БЕЗЫСКУСНЫЙ ИСКУСНИК

К 100-летию со дня рождения У. Сарояна

Был такой знаменитый в 20-е годы английский писатель Майкл Арлен, автор нашумевшего романа «Зелёная шляпа», где живописуется заправская нимфоманка. Арлена всячески привечал Д. Г. Лоуренс, и чтил Скотт Фицджеральд, и недолюбливал Хемингуэй, потому что в одном своём рассказе тот иронически вывел ещё безвестного Хемингуэя под настоящим именем. Это, впрочем, неважно. Важно, что Майкл Арлен – псевдоним, а звали его Тигран Куюмджян. И когда грезивший писательством пятнадцатилетний разносчик газет Билли Сароян прочёл «Зелёную шляпу», книга разом оттолкнула и воодушевила его. «Раз уж он пробился, пробьюсь и я», – сказал себе Билли.

Мол, ежели армянин, сочиняющий по-английски, стал-таки знаменитостью, то чем я хуже?

Уильям Сароян

Он и впрямь оказался не хуже.

«Путь вашей жизни» называется одна из лучших пьес Уильяма Сарояна- путь его жизни – «из среды армян и простого рабочего люда» к оглушительному дебюту, раз и навсегда сделавшему его писателем, а ничем иным он, американец в первом поколении, заниматься не помышлял.

Много ли написал Уильям Сароян? Романы, повести, пьесы, немало. Ну а вдобавок около десятка книг, о которых едва ли скажешь определённо, что ж это такое. Мемуары ли, дневники ли, заметки ли на полях. А может, эссе, может, этюды, зарисовки с натуры либо по памяти? Сам он уверенно заявил: «Я рассказчик, и рассказ у меня один-единственный, рассказ о человеке на земле». Сарояновский рассказ вовсе не равнозначен жанру короткой прозы. Конечно, Сароян изумительно владел этим жанром, и тот снискал ему, двадцати шести лет от роду, тот самый фурор, однако здесь-то перед нами понятие не литературное, не литературоведческое – житейское.

Сароян рассказывает о человеке. Разделительная черта между тем, о ком идёт речь, и тем, кто ведёт речь, отсутствует. Её нет.

Или, скажем осторожнее, почти нет. У большинства поэтов их лирический герой частенько сливается с автором. Исповедальная проза, где повествователь идентичен автору, встречается куда реже. Но Сароян отбрасывает условности.

Раз уж его героя не зовут Арам или, допустим, Уэсли, то, прочитав у него «я», не сомневайтесь – описанные события случились именно с Уильямом Сарояном, а не с придуманным персонажем, и мысли, выраженные напрямую, без экивоков, они тоже пришли в голову писателю Сарояну. Словом, его рассказ о человеке предельно прост. Он говорит, даже не пытаясь обобщать, о себе, своей частной жизни. Фокус в том, что рассказ о частной жизни конкретного лица непостижимым образом преобразуется в рассказ о человеческом бытии. Так что роман «Человеческая комедия» назван, что называется, в самую точку. Хотя жанр определён условно, условней некуда. Привычный романный облик со сложным переплетением сюжетных линий здесь отсутствует, как и в «Приключениях Уэсли Джексона».

Отчего так? Оттого что, прожив отпущенные ему годы профессиональным писателем, Сароян демонстративно подчёркивал: мне, мол, правила да каноны не указ, я пишу не как полагается, а как удобно, хочется и нравится. В этом есть, ясное дело, лёгкий наигрыш- эксцентрика, присущая сарояновским героям, ему самому свойственна не меньше. Литература ведь и не знает никаких общепринятых правил, и каждый прозаик, или поэт, или драматург устанавливает собственные законы (вспомните Пушкина) и работает по-своему. Вот и Сароян писал по-своему, понимал, чего стоят его писания, и при напускном безучастии к оценкам авторитетных обозревателей имел отчётливое о них представление.

