ГОРЫ

Чудовища особенно страшны, когда они невидимы
Н. Рерих

Горы! …

Сколько же я здесь не был — лет десять? … двенадцать?

Полжизни!

Из промозглого, зябкого питерского лета и — прямо в знойную азиатскую осень! Жаром пышут и накалившиеся за день стены, и растопившийся на солнце асфальт, и висящая в воздухе пыль, и раскалённый добела небосвод.

Только горы, только заснеженные их вершины и обещают прохладу.

Я смотрю туда, где оканчивают свой бег, еле заползая на крутые склоны, горо&auml-&ntilde-кие улочки. Там, сразу за последними мазанками — золотистые от выжженной сол&iacute-&ouml-ем травы волны холмов, а дальше — зубчатой китайской стеной — горы, горы, горы …

Сизые, опаловые, перламутровые — с ползущими по ним тенями от облаков. Как грезились они там, на севере, как звали, как тянули к себе. И — вот они! — рядом. Точ&iacute-о такие, какими были, какими и запомнились: соблазнительные, манящие, загадочные ...

В первый же выходной (чего тянуть?) — туда, к ним!

И — сам, один: как на свидание. Даже и выходного ждать не надо: прямо с работы в конце недели и отправлюсь. Там устроюсь как-то, переночую, и — весь день мой!

... Когда маленький пригородный автобус, кряхтя и подвывая на подъёмах, добрался до первой придорожной чайханы, уже вечерело. Водитель решил перекусить, а я вышел оглядеться, да так уж никуда дальше и не поехал, так уже, очарованный, и пошёл, и пошёл ...

Со всех сторон окружали меня теперь старые мои добрые приятели, наперебой предлагавшие свой кров: укромные уголки, один заманчивее другого: там — уютную нишу под нависшей скалой, там — сухое песчаное русло под раскидистым орешником. Чуть поколебав - шись, я выбрал высокий плосковерхий утёс, гордо выступавший над зелёной долиной. Перебравшись через речку цепляясь за кусты и выступы скал — я долго и упорно взбирался на него.

А, преодолев, наконец, последний уступ — тут же очутился в небольшом и очень уютном раю (как это вовремя сбежал я с милого севера в сторону южную!).

Глазам моим открылась ровная поляна, вся, словно ворсом, покрытая свежей травой. А по зелёному этому ковру – ещё и узоры из диковинных горных цветов! — здесь, видно, лето ещё не закончилось.

Зеленая поляна в это время да на этакой высоте редкость, подарок. Так это и принял — с почтительной благодарностью.

Вот и отлично — нечего больше и искать. Тут и заночуем.

Немного отдышавшись и оглядев своё убежище подробнее, окончательно убедился: лучшего места не сыскать.

Длинной своей стороной поляна вплотную примыкает к базальтовой скале, искусно превращённой дождями и ветрами в подобие гигантского театрального занавеса. Сверху (прямо с небес) ниспадают до самой земли крупные округлые складки, между которыми — складки помельче. В одном месте занавес раздвинут, чтобы всем показать затейливую каменную композицию: целый каскад всевозможных уступов, ступеней и полочек, часть которых умелой рукой обработана под небольшие изящные чаши – крепкого, уверенного рисунка и самого современного дизайна.

В довершение всей затеи откуда-то сверху (с тех же небес, видимо) орошает всю эту красоту дождик небольшого водопада. Крупными брызгами вода прыгает со ступеньки на ступеньку, а тонкими струйками переливается из чаши в чашу.

Родничок этот и был, очевидно, одним из авторов всей этой затеи, и вообще он тут очень кстати.

И всё тут вообще — чудесно!

Считается вот почему-то, что рай, это обязательно – сад: весной он весь в розовых цветочках, летом порхают там разноцветные бабочки и щебечут разноголосые птички. Осенью свисают с ветвей румяные плоды, а зимы вообще нет.

Здесь всё не так: ни птичек, ни бабочек. А зима — круглый год: вон он, снежник — рядом. Лежит себе в тени с прошлого года, не тает.

Но зато – какой простор, какое небо! — разве уместится в саду столько неба? Зато — вон какая огромная там, внизу земля! Ни в каком, самом райском саду такого не увидишь.

