вот как о вас начальство заботится! Понимать надо!

По строю пробежал одобрительный гуд.

- Ротного командира благодарите, ребятушки. Это он у Абубакирова выходной вам выбил. Несмотря на то, что объект, как грится, горит синим пламенем. Хотя это, вообще-то секрет. М-да. Так-то вот. Рядовой Тимонян!

- Я! – приподнялся с кровати цыганистый парень с пышным чубом и золотыми зубами.

- Где Рафик? Где Миша?

- А они уже на объекте. Товарищ старшина, вы же каждый раз меня это спрашиваете, и я каждый раз вам то же самое отвечаю.

- Да ладно мне! На объекте они, - хмыкнул Заяц. Заячья верхняя губа раздвинулась, как театральный занавес, обнажив декор из нестройных синих зубов. – Блядей, небось, лапают, а у самих с концов капает. Гы-гы-гы!

Строй невесело хохотнул. Любое напоминание о недоступных женщинах нагоняло на молодежь тоску.

- Рафик с Мишей теперь только после Нового года объявятся. Это как пить день ясно. Ну я им, блядунам, трепку устрою! Тимонян! Я, как грится, отлучусь сегодня по неотложным делам. А тебя за старшего оставляю. Как самого ответственного старослужащего. В общем, чтобы никаких безобразий в роте не допускал! Держи молодежь в строгости, но без перегибов. Завтра утром как штык буду в роте. А то и ночью с проверкой нагряну! Если что – отфуярю за милую душу! Понял, Валера?

- Так точно, товарищ старшина!

- Короче, принимай бразды и действуй сообразно общей фактуре с учетом конкретной концепции.

На должность заместителя роты пытался претендовать рядовой Мушег Кирджанян, который тоже валялся в кровати. Между Мушегом и Зайцем состоялась короткая острая перепалка. Кирджанян считал, что Тимонян неспособен командовать ротой, да еще в таких чрезвычайных условиях.

- Таварищ парапорщик, вы на Тимонян пасматрите. Он же дикий! У него глаз сумащедщий блестит! Как он может рота управлят?! А я на гражданке мастер на заводе работал. У меня подчинение било двадцат пят человек! Я каждий ден на объект хожу, проверяю, как работа идет. Потому что дюша болит. За чест наша рота и за все советские вооруженние сили.

Заяц живо отшил Мушега, обвинив его в том, что он три недели назад учинил драку прямо на стройплощадке и что он плохо знает русский язык. Хотя грузин Тимонян закончил почти на одни пятерки кутаисскую десятилетку, а армянин Кирджанян - всего-навсего шесть с половиной классов сельской школы под Дилижаном, в словах Мушега крылась немалая доля правды.

Тимонян в трезвом виде был обычно спокойным и даже застенчивым парнем. С его лица не сходила растерянно-виноватая улыбка, словно он что-то чужое посеял и все никак не может найти. Зато в нетрезвом своем естестве Валера был похож на стройбатовца из дембельского анекдота. Лютым зверем был Тимонян, когда напивался до чертиков. А по-другому он пить не умел. На выпивке он ни разу не залетал, поскольку пил редко, да метко. В пьяном виде Валера был жестоким и липким придурком, жаждущим крови и стонов. В отличие от Далиева, который мог сбить жертву с ног единым ударом, бил Тимонян несильно, но настойчиво и коварно, выбирая самые уязвимые и болезненные части тела.

Уже через полчаса рота под воительством Тимоняна приближалась к объекту по заснеженной улице Лизы Чайкиной меж серых, безжизненных пятиэтажек. На улице не было не души. Заслышав знакомую дробную поступь, редкие граждане, по всей вероятности, прятались по щелям или зарывались в сугробы. Солдаты топали молча, понуро, с постными от недосыпа и безнадеги лицами. Веселым и шустрым оставался лишь Витька Шигаев. Он, как обычно, шутил-балагурил, запалив бычок сигаретки «Прибой». Шутил Шигай незатейливо, но беззлобно. Он толкал меня в бок и хихикал:

- Шура, слышь! Сегодня в столовой нас ждет праздничный ужин. Торт из перловки и с кремом из манной каши. И выпивка будет. На каждый стол по чайнику чифиря выставят. Дедом Морозом Васятка будет, а Снегурочкой – Лиза Чайкина.

На самом деле главный повар Васятка, дефективный черпак из города Ступино, похожий телом и ликом на зародыша в поварском колпаке, обещал каждому едоку по внеплановому крутому яйцу и по кружке брикетного плодово-ягодного киселя.

- Слушай, Витек, а кто такая эта Лиза Чайкина? – спросил я Шигая и получил короткий, но четкий ответ.

День начался и закончился как обычно, не считая того, что начальник объекта, полковник Абубакиров, отпустил всех в начале девятого вечера, поздравив роту с наступающим праздником и объявив первое января нерабочим днем. Утром, в самом начале работы, мы передвинули башни под новый, не освященный лазурью регион потолка, не снимая при этом мостков, которые оставались на вышках. На всякий случай на вершину каждой из башен был посажен смотритель, который придерживал доски и криком предупреждал передвижников, когда концы мостков слишком близко подползали к краю платформы.

Трудным этим процессом управлял Кирджанян. Ради этого он выполз из уютной пещеры, сложенной из булыжников пенобетона и устланной шкурами старых телаг и бушлатов. После речи Абубакирова, на которой присутствовало все ротное и строительное начальство, командиры поспешили на 20-й автобус, который челночил через Иртыш (почти все офицеры жили в новых кварталах на Левобережье), а рота рысью помчалась в столовую. Тимонян еле-еле за ней поспевал. Мушег предпочел остаться в пещере. Он давно подружился со сторожами объекта, тремя старослужащими вэвэшниками, которые закадрили трех девок из общаги в Амурском поселке, и девки вскоре должны были подтянуться к логову, с выпивкой и закуской. Мушега немного смущало, что девок было всего только три, и он опасался, что окажется лишним. Но старший краснопогонник его уверенно обнадежил:

- Не сцы, мужик. Ну я там понимал бы твою тревогу, если бы только одна телка была, а то ведь их целых три. Девчонки добрые, заводные. Всем хватит, даже еще останется.

В столовой Васятка накрыл неказистый праздничный ужин. Залитые краской бушлаты и телогрейки бойцы бросали на снежный наст рядом с дверью, обтирали снегом руки и лица. Так Васятка пытался блюсти санитарные нормы. Но тщетно – все столы и скамейки были все равно заляпаны краской.

Салаги сожрали перловую кашу с порцайкой соленого масла, проглотили по крутому яйцу, протолкнув его в горло накрахмаленым киселем, набили карманы горбушками черного хлеба, который потом сушили на батарее или просто сгрызали за ночь.

- Витя, а где же обещанная Лиза Чайкина? – подколол я Шигая.

- Где-где! На верхней полке, где скребутся волки! - отбрехался Витька пошлой солдатской присказкой.

В казарме нас ожидал приятный сюрприз. Тимонян объявил, что отбывает на время в общагу Кирпичного завода и назначил старшим по роте салагу Кольку Белова, которого очень уважал за то, что тот окончил в Москве английскую спецшколу и чуть было не поступил в МГИМО. Кроме того, Колька каким-то образом ухитрялся ладить с самыми дикими кавказскими стариками, не только не лебезя перед ними, но даже почти огрызаясь. Как-то Левон Асатрян спросил Белова, который листал в уголке умывальника какую-то книжицу:

- И чито читаешь, салага? Про любов чиво-нибут?

- А вот, смотри, - Колька протянул Асатряну сборник рассказов Агаты Кристи на неадаптированном английском.

- Чиво это ? – удивился Левон.

- Это - цитатник Мао Цзедуна. На нижнеханьском наречии.

