РАССКАЗ

14-12-2008

«Представим себе Кундали-шакти в образе змеи.
Змея цвета золота по вашей команде начинает разворачиваться и
медленно ползти вверх по магистральному эгрегорному каналу.
Наблюдайте за движением змеи, отслеживайте,
но никоим образом не вмешивайтесь в ее движение: не тормозите,
не ускоряйте и, главное, не пугайте ее!»
«Кунда-шакти: Методическое пособие для начинающих»

 

1

Профессор литературного инcтитута поднял со стола тяжелый бронзовый колоколец и тряхнул им как градусником. Колокольчик выплюнул из малахитовой пасти сдавленный звяк. Студенты шумно вздохнули и захлопнули книжку. «Практику литературной теории» под редакцией Гольцмана и Бобруйского. Но с места никто не вставал. Ждали финальной отмашки профессора.

Александр Логинов - Вот вроде и все на сегодня, - сказал Федор Федорович, оторвал глаза от блокнотика с тезисами и увидел перед собой не студентов, а марево протоплазмы, похожее на крутую деревенскую уху. В протоплазме плавала ржавая клочковатая мина – голова старосты группы Кирилла Затравкина. Федор Федорович запустил в ржавый шар металепсическое копье – девушка с красными волосами омывает в джакузи юношу в облике саламандры. Кирилл встрепенулся и закричал:

- Семинар окончен! Для бестолковых напоминаю: завтра первой пары не будет!

Студенты грянули ура и хором ринулись к двери, но у самого выхода одержали победу над хаосом и один за другим повалились в дверной проем, как десантники в люк самолета.

После семинаров Федора Федоровича на них нападало странное оцепенение, вяжущее языки, клонящее головы и иссушающее мужские желания. Наваждение это каждый снимал по-разному. Кто бутылкой студеного «Афанасия», кто беседой с кокетливой Верой, кто пробежкой от главных ворот института до турникетов «Тверской».

- Шкаев, останься!

Белобрысый студент, застигнутый словом у самого выхода, взбрыкнул головой и развернулся к профессорскому столу. Шкаев шел утомленной походкой троешника, нервно подергивая подбородком, словно сгонял с лица муху. В руках у него ничего не было. Ни портфеля, ни папки, ни даже захудалой тетрадки. Зато за левым ухом затаилась дешевая авторучка.

- Садись, Шкаев.

Шкаев сел на металлический стул с дерматиновой обшивкой и тряхнул подбородком.

Федор Федорович подождал, пока все десантники изыдут в параллельное измерение, а затем со вздохом сказал:

- Саша-Саша, ну что мне с тобою делать?

- Да я и сам не знаю, Федор Федорович, что мне с собою делать.

Федор Федорович выдвинул ящик стола, побарахтался в нем и выудил пеструю, в каких-то голографических чмоках тетрадку.

- Вот смотри. Это – тетрадка Веры Любавиной. Видишь, что на обложке написано?

На обложке было лилово намарано маркером или помадой: «Завещание старсти. Доукментальная поевсть.»

Федор Федорович изогнул тетрадку подковой и приспустил большой палец левой руки. Запорхали испещренные какой-то арабской вязью страницы. Тетрадь обдала студента ароматом лукума.

- Вот смотри, сколько Верочка написала. Не рассказ даже, а целую повесть! Хотя я задавал вам только рассказ. Понимаешь? Даже Любавина написала! Ты только вдумайся в это! Любавина!

Профессор потряс документом у самого носа студента.

Шкаев повел подбородком, но ничего не сказал.

- И я поставил ей честную тройку, - Федор Федорович зашаркал-зашмыгал страницами. – Ну вот хотя бы за это: «На черно-белой залысине моложавого зэка был типа распластан гигантский цветок, по очертаниям типа розы...» Нравится?

- Вообще-то, не очень.

- И мне не очень. Потому только тройку и поставил!

- И там еще в названии, по-моему, опечатки. Если я верно сумел разглядеть.

- А потому что с азартом писала! Я, между прочим, за эту писательскую горячку ей лишний балл накинул!

Федор Федорович откинулся в кресле и превратился в дракона, готового оплавить жертву напалмом.

- Блядь! – взвизгнул профессор, напрягая дряблые жилы и перепонки, и хряснул завещанием о стол. – Мы с твоим дедом отличниками ведь были! Рассказы и повести строгали наперегонки! Да еще в «Социндустрии» калымили! И в журнале «Костер»! Твой дед практически в классики выбился. В школе его малолетки проходят. А ты?! Что ты ваньку валяешь?! Ведь знаю же, что талантливый! Что в деда мозгами пошел! Почему ни хрена не делаешь? Или думаешь, что с платного не выгоняют?

- А разве выгоняют? – удивился Шкаев. - Скорее вас выгонят, если вы мне двойку на экзамене влепите. Разве не так?

- Не так! – отрезал профессор. - Я здесь человек далеко не последний. Моим словом можно не то что камни, но и светила ворочать. Захочу – и тебя очень скоро в институте не будет. А я уже почти захотел! Я сам здесь себе светило! Солнце, окрысившееся протуберанцами! Tu m’as bien compris, Александр?

Федор Федорович бросил Любавину в ящик и так крепко прихлопнул крышку, что со стены упал, как подкушенный, портрет неоклассика Михаила Левицкого - автора плутовского романа, повествующего о жизни и смерти микроба-прокариота.

Заплакали стекла, чавкнула рамка.

Но Федор Федорович только ладонь назад опрокинул. Как будто сзади некий настырный субъект домогался его внимания. А, возможно, так оно и было. И униженный романист грыз зубами стекло и чавкал галошами, требуя титульной сатисфакции.

- Мне бы только до бакалавра добраться, - затрепетал всем телом студент. – Пощадите меня, Федор Федорович! Именем дедушки вас заклинаю!

- Да какая разница, на бакалавра или на магистра изящных искусств ты позарился! Писателю, осиянному мишурой Аонид, иной сан дарован! Он – семи пядей во лбу, от горшка три вершка, но девять десятых под килем! Сертификаты, дипломы, мандаты - что? Фантики-рантики! Учиться нужно, чтобы руку мастерством набивать. Как перину гагачьим пухом. Тяжело в ученье – легко в сочиненье. А если там - carpe diem и прочее, то тогда и не зачем было воду бузить. Ну не отец же, в натуре, дипломат в семь накатов, в литературу тебя насильно тащил? Он бы тебя, наверняка, в какой-нибудь Тюбинген или Париж-Дофин приголубил. На сьянс политик или эпплайд инжиниринг энд уичкрафт. А между тем я прекрасно помню твой первый рассказ, опубликованный года четыре назад в «Новом мире». Блестящий рассказ был! И ведь без всякого блата прошел. Ковырко как прочитал, так своего «Выворотня» из номера снял, а вместо него поставил твой «Паровоз». Благородно Сергей поступил, ничего не попишешь. Хотя ситуация для него была почти безысходная. Ему, по сути, ничего не оставалось, как отскочить в сторону, чтобы не попасть под колеса твоего гениального локомотива.