Солнце давно уже спряталось позади каменного занавеса и оттуда, издали ощупывает своими длинными лучами цепочки убегающих за горизонт горных хребтов. Подробно, по всем правилам линейной и воздушной перспективы, оно прорисовывает на них каждую складочку, каждую извилинку и трещинку — старательно, грамот-но, со всеми переливами цвета и тонкими переходами от света к тени.

Здесь, вблизи цвет скал — табачно-оливковый, а на той стороне долины скалы уже пепельно-серебристые. Ещё дальше — бирюзовые, и, чем отдалённее, тем они холоднее и голубее, тем бесплотнее и прозрачнее.

В самой же дальней дали каменные маccы, растворясь в воздухе, зависают над землёй розовато-сиреневыми облаками с нежной белорозовой оторочкой по краю — переливчатой, зыбкой, мерцающей, как огоньки в глубине опала...

Закатное солнце резко высвечивает вершины гор, оставляя всё остальное в тени — это делает картину фантастической, неправдоподобной.

В довершение идиллии: полная тишина и лёгкий прохладный ветерок...

Какой там ещё после этого рай!

По-хозяйски оглядев свои владения, я выбрал самое лучшее с видом на долину — место для ночлега. Расчистил от камней и колючек небольшую площадку, набросал поверх травы ещё всякой другой зелени: получилось недурно — вроде большого вороньего гнезда.

Окончив работу, я расположился на удобном выступе возле самого ручья и вкусно поужинал толстым бутербродом с докторской кол- басой (ещё два таких же оставил на завтра). Запил его родниковой водицей из каменной чаши.

Всё пока шло хорошо, всё — как задумано. Главное — я в горах: сзади могу их даже пощупать руками. А внизу они красиво обрамляют живописную долину с переплетающимися между собой — ленточкой реки и ниточкой дороги. Сидеть бы так и, ни о чём не думая — смотреть, смотреть ...

Но закат в горах не долог: гаснут, одна за одной самые ближние, за ними — те вершины, что подальше. Угасает, наконец, и самая дальняя, самая упорная. Всё, день кончился. Это ещё не ночь, но уже и не вечер.

Спать, вроде, рано, читать темно. Прошёлся ещё раз по своей поляне, постоял на краю откоса, наблюдая за огоньками запаздывающих домой машин. У чайханы светится фонарь – там ещё чаёвничают.

Делать, однако, нечего – надо укладываться.

Ложе моё оказалось удобным – мягким, тёплым и даже душистым. Было только не до сна: то ли обстановка необычная, то ли ранний час, но спать не хотелось. Страх? Вот уж чего совсем не было! Смешно даже: чего ж тут бояться? Кого? Нет, просто не хотелось спать, и всё.

Лежал с открытыми глазами и перебирал в памяти недавние события: защита диплома... распределение... возня с чинушами, не отпускавшими из Питера... Ничего - защитился, увернулся – возвратился вот в родные горы (вреден север для меня)... И здесь уже – так хорошо устроился: позади могучая стена, передо мной – живописное ущелье, подо мной – мягкая душистая постель ...

Сон вот только не идёт. Ворочаюсь с боку на бок и то натягиваю с головой, то сбрасываю с себя лёгкое своё покрывало. Хоть бы месяц показался, что ли ... Хоть бы звёзды ... Но небо, как одеялом, затянуло непроницаемо-тёмной хмарью. Удобное поначалу ложе становилось каким-то неуютным: там вылез из-под земли бугорок, там упёрлась в бок хворостина.

Дальше — хуже. Под лёгким моим укрытием становилось зябко.

А главное — сначала по ногам, а потом уж и, где попало, принялись ползать у меня по телу всякие мелкие твари: они щекотали меня, пощипывали, пробуя на вкус, забирались в неположенные места. Приходилось постоянно их смахивать, хлопая себя по щекам и ушам, расчёсывать коленки и лодыжки ...

Всё кругом тем временем заволоклось, смешалось, слилось в одну сплошную муть.

И это была не та темнота, что обнимает тебя в спальне или под тентом палатки: здесь, на открытом всем ветрам месте, и темнота была какой-то неуютной, неверной, не доброй. А ещё — неестественно беззвучной.

Ни шороха! Даже и мурашки перестали копошиться ...