Асатрян до того растерялся, что даже ни разу не ударил Белова, хотя обстановка шептала – умывальник журчал и булькал от возмущения. Впрочем, Левон, возможно, просто не понял подколки.

Брошенное Тимоняном «на время» никто всерьез не воспринял. Все поняли, что рота впервые останется в состоянии абсолютного безначалия и, следовательно, покоя. Забитые души солдат единовременно испустили беззвучный вздох отпущения. Волна ментального вздоха достигла клубного пианино, которое запихнули в кладовку в первый день оккупации помещения. Пианино громко, мелодично икнуло, будто в нем порвалась струна. Никто бы этого не заметил, если бы Колька Белов не мотнул головой в сторону кладовки и не сказал назидательно, подняв указательный палец:

- Чехов!

Тимонян посмотрел на Кольку загадочно, но промолчал.

- Антон Павлович Чехов! Пьеса «На дне»! - вдруг гаркнул из строя тюменец Пестерев.

- А? – скривился Валера и зашаркал к тюменцу. – Пестель, ты чего хочешь этим сказать? Что классику знаешь, да? Что знаниями владеешь? А остальные, значит, балбесы и неучи? А известно ли тебе, как большому поэту, что от знаний все беды на свете проистекают? Ну-ка, сбацай мне четверостишье про то, что все зло на земле от знаний берется. Ну, давай-давай, не ломайся! А то ведь живо самого обломаю!

- От многих знаний многия печали... – поспешно завыл поэт, прикрывая руками подбрюшье, - на нашей грешной... на нашей горестной Земле... когда бы люди ничего не знали, то счастье б... то счастье б воцарилось... воцарилось на Земле. Вот!

- Да, Пестель, судя по твоим стихам, тебе до счастья совсем рукой подать. «Счастье б» - это ты здорово придумал! А чего ты руки так странно держишь?

- Я? Нормально руки держу.

- Ты их навстречу счастью должен тянуть! Вон туда, где лампочка горит. Понял? Или у тебя «счастье б» в яйцах аку... акума... Коля, как там – акумалируется? – Тимонян говорил по-русски без акцента и почти по-московски, однако в сложных словах иногда спотыкался даже на трезвый язык.

- Ак-ку-му-лируется, товарищ старший дежурный по роте! - подсказал Белов.

- Ну-ка, Пестель, продекларируй свое гениальное стихотворение как надо. С руками навстречу счастью.

Пестерев воздел красные, клешневатые руки к запятнанному светилу и снова начал стонать:

- От многих знаний многия печали...

В этот момент Тимонян коротко ткнул поэта коленкой в подбрюшье и тот завалился назад, подхваченный многоручьем товарищей.

Отношения Пестеля с Тимоняном не заладились изначально. Пестерев сразу объявил старикам, что в своем Уватском районе он слыл крупным поэтом и что его стихи не раз публиковались в районной газете. Тюменцы шушукались, что Пестель был еще и отъявленным хулиганом и гонял всю округу, но об этом факте он предпочел умолчать. Однажды пьяный Тимонян мертвой петлей навис на поэте: дал ему двадцать минут на то, чтобы тот написал про него поэму. Через двадцать минут Валера с Мушегом, который тоже был крепко на взводе, согнали весь молодняк в центр казармы, а Пестеля вознесли живым монументом на вершину трех табуреток, откуда он должен был декламировать поэму в честь Тимоняна. Бедный Пестель успел сочинить всего лишь восемь сомнительных строк:

- Жил в Кутаиси паренек
Шестнадцати годов.
В глазах искрился огонек,
На все он был готов.
Он в драке первый был всегда
И был грозой двора.
Но загрустил он вдруг, когда
Пришла любви пора...

Эти строки он и зачитал с высоты трехэтажного постамента. А потом замолчал и зажмурился, ожидая беды. Беда себя ждать не заставила. Искристый паренек низверг Пестеля с поэтического пьедестала, выбив из-под постамента нижнюю табуретку. Затем Пестеля долго били, но ему было нестрашно и даже небольно. Поскольку самый жуткий этап – неведение относительно избранной кары – был уже позади.

Когда Тимонян, уже нахлобучив на голову офицерскую фуражку, постукивал по полу коваными яловыми сапогами и застегивал шинель со вздыбленным ворсом и с сияющими, как золотые червонцы, офицерскими пуговицами, Коля Белов спросил его:

- Валера, а с этим что делать?

Из закутка возле двери в казарму выпирала большая коробка из-под телевизора «Темп», которого в казарме, разумеется, не было.

Коробка стояла там уже давно. Но если раньше картонка была наполовину пустой – в нее бросали всякий случайный мусор – то теперь она была заполнена почти доверху. Из коробки торчали комья черного хлеба, колбасные шкурки, селедочные черепа и скелеты, пустые консервные банки, огрызки желтоватого сала с кусками маслянистой обертки, русалочьи пряди кислой капусты, куриные или утиные кости, кудри картофельной шелухи, яблочные огрызки, заплесневелые помидоры, огуречные и морковные хвостики. Из-под тошнотворных напластований торчали, как трубы тонущего парохода, горлышки винных бутылок. Отбросы были припорошены пеплом, окурками и горелыми спичками, скомканными сигаретными пачками. Там и сям искрились снежинки свежих плевков.

- Во, бля! А это еще что за хрень? – удивился Тимонян. – Это что же? Белорусы втихаря посылки нвогодние получили и все слопали, когда мы на объекте пахали? Ну точно – белорусы! Вон кусок сала торчит. Хотя, может, и не белорусы. Может, это все Раф с Мишей из общаги притащили? Или Тимур? Но все равно - непорядок. Кто-то подло кинул товарищей на жратву!

За дневального в роте днем оставался только лежачий больной Толя Буторов. У него была сильная с жаром ангина. Подняли одутловатого Толю. Толик клялся, что весь день кемарил и поэтому ничего не видел и не слышал.

- Ладно, - махнул Тимонян рукой в черной перчатке. - Ничего не выбрасывайте. Оставьте как вещественное доказательство. Я сам потом во всем разберусь. Следствие проведу и выясню, какая сволочь товарищей прокатила. Запомни, Белов, на тебе теперь рота. Так что свет не гаси. Если кто в уборную выйдет, следи, чтобы шел в кальсонах и чтобы назад потом возвратился. А то ответишь. По полному строгачу. Не переживай! Когда отслужите, сколько положено, все у вас будет. И самоходы, и водка, и бабы. Главное, чтобы из Омска куда-нибудь не угнали. Омск – город хлебный. А то закинут на дикий север. Как нашу шестую роту в Сургут. Ребята пишут - гиблое место. Комары и мошка заели. Жратва никакая. Гниют заживо. Все в струпьях, в чирьях. Как сифилитики. Ладно, я, может, вам из общаги чего-нибудь приволоку. Попрошу девчонок, чтобы продуктовую передачку собрали. Новый год, как никак. Новый год – это же не только танцы-манцы-ожиманцы! Самое главное – это праздничный стол! Правильно говорю, Белов?

- Так точно, товарищ старший дежурный по роте!

Строй едва заметно покачивался, подчиняясь какому-то общему камертону, и с нетерпением ждал, когда Тимонян иссякнет. Не до праздника роте было. Все об одном мечтали - до кроватей бы доползти. И если Заяц подлянку не кинет и не припрется под утро с проверкой, то надеялись основательно выспаться. Если только собственные животы не поднимут и силком в столовую не потащат.

- В общем, понял наказ, Белов?

- Что же, мне теперь не спать, что ли?

- Дневальным поставь кого-нибудь.

- Валера, будь другом, назначь сам дневального.

- Чего-чего? – загоношился Валера, но тут же остыл. – Ну ладно. Это...

