SPANISH MEAT GOATS, или МЕРА ИЗМЕНЫ
29-06-2008- В твоем случае необходимы тетрадь, карандаш и линейка.
К. говорил тихо и твердо, и Маша смотрела ему в рот. Она слышала, что раньше он был врачом с успешной практикой, но мало кто знал об этом в городе. Здесь он был известен как владелец кафе-бара на Хоуп стрит.
Заведение называлось My Goat, и при чем там была коза, никто не задумывался в силу этимологической толерантности населения запада. Но если бы кто-нибудь когда-нибудь заинтересовался историей названия, то узнал бы, что происходит оно, как часто случается, от шутки или недоразумения. 37 лет назад при покраске здания, маляр проявил творческую инициативу и заменил бессмысленное McGates на близкую и понятную его трезвому сердцу козу.
Маша жила в семи минутах езды, т.е. почти на окраине их маленького города, и, отвезя сына в школу, заходила сюда почти каждый день, позавтракать или поговорить.
- Сначала открой тетрадь и раздели страницу на две колонки. В одну пойдут те его стороны, которые ты понимаешь и любишь, в другую – чуждые и чужые.
«Его» относилось к Альберто, держащего ферму в долине за городом.
- Думать можно долго, писать длинно; в итоге все определит вес, а не количество.
К. хотел улыбнуться, но передумал при виде ее грустной решительности. Тем более, что Маша помрачнела вдруг, неожиданно.
- Не могу ни о чем думать, тошнит.
К. отошел в сторону. Пусть допьет кофе в одиночестве под грозными облаками. Он знал, что самый чистый звук и самое совершенное движение вызывают в такой момент раздражение и что рано или поздно туча уступит место солнцу.
Так и случилось. Через несколько минут Маша встрепенулась, ее глаза зажглись жизнью.
- Я хочу начать здесь и сейчас, - воскликнула она
- Пожалуйста. Но не забудь линейку.
Он наклонился и стал что-то искать под стойкой бара, потом достал потертый том медицинской энциклопедии и поставил его вертикально, корешком вверх.
- Когда закончишь писать, линейку положишь так, - он взял соломку и ловко сбалансировал ее на энциклопедии, - и содержимое «хорошей» колонки высыпешь на один край линейки, плохое на другой, только пожалуйста, аккуратно, чтобы ни одна буква не упала на пол.
Маша улыбнулась, но тут же ее лицо выразило суровую сосредоточенность.
- Он добр ко мне, он...
- Тс-с-с, вслух нельзя, все испортишь.
Хорошо, подумала Маша, мысленно открыла тетрадь и провела жирную вертикальную линию на первой странице. Левая , «хорошая» часть оказалась шире правой, но Маша этого не заметила.
Он действительно, от души обо мне заботится, записала она слева. Но может быть, его внимание и нежность были отчасти корыстны? Может быть, его также толкало и желание мужской победы, жажда обладания? Как изменился он во время первой и единственной близости, как будто из верного друга превратился в дикого зверя, готового разорвать меня на части. Но не как гордый хищник, которому сырое мясо необходимо для поддержания жизненных сил, а как какой-то стервятник или гиена, пирующая на моем испустившем дух теле.
Как только колонка «против» начала заполняться, Маша задышала ровнее. Она старалась остановиться на недостатках подольше, чтобы закончить мысль, блестящую как вытертое о рукав яблоко. Не из эдемского сада, а тысячи поколений спустя.
Маша не собиралась себя обманывать – выплеснутое в тетрадь чужое и непонятное не доставляло ей удовольствия, но приносило облегчение. Контролер правды стоял на часах в темном углу мысли и первым делом спрашивал, «не от обиды ли ты, не оттого ли, что он тебя бросил?» Во-первых, отвечала Маша, не бросил, а попросил время разобрать чувства и собрать мысли, во-вторых...
Он чувствительный, торопилась дополнить она список понятного, еще более чувствительный, чем я. Как плакал он тогда на трибуне городского собрания, когда рассказывал об организованной им на ферме программе для трудных подростков. Начал бодро – говорил как бизнесмен, показывал слайды, а когда дошла очередь до записей ребят, которые до того не могли написать трех предложений без ошибки, сбился и понял, что сможет только извиниться в конце за несдержанность.
Он так часто посылал мне смс-ки, так часто забегал в середине дня увидеться, хоть на минуту, неужели в этом была хоть малая доля неискренности, целенаправленности действий самца?
Она стала мысленно проигрывать их многочисленные встречи, пристально и беспристрастно высматривая фальшь, но никак не получалось отнести их к «чужой» стороне. Ни с кем и никогда она не была так собой, как с этим говорящим с испанским акцентом человеком, ни с кем не была так честна, никому так не доверяла.