Шкаев потер, как муха, ладонь о ладонь, потому что возразить ему было нечего.

- Саша, неужели мои семинары ничего тебе не дают? Не высекают в тебе ни искорки вдохновения?

- Отчего же? Дают. Высекают.

- Ну хорошо, - вздохнул Федор Федорович. - В течение месяца мы обсуждали парадоксы трагического и комического, совершили прогулку по самому гребню умшлага, отделяющего натья-дхарму от лока-джихармы. А потом я вам задал рассказ. Установил жесткий срок. Семь дней. И вот результат. Все написали, а ты – нет. Причем срок-то истек еще в понедельник, а я все милосердно тянул обсуждение. Позавчера я тактично тебе напомнил: «Шкаев, ты, наверное, по рассеянности, свой рассказ дома забыл?» А ты мне ответил: «Забыл, Федор Федорович. Завтра принесу». Короче, соврал, как последняя сволочь. В общем так, когда будет рассказ?

- Завтра принесу, Федор Федорович.

- Саша, ты надо мной издеваешься! За мной слова повторяешь! Я ведь знаю, что нет у тебя за душой никакого рассказа! – Изо рта, из ноздрей и даже из глаз профессора заструился смолистый кисель. – Вот что я тебе скажу, мой мальчик. Рассказ должен лежать у меня дома не позднее двенадцати ночи. Предварительно позвонишь от подъезда, и рассказ у тебя заберет Асафий. И на снисхождение не рассчитывай! Если до двенадцати не позвонишь, то я завтра же возбуждаю форс-мажорный процесс твоего отчисления. И клянусь, что уже через два часа после начала работы кафедры все документы на выдворение будут должным порядком оформлены, подписаны и скреплены квадратной печатью.

- Федор Федорович, умоляю, хотя бы один совет! – заскрипел зубами и дерматином студент. - О ком и о чем писать?

- Сердце, сердце свое слушай, дурррак! – Федор Федорович вскинул глаза к потолку. - Прости меня, Господи, за то что Сорокина всуе вспомнил!

- Сердце мое молчит, Федор Федорович!

- Тогда пошел вон отсюда!

- Так подскажите хотя бы: куда мне идти?

- Да хоть в цирк, хоть в зоопарк иди! Какое это имеет значение? Темы везде, как бисер, рассыпаны. Только копни, сковырни лопаткой поверхность облыжного сущего!

Шкаев машинально прижал левую руку к груди и ощутил в боковом кармане холод латунной саперной лопатки, которую выдали всем первокурсникам на церемонии посвящения в инквизиторы человеческих душ.

- Загляни поглубже в глаза пантере, слону, кенгуру или кобре, и тебе такие трагические пучины в комической пене откроются!

- Федор Федорович, я хорошо знаю, что вы мастер острить без тени улыбки. Но ведь не до шуток теперь. Вы сейчас в моем сердце такую убийственную черту прочертили!

- Ну вот, я же говорил, что ты очень способный! Dead line, верно, dead line! Так ведь раньше нужно было думать, голубчик!

- Пожалейте Виктора Викторовича! Он же вас лучший друг! Его сердце не выдержит, если меня из института вытурят.

- Так это не мне, а тебе жалеть надо дедушку. Впрочем, у тебя есть еще время, чтобы спасти и дедушку, и себя самого. Так что немедленно отправляйся на поиски темы, и чтобы к двенадцати ночи рассказ лежал у меня на ковре. А вот насчет зоопарка хорошенько подумай. В моей шутке, как ни парадоксально, витает вортекс здравой наводки. У меня с зоопарком одно давнее злоключение связано.

Федор Федорович встряхнулся, как пудель после купания, и перестал сочиться вонючим напалмом и гневом.

- Дабы не отнимать у тебя драгоценного времени, расскажу только самое главное, - Федор Федорович ловко поймал в кулак цветочную мушку, которая суетливо выписывала тайные знаки перед самым носом профессора. – Ай-цэ-цэ! Есть еще порох в пороховницах! Ну, слушай, отрок печального образа. Однажды, когда мне было лет семь, и мы жили в бараке напротив Савеловского вокзала, мама повела меня в зоопарк. Тогда зоопарк был маленький, тусклый и неухоженный, и в нем не продавали оранжевое в синий горошек мороженое, кислую стекловату, конфетки на сахарине, игристые сиропы с гуталинной отрыжкой и глянцевые надувные жопки-сердечки. Зверей в зоопарке было немного, но все они были нужные. То есть именно те, на которые западала душа ребенка, которому бабушка или мама читала про Айболита, Уламров и Маугли. Сначала я потянул маму к хищникам – тиграм и львам, потом мы чуть-чуть потоптались у верблюдов и бегемотов. Слонов в тот день не было. Их увели в зимнюю клетку на какую-то жуткую профилактику. Птицы, даже орлы и фламинго, меня никогда не радовали, поэтому я попросился в серпентарий. К змеям я относился со сладостным ужасом. Самые паутинные мои ночные кошмары всегда были связаны с ядовитыми гадами. Мне часто снилось, что я набредаю в лесу на змеиное лежбище. Созерцание кищащих тварей вгоняло меня в липкий ступор. Иногда я каким-то боком чувствовал, что это всего лишь сон, и пытался вынырнуть из него, поднимаясь на цыпочки и размахивая руками, как дрофа перед взлетом. Порой мне это удавалась, и я просыпался в холодном поту, а иногда оступался и вонзался босою пяткой в пульсирующий слизистый ком, и тоже просыпался, но сердце мое было готово разорваться на дольки кровавого апельсина.

Федор Федорович выставил вперед руку, как будто в ладони трепетало его кровавое сердце, а потом подбросил невидимый шар к потолку. Споткнувшись о потолок, шар захрустел и осыпался на пол сиреневыми угольками. Шкаев съежился, туго стянул воротник рубашки, испугавшись, что искорки могут забраться за шиворот.