«В людях у него, говорили критики, всегда есть что-то смешное, чудаковатое, они увидены с некоторым смещением, что ли, с необычной точки зрения, глазами чудака». Так аттестует Сароян своего героя-писателя, которого зовут Эндрю Лоринг, и точно так же критика характеризовала прозаика и драматурга Сарояна.

Вернёмся к тому, с чего начали, к национальным его корням.

Я, понятно, компатриот юбиляра, но тут это дело десятое. Встретившись однажды с Сарояном, Егише Чаренц уверил его: «Ты пишешь по-английски, и всё же ты армянский писатель». Слова Чаренца похожи на вердикт, а ведь он ни строки не читал своего молодого в ту пору собеседника.

Согласитесь, это странно. Но страннее другое. Вспоминая о своём разговоре с Чаренцем, Сар
оян – он посвятил этой встрече пронзительный мемуар – и не подумал оспорить утверждение поэта. Напротив, первая же после встречи с ним сарояновская книга – сборник рассказов «Вдох и выдох» (1936) – вышла в свет с посвящением «английскому языку, американской земле и армянскому духу».

Он всю жизнь – когда чаще, когда реже – писал о своих соотечественниках, это верно. Верно и то, что ему и в голову не приходило разделять «армянские» свои вещи и «неармянские». Точно так же Сарояну не приходило в голову обособлять армян от всех остальных. «Турок – брат армянина, – писал он, – и оба они это знают. Француз и немец, поляк и русский, японец и китаец – все они братья. Все они маленькие трагические единицы смертного существования». Мысль не нова, но почти всегда встречает отпор. Если не прямой и резкий, то, по крайней мере, скрытое неприятие.

Сароян же без устали на ней настаивал. И потому был убеждён, что армянский дух пронизывает любую его вещь, фигурируют в ней армяне или не фигурируют.

Загвоздка в том, что само это понятие – дух – не поддаётся точным определениям- оно туманно, даже, может быть, иррационально.

Возьмём повесть «Что-то смешное», по мотивам которой, кстати, снят премированный в Канне фильм Андрея Звягинцева. Не в пример множеству сарояновских произведений, где персонажи носят армянские имена и то и дело заговаривают по-армянски, в лексиконе героев этой повести Ивена и Дрейда Назаренусов или доктора Элтоуна нет слов армянин, Армения.

Правда, время от времени эти трое перемежают английскую речь фразами «на своём собственном языке» да поминают изредка «старую родину» своих отцов.

Что это за родина, что за язык? Искушённый читатель, естественно, догадается.

Но кто-то может и не смекнуть. И не надо! Главное, любой, кто наделён маломальским этическим чутьём, уловит, что героев, имеющих «свой собственный» язык, отличает чуточку большая, чем иных-прочих, ранимость, и чуть более романтические представления о семейной чести, которая для Дейда, к примеру, в прямом смысле дороже жизни, и чуть меньшая меркантильность. А ещё читатель, будь он американец, или русский, или француз, уловит, что эти черты роднят героев неармянской повести с героями, так сказать, армянских рассказов Сарояна: «Мой кузен Тигран, оратор», «Андраник из Армении», «Возвращение к гранатовым деревьям», одноактной пьесы «Битлис». И рано ли, поздно ли читатель, увлёкшийся Сарояном, с любопытством спросит: «Эти армяне – они и в самом деле такие симпатичные и весёлые?». Наш автор частенько выслушивал эти слова, всякий раз отвечая: «Когда я пишу о них, они такие, да, потому что, видите ли, сэр (или мадам), я люблю людей, люблю армянский народ, люблю род Сароянов, люблю моего отца Арменака, мою мать Такуи, моего сына Арама, мою дочь Люси и, если уж сознаться в самом ужасном, люблю самого себя, ну а когда столько любви переполняет сердце писателя, не может быть, чтоб она хоть сколько-нибудь не проявилась в его созданиях». В этом ответе, улыбчивом и серьёзном, особо значимы зачин и финал. «Я люблю людей», говорит Сароян- людей вообще, вовсе не обязательно, чтоб они были армяне.