Муж мне нравится больше, думала Маша, нравился больше. Если бы не физическая близость, я бы вообще не обращала на Альберто внимания. Не секс, а именно физическая близость, когда даже не касаясь человека, чувствуешь заряженный им воздух, а в его объятиях просто пропадаешь, перестаешь существовать, непрерывно, клетка за клеткой, перетекаешь в его существо. Она находила блаженный покой в этом не-существовании.
Они сблизились только полгода назад, хотя знали друг друга почти десять лет. Десять лет встречались в городе, здоровались, обменивались ничего не значащими новостями, иногда спорили в баре о политике. Десять счастливых, нет, спокойных лет машиной семейной жизни. Она совсем не искала ни романов ни «отношений», и как они сложились, оставалось загадкой. В поспешности объяснения, Маша относила их к некоей магической силе, «энергии» между двумя человеческими существами, которая действует против их воли. Взаимодействию душ, сродни ядерным силам.
....
Загород начинался в пятнадцати минутах от центра, и, расправившись с домашними делами, Маша часто туда ездила. Сначала она бродила в густой зелени ручья, потом поднималась на какую-нибудь горку – неизвестно о чем думая, но чему-то радуясь - и садилась в тени одинокого дуба рисовать.
В тот день она прошла дальше в сторону фермы. Там, вне тесной эстетики томного городка, она впервые встретила летающих индюшат. Три индюшки выгуливали детсад серых малышей. Сначала они были не заметны в траве, потом воспитательницы куда-то заспешили и - индюшата полетели! Короткими, но настоящими перелетами, поднимаясь метра на полтора над высокой сухой травой. Дети всегда могут то, что не могут взрослые, подумала Маша.
Потом она увидела большую серо-голубую цаплю в воде, у самого берега пруда. Перед ней плавала вверх дном пластиковая бутылка, и цапля не могла решиться ее клюнуть. Она продолжала непрерывно на нее смотреть, сгибая и разгибая шею. Впрочем, она могла смотреть и на Машу, у цапли не поймешь.
С животными как с грибами – начнешь встречать, и сразу их появляется больше и больше. Какой-то звериный заговор. Шагах в десяти от Маши гуляли два оленя, наверное, дедушка с внуком (судя по единственному рогу, годовалым). Большой олень остановился и повернулся к Маше всей красой своих рогов. Она смотрела на него так же спокойно и неотрывно, как он на нее, но с боëьшим пиететом. Патриарх. В небе, гордо и неспеша парил коршун. На земле, у самых машиных ног, грелась ящерица. Ее геометрически выверенный темнозеленый узор ловил в себя солнечные лучи, превращая их во множество тонких серебристых нитей.
Больше всего Машу удивляли чистота цвета и неторопливость движений всех живых существ. Как будто все они чего-то ждут, но никогда и ни у кого не возникнет вопроса – чего.
Потом, наконец, она увидела коз. Они паслись далеко от того места, где сидела Маша, на противоположной стороне ручья. Маша заметила необычное движение, подумала, что кто-то застрял в кустах и подошла поближе.
Их было много, больше сотни, раскрашенных просто и непредсказуемо, как картины Леже в отсутствии охры - белые, с коричневыми или черными пятнами. С висячими ушками и гладкой ровной шерстью, они были похожи на вышедших из парикмахерской охотничьих щенков, которые познают мир языком и деснами. Сколько съедят они за день? Сколько съедят, столько познают. Но познание их сиеминутно, без памяти, и поэтому его приходится все время повторять. Каждую минуту – новый мир.
Среди этих добросовестно работающих желудков, белая мохнатая собака казалась полюсом лени. Она разлеглась на несъеденной траве и изредка шевелила ушами.
Вдруг собака преобразовалась, как нерадивый сторож перед начальником склада : вскочила на ноги, замахала хвостом и дружелюбно залаяла, всем своим видом олицетворяя трезвую полезную деятельность.
Маша увидела приближающегося на лошади Альберто; она узнала его сразу по высокой прямой фигуре и мягкой шляпе с широкими полями. Когда он приблизился, она заметила, что здесь, в выдыхающим тепло воздухе, среди желтой травы и глубокого синего неба, он немножко другой, чем в городе. Такой мягкий свет его темных глаз, такие спокойные и уверенные движения, как будто он находился в том пространстве, с которым пребывал в полном и безусловном согласии.
В тот день они проговорили полчаса.
В последующие недели беседы их стали длиннее, и нераскрытый альбом Маши лежал рядом. Потом они стали рабами любого повода встретиться в городе - в кафе, на воскресной мессе (раньше Маша была в церкви лишь по праздникам), в овощной лавке. К ферме, однако, Маша продолжала приезжать с альбомом, уже зная, что он останется в машине, потому что она увидит Альберто и отведенное на рисование время пройдет в лихорадочных разговорах, объятиях и поцелуях.
На самом деле, разговоры с Альберто мало отличались от объятий. Оказавшиеся в воздухе слова падали в колодец его существа – ненужные тонули, неважные плавали шелухой на поверхности и он не обращал на них внимания, а те, которые все-таки вылетали, становились правдой по природе.