Рота просела сантиметров на десять.

- Рядовой Нахапетов – к стенке. Ха-ха! В смысле к стенке у двери. Дневалить будешь. Завтра с восьми утра можешь дрыхнуть.

- Валера, а Валера, - загундел пораженный в правах Нахапетов.

- Все, орлики. Гудбай. Сколько там время? – Валера глянул на золотые часы. – Без пяти девять! Бля, опаздываю!

Тимонян хлопнул дверью и зазвенел сапогами по ледяным ступенькам. Будто серебряными копытцами самоцветы выбрякивал.

Коля выждал с минуту, а потом выдохнул:

- Ну что ребята, отбой!

- Отбой! Отбой! – подхватили басом страдальцы и разбрелись по закоулкам казармы. Одиночные чистоплюи побрели в умывальник, а остальные доползли до кроватей и начали нехотя, с удовольствием готовиться ко сну – нам никто не грозил, не тыкал под нос зажженные спички, не визжал истерично: «А ну, кто нэ успеет отбиться как сыпычка погаснэт, тому, пиля, бистес, на гуй!»

Дневальный Нахапетов плакал у стенки, размазывая слезы по голубому лицу.

Когда я это увидел, то пошел в умывальник вслед за чистюлями. Хотелось намылить лицо и руки хозяйственным мылом и хоть чуть-чуть поскрести кожу кусочком пемзы.

По-хозяйски прохаживаясь по казарме, Колька Белов обнаружил на центряке недоеденную селедку, окурок и раздавленный огурец – незамеченные доселе отголоски тайного пиршества.

- Дневальный! Возьми в кладовой веник, совок и тряпку и убери эту грязь, пожалуйста.

- Да пошел ты на хер! – отозвался Нахапетов от двери.

- Эй, народ! Желает ли кто-нибудь добровольно убрать этот срачь? По-хорошему вас прошу!

На призыв Белова откликнулся только Цыпа, смешной, двухметровый увалень, кашлявший, как больная крупом корова:

- Колян, я бы тебе помог, но, гадом буду, устал, как незнамо кто. Ща глаза закачу и улечу как журавль в небеса.

И правда, тут же смежил черные от солярной копоти веки, уронил на подушку лазурный колтун и отлетел душой в ближнее поднебесье.

- Коля, чего ты зря людей тормошишь? – сказал Витька Шигай на выходе из умывальника. – Взял бы да и прибрал все сам. Чего тут убирать-то? Делов на один замес!

Народ продолжал раздеваться. Аккуратно укладывал голубые хэбухи на табуретки, оборачивал кирзовые сапоги гнилыми портянками, а потом карабкался на верхние ярусы коек (первые этажи по традиции резервировались для старослужащих), гнездился в продавленных гамаках, подтыкая под матрацы края одеял – для тепла и уюта.

Я лежал у окна или, вернее, почти над окном, потому мне достался третий ярус кровати. Подо мной было спальное место Кольки Белова, которое пока пустовало. В ногах от меня, тоже на третьей полке, спал Витька Шигай, который только-только туда забрался и теперь энергично скрипел пружинами, выбирая удобное положение. С высотной кровати я хорошо видел дверь и дневального Нахапетова, который сидел на корточках у картонной коробки, прислонившись к стене. Нахапетов достал из кармана листик бумаги, расправил его на колене и начал что-то на нем царапать карандашом.

Желтый глаз, подвешенный к потолку на жидкой косице проводки, буравил тугое пространство. Но электрический свет нам давно не мешал. А, возможно, и успокаивал. Темнота превращала кровать в одиночную камеру, оставляла каждого один на один с мыслью о каторге, казавшейся нам тогда бесконечной.

Коля принес из кладовки совок и тряпку, сгреб объедки с окурком и высыпал их в коробку из-под телевизора, рядом с которой страдал Нахапетов.

- Вот, смотри и учись, - сказал Белов Нахапетову. - Убрал – и ничего со мной не случилось. Потому что я с детства приучен родителям помогать. Ты дома ведро выносил? Полы подметал? Ковры выбивал?

- Да пошел ты на хер! – сказал Нахапетов.

С десятка кроватей на Колю смотрели замутненные стройбатом глаза, в которых не было ни сострадания, ни понимания, ни любопытства.

- Ладно, сиди, карауль дверь! - как ни в чем не бывало сказал Белов. - Контролируй тех, кто будет ходить в туалет. И вообще, мало ли что может случиться. Вон, старлей Мишутин рассказывал, как три года назад под Омском целую роту вырезали. Причем, убийц так и не нашли. Хотя подозревают китайцев. Короче, если что – мигом меня буди!

На сигнальную реплику о китайцах Нахапетов презрительно хмыкнул.

Дверь на улицу, выходящая на крутую заледенелую лестницу, по которой нужно было сбегать при нужде в туалет, обросший снаружи, как старик-растаман, космами желтых косичек, до сих пор никогда и никем не запиралась. У нее и крючок был условный – самодельный, из медной проволоки. Да и от кого запираться-то было? От китайцев, которых здесь сроду не видывали? Или от местных жителей, которые обходили старую церковь за три с половиной версты? Немцы, да, немцы здесь были. Но сибирские немцы первыми никогда не нападали.

Колька Белов тоже стал раздеваться. Я свесил голову вниз. На Колькиной подушке лежала какая-то книжка.

- Что за книга?

- А, так себе! Джек Лондон. Сборник рассказов. «Lost Face». Но для практики сойдет.

- Дашь потом почитать?

- Дам, конечно. Если старики в уборную не утащат.

- А сколько время-то? - спросил вдруг зыбкий басок. - Может, Новый год уже наступил, а?

Колька Белов по привычке глянул на пустое запястье левой руки – часы у него отобрали еще на курсах молодого бойца - но все равно авторитетно сказал:

- Какой Новый год! Сейчас часов десять, не больше. Тима только-только отчалил. Да и на фиг нам такой Новый год нужен? Спать надо, спать! Сон – вот главный наш праздник! - Колька забрался в кровать, заурчал от удовольствия.

- Типа: солдат спит – служба идет? – не унимался басок.

- Блин, ты кто?

- Я – Портников.

- Мишка, ну чего тебе не спится?

- Да на душе как-то муторно.

- У всех муторно. Нахапетов!

- Чего еще?

- Ты-то хоть не спи. Не забывай, что ты - дневальный. На твоих плечах – безопасность всей третьей роты! Помни про остров Даманский!

- На хер пошел, а?

Колька не стал отвечать, погрузил затылок в подушку и прикрыл лицо распахнутой книгой. Не наше, оранжевое издание. С пингвином на корешке. Я тоже повернулся к окну и закрыл глаза. Почти все уже спали, беспокойно и шумно. Кряхтели, ворочались, пукали. А Цыпа оглушительно кашлял во сне с мокрым треском и скрежетом.

Я не помню, что мне снилось в ту ночь. Скорее всего – ничего. Обычно я просто проваливался в пустоту и тут же выныривал от крика сержантов или дедов. Но я помню, что мне всегда очень хотелось, чтобы приснилась летняя, солнечная Москва. Хрущевская в клумбах и яблонях пятиэтажка, в которой мы жили. Измайловский парк с колесом обозрения, тиром и теннисными столами. ВДНХ с квасом, пломбиром за 19 копеек и космическим павильоном. Новый Арбат с «Домом книги» и музыкальной толкучкой у магазина «Мелодия». Стадион «Авангард», где мой брат играл в баскетбол, а я заглядывался на статных лучниц, которые тренировались за оградой стадиона у самого леса. Однажды лучница пустила стрелу в молоко или, вернее, в зеленку. Стрела усвистала в лес. Спортсменка долго ее искала, но так и не нашла. После того, как лучницы закончили тренировку, я побежал в лес и прочесал изрядный его участок. Судьба меня пожурила – я тоже ничего не нашел...