- Я плохо помню помещение серпентария. Помню только, что было сумрачно, потолки были низкими, пахло плесенью и чебуреками. Вдоль стен шли террарии с яркой-пустынной подсветкой, в которых томились разные пресмыкающиеся. Мое внимание привлек один изумрудный аквариум. На дне стеклянного ящика топорщилась яркая зелень, а вдоль стенок бежала тонкая веточка, цеплявшаяся за стекло локотками – то ли присоски у нее там были, то ли занозки, способные проникать в межмолекулярные щели. В конце пути веточка осмелела и повисла над зеленым ковром серой куриной лапкой, в которой нежилась, как в гамачке, полупрозрачная, будто светящаяся изнутри, золотистая змейка с изумрудной волнистой полоской от шейки до хвостика. «Мама, мама, - зашептал я восторженно. – Смотри, какая красавица!» Мамы рядом почему-то не оказалось, и я загляделся на живое сокровище. «Так вот ты какая, хозяйка медной горы», - подумал я, перепутав змейку с ящеркой, и ткнул указательным пальцем в стекло. Стекло отшило мой палец резко и горячо. И тогда я представил себе, что это не палец, а алмазный коготок, которым я начал буравить стекло. Разумеется, это была просто детская игра, но в результате этой игры сначала ноготок, а потом целых две фаланги моего пальца оказались внутри аквариума. Я отрешенно смотрел, как мой палец извивается розовым червячком по ту сторону зла и добра. Червячку стало жарко и потно, и я потянул его назад. Вдруг в аквариуме фыкнуло ослепительно белым, будто лампочку коротнуло, и я ощутил острый укол в подушечку пальца. Так медсестра в поликлинике кусала меня стальной авторучкой, когда отворяла палец и затем возгоняла мою кровь по разным капиллярным сосудам.

- Стальной авторучкой? – удивился Шкаев.

- Ну да. Когда-то для изъятия крови применяли специальный карандаш с подпружиненным стилетом. Так называемую иглу Франка. Потом карандаш заменили на более простое устройство, с которым ты, наверняка, был знаком. Хотя ныняшняя эпоха эпидемий и пандемий побуждает врачей брать кровь сразу из вены.

В больнице нет ни шприцев, ни бинтов.

Нам даже кровь из Вены поставляют...

И каждодневный скудный свой улов

Врачи плохим портвейном разбавляют...

- Да-да, я хорошо помню это Витюшино стихотворение. Но, по-моему, оно не выдержало испытания изобилием.

Федор Федорович обвел указательным пальцем ободок ушной раковины и легонечко дернул себя за мочку уха. Шкаев, как и все остальные студенты, знал за профессором эту привычку, и все пытался ее разгадать. У него было целых восемь догадок на этот счет, но каждая грешила каким-то крупным изъяном.

- Итак, мне в глаза резанула белая вспышка, и ноги мои подкосились. Но в обморок я не упал. Я слышал, как кричала мама, видел и чувствовал, как меня куда-то волокут, раскатывают на белой кушетке, заголяют живот и вкалывают антидот. Про антидот я в ту пору, конечно, ничего не знал. Просто видел, как меня пронзили насквозь, огромной, как мушкетерская шпага, иглой. Мама кричала все громче и громче. Это было неприятней всего. Потому что ни страха, ни боли я не чувствовал. Хотя чуть позже я все-таки потерял сознание. А когда пришел в себя, то в течение нескольких месяцев видел все в мерцающем золотистом сиянье. Я думал, что мой разум погряз в вечной осени, но однажды...

- Федор Федорович, я вынужден вам напомнить, что счетчик неумолимо отсекает секунды, - сказал Шкаев.

- Ах-да! Извини. Хотя я надеялся, что моя история тебя увлечет.

- Федор Федорович, я вас уверяю, что ваша история меня увлекла, но счетчик-то, счетчик! Может, вы его выключите?

- Нет-нет! Мое слово бесповоротное! Ты это знаешь.

Профессор приподнялся со стула и раздвоил живот о кромку стола. Его правая рука медленно поплыла к лицу Шкаева и застыла сантиметрах в десяти от его синих глаз.

- Посмотри на указательный палец, - сказал профессор. - Видишь на самом кончике две синие точки?

- Вижу.

- Я долго пытался от этих отметин избавиться. Сначала думал, что они сами сойдут, как бородавки, но они не сходили. Я тер их наждачной бумагой, расковыривал иголкой, грыз зубами, травил свинцом и карбидом, но точки не исчезали.

- Федор Федорович, а чего вы на эти точки так взъелись? Ну пускай бы себе оставались.

- А! – махнул рукой профессор. – Не понять тебе!

- А как змея называлась?

- Не помню. Вернее, даже и не знал. Ладно, замучил я тебя. Украл почти полчаса. Иди, дорогой.

- В зоопарк?

- А больше мне предложить тебе нечего, - развел руками профессор словно рыбак, рассказывающий о том, какую огромную рыбину он поймал.

- Извините, Федор Федорович, у вас напалм над нагрудным карманом дырку проел.

- Что? А? Это? – профессор скосил глаза сквозь льдинки плюсовиков. – Это хорошая, нужная дырка. В самый раз для звезды Героя России.

2

Шкаев вышел в вестибюль и аккуратно закрыл за собой непослушную дверь.

Пустой вестибюль встретил его весенней прохладой. Шкаев с облегченьем вздохнул и подумал, что надо бы тетрадку в киоске купить. И настоящую ручку. Поскольку ручка за ухом была холостым манифестом. Как бронзовый револьвер в руках матроса на «Площади Революции». Шкаев пошарил в карманах. На ощупь денег было более чем достаточно.

Внезапно из ниши с карликовой березкой в кадушке на Шкаева прыгнула тень.

Это был вечный дежурный уборщик Иконников, которого некогда звали Канунников. Наголо бритый, в черном костюме и в черной рубашке, он был бы похож на киношного хитмэна, если бы имидж не оскверняла нелепая швабра в его руках.

Канунников стал превращаться в Иконникова, как куколка в бабочку, сразу же после поступления в институт, когда Федор Федорович во время первого занятия назвал его по ошибке Иконниковым. Впрочем, профессор тут же извинился и поправился, пояснив виновато, что у него когда-то был школьный друг по фамилии Иконников. Однако на следующем занятии произошло тоже самое. Когда на третьем занятии Федор Федорович при перекличке вновь отчеканил: «Иконников!», Канунников неожиданно для самого себя не стал поправлять профессора и смиренно ответствовал: «Я!». На втором курсе деканат пошел навстречу Канунникову и выдал ему новый студенческий билет на имя Иконникова. А на третьем курсе Канунников окончательно стал Иконниковым, поменяв свидетельство о рождении, паспорт и военный билет. Родители его возражать не имели возможности, поскольку погибли при восхождении на Казбек задолго до поступления сына в институт. За вечное дежурство деканат приплачивал Иконникову какие-то гроши, но тот был и этому рад, и со шваброй не расставался. Кто-то пытался прозвать его Швабриным, но кличка, к счастью, не прижилась. А если бы прижилась, то была бы явно дурным перебором..

- Шкаев! Шкаев! – зашипел возбужденно Иконников, раскручивая пальцами швабру как легкую трость. – Ну как там? За дверью? Пытал он тебя? Расскажи!

- Отвали, Канунников!

- Иконников я, Иконников! Ну что? Пытал он тебя?

Иконников захватил шею Шкаева уголком крестовины и игриво потянул швабру к себе. Шкаев ударил локтем по древку. Швабра слетела с плеча.

