АВИАНОСЦЫ ВЕНЕДИКТА ЕРОФЕЕВА

Кирпичев Юрий Владимирович, родился в 1952г. в Донецке. Закончил Донецкий государственный университет.

Радиофизик-электроник. Армия, Щелково, ракеты. Затем закрытый институт снова ракеты и РЭБ авианосного соединения.

Тридцать лет в наладке.

Заводы, командировки, лаборатории, больницы, карьеры, ветлаборатории по всей стране. Старший инженер, зам. директора, директор учебного центра и преподаватель, директор малого предприятия, кооператива, ген. директор производственного объединения, ведущий инженер. Медсестрой работал, точнее числился...

Писать начал в 2005г.

неожиданно для себя, после того, как появился ноутбук. Живет в США.

Людочке Похожаловой, бегущей по волнам.

Как вы относитесь к литературе? Людмила Александровна, например, восторженно летит по ее волнам в пене цитат и брызгах юмора. Дама она веселая и остроумная, блестящий сценарист и тонкий ценитель словесности, но… бегущая по волнам остается в пределах книжного океана, оперирует его категориями и воспринимает художественную литературу как данность, как нечто, само собой разумеющееся.

А если взглянуть на феномен со стороны, определить его границы, понять причины возникновения и угасания? Взять те же сценарии.

Безусловно, они квинтэссенция литературы, однако выходят за ее рамки и, синтезируя текст и действие, служат основой иного искусства. Сама же литература, выражаясь наукообразно, – это динамическая функция языка, продукт фонетически-вербального, звуко-символьного, иными словами – словесного способа нашего общения.

Потому она и называется так – от слова литера, этим и ограничены ее возможности и пределы, обусловлено ее возникновение и перспективы развития – если они есть.

Литература – принц Гамлет прав – это слова, слова, слова.

А что же еще? Других вариантов как будто нет, хотя вербальный, фонетически-семиотический способ общения далек от идеала. Мы просто привыкли к нему и не представляем себе иного, но если взглянуть со стороны, например глазами разумного спрута-телепата с Альдебарана, то способ не столь уж универсален и требует изрядных усилий вспомните хотя бы, как долго приходится учиться говорить и писать. Он требует и умственного и физического напряжения, чтобы тебя слышали и слушали.

Мы гордимся, что именно сознанием, то есть речью отличаемся от животных.

Увы, это значит лишь то, что у нас речь и сознание эквивалентны, что мы думаем словами.

И все же только благодаря этому медленному, подверженному помехам и глушению, малоинформативному способу существует литература, искусство плести словесные кружева на твердом носителе. Носитель – еще одно необходимое условие этого странного феномена, выросшего из страха перед одиночеством и смертью, из стремления оставить память после себя.

Человек – животное общественное, а значит, общительное по определению, но не зря Джон Донн сравнивал их с островами в океане. Мы поразительно одиноки…

Чтобы бороться с одиночеством, чтобы сохранить мысли и впечатления, рассуждения и повеления нужен носитель. Выбор неширок.

Сначала клинописали на глиняных табличках, затем рисовали на папирусе и пергаменте, а сейчас – после не столь уж долгого торжества бумаги снова в ходу кремниевые