Однако сколько я ни старался, ни пыжился перед сном, Москва мне в стройбате не снилась. Зато теперь вот уже многие годы мне время от времени снится один и тот же сон с несущественными девиациями. Я вижу себя в хэбухе, пилотке и сапогах в окружении славных армейских друзей: Жорика Геворгизова, Витьки Шигая, Бекаса, Эльбруса Калоева, Метлы и Мороза, Тиго Сафаряна, Сереги Порошина, Гриши Цуканова... Мизансцена может слегка меняться, но одна сургучная частность присутствует неприменно. Я всегда спрашиваю у ребят: «А сколько служить нам осталось?» И ребята хором меня укоряют: «Ты че?! Такое забыть?! Восемь месяцев и одиннадцать дней!» Или пуще того: «Четырнадцать месяцев и три с половиной недели!» И я сразу же просыпаюсь. Не в холодном, конечно, поту, но с изрядным сердцебиением.

Вот и в ту новогоднюю ночь я внезапно проснулся. Наверное, многие тоже проснулись. Сколько времени прошло с тех пор, как рота отбилась, - три секунды или тридцать три года - оценить было трудно.

По лестнице громыхали нервные костяные шаги.

За окном – чернотища, рыжий свет обжигает глаза, жутко хочется спать. Только глаза прикроешь, как тут же заваливаешься в пыльный пустой чулан.

На лестнице что-то бабахнуло и загремело вниз с матюками. После мгновения тишины вновь понеслись матюки, и по лестнице снова заторопилась костяная с подхрустом дробь.

«Пьяный Заяц с инспекцией прибыл», - подумал я и свесился вниз, чтобы поделиться грустной догадкой с Колькой. Но Колька меня упредил:

- Ну, е-мое! Зайца нелегкая притащила! Дневальный! Нахапетов! – крикнул он, свесив ноги с кровати.

Нахапетов молчал. Видимо, спал, свернувшись клубочком у двери.

Дверь казармы вздрогнула и затрещала, а потом распахнулась с гулким стуком о стенку. В казарму ворвался растерзанный и растрепанный Тимонян, а вместе с ним – настырный запах сивухи.

Валера нетвердо держался на коротких косолапых ногах. Но глаза его смотрели трезво и прозорливо. Он был без фуражки, без перчаток и без ремня, но в мохнатой шинели. Фуражку с ремнем и перчатками, видимо, потерял по дороге. Или заводские отняли. На шинели, висевшей на нем Чапаевской буркой, не хватало нескольких пуговиц. Густые брови и косматые волосы Тимы были седыми от инея, пышный чуб стоял рок-н-ролльным коком, на оливковом лбу сочился сукровицей шрам с лихим завитком у левого глаза. Видимо, неудача постигла Тиму во время встречи Нового года на Кирпичах. То ли кирпичные парни не позволили чужаку своих девок полапать, то ли сам он по борзости нрава на драку завелся. Но отделался незначительными потерями и бегством в родные пенаты. А шрам, как известно, мужчину лишь украшает. Одно было непонятно: где он так нагрузиться успел?

Нахапетов проснулся и пополз по-пластунски в сторону умывальника.

- Дрыхните, раздолбаи! - закричал Валера задорно, не удостоив пинком уползающего дневального. - А ведь уже половина второго! Значит, Новый год на дворе! Эй, вы, соколики! Праздник это или не праздник?! А? Кто за вас главный праздник будет встречать?! Что молчите?! Я кому это всё говорю?! А?!

Самогонный дилирий не мешал Тимоняну шпарить по-русски, не коверкая, не заплетая слова. Такой уж у него был покрой организма. Он тряхнул за прутья ближайшую этажерку, на которой спали три мирных тюменца: Гуров, Никушкин и Кривошеин. Кровать тренькнула мандолиной.

- А ну, мошкара, подъем! Сорок пять секунд! Кто не успеет, тому рожу бить буду! Вся третья рота – подъем! Вся рота!!! Вся!!!

Тима и трезвый порой был не очень вменяем. Редко, очень редко такое случалось, но все же случалось. А по пьяни, несмотря на чертовски осмысленный взгляд и блаженную полуулыбку, запросто рвал оковы кондового императива и отбивал чечетку на скрижалях древнего бога.

Потому-то и удалось ему сотворить коллективное чудо, замешанное на страхе и утраченном чувстве локтя.

Мертвое царство заерзало, закопошилось, восстало почти сотней лазарей и пошло писать кренделя. Летали портянки, хэбухи, портки и даже кальсоны.. Топтался и бултыхался в узких межкоечных лабиринтах зачуханный, очумелый, озлобленный люд.

А Тима вскарабкался кошкой на третий ярус пустой, без матраца и одеяла, кровати и скакал на дырявой пружине, как на батуте, то и дело касаясь оттаявшей головой раскаленного, как утюг, электрического светила:

- Тридцать секунд! Двадцать пять! – вел он беспощадный отсчет и снова летел гуттаперчевым мальчиком в деревянное небо. – Двадцать! Пятнадцать!

Я тоже извивался ужом в проходе возле кровати, натягивая одновременно штаны и хэбуху, а рядом сопел и толкался Колька Белов.

- Вот шакалюга! Вот шакалюга! – шептал Витька Шигай, одевая на босу ногу сапог. Портянки он спрятал под одеяло.

«Хоть бы гребнулся! Хоть бы в дырку ногой попал! Ведь пьяный же в дупель!» - мысленно жаждала молодая казарма.

Общинная эта мысль билась горлицей под потолком и, казалось, имела все шансы на материальное воплощение.

Но не сподобился пьяный Валера оступиться в капкан. Правду глаголят, что скаженным и бесноватым Бог милость и расположенье дарует. В наказанье или во испытанье смиренным и праведным.

Рота вытянулась в две шеренги вдоль центряка. Мы с Шигаем попали во второй заградительный ряд, а Колька Белов – в амбразурный первый. Белова угораздило встать почти напротив Валеры. Но Тима, как видно, не помнил, что оставлял Белова за старшего. А тот, разумеется, и не думал об этом напоминать.

Тимонян вышагивал криво и медленно перед поднятой ротой и рассуждал, застенчиво улыбаясь:

- Орлики-соколята… вот скажите, что для праздника... нужно... и важно?

Орлики с соколятами понимали, что вопрос этот риторический, и потому отвечать на него не решались. Слово «что» зачиналось Валерой в самом хвосте шеренги, у дальней клубной стены, на которой висела бумажная репродукция полотна с фривольным названием «За туалетом», а слово «важно» доносилось до строя уже из гортанных глубин умывальника. Оттуда Валера молча и медленно, уже без улыбки, возвращался на старт, к бледнолицей девице с гребнем в руке, и начинал выдувать новую фразу, сочленяя ее ритмострой с рефлективным пошаговым механизмом.

- Для праздника... прежде всего... четыре вещи... важны!

- Важныииуиуауа! - подпевало эхо из умывальника.

- Спиртные напитки... женщины... музыка... и главное... и самое главное - праздничный стол!

- Чнычныистолуауа!» - выползало из умывальника.

Наконец, Тимонян бросил якорь в середине шеренги, облокотился на спинку кровати и стал подбивать предварительные итоги.

- Женщина у нас есть, - Тимонян ткнул оттопыренным большим пальцем в сторону утренней девы. – Это раз. Водки я за ваше здоровье предостаточно выпил. Это два. А потом вам спиртные напитки по статусу не положены. Зелены вы еще для зеленого змия. Это будет... это будет два с половиной. Ха! Значит, что у нас остается? Остается музыка – это три. Но самое главное - праздничный стол! Это четыре! – Тимонян выдержал паузу. - В этом месте нужно кричать ура и топать ногами от радости. А вы молчите как неродные! Не согласны, что ли, со мной?