В его простоте была какая-то первобытная мудрость. Маша понимала ее интуитивно, как синоним настоящести, и поэтому безусловно ему верила.
Когда она его укоряла, что он не любит читать, он отрицал - «я люблю читать, но не так много, как ты». Me gustas. Так, думала Маша, «любят читать» дети – не из-за сложности занятия, а оттого, что не понятно, зачем сидеть с книжкой, когда можно бегать с мячом. Но то, что он читал, он читал вдумчиво и внимательно, никогда не оценивал авторов, но спрашивал Машу про события и волновался за героев. Он почему-то не верил, что тексты могут быть выдуманы. И наверное, был прав.
Поначалу она была уверена в себе и в нем – в сознательных действиях двух взрослых людей с ясным умом и крепким телом. Потом он неожиданно прервал спор о св. Августине (Маша утверждала, что не будь он духовным отцом крестовых походов, о нем бы сегодня не знали) и слишком серьезно, как ей показалось, сказал, «мы оба знаем, что хотим, но мы этого не сделаем, потому что думаем о близких нам людях». В ней сразу родилось сомнение – зачем тогда вообще про это говорить? Но она быстро забыла про этот случай – Альберто и так был с ней всегда : они неожиданно, не сговариваясь, шли в одно и то же место, заказывали одинаковые блюда, думали одни и те же мысли. Все эти месяцы Маша помнила, что надо бороться против дикой неведомой силы - «пожалуйста, пожалуйста, сделай что-нибудь плохое, мне так тяжело, так хочу рассердиться, забыть о тебе, хоть на минуту». Она просила его часто, всякий раз с мучительной радостью ожидая его ответ: «Хочешь, чтобы я больше не попадался тебе на глаза? Увы, не могу. Уже не могу».
«Боже мой», тогда говорила она себе, «как это вообще может быть неправильно? Что в этом может быть грешного? Эта высшая сила поглощает весь мир вокруг меня, как будто заполняет всю меня спокойной уверенностью в настоящести жизни, заставляет быть добрее и внимательнее ко всем – к мужу, прежде всего».
Однажды Альберто взял ее за руку во время мессы. Они только что закончили гимн и священник собирался продолжить службу. Никакой самый чуткий прибор, казалось Маше, не обнаружил бы иного звука, кроме его ровных тихих шагов. Может быть, они с Альберто излучали волны иной природы. Но к ним сразу обернулись трое – две знакомые по школьным собраниям дамы с насмешкой, и сосед слева с осуждением. Ей показалось, что он покачал головой. «Что они вообще думают», мысленно возмутилась Маша, «что себе представляют? Что они вообще могут представить в своем зачехленном мире? Никто ничего не понимает, потому что в принципе понять не может. Они находятся в другом пространстве».
Да, но сейчас он так изменился, дополняла Маша правый список, одно короткое текст-сообщение за три дня, не спросил о разодранном во время последней сумасшедшей встречи колене. Оно распухло и болит.
Ей срочно, сию минуту, нужно было с ним поговорить. Узнать, что он думает сейчас, было главной физиологической необходимостью. Она посмотрела на К.
- Хочешь звонить? Нельзя, это нарушает чистоту эксперимента. Если устала, приходи завтра, продолжим.
Маша попрощалась и поехала куда глаза глядят.
Глаза, разумеется, глядели в сторону знакомой фермы.
Там что-то сразу показалось ей другим.
Не оставив ни единой травинки, козы превратили придорожный луг в зону пожарной безопасности. Редкие деревья и кусты темнели на бритой наголо земле. Но самих коз, единственных свидетелей ее неверности, нигде не было. Вообще никого не было. Ни птиц, ни зверей. Голое пространство под жестоким солнцем. Торжественный гвалт ворон-победителей рвал на куски мертвую тишину.
...
Захватив из дома линейку, Маша вернулась в Мy Goat. Ее растерянный вид, возможно, был следствием усталости. Она не ожидала увидеть Альберто, спокойно сидящего за стойкой бара и остановилась у входа в недоумении.
Альберто сам подошел к ней.
- Я люблю тебя, - он говорил тихо и уверенно, как будто произносил окончательный диагноз, - мне просто надо было с собой разобраться.
Еще неделю назад Маша бросилась бы в его объятия, все равно, какие слухи пойдут по городу. Сейчас она уставилась на линейку в своей руке.
- Я только что была у фермы и не видела коз.
- Это специальная порода, - Альберто говорил мягко, но без тени фальши, - их для этого выращивают. Spanish meat goats.
- Для чего?
- Кушать, наверное.
Непонятно, как устроено человеческое воображение, но колбасу Маша представить себе никак не могла. Перед ее глазами стояла пустая полоска земли, пыльная, с нетронутыми жестколистными кустами. Она повернулась к двери.
- Мне тоже, наверное, надо разобраться с собой.