Касаемо же любви, которая, переполняя писателя, не может не излиться в его писаниях, то перед нами формула творчества, весьма глубокая при внешней своей непритязательности.

Читая Сарояна, подмечаешь: армяне у него симпатичны донельзя, хотя чуточку не от мира сего, что, сдаётся мне, делает их ещё симпатичнее.

«Мой дядя Мелик был, пожалуй, самым незадачливым фермером на свете. Он был слишком большой мечтатель и поэт, чтобы думать о своей выгоде. Красота вот к чему он стремился. Он хотел бы сажать красоту, как цветы, и любоваться её ростом». Разве это сказано с осуждением? А ведь если вдуматься, то незадачливый – попросту скверный, а кто скверно делает своё дело, вполне достоин осуждения. Но Сароян так искусно смещает акценты, что поневоле чувствуешь острую и неискоренимую симпатию к людям, изображённым вроде бы с усмешкой и даже насмешкой.

Из этого не следует, будто армяне, да ещё все поголовно, наивные и непрактичные романтики. Такими видел и такими рисовал их Сароян. И не только их. Его персонажи, в жилах которых не течёт ни капли армянской крови, тоже милы, добры, безалаберны, тоже производят впечатление неисправимых фантазёров; они не очень приспособлены к трудностям и вдобавок, чего греха таить, очаровательно ленивы (впрочем, если надо, будут вкалывать до седьмого пота). «Все мы немножко лошади, – развёл руками молодой Маяковский. – Каждый из нас по-своему лошадь». У Сарояна все люди на свете чуть-чуть армяне, и, скажем, Уэсли Джексон, американец из американцев, чем-то сродни степенному Овсепу, которого разве что по суду заставишь взять обратно деньги, данные взаймы соседу.

Все вещи Сарояна, как и любого крупного мастера, сливаются в одну цельную и целостную книгу. В ней всё уместно, взаимосвязано и необходимо. Перелистывая длинную эту книгу, постепенно прозреваешь: армянский дух у Сарояна по сути материален, осязаем; отвлечённость исчезла, метафизическая субстанция почти заземлена. И, материализуясь, армянский дух замешивается на безоглядной привязанности к ближнему, забавной непрактичности, вызывающей мгновенную симпатию порядочности. Дух этот разливается, разносится по всем сочинениям Сарояна; точно так же в зачине Библии Дух Божий упорядочивает окутанный тьмою хаос. Или другой аналог, из пушкинской сказки. «Там русский дух... там Русью пахнет!» Откроешь Сарояна наудачу, где ни попадя – там армянский дух, там и в калифорнийской пустыне пахнет Арменией.

Несколько слов о помянутой выше непрактичности. В дневниковых заметках, этюдах, эссе Сароян многажды толкует о презренном металле. Вчитаемся в «Декларацию писателя». «Ни единого доллара не заработал я ничем, кроме писательства <…> Ничего из всего мною написанного не было написано по заказу, заданию или ради денег, но так уж получилось, что написанное, как правило, приносило мне деньги». «Я никогда не пользовался субсидиями, не принимал денежных литературных премий или наград (отказался, шутки в сторону, от Пулитцеровской премии. – Г. К.), никогда не имел постоянного жалованья, не получал никаких грантов, стипендий». «Я по уши в долгах <…> Нет у меня ни сберегательного счёта, ни акций, ни облигаций, ни недвижимости…» «Финансовая обеспеченность – вещь совсем не плохая, но <…> я всё же предпочитаю другое». «Изрядную часть денег, полученных мной за написанное, я так или иначе промотал…» «Умение или старание делать деньги <…> всегда представлялось мне чем-то затруднительным, если не принижающим». И далее в том же духе, и не только в «Декларации».

К чему я клоню? К итоговому выводу. Задавшись вопросом, что из присущего ему как писателю полезно писательству вообще, наш автор отвечает уверенно и сразу: свобода. Ну да, свобода без денег ущербна, но под их игом и вовсе немыслима. Сароян ценил свободу превыше любых благ (и нам, советским выкормышам, это доныне не вполне понятно), так что когда доводилось избирать меньшее среди двух зол – свободу в нищете либо подневольное благополучие, – предпочитал безденежную свободу, такую, к примеру, как в рассказе «Мои ботинки» либо повести «Папа, ты с ума сошёл!»