- Соглаааасны! - замычали родные.

- Эй, Портников, где у нас там баян завалялся?

Баянист Миша Портников, отлученный военкоматом от музучилища, а впоследствие заарканенный ротным на курсах молодого бойца, сказал из второго ряда:

- У меня под кроватью лежит.

- Тащи баян!

Мишка побрел за баяном.

Он часто баловал офицеров и стариков эстрадными шлягерами. Про девушку Ладу и Арлекино, про то, как хорошо быть генералом и как плохо – хромым королем. Иногда, кода армяне-деды напивались, они забирали у Миши потрепанный инструмент и чехвостили на нем, как умели, под ладонно-тамтамный аккомпанимент, одну и ту же армянскую песню про девушку Нунэ.

Лицо Тимоняна, обычно светло-оливковое с розоватым подсветом, стало почти фиолетовым. И улыбка с него слетела, что с Тимой крайне редко случалось. Зато экзотический кок, оттаяв, превратился в привычный чуб.

- Сейчас вы Новый год праздновать будете. С музыкой, с песнями, с праздничным ужином. Как в ресторане. Даже с официантами. Во как! Но! Кто хочет спать, то пусть спать идет. Пусть себе дрыхнет. Как животное. У животных праздников нет. Но пусть! Разрешаю! Кто спать пойдет? Ей-богу, ничего не сделаю.

Рота молчала.

- Бычков, а ты спать не хочешь? Ты, Бычков, не животное. Ты просто старый уже. Иди спать. Разрешаю.

Москвича Бычкова призвали в армию в возрасте двадцати семи лет и десяти месяцев - отловили с милицией у кисельных родственников. Спасительные двадцать восемь должны было стукнуть ему в январе. Бычка все жалели, но укоряли:

- Ну что же ты, мудя форточкин? Неужели еще два месяца не мог продержаться?

Бычков божился, что не мог. Молдаванин Козаку совал ему подпольный нательный крест: «Целуй крест, тогда поверю!» Бычков крест отводил, говорил, что неверующий. «Ну тогда и я тебе не верю!» - горячился Козаку. Бычков был близоруким и криворуким флегматом и почти ни с кем не общался. Только ежеминутно зевал и строчил длинные письма маме.

- Спасибо, но я вместе со всеми Новый год буду праздновать, - сказал Бычков.

Тимонян ласково на него посмотрел.

- Ай молодец!

- Валера, а мне можно отбиться? – просипел лежачий больной Толя Буторов, стоя в строю с замотанным шерстяными носками горлом. Концы длинных носков ниспадали ему на грудь модным кашне.

Тимонян порылся в карманах шинели, вытащил пачку «Явы», прикурил сигарету от зажигалки «Ронсон».

- Иди, Буторов. Спи. Тебе можно. Ты – больное животное. Тебе праздник не нужен.

- Валера, ты обещал, что продуктовую передачку нам принесешь, - сказал вдруг Пестель.

Шигай толкнул меня в бок, выкатив зенки и скособочив нижнюю челюсть. Очевидная эта мина считывалась без вариантов: «Во дятел - с дуба спятил!»

- Рядовой Пестерев, ты что же – намекаешь на то, что я обещание не сдержал и не покормил с руки соколят и орлят?

Пестель молчал.

- Рядовой Пестерев, ты не молчи, ты разговаривай. Я понять хочу, что ты имеешь в виду.

- Что имею, то и введу, - прошелестел еле слышно Пестерев.

Но Валера его услышал. В состоянии алкогольного одурения у него, очевидно, обострялся весь комплекс звериных инстинктов, в том числе сила и слух.

Валера улыбнулся.

- Рядовой Пестерев, выйти из строя!

Пестель вышел из строя, чеканя шаг.

- Повтори, что ты сейчас сказал. Только громко.

Тимонян подошел нему близко-близко. На расстояние пушечного апперкота.

- Я сказал, что ты передачку нам обещал с Кирпичей принести.

- Не-е-э! Что ты после этого сказал. А?

Пестерев был похож на прищученного патрулем дезертира. Он зачем-то снял шапку, помял ее в красных клешнях и снова нахлобучил на голову. Так что уши распластались крыльями ястребка. Шапка Пестеля играла лазурными блестками, а бардовая физиономия - репчато-желтыми пятнами.

- Я сказал: «Что имеем, не храним».

- Ах, вот оно что! И все?

- Потом хотел добавить: «Потерявши – плачем», но не успел. Есть такая русская пословица.

- Знаю! Хорошая пословица! Только причем здесь она? Потерявши – плачем? – Тима задумался. - А! Теперь понятно, что тут к чему. Я вот золотые часы потерял. А ты за меня немного поплачешь. Лады?

Тимонян ударил Пестеля кулаком прямо в нос.

Пестель зажал нос руками и запрокинул голову. Сквозь пальцы прыснула кровь.

Но Валера не разрешил ему запрокидывать голову.

- Ты, Пестель, голову гордо, прямо держи, как подобает поэту. А то бить до усрачки буду. Пока твой бульдожий нос наизнанку не выверну.

Пестель выпрямил голову, шмыгая носом и булькая горлом.

- И чтобы руки по швам, салага!

Пестель прижал кровавые лапы к штанинам хэбэ.

Тима снова ударил его прямо в нос. С тяжелым оттягом. В носу Пестеля что-то хрустнуло, из ноздрей выполз огромный красный пузырь, похожий на первомайский шарик. Мне почему-то вспомнились аппараты для надувания праздничных шариков. И тут Пестель завыл каким-то немыслимо тонким фальцетом. От мучительной боли, от страха или, наоборот, от неспособности приструнить этот страх, а, может, от жгучей обиды.

Этот вой встревожил Валеру, и он на всякий случай обеззвучил поэта тычком кулака в солнечное сплетение. Пестель - вот невезуха! - упал носом вниз. Валера едва успел прижаться к спинке кровати.

- Эй, братья Луповы! Где вы там прячетесь, однояйцевые вы мои?

К Валере подбежали два высоких тюменца, с одинаковыми белоглазыми, толстогубыми лицами. Близнецов в третьей роте никто не любил, несмотря на их собачью угодливость и мышиную трусость. Они уже пару раз прокололись на воровстве, и за крысятничество их лупили и деды, и собратья-салаги.

- Орлики, унесите с центряка невольника чести. Поэта ранили на дуэли, и он нуждается в срочной врачебной помощи. Оботрите ему полотенцем хлебальник и положите куда-нибудь подальше от мирской суеты.

Луповы схватили Пестеля за ноги и поволокли прочь.

- Голову, голову придержите, а то всю голову об пол расшибет! – крикнул вдогонку Валера.

Луповы долго возились с тяжелым, безжизненным телом Пестеля, пытаясь запихнуть его на третий этаж, пока Валера не разрешил уложить поэта внизу. Луповы бережно распластали Пестеля поверх одеяла, даже сняли с него сапоги, и закупорили ему ноздри фитилями из полотенец, чтобы кровью не изошел.

- Будут еще вопросы? – деликатно спросил Тимонян.

- Никак нет, товарищ старший дежурный по роте! – ответил за всех Колька Белов.

- С формальностями, вроде, покончено. Это хорошо! - весело сказал Тимонян. – Значит, что у нас остается? Музыка и праздничный стол. Портников!

- Я!

- Живо на табуретку! С баяном!

- А можно я хэбуху сниму? А то жарко.

- Снимай, хрен с тобой!