А муть всё сгущалась и сгущалась, превращаясь в комок беспросветного мрака. Тьма так настоялась, что казалась густой, плотной: страшно было окунуть в неё руку — она тут же превратилась бы в такое же густое чёрное ничто.

Ещё недавно каменная стена позади меня и пустота обрыва впереди, если и не виднелись, то угадывались всё же как-то — присутствовали здесь. Теперь же — ничего этого больше не было. Родилось новое, незнакомое ощущение: я — один. Не то, чтобы здесь, на этом утёсе, а вообще, на всём свете — один. Всё остальное исчезло, растворилось в темноте, само стало этой тьмой — непроглядной, непроницаемой пустотой. Оставался ещё, разве что, клочок земли подо мной, но и он обрывался где-то тут же.

Я завис в чёрной пустоте ...

... И почти обрадовался, когда тьма вокруг меня снова ожила, зашевелилась, наполнилась какими-то звуками — шорохами, потрескиванием, шуршанием, тихой вознёй. На работу заступила, видно, очередная смена полуночников.

На место назойливых букашек явились какие-то другие твари — неведомые, нереальные. Не прикасаясь ко мне, они подбирались, однако, всё ближе.

Кто они? Что им здесь надо?

Всё вокруг меня вскоре уже кишело, кипело чужой, непонятой жизнью. Нечто многоногое закопошилось вдруг у самой моей щеки — кто?

тарантул, скорпион, каракурт? Под самым ухом зашевелилось, заскользило нечто вёрткое, гибкое — сколопендра? А там, справа давно уже движется вдоль всего тела — от ног к голове — некто тяжёлый, но с мягкими (мохнатыми, видимо) лапами — фаланга? ...

Такое ли, другое ли что — мохнатое и косматое или вообще бесформенное и безвидное, но что-то же там шуршит и шевелится, что-то же там происходит...

Возможно, уже одно уже это сочетание — кромешной тьмы и беспокойных, бесцеремонных звуков — одно оно уже вызывало это чувство полной беспомощности, полной незащищённости от скрытой, неясной угрозы.

Тем более жуткой, что — скрытой и неясной ...

Не знаю, сколько это длилось. Кажется — долго. Помню лишь, что первая тревога и настороженность сменились потом опасливой неприязнью и откровенным страхом, а завершилось всё ощущением настоящего животного ужаса. Первобытного звериного ужаса, жути. Это, когда всё в тебе замирает, сжимается и холодеет в ожидании последнего удара ...

Хоть бы сознание потерять, что ли!

Я его и потерял-таки — укрылся, провалился в бездонный спасительный сон — без памяти, без ощущений, без сновидений ...

... Очнулся я от холода. Ещё не рассвело, но — различимы уже и скала, и поляна, и ущелье внизу. Всё, что ночью поглотила тьма, утро вернуло и расставило по своим местам.

И разбросанные кем-то охапки травы вокруг меня, и покрывало, и рюкзак — всё здесь, на месте, всё цело и невредимо. Ночных чудищ вот только не видно: они, как им и положено — разлетелись, разбежались, растворились в утреннем свете, закончив свои чёрные дела —напроказив, натешившись вдоволь над случайным путником ...

Совершенно не помню весь следующий день. Начисто вытерт был, видно, из памяти предшествовавшей ночью.

Думаю, впрочем — всё было прекрасно: снова ведь светило солнышко, прыгал по уступам водопад, и пестрели в траве цветы. Просто дней таких было потом ещё много, а вот пережитая ночь не повторилась больше ни разу. Хоть и не раз ещё приходилось потом ночевать одному и в горах, и в лесу, и на берегу моря.

Да и тогда, на утро — ни следа от ночных кошмаров: хоть ещё на одну ночь оставайся. Нарвать только травы побольше да не ложиться на самом ветру — укрыться где-то в складках театрального занавеса.

... Так и не понял я — до сих пор не понял: что это было? Кому это понадобилось испытывать меня на прочность? Кто это придумал после чудного вечера в раю устроить потом эту ночь в преисподней?

Проверяли — выдержу ли, не сбегу ли назад, на север?

А может, вообще говоря, и есть в этом некий резон?

Может, такой вот — чёрный опыт тоже для чего-то да нужен?

В небольших количествах. Как чёрный перец в приправе или чёрная краска на палитре: для контраста, для колорита — для остроты ощущений. Для полноты жизни, наконец. Нет?