И в художественной прозе, и в книгах, чей жанр определить едва ли возможно – сейчас их объединяют под вывеской non fiction, – Сароян много рассуждает о природе литературного творчества. При этом он любит оперировать собственным опытом, а ссылки на Шервуда Андерсона, Томаса Вулфа, Джона Стейнбека, Эптона Синклера, временами чрезвычайно серьёзные, временами шутейные, всё-таки второстепенны. Давно замечено, сочинения Сарояна насквозь автобиографичны. И, скажу вдобавок, автопортретны. Писатель очень внимателен к собственным откликам на внешние раздражители, тщательно фиксирует и запечатлевает свои реакции, мимолётные мысли, движения души. Прозе вообще-то редко присуща рефлексия, рефлектировать – удел стихотворцев, однако Сароян способен по этой части дать иному поэту фору. Не звучи слово самокопание заведомо негативно, стоило б использовать его, потому что самоанализ явно Сарояну не подходит из-за слишком очевидной своей учёности, солидности. Штрих за штрихом, исподволь, еле различимо мы складываем убедительный портрет автора, верней, он сам рисует автопортрет. И делает это с юмором, вроде бы не придавая значения. У Сарояна не встретишь понятий наподобие кредо, между тем обнаружить его писательское кредо, причём отчётливое, хорошо сформулированное, не так уж и сложно. «Дело каждого писателя – говорить то немногое, что в состоянии сказать именно он». Это первое. Второе: мало быть искренним, надо быть страстным. «Если писатель не на взводе, не в тоске, не в отчаянии, что в состоянии он сказать?» И, наконец (или раньше всего; речь об этом уже шла), писателю необходима свобода: «Потребность нашего времени – свобода».

Всё это проговорено без эффектного нажима, вскользь, якобы вышло кстати, не обессудьте. Большой писатель, Уильям Сароян оставался до конца большим ребёнком. И чуть ли не всякое серьёзное заявление сдабривал уничижающей пафос усмешкой. «И это – моя профессия, из всех профессий самая замечательная, – патетически восклицал он и тут же добавлял: – но и самая смехотворная». Превосходно владея ремеслом, искусством писать, он выставлял себя этаким простецом и профаном. И сочетание писательской виртуозности с наивной простоватостью доныне неотразимо.

Ранним его вещам уже присущ узнаваемый с первых абзацев артистизм. Он столь естествен и натурален, что кажется поначалу непреднамеренной, как дыхание, данностью. «Моё мастерство – избежать мастерства», – сказал один русский поэт; хотя… назову полузабытое имя – Евгений Винокуров. И читая Сарояна, почти не замечаешь ухищрений, увёрток, приёмов и приёмчиков. А ведь он умело строил сюжет, и лепил характер, и выдерживал стиль. Это то самое мастерство, которого получилось избежать: оно не бросается в глаза, не трубит о себе на каждом шагу. Ереванская переводчица и исследовательница Сарояна Наталья Гончар увидела в его нарочитой безыскусственности «средство, имеющее целью искусство». Вот именно!

Американская проза XX века дала миру ряд исполинских имён. И на этом исключительном по высоте фоне Сароян уходил-таки временами на второй план. Однако вскорости выступал из тени. В самом конце его жизни (1981) «Нью-Йорк таймс бук ревю» поместило занятную статью. «Мне не хотелось бы преувеличивать значение Сарояна, – строго писал объективный критик и как-то нехотя присовокуплял: – Но пришла пора снова обратиться к нему. Сарояна следовало бы открыть для себя каждому молодому писателю, его опыт уникально ценен...»

Тех, кого должны знать молодые, величают обычно классиками. Так что Сароян – из когорты классиков американской литературы. Веский резон помнить его и читать.