Под хэбухой у Мишки оказался полосатый в рыжинку свитер, в котором он спал. Все приличные гражданские вещи у салаг давно постреляли, и то, что у них еще оставалось, представляло собой, по выраженью французов, «сугубо сентиментальную ценность».

- Портников, знаешь что-нибудь новогоднее?

- Ну, это, «В лесу родилась елочка»...

- Ты, бля, что – издеваешься?! Тут тебе детский сад или армия?!

- «Вдоль по Питерской метелица метет»!

- Ну вот! Другое дело! Давай, метель метелицу! И пой! Слова помнишь?

- Помню-помню!

Мишка Портников затянул, разрывая мехи, «Вдоль по Питерской». Маленький, толстый, с огромным баяном в руках, он походил на дрессированного енота из «Уголка Дурова».

- Когда до конца допоешь, начинай заново! По кругу!

- Валера, а сколько нужно играть?

- Много нужно будет играть! Остановишься – по морде получишь! Как Пестель. За неуважительное отношение к товарищам. Понял наказ?

Мишка уронил голову на мехи и чуть притушил вокал, чтобы поберечь связки.

Тимонян мало-помалу открывал ошалевшей роте свой горячечный замысел.

- Итак, женщина у нас есть. Музыка есть. Спиртные напитки вам не положены. Остается праздничный стол. Вот тут один крупный поэт меня укорял, что я обещания не сдержал и не принес вам продуктовую передачку. Да, не сложились у меня сегодня кое с кем отношения. Оправдываться перед вами, салагами, я не буду, но обещание выполню! Запомните! Дедушка слов на ветер никогда не бросает! Эй, шестеро с левого края! А ну-ка, тащите из канцелярии стол!

Салаги брызнули стаей мальков в сторону канцелярии.

- Братья Луповы!

- Я! – дуплетом откликнулись близнецы.

- Назначаю вас своей властью официантами!

Почуяв недоброе, братья Луповы затряслись, как отбойные молотки:

- Валера! Мы не умеем! Как это – официанты? Мы в деревне на сенокосилке, на комбайне, на тракторе родителям подсобляли. А официантами никогда не работали. Не знаем, как это делать!

- Я не понял! А?! Может, вам стимул нужен? Ладно!

Валера залепил каждому Лупову по тяжелой затрещине. Луповы упали на колени.

- Ну что – будете официантами?

- Будем! Будем!

- Объясняю обязанности официантов. Они очень простые. Вы будете накрывать и обслуживать праздничный стол. Во-первых, у вас на руке должно висеть полотенце. Вот так.

Валера сорвал с ближайшей кровати серое полотенце и показал, как оно должно висеть на руке.

- Бросьте официантам по полотенцу.

Луповы поймали в прыжке два вафельных полотенца и повесили их на левые руки.

- На твою ли на приятну красоту! На твое ли да на белое лицо! - голосил Миша Портников.

От визга баяна щемило в ушах, щекотало в ноздрях. Я смотрел на беззащитного и безобидного Мишку и пытался выжать из сердца терпкие капли сочувствия. Но душевная боль тут же плавилась и испаряласьпод воздействием мощного анальгетика - отчужденности эго от акта глумления. Я накренился вперед, поискал спину Кольки Белова: может, он хоть что-то придумает, вырулит ситуацию из пике?

- Главная ваша обязанность в процессе пиршества, - наставлял Валера официантов, – следить за тем, чтобы приглашенные были довольны. Вы должны суетиться вокруг стола, подкладывать гостям лакомые кусочки, спрашивать у них: «Всем ли довольны?», «Не изволите ли чего-нибудь еще?», «Заливное, жаркое, беф-строганоф, бонч-бруевич?» И чаевые не забывайте собирать! Чаевой без официантов – как птица без крыльев!

Пожалуй, это была единственная оговорка, которая помогала допетрить, что с Тимой не все в абажуре. Или он так пошутил?

- Ну-ка, покажите, как вы умеете гостям угождать!

Луповы заголосили:

- Всем ли, чем ли довольны, гости дорогие? На кушанья налетайте! Жаркое, строганов, заливное! Добавку изволите? Расстегаи под шубой? Эй, музыкант, цыганочку-молдаваночку сбацай! – несли братья от ужаса околесицу.

Мишка и вправду цыганочку заиграл.

Тимонян заразительно засмеялся.

- Ну, вы и потешили дедушку! Полный ништяк!

Шестерка салаг приволокла, наконец, из канцелярии стол. Широкий и длинный, с коричневым дерматиновым покрытием, заподлицованным по периметру под лакированные деревянные планки. Стол поставили прямо в центре казармы. Строй распался на две примерно равные части.

- Да! – вдруг сказал Тимонян, перестав улыбаться. – Еды на всех вряд ли хватит. Вот за это простите, орлята-соколики. Поэтому к праздничному столу будут допускаться только приглашенные гости. То есть избранные! А приглашать лично я буду. Не обижайтесь, если кого обойду. Значит, есть за что.

И тут в первый и в последний раз подал голос Колька Белов:

- Валера, а давай праздник немного отложим? До завтра? Отоспимся, перышки почистим, а потом вовсю нагуляемся, а?

Тима закинул правую руку назад и молниеносным движеньем выломал прут из спинки кровати.

- Ты кто? – сказал он, выпучив страшно глаза.

- Я? – опешил Колька. – Я – рядовой Белов.

- Белов? Брат, извини, не помню такого. Но все равно. Если еще слово пикнешь, я тебя вот этим шампуром к стенке пришпилю. Так что не вякай. Понял наказ?

- Понял, товарищ старший дежурный по роте, - ответил Коля с заминкой.

- Гей, братья Луповы!

- Здесь мы, здесь!

- Тащите сюда коробку!

- Какую коробку?

Тима секанул прутом ближайшего Лупова по голове.

- Коробку! Которая, бля, у двери стоит! Которая со жратвой! Совсем глупый, что ли?!

Тимонян сделал пасс металлической палочкой в сторону короба с гнилью.

Луповы, хряхтя и воротя носы от смрадного запаха, притащили от двери коробку.

- Сыпьте все, на хер, на стол и готовьте праздничный стол! Живо, а то урою! – Тима властно махнул прутом как императорским жезлом.

Официанты вывалили на содержимое короба и стали руками размазывать его по столу, как бульдозеры свалку.

- Ну вот! А говорили – не умеем, не знаем! Отлично все получается! А я сейчас гостей к столу приглашать буду.

Тимонян шагал вдоль рассеченного строя и тыкал железным стеком в избранные животы.

- Ты! Ты! И ты! Живо к праздничному столу!.. Ты! Ты! Нет, погоди, ты не достоин. Становись обратно в строй. Ты! Ты! Так, кто еще? Ты! И вот ты еще... А ты кто такой?

- Я – рядовой Дудников.

- К столу, быстро! Официанты, обслужить дорогого гостя по полной программе. Осетрины ему заливной и тарелку жареной поросятины!

Отбор проходил хаотично, цепляя и первую, и вторую шеренгу. Но по какой-то случайной закономерности (или закономерной случайности) большинство избранников составляли тюменцы, хотя попадались и редкие москвичи. Например, тот же Дудников.

В голове Тимоняна крутился шизоидный аспидно-черный шарик, застревая на миг в каких-то канавках и лунках. На меня и Шигая он даже не посмотрел. Скользнул равнодушно мимо. А после ткнул в брюхо хроменького Лешу Привалова. Тот тоже был из тюменцев. У Леши сохла нога, но слишком вяло и медленно для того, чтобы стать причиной для комиссовки. Хотя через год его все же комиссовали. Перед этим он прошел курс лечения в Омском военном госпитале и после выписки волочил левую ногу, как плохо пристегнутый протез.