- Шкаев! Ну скажи как он тебя пытал? Очень больно было? Я слышал, как он кричал. Матом ругался. Или это ты кричал? А чем он тебя пытал? Скажи, не томи! Самому легче будет. У него, говорят, в столе целый пыточный арсенал припасен. Пилочки-щипчики-коловороты там всякие, четумальские клещики, курманские шильца...

- Иконников, там кто-то с полочки свалился. Иди, подними. И осколки замети.

- Небось, снова Левицкий. Он часто падает. Уж очень он трепетный. Делов-то. Так что там с тобой Федор Федорович вытворял? У него, говорят, есть страшный такой инструмент. Называется ожалие Франка. Это что-то вроде огромного золотого карандаша с раздвоенным жальцем на кончике. Эта игла неимоверные муки жертве причиняет. Причем, не только физические, но и нравственные. Такое вот изуверское германское изобретение. Представляешь, он нашу Верочку этой иглой пытал. Она мне сама рассказывала. .И язык показывала. А на языке – две синие точки. Следы золотого жала.

- А ты, что же, сам-то Федора Федоровича не боишься?

- Нет, не боюсь. Совсем не боюсь! Меня Михаил Левицкий хранит. Он за меня рассказы и повести сочиняет. Ни разу не подводил. Потому что я ему еженощно по сотне поклонов кладу. А еще жертвы ему подношу.

- Какие-такие жертвы?

- А вот это совсем не твоего ума дело, Шкаев! – отрезал Иконников и выставил швабру боевым топором.

В аудитории что-то заскрежетало по стенке а потом зазвенело разбитой салатницей.

- Грец твою изломай!– задрожал телесами и шваброй Иконников и бросился к двери. - Вот уж беда, так беда! Как есть Прохонтий Катенин с полочки сверзнулся!

3

В зоопарке людей было мало.

День был не только будничный, но к тому же какой-то понурый и пресный. По аллеям бродило разнополое стадо школьников, которых животные явно не интересовали. Кроме школьников там и сям колесили молодые мамаши со спесивыми минами на перекрашенных лицах.

Облокотившись на неудобные перила, Шкаев смотрел на темные воды прудика, в которых пестрели, как на картинах Миро, какие-то лоскутки и ошметки пейзажа.. В руках он вертел билет, который купил на входе в зоологический сад. Он скатал его в шарик и щелчком бросил в воду. Шарик мгновенно исчез в мутной пучине.

Шкаев посмотрел на часы «Победа», которые подарил ему дедушка. По его небрежным расчетам, времени было достаточно для того, чтобы написать одну одноактную пьесу, две эпиграммы, один короткий рассказ или четыре повести в стиле Веры Любавиной.

Другое дело, что омут злополучных личных обытий, в который угодил не так давно Шкаев, лишил его дара раздувать в своем сердце золотой уголек вдохновения. Шкаев знал или, скорее, чувствовал, что многие сочинители не обладали такой способностью вовсе, что не мешало им успешно заниматься писательским ремеслом и даже слыть знаменитыми. Таких писателей и поэтов Шкаев называл натужниками и относился к ним с уважением и состраданием как к профессиональным, то есть подневольным спортсменам. Сегодня Шкаеву предстояло впервые натянуть на себя маскарадный халат натужника, и он этого немного стеснялся.

Шкаев купил себе синее в желтый горошек мороженое и доверительно его полизал, чтобы притянуть к себе детство. Хотя зачем ему это было надо, он точно не знал. Рассказ должен быть трагическим, но с прожилкой комического. Или вовсе комическим, но с трагической проседью. Впрочем, детство так и не пришло на свидание.

Несмотря на нехватку времени Шкаев по врожденному слабоволию предался досужим мыслям. Праздные, грешные или параллельные мысли всегда умыкали Шкаева от него самого, уносили его на кособочину мира, забуревшую в сорняках благих нмерений и невинных соблазнов.

И если бы не пожилой мужчина, сидевший на скамье у самой воды, не сделал ему замечание, то Шкаев мог провисеть на перилах еще целый час, за который, будь у него желание, он мог бы накатать одну эпиграмму или две повести в стиле Веры Любавиной.

- Молодой человек, - сказал человек со скамьи. – Вы зачем в воду шарик бумажный бросили? Здесь же зеркальные карпы водятся. Вот какой-нибудь карп слопает вашу бумажку и уснет. В смысле подохнет. Как вам это понравится?

- Да уж, наверное, слопал. Но я обещаю впредь так не поступать. Кстати, вы не могли бы мне подсказать, где здесь серпентарий находится?

- Насколько я знаю, у серпентария пока нет отдельного помещения, и он временно совмещен с обезьянником. Вон, видите, ту зеленую крышу? Это – павильон с обезьянами. Идите прямо туда. А если собъетесь с пути, то там у кого-нибудь спросите.

- Спасибо!

Шкаев пошел по дорожке вдоль прудика, обогнал мамашу с модной коляской «Чикко». Мамаша одарила Шкаева презрительным взглядом, в котором ясно читалось сразу на всех языках: у меня есть ребенок, муж, дорогая коляска и настоящая французская косметика; а вот у вас, молодое создание, есть ли что-нибудь столь же ценное и уникальное, что вам было бы не стыдно продемонстрировать миру? Шкаев подумал и пришел к выводу, что действительно пока ему хвастаться нечем. Остается рассказ написать, пусть и в маскхалате натужника.

Шкаев свернул с главной аллеи направо и стал подниматься по грубым каменным ступеням, сквозь которые прорастали, как усики, острые стебли молодцеватой травы.

Обогнув огромный декоративный валун, похожий на бьющую себя в грудь гориллу, он увидел большое панно на деревянном столбе:

ВНИМАНИЮ ПОСЕТИТЕЛЕЙ!

17 мая 2006 года в павильоне "Обезьяны" открывается уникальная выставка "Самые красивые змеи Планеты". На выставке будет представлено более 70 видов змей со всех континентов, кроме Антарктиды. Это наиболее интересные и красивые представители самых разных семейств и родов. Многие виды и цветовые формы змей будут представлены российской публике впервые. Среди них африканские водяные кобры, черные ехидны из Австралии, удавы-альбиносы, вальковатые ложноногие аспиды, красные полозы и многие другие. Ежемесячно среди посетителей выставки будет проводиться конкурс на определение самой красивой змеи региона - "Мисс Америка", "Мисс Африка" и так далее.

Этот восхитительный текст Шкаев прочитал целых три раза. Потом достал из кармана тетрадку и слово в слово переписал туда объявление. Хотел проверить ошибки, но спохватился: счетчик-то тикает!

Cразу за панно Шкаев увидел двойную стеклянную дверь, усиленную толстой решеткой. Над дверью висела табличка:

ПАВИЛЬОН: ОБЕЗЬЯНЫ

А чуть ниже была пришпилена ржавой кнопкой бумажка с размытой надписью от руки:

Серпентарий (прямо и немного левее)

- Все верно! Все верно! Сущую правду сказал человек у пруда!

Шкаев ввернул поглубже в карман воронку тетрадки, которую он купил в институтском киоске, и дернул за ручку двери. Ручка оказалось липкой, будто медом намазанная, но открылась легко, без малейшего скрипа. Шкаев вытер руку о мохнатые листья дружелюбно свисавшего сверху растения. «А вдруг ядовитое?» - промелькнуло в его голове. Но листья были такими нежными и ароматными, что тревога сразу растаяла, а Шкаев утер еще себе и лицо самым нежным листом.

Он был уверен, что сейчас ему оборвет-растерзает уши щебет многочисленных обезьян, но в павильоне стояла госпитальная тишина. Как будто Шкаев попал туда в тихий час. А, может, так это и было: обязьяны только-только поели и теперь дрыхли мертвецким сном в потаенных своих закутках. Только одна маленькая рыжая мартышка выскочила из конуры, вскарабкалась на вольеру под потолок и наблюдала оттуда горестно за пришельцем.

Шкаев двинулся по корридору, который слегка кособочило влево. Мартышка поспешила за ним, перебирая лапками по сетке вольеры, словно играя на арфе. В конце коридора Шкаев увидел еще одну стеклянную дверь с овальной бронзовой табличкой, наживую привинченную к стеклу:

Serpentarium

Шкаев помахал обезьянке тетрадкой. Обезьянка недоуменно округлила красные глазки, а затем ускакала в дальний угол вольеры.

Перед тем как открыть дверь серпентария, Шкаев подумал, что бутафорская ручка за ухом может испортить о нем впечатление, и выбросил ее в заросли. «Эх, надо было мартышке ее подарить!» - запоздало посетовал он.

Ручка двери, как ни странно, оказалось безупречно блестящей и приятной на ощупь – как будто ее неустанно драили дежурные или проштрафившиеся лаборанты. В серпентариии были низкие, шишковатые потолки, было душно и сыро. Пахло рокфором и прелой соломой.

В отличие от обезьянника в серпентарии кипела работа. Хотя, может, и не кипела, но по коридорам постоянно сновали люди в белых халатах и колпаках, в прозрачных перчатках, с марлевыми повязками на лицах. Из главного, корневого портала ответвлялось множество узеньких коридорчиков, один из которых Шкаев и выбрал. Коридорчик привел его в чистый, просторный зал, но сумрачно освещенный и с казематной примесью воздуха.

В зале был всего один человек. Наклонившись над стеклянным столом, он стрекотал ножницами или щипчиками над сгустком кровавой марли.

Услышав Шкаева, человек развернулся и почти на него навалился – человек был широкий и грузный. Непокрытая его голова блистала безудержной лысиной, а с мясистого носа сбегали очки в черной старомодной оправе.

- Вы что здесь делаете, молодой человек? – спросил он Шкаева строго. – Это – служебная лаборатория. Сюда посторонним вход воспрещен!

- Я – студент третьего курса литературного института, - сказал Шкаев. – Мне поручили написать рассказ о животных. И я выбрал змей.

- Ага, – голос сотрудника серпентария заметно смягчился. – Змей, значит, любите?

- Люблю, - сказал Шкаев и тихо добавил. - Но странною любовью.

- Это неудивительно. Даже заправские серпентологи, и те змей странной любовью любят, - усмехнулся человек и протянул Шкаеву руку в багровой перчатке. - Заведующий лабораторией. Звонарев Василий Васильевич.

- Очень приятно! Александр Александрович Шкаев.

Звонарев стянул с рук перчатки и бросил их под стол.

- Алекандр Александрович, я вот что хотел спросить...

- Можете называть меня просто Саша.

- Хорошо. Саша, вот ты мне скажи: неужели литературный институт до сих пор существует? Я-то полагал, что он вместе с Советским Союзом пеплом осыпался.

- Существует.

- Ну-у-у, чудеса в решете! Помню, раньше он назывался институт имени Горького, а теперь как его именуют? Имени Гришковца или Веллера?

- Нет-нет! Так и называется. Как и прежде. Имени Алексея Максимовича Горького.

Звонарев похрустел перчатками и стянул их с белесых рук при помощи выдающихся передних зубов. Перчатки он бросил в мусорное ведро с надписью "Осторожно: токсины!".

- Ну я тогда вообще не врубаюсь! Хотя я и раньше генеральную линию партии в сфере литературы не понимал! Ну разве на писателя можно учиться? Ну, там на врача, на биолога, это понятно. Даже на режиссера или на художника можно. Но на писателя?

- Это банальный, извечный вопрос, мне его сотни раз задавали. И медики, и физики, и банкиры, и киллеры.

- Ну объясни тогда в двух словах, что это такое – на писателя учиться?

- Это значит набивать разум талантом и опытом как подушку гагачьим пухом. Но даже и это неважно. Литературный институт – это магнит, притягивающий к себе таланты, которые он только шлифует. В этом смысле я бы сравнил литинститут с консерваторией или столярной мастерской, хотя и это сравнение сильно хромает.

- И какие вам там предметы преподают?

- Ну, например, такие вот есть дисциплины. Помимо практикумов и семинаров. Анализ полихудожественных гиперпроекций. Коммуникативная функция аукторального дискурса. Деконструкция как средство пропозитивного отрешения. Вербофония. Но последнее больше поэтов касается, а я не поэт. Я поэзию не люблю.

- Почему? Капниста не любишь? Вейнберга?

- Ну вот всегда так! Как о поэзии речь заходит, так сразу Капниста с Вейнбергом поминают. «Он был олигарха советник, она – президентская дочь». Залюбили их, залобзали, затискали до тошноты. Но не в этом нутро. Я почему поэзию не люблю. Поэты ломают слово, калечат его, загоняют в прокрустово ложе ритма и рифм, дробят слово молотом ведьм, сладострастно высасывают из него костный мозг. Мне это представляется эстетической и физической патологией. У меня дедушка - поэт и писатель. Мне порой приходится видеть, как он это делает. Он иногда даже нарочно заставляет меня на это смотреть, любимый мой дедушка, отчего меня неделями мутит. Даже правило золотого свечения не помогает.

- Чересчур ты мудришь, парнишка. Возгоняешь простое до сложного.

- А вы-то сами какой институт кончали? Медицинский? Или биофак МГУ?

- Ой, и не говори! Институт стали и сплавов.

- Ну вот! А работаете в серпентарии!

- Ну так это почти по специальности! – отмахнулся завлаб.

Шкаев не стал уточнять, почему тот так думает.

- Вот раньше был соцреализм, - сказал Звонарев, натягивая новые стерильные перчатки и пощипывая их для тонкой подгонки. - Нам книга строить и жить помогала. А теперь не то что не помогает, но крадет тройную субстанцию – энергию, время и разум. Ну и деньги еще отчуждает. Хотя это мелочь – сто или двести рублей на дурное дело не жаль. Верно?

- Я с вами не согласен! - боднул подбородком Шкаев. – Поскольку время изменило свой вектор, изменился и вектор полета писательской фантасмагории.

Он достал из кармана носовой платок, послюнявил его и начал тщательно отирать ладонь правой руки.

- А вот еще интересно: есть ли у вас в литинституте платное отделение?

Шкаев увидел в вопросе подвох и потому с ответом притормозил.

- Ну раз молчишь, не знаешь, что сказать, то, значит, есть, - ухмыльнулся Звонарев.

- Экзамены – лотерея. Часто везет далеко не лучшим, - плоско-ребристо ответил Шкаев.

- Ну а творческий конкурс?

- Так я об этом и говорю. Вот, к примеру, прошел кандидат с блеском творческий конкурс, а на экзаменах заспотыкался.

- Ай! – махнул крылами перчатки завлаб. – Чего зря водку в ступе толочь! Укокошат баксы наше образование. До основанья. Без затей.

- Я так не думаю. Деньги сами по себе не имеют ни мифической, ни физической силы. Они - лишь отражение заблуждений, которым предстоит окончательно заблудиться лишь в самом далеком будущем. А что это за выставка у вас намечается? Мисс змеи какие-то. Редкие особи.

- А-а-а! Бред сивой кобылы.. Точнее, нашего бывшего директора. Это его затея была. А панно уже два года висит. Просто некому его снять. Ты разве дату не заметил? Так что никакие змеи к нам в гости не собираются. По причине нашей беспросветной мизерии.

Звонарев выдвинул из-под стола две круглые табуретки, с одной из них сбросил на пол какие-то окровавленные ошметки, и предложил Шкаеву сесть. Шкаев охотно исполнил предложенное.

- А все-таки странно, что за рассказом ты пришел именно в зоопарк.

- Не в зоопарк в целом, а конкретно в серпентарий.

- Или у тебя такое обязательное условие было?

- Да нет. Можно было куда угодно идти. Хоть хоть в планетарий, хоть в морг.

- А тема какая?

- Тема тоже не очень важна, но рассказ должен быть правдивым и с налетом трагичности. - О комичном Шкаев решил умолчать. – Мне сегодня уже рассказали одну драматическую историю про змею. Но списывать с нее рассказ было бы нетактично. Потому что рассказал мне ее профессор, который мне задание дал. И потом я эту историю как-то внутренне не прочувствовал.

Шкаев огляделся по сторонам и на миг задержал взгляд на прилепленной к стенке абстрактной картинке с куриным латинским росчерком "Buxtehuder".

- Что это?

- А черт его знает. Так, подарили. Спонсоры. Или змееловы. Не помню уже.

- А у вас, случайно, нет золотистой змейки с изумрудной полоской от головы до хвоста? Такая миниатюрная. Такая изящная. Но я не знаю, как она называется.

- А-а-а, знаю-знаю, на какую змею ты намекаешь. Точно. Была у нас такая. Но очень давно. Archaeophis proavus. Хотя это почти не змея. А так – небывальщина, призрак. Осколок древнего мира. Потому что она не просто раритетная была, а ископаемая. Ее даже в Красной книге не прописали. Нам ее один мальчик в мешочке принес. Сказал, что на Памире поймал. Я сам тогда еще школьником был. Кстати, мечтал поступить на биофак МГУ и потому работал здесь добровольным помощником. По факту подарка собрался консилиум. Вынес вердикт. Точно - аrchaeophis proavus. Ну что. Посадили эту протозмею в самый красивый террариум. На обозрение. А она человека убила. Тоже мальчика. Оказалось, что в этом террариуме угловая трещинка была, которую кто-то халатно задраил замазкой. Замазка потом частично осыпалась. А мальчик в эту дырочку палец просунул. Змея его и тяпнула. Мы тут же вкололи мальчику сыворотку. Самую сильную, которую отыскали. Хотя в глубине души полагали, что у такой древней змеи яда вообще быть не может. А мальчик почернел, раздулся прямо на глазах, аж пуговицы и нитки полопались, и отошел в бесконечность. А змею мы немедленно умертвили. Выдернули пинцетом из логова, бросили на пол и растоптали в золотистую слякоть.

Шкаев слушал рассказ с раскрытым забралом и даже записал в тетрадку имя древней змеи.

- Послушай! – подпрыгнул на тубаре Звонарев. - Мне кажется, есть у меня для тебя одна походящая тема. Которая обязательно склеится. Я это чувствую. Как маститый ученый. А ну-ка пойдем со мной!

Завлаб стащил Шкаева с табуретки и потянул его за собой по каким-то совсем уж тесным, едва проходимым щелям и изъязвлениям. Наконец, они вынырнули на открытую, залитую сонцем ослепительной лампы полянку, правда, без единой травинки или цветочка.

4

В центре овального зала сверкала стеклянная фляга, закупоренная крышкой с прокладкой и пружиным держателем, а на дне сосуда копошилась в сенных охлопьях огромное чернобурое пресмыкающееся.

- Вот она, голубушка, – сказал Звонарев с неровной одышкой, видно, сердце шалило, а, может, разволновался при встрече. – Гюрза по имени Изергиль.

Завлаб подошел к бутыли, сел на корточки, постучал ноготком по стенке и прижался лицом к стеклу напротив треугольной головки закупоренного гада. Змея даже не шевельнулась.

- Совсем дряхлая стала, - вздохнул Звонарев.

Напротив фляги стояла скамеечка, а рядом с ней - прозрачный шкаф со шприцами, пузырьками, пинцетами, колбами и бутылочками.

- Давай-ка присядем вот на эту скамейку, и я расскажу тебе короткую быль, на основе которой ты прямо на месте напишешь хороший, правдивый и драматический рассказ. Ручка и бумага у тебя при себе? Как маститый ученый предсказываю, что твой профессор будет очень доволен и поставит за этот рассказ пятерку.

Шкаев присел на скамейку и вынул ручку с тетрадкой, чтобы сразу записывать самое интересное.

- Змей я обожал с детства, - начал завлаб. – Уж даже не знаю, что было причиной такой фанатичной любви. Возможно, русская народная сказка «Серая змейка». Сначала я собирал гадюк по окрестным лесам и держал их в бутылках из-под кефира и в пятилитровых банках из-под импортных огурцов, а потом перешел на более экзотическую добычу. Летом я ездил за поживой в Туркмению и в Таджикистан. Мы жили с бабушкой в малогабаритной двухкомнатной квартире на Петровке. Постепенно наша квартира превратилась в один сплошной серпентарий. Я пощадил только бабушкину комнатушку. Бабушка змей до смерти боялась, ругалась со мной нещадно и обзывала серпентарий гадюшником. Как-то раз одна безобидная медянка ускользнула ночью из банки и забралась бабушке в волосы. Когда бабушка проснулась и стала расчесывать волосы, то первым делом вычесала из головы медянку. После этого бабушка уехала в деревню, там и жила до самой смерти. В то время я уже крутился подсобником в серпентарии московского зоопарка. Надеялся, что мне это зачтется при поступлении на биофак. Однажды я привез в серпентарий парочку пойманных в Армении гюрз. Змеи были половозрелыми, но отличались необычно миниатюрными размерами – менее полутора метров каждая. Самец был резкий и агрессивный, а самочка - тихая и покладистая. Я назвал ее Изергиль. Я давно хотел подружиться с гюрзой и подумал, что лучшего экземпляра для дрессировки не подобрать. Самца я отдал вивисекторам, а с самочкой стал ежедневно работать.

Каждое утро я вытряхивал ее на рабочий стол из временного жилища – стеклянного термоса с пневматической крышкой. Я мягко удерживал тело змеи ладонью, долго и ласково с ней разговаривал, гладил пальцем по голове. Но на руки брать пока не решался. Ждал, когда змея ко мне совсем привыкнет. Мне казалось, что я должен был точно почувствовать этот момент. И вот однажды, когда я выпустил утром Изергиль из сосуда и легонько прижал ладонью к столу, то почувствовал, что мышцы ее не напряглись, как обычно, а остались мягкими и расслабленными, словно вата. И я понял, что приручил змею совершенно.

- «Совершенно»! - сказал Шкаев. – Как архаично, но как органично вы употребили это слово. Простите, что перебил. Продолжайте, пожалуйста.

- Я бережно положил змею на левую руку, а правой стал ее гладить. Змея лежала спокойно, она даже голову опустила, вложив мне ее в ладонь. А потом ни с того, ни с сего укусила меня в ложбинку ладони. Я закричал от страха и боли, но нашел в себе силы, чтобы запихнуть Изергиль в термос и закупорить его. На мой крик сбежались ученые и лаборанты. К несчастью, в лаборатории не оказалось подходящего антидота. Мне посоветовали отрубить кисть левой руки топором, пока было еще не поздно. Кто-то сунул мне в руку пожарный топор, и я стал всерьез примеряться к запястью, положив поудобнее левую руку на металлический брус, на которым мы рубили из крыс и мышей котлеты для наших любимцев. Возможно, я был бы сейчас без руки, если бы вовремя не потерял сознание. Сотрудники серпентария вызвали «Скорую помощь», на которой меня увезли в Склифосовского, где в течение суток мне непрерывно перекачивали чужую кровь. Вот такая вот быль. Хороша? А? Пойдет для рассказа?

- В общем-то из этого мог бы получиться короткий рассказ, если бы не одно «но». Рассказ должен быть правдивым. То есть я должен его прочувствовать. А я вот выслушал вас, но как-то отстраненно, абстрактно, можно сказать, безучастно.

- Понимаю, - согласился Василий Васильевич. – Но я знаю, как это дело поправить. Чтобы ощутить некую сопричастность к событию, ты должен сам подержать в руках Изергиль.

Шкаев отполз на самый край скамейки.

- Не бойся! Змея очень старая, она давно впала в детство и не кусается. Хоть ты кол ей на голове теши. Я сейчас ее вытащу из бутыли, а ты немного подержишь ее за хвост. Проникнешься, так сказать.

- Ага! Она извернется и меня за руку тяпнет! - как-то по-детски заскулил Шкаев.

- Да не тяпнет! Я же говорю, что змея старая, почти полумертвая, мышцы у нее дряблые, атрофированные. Яда она давно не дает, и мы не сдаем ее вивисекторам только по причине ее уникальных размеров. Время от времени ее приезжают снимать разные фотографы и кинематографы. А как правильно держать змею за хвост, я тебе сейчас покажу.

- Нет-нет, я боюсь!

- А в писатели идти не боялся? Ведь писать гораздо страшнее, чем держать за хвост мамбу или эфу.

Звонарев откупорил флягу и запустил туда руку по самое плечо. Пошуршал на дне сеном и извлек оттуда за хвост безобразно жирную, черно-бурую, с блеклым шинно-ребристым раскрасом змею, не подававшую никаких признаков жизни.

- Сейчас я тебе продемонстрирую, как нужно правильно держать ядовитую змею за хвост.

Изергиль свисала с вытянутой руки завлаба как снулая щука. Глаза ее были тусклы, и даже язык не сновал изо рта, как будто змея его прикусила или предусмотрительно держала за зубом.

- Вот я держу ее за хвост. Видишь, ничего не происходит.

Звонарев подергал рукой, поводил из стороны в сторону. Змея висела понуро и мертво, как отсохшая конечность.

- Такова типичная реакция престарелой змеи даже на сильные раздражители. Но если змее что-то особенно не понравится, то она начнет плавно раскачиватся за счет крохотного резерва мускульной энергии, постепенно увеличивая амплитуду. В этом случае нужно всего лишь легонько ударить рептилию ребром ладони чуть ниже мочеиспускательного отверстия - вот сюда. Кстати, мочевой пузырь у змеи отсутствует, и ряд исследователей считает, что именно по этой причине змея столь неустрашима в бою. В любом случае такая грузная змея как гюрза не в состоянии дотянуться до руки, которая держит ее за хвост. Саша, смотри! Какое удивительное золотистое свечение исходит от Изергиль!

- Простите, я ничего не вижу.

- Повнимательнее посмотри. Особенно на регион головы.

- Нет, ничего не вижу.

- Ну ладно. На вот бери ее.

Звонарев протянул змею Шкаеву как дорогой подарок.

- Не могу. Боюсь!

- Может, тебе выпить для храбрости?

- Не против. А что у вас есть?

- «Полиньяк», «Лагавулин», «Текила».

- Ого!

- А ты думал, что у нас здесь один хлороформ с формалином? Мы, брат, не алкаши, а ученые, и потому изящное ценим и любим.

- Ну, давайте тогда текилу.

- Верно! По тематике ближе всего! - хохотнул Звонарев.

Василий Васильевич вбросил змею обратно в бутыль, и даже крышкой не стал ее закрывать. Добыл из стеклянного шкафа два приличных лафитничка и бутылку текилы «Олмека». Разлил до краев золотистую жидкость.

- Соль, к сожалению, кончилась, но могу предложить стрелку зеленого лука из подсобного огородика.

- Да ладно уж, - махнул рукой Шкаев.

Василий Васильевич и Александр Александрович чокнулись.

- За правдивый и проникновенный рассказ! - сказал Звонарев.

Ученый снова полез в бутыль за гюрзой и церемонно вручил ее Шкаеву.

– Не трусь и постигай сопричастность. На все про все тебе минута. Большего не потребуется.

Шкаев с опаской принял змею на вытянутую до высокого напряжения руку. От неожиданной тяжести рука Шкаева накренилась, как стрела подъемного крана.

«Ну, минуту, пожалуй, выдержу», - прикинул он.

К голове Изергиль нелепо прилипла кудряшка сена. Змея, вероятно, спала.

Шкаеву было страшно, ему хотелось заглянуть змее в глаза, чтобы проверить, спит ли она. Но потом он вроде бы вспомнил, что змеи спят с открытыми глазами. И поэтому отвел от рептилии взгляд и стал рассматривать прилепленную к стене психоделику в рамочке с надписью росчерком "Buxtehuder".

- Василий Васильевич, я не понял. И здесь тоже "Buxtehuder"?

- И здесь тоже, - кивнул Звонарев. - Нам спонсоры четыре одинаковых картинки подарили. Мы их в разных местах повесили. Не выбрасывать же добро. Не Пикассо, конечно, но, вообще-то, черт его знает.

Плечо Шкаева стало быстро деревенеть. Тупая ноющая боль поползла от плеча к предплечью и кисти. Шкаеву показалось, что хвост змеи слишком скользкий и что она может выскользнуть, и потому покрепче сжал хвостовые чешуйки онемевшими пальцами.

Змея неожиданно дернулась, извернулась и укусила его в колено.

- Ай! - шепнул Шкаев, и его ноги стали подкашиваться.

Василий Васильевич выхватил у него Изергиль и бросил во флягу.

- Ну е-мое! Ну все испортил! - засокрушался завлаб.

- Я же все правильно делал. Все-все, как вы мне говорили. В чем моя ошибка? – бормотал в полуприседе Шкаев, вцепившись руками в скамейку.

- В том, что свечения не заметил. Если б заметил, то все бы по-другому пошло. Только не знаю, в лучшую или худшую сторону.

Шкаева стало бить крупной дробью.

- Василий Васильевич, вы же сказали, что у нее яда нет, - прошептал он, теряя последние силы.

- Верно. Нет никакого яда. Я и сейчас готов это подтвердить. Вот и у доисторической змейки яда тоже ведь не было. А мальчик - почернел и распух. Вот ведь как!

- Не мальчик, а Федор Федорович!

- Какой Федор Федорович?! Ложись-ка ты лучше на пол. Я тебе сейчас, пока не поздно, сыворотку вколю. Где-то она у нас тут неподалеку была.

Шкаев лег на пол и почувствовал, что стал весь набухать как мозольный или мыльный пузырь. Но страх его улетучился. Его только любопытство слегка щекотало. Тем не менее он закричал:

- Василий Васильевич, куда вы пропали?

- Бегу-бегу! Вот он я! Вот он!

Над Шкаевым нависли очки Звонарева и огромный двуручный шприц.

- Живот оголи!

- Не могу! Руки ватные!

- Ну хорошо, – Василий Васильевич отложил в сторону шприц и растегнул пиджак Шкаева. – Эка тебя разнесло от свечения! - завлаб выдернул из-под ремня рубашку и майку. – Потерпи, сейчас будет немного больно. Как будто гадюка укусит! – Звонарев засмеялся собственной шутке.

Шкаев закрыл глаза, почувствовал ломкую боль в области солнечного сплетения.

- Ну вот и все! Укол продезинфицируем текилой.

Василий Васильевич окропил тело Шкаева кактусом и попытался застегнуть на нем ремень и пиджак, но и ремень, и пиджак чудовищно не сходились.

- Доктор, почему я так сильно набух? – сказал Шкаев. - Это явно негативный симптом!

- Это что за часы у вас такие? - встречно спросил его Звонарев.

- «Победа», дедушка подарил.

- А, помню, были такие. И машина такая была. И еще что-то было. Типа кинотеатра.

- Василий Васильевич, мне можно вставать?

- Да можно, конечно!

И Звонарев беспечным рывком поставил Шкаева на ноги. Голова у Шкаева немного кружилась, но в общем-то чувствовал он себя неплохо.

- Ну что, Саша, теперь пора за рассказ приниматься, - поторопил его Звонарев. – Вот садись на эту скамеечку и пиши. А старуху Изергиль я отсюда унесу. От греха подальше. Хочешь еще текилы?

- Нет, спасибо!

- А я вот выпью. За институт имени Горького и за укус со счастливым исходом.

- Да-да! Простите, а что вы имеете в виду под счастливым исходом? Что все обойдется? Да? Что я жив останусь? Как вы когда-то?

- А кто тебе сказал, что я жив остался? Я тебе этого не говорил. Да и другие коллеги вряд ли скажут. А я только про укус со счастливым исходом сказал. Вернее, тост огласил. И немедля его претворю в плоть и кровь!

Василий Васильевич распахнул рот и опрокинул туда лафитник с текилой.

Шкаеву показалось, что лафитник из горла завлаба назад не вернулся. Он засуетился, заерзал на тонкой и шаткой скамье.

- Да не волнуйся ты! Все хрусталем будет! Ровнее дыши, как спортсмен. Вот так: хы!-ха! хы!-ха! Настраивайся на работу! Ведь рассказы писать – это твоя работа. Так?!

Шкаев посмотрел на «Победу». Часы показывали 20:15. Значит, время у него еще было. Он достал из кармана тетрадку и ручку. Отогнул до отказа пластиковую страницу обложки и проутюжил надлом кулаком – чтобы обложка лопухом не вставала. Вывел на первой странице название рассказа: «Игла Архаофиса».

Вдруг его бросило в жар. Он едва успевал отирать капли пота рукавом пиджака.

Вернулся завлаб, утащивший куда-то флягу с гадюкой.

- Все краковяк! В надежное место упрятал. А вивисекторам пока погожу отдавать. Да что с тобой? С тебя пот градом течет!

- Душно мне сделалось отчего-то. Так и бежал бы куда глаза не глядят. И если бы не неволя моя, не рассказ бы я сейчас сочинял, а гонял бы по речке Яузе на трехмачтовой яхте или по вечерней Москве на инфинити куролесил, обнявши семь девиц сразу.

- А ведь точно! Душно здесь очень. И кислорода не хватает. Оттого ты и млеешь. Давай-ка я тебя к выходу отведу. К обезьянам. Там воздухом свежим подышишь, а потом с новой силой за работу возьмешься.

Василий Васильевич помог Шкаеву встать и повел его узкими тропами к выходу. В конце пути завлаб открыл дверь, придерживая твердой рукой ненадежного Шкаева, и подтолкнул его в павильон к обезьянам. Почти также стремительно падали после занятий в люк десантники Федора Федоровича.

В обезьяннике было свежо и покойно.

Только рыженькая мартышка скакала по просторной вольере с куском черного хлеба в серенькой лапке. Увидев Шкаева, она вскарабкалась по сетке под самый потолок, и смотрела на него с верхотуры укоризненно и лукаво. А Шкаев смотрел на зажатый в ее кулачке кусок черного хлеба с аппетитной золотисто-мерцающей корочкой.

Женева, 29 октября 2008 года

 

Комментарии

Добавить изображение