У стола толпились званые гости. Их потухшие лица делали их похожими на персонажей на суриковского шедевра «Утро стрелецкой казни». Они обреченно стояли и ждали дальнейшей участи. Официанты на всякий случай бегали вокруг стола, размахивали полотенцами и выкрикивали наперебой:

- Кому жаркое из медвежатины?! Кому картошку в мундире со сливками? Кому салат оливье?

Миша Портников продолжал реветь «Вдоль по Питерской».

- Портник! Заипал! Смени пластинку! – крикнул ему Валера.

Портников наугад заиграл новогоднюю песню из «Карнавальной ночи». Вроде, попал, не рассердил Тимоняна.

- Ну что, дорогие гости, - торжественно произнес Тимонян. – Стол накрыт! Объявляю праздник открытым! Налетайте, орлята-соколики, на деликатесы! Чего вы так застеснялись? Вы же званые гости! Значит, лучшие из лучших! А вы тушуетесь, как малолетки на танцах. Ну, откуда в вас столько застенчивости? Кто вас воспитывал? Чувствуйте себя как дома! А ну налегайте на яства! Официанты! Активнее, активнее предлагайте гостям разносолы!

Луповы заорали дуэтом про буженину и про жаркое, замахали полотенцами как пропеллерами и унеслись от греха подальше в дальний от Тимы конец стола.

Солдаты застыли вокруг примятой горы объедков. Удивительно – все, по русскому обычаю, сняли шапки и зажали их в левой руке. А правой рукой зажали носы. К объедкам никто не притронулся. Только Дудников взял со стола слизистый, наверное, с налипшей селедочной шкуркой, огрызок черного хлеба и начал брезгливо его жевать, косясь на Валеру.

- Вот молодец! – похлопал его по плечу Тимонян. – На вот тебе еще осетринки. И персик.

Валера бросил Дуднику в шапку рыбий скелет без хвоста, но с большой глазастой головой, и зеленый надкушеный помидор.

- А ты что не кушаешь? Тебе особое приглашение нужно?

Это он к тюменцу Гурову обратился.

- На вот, Гуров, погрызи окурок. «Прима»! Первый сорт! Если его черным хлебом заесть, то вкус будет, как у бутерброда с черной икрой. На, попробуй!

Гуров покорно засунул окурок в рот и начал его жевать.

- Ну как? Вкусно?

- Не знаю, - прочавкал Гуров. - А хлебца?! Окурок заесть!

Но Тима уже бегал вокруг стола и кричал:

- Чего стоите, как истуканы?! А ну жрать! Кому сказал – жрать!!!

К столу потянулись дрожащие руки. Послышалось дружное чавканье и хрустенье. Валера прыгал вокруг стола ряженой гориллой и колотил прутом по затылкам и спинам тех, кто отлынивал от угощения. Луповы тоже носились вокруг стола, словно в салочки играли. Я закрыл глаза, но не плотно – чтобы держать под прицелом силуэт Тимоняна.

Долго ли, коротко ли продолжалась эта забава – я точно не помню. Тогда мне казалось, что долго. А сейчас все в памяти так спрессовалось, что кажется кратким мигом. Но это – сейчас. Опираясь на шаткую логику, я мог бы прикинуть, что изуверское пиршество продолжалось не менее получаса. Помнится, я еще заметил, что гора на столе изрядно убавилась.

«Хоть бы Заяц с проверкой пришел!» – подумал я. В первый раз я по-доброму, по-христиански, как о спасителе-благодетеле, о вороватом, о подловатом, о хитрющем Зайце подумал. Хотел шепнуть об этом Шигаю, но Витьки рядом не оказалось.

Миша Портников давно соскочил с новогодней темы и наяривал то ли лезинку, то ли хачатурянку. Цыпа кашлял крупозной коровой. Мы мерно качались в строю, приспустив усталые головы. Каждый из нас боялся, что Тимонян вдруг выдернет его из шеренги и пришпилит к столу, озадачит какой-нибудь новой глумливой ролью: ведь он про Снегурочку и про Деда Мороза забыл. Хотя с какой это стати я за всех говорю? Ну тогда скажу только за себя – сам я очень боялся оказаться у «праздничного» стола. Я не знаю, как бы себя повел, если бы это случилось. Об этом не хочется думать, но, наверное, надо. И я на самом деле не раз думал об этом, но пока ничего утешительного для себя не придумал.

Между тем, званые гости продолжали копаться в осклизлой куче, выискивали и не жуя глотали наиболее съедобные объедки. На пол капала мутная, похожая на рассол жижа, падали крошки, куски и ошметки. А еще на пол, да и на стол, капала кровь – у некоторых были разбиты или рассечены головы, уши, носы.

Тимонян вдруг вспомнил про Луповых, которые, видно, подумали, что Валера про них забыл, и потому затаились в тугом полуприседе за табуретом замученного баяниста. У Миши падал из рук баян, он едва держался на табуретке, но боялся присесть, опасаясь беспощадного жезла Валеры.

- Луповы! К ноге! – тявкнул Тима.

Луповы, как две легавых собаки, тут же припали к сапогам Тимоняна.

- Официанты, чаевых много насобирали?

- Валера, ты шутишь? Какие чаевые?

- Ну, бля, идиоты - нет слов! Я же вам говорил, что официант без чаевых, как птица без крыльев! А поскольку я не только дежурный по роте, но еще и по совместительству метрдотель, то вы обязаны делиться со мной чаевыми. Я ведь многого не прошу. Тридцать процентов мои, семьдесят - ваши. Идет?

Луповы не знали, что за зверь - метрдотель, но зато поняли, что сейчас их будут лупить. А поскольку выхода у них не было, им оставалось только сноровисто настроиться и сгруппироваться. Что у них всегда хорошо получалось.

Валера бил Луповых без азарта, без настроения. То ли хмель уже выходил, то ли жертвы не вдохновляли. Прут он бросил, и обходился одними руками. Шмякал официантов поочередно в лицо холеными кулаками. Луповы уклонялись, подныривали под кулак, но тоже как-то вяло, без особой охоты.

Пока Валера бил первого Лупова, второй сидел рядом на корточках и нудно, противно выл. Потом Валера гнал первого в умывальник и начинал бить второго. Первый возвращался из умывальника чистый, подмытый, только с красными ссадинами на лице и мокрыми пятнами на хэбэ, и садился на корточки в ожидании своей очереди. И также нудно, словно по принуждению, выл. Тима бил близнецов посменно минут двадцать, а то и тридцать, пока не приметил за столом непорядок. Гости быстро сообразили, что Валера всерьез отвлекся на Луповых и стали откровенно халтурить. А несколько самых отчаянных юркнули под кровати, расползлись по углам и лежали, боясь шевельнуться.

- Ага-а-а! Пока я официантов жизни учу, вы, соколики-орлики, в дурку со мной играете? Не, господа, не выйдет! Я все-е-е-е вижу! На добро, значит, злом отвечаете? На гостеприимство коварством? Ладно! Ну не обессудьте тогда. Наказывать я вас буду. Беспощадно наказывать. За то, что деда обидели!

Валера наклонился в поисках брошенного прута, который то ли сам под кровать закатился, то ли чей-то сапог ему в этом помог.

- Луповы! Искать!

Близнецы сложились на четвереньки и помчались вдоль строя, кидая направо-налево острые взоры. Но потерянный прут так и не обнаружили.

Не найдя железяку, разъяренный Валера резко выпрямился, правда, чуть-чуть неудачно – его занесло назад, и он ткнулся затылком в кроватную стойку.

- Спрятали, орлики, - улыбался Валера строю самой доброй, самой кроткой своей улыбкой. – Думали: не найдет и расплачется. Да? Эх вы, глупые дураки! Только себе хуже сделали. Теперь я вас всех накажу.

А потом проделал уже знакомый нам финт: закинул руку назад и выдернул из спинки кровати другой металлический стержень.

- Такими шпынялами наши предки выпускали вашим предкам кишки! Сейчас я тоже самое с вами проделывать буду!

Валера раскручивал стержень над головой и продолжал улыбаться.

Наверное, он нас просто пугал. Про человека-амфибию вспомнил. Или про борьбу за огонь. Но что он на самом деле задумал, узнать нам не довелось.

За Валериным левым плечом вдруг выросла еще одна голова. С такими же усиками и кроткой улыбкой, как у Валеры, но с голубыми глазами и шатенистым чубом. Это был Витька Шигай. Над головой Шигая взлетели его обе руки. В руках он держал, как топор, какой-то увесистый куль, похожий на закутанного в одеяло младенца. Размахнувшись, как матерый гольфист, Витька опустил этот куль на голову Тиме. Тима обмяк и сложился плюшевым тигром.

- Хватайте его за руки, за ноги и тащите в канцелярию! На кушетку! – скомандовал Витька.

Но рота даже не шевельнулась.

- Я кому сказал?! – рявкнул Шигай. – Гуров, Цыпа, Артем, Казакевич! А ну тащите Тиму в канцелярию!

Четыре бойца подняли плюшевого Валеру «на воздуси» и понесли в канцелярию. Еще один доброволец придерживал полы его шинели, чтоб не запачкались о мерзкую слякоть, расплесканную возле стола.

- Братья Луповы! – крикнул Шигай.

- Тута мы! – подбежали к нему близнецы на карачках.

- Если застучите, то, бля буду, бошки вам раскрою вот этим самым поленом!

Витька распеленал младенца и показал его братьям. Младенцем оказалось ледяное березовое полено.

- Витек, да ты что? Мы первые от него пострадали!

- Если Тима колоть вас будет, то говорите, что пришел ты, Тима, вдрызг пьяный, заехал нам пару разов по морде, а потом в канцелярии отрубился. Поняли наказ?

- Так точно!

- А сам он ничего не вспомнит. Гарантирую. Но в случае чего весь огонь беру на себя. А теперь по-бырому убрать все надо! Пол замести и помыть. Всю эту гадость на гражданскую помойку снести. Стол почистить, замыть и на место поставить. Да и самим помыться! А пустую коробку – к дверям собачьим! Для конспирации накидайте в нее побольше бумаги и обрывков газет. И туалетную девушку туда же закиньте. С глаз долой. А то, не дай Бог, Валера на нее глянет, и у него в голове чего-нибудь странное щелкнет. А нам это надо?

Тут-то роту окончательно разморозило. Солдаты забегали, засуетились. Обрел дар речи и Колька Белов. Он помогал Шигаю руководить.

Управились быстро. Минут за пятнадцать. Из кладовой извлекли Нахапетова, который прятался за пианино в груде тряпья. Белов хотел снова поставить его дневальным.

- Да пошел ты на хер! – сказал Нахапетов.

А потом мы кое-как отбились. Но долго заснуть не могли. Произошедшее не обсуждали, не балагурили, не матерились, просто ворочались и шумно вздыхали, а кое-кто даже всхлипывал.

Спали мы долго и безмятежно. Заяц явился в роту только к полудню. Но был изрядно поддатым, а потому безобидным. Потом заглянул замполит, но быстро ушел, увидев, что всем заправляет Заяц.

- Рядовой Тимонян, как новогодняя ночь прошла? Без проишествий? – спросил Тиму Заяц.

- Товарищ прапорщик, ну какие могут быть происшествия, если вы меня старшим по роте оставили? – заулыбался Валера.

Кроме того, что он был оставлен на ночь старшим по роте, Тимонян ничего больше не помнил. Ходил темно-серый, с виноватой улыбкой. Просил рассказать, что с ним было вчера. Шигай ему все в лучшем виде и изложил.

А к вечеру в роту подтянулись почти все старики (кроме Мушега, которому некуда было подтягиваться).

Это означало, что новогодние праздники кончились и вновь начинались суровые будни.

* * * *

После дембеля Витька Шигаев раздумал возвращаться на родину в Крым.

Мы с Жориком предложили ему поехать в Москву. Вместе туда и двинули.

Витька сразу устроился по лимиту каменщиком 4-го разряда.

В Москве Витьке нравилась. Он жил в общежитии, но родное СМУ обещало дать ему через пару лет однокомнатную квартиру.

Витька, Жорик и я часто встречались, вместе отмечали дни рожденья и праздники. Витька всерьез влюбился в сестру Жорика – восточную красавицу Машу. И вроде бы дело быстро двигалось к свадьбе. Жорик с родителями и сестрой жил недалеко от Курской-товарной.

По дальней границе двора шла невысокая насыпь, а сразу за насыпью начинались железнодорожные пути, по которым тихим ходом маневрировали товарняки, перемещаясь с ветки на ветку.

В конце лета, то есть месяцев через девять с момента нашего дембеля, у Жорика случился первый послестройбатовский день рождения. На дне рождения все крепко выпили. Сначала слушали музыку и танцевали, а вечером вышли во двор проветриться.

Медленно шли вдоль насыпи. Витька шел в обнимку с Машей. Жорик играл на гитаре и пел, а Витька ему подпевал. По насыпи со скоростью черепахи пятился товарняк – километра три в час, не более. На задней платформе грузно лежал перетянутый скобами сноп длинных железных прутьев.

Вдруг Витька озорно засмеялся, оставил Машу, как обезьяна взобрался на насыпь и картинно встал на рельсы ко всем нам лицом, ну и к Маше, конечно, в первую очередь.

Товарняк медленно пятился в сторону черного силуэта на фоне темно-синего неба с первыми блестками звезд. Между последней платформой и Витькой было вполне безопасное расстояние - метров двадцать, а то и тридцать.

Витька крикнул шутливо Маше:

- Маша, если ты сейчас же не скажешь, что ты меня любишь, то я брошусь под этот поезд!

- Витя, хватит паясничать! Ничего я тебе сейчас не скажу, потому что ты пьян! А-ну, спрыгивай с рельсов! – рассердилась и разнервничалась Маша.

Витька продолжал стоять на своем. И с рельсов спрыгивать не желал.

Мы все хором ему кричали:

- Витька, хорош дурака валять! Прыгай вниз!

Но Витька лишь ушами повел.

Он сложил руки крестом на груди и, страстно глядя на Машу, начал паясничать и кричать тоже самое. Дистанция между ним и последней платформой сократилась до десяти-пятнадцати метров.

- Ничего, сейчас спрыгнет, - сказал Жорик. – Видите, он глазом на товарняк косит. Ждет, когда вагон еще немного приблизится. А потом сразу спрыгнет.

- Витя, хватит у меня на нервах играть! Прыгай! – крикнула Маша.

В тот момент, когда между Виктором и платформой со связкой железных прутьев оставалось примерно пять-восемь метров, Шигай вдруг взмахнул руками и упал, как подкошенный, а потом, как нам показалось, ловко скатился с насыпи на дно мелкой канавы.

Мы по-прежнему думали, что он нас разыгрывает.

Жорик и Маша первыми подбежали к Витьке, и Жорик схватил его за руку, пытаясь поднять.

- Витек, ну это уже совсем не смешно! А ну, вставай!

Витькина голова болталась, как на шарнирах, а тело было непомерно тяжелым.

И тут все мы увидели на правом виске Шигая аккуратную бордовую дырку.

Оказалось, что рабочие плохо закрепили на грузовой платформе сноп со штырями, и один из штырей выступал за ее задний борт метров эдак на пять тонким коварным перстом, который было очень трудно заметить на фоне темного неба.

Вот Витька этот дьявольский перст и не заметил.

Шамони, 26 - 31 декабря 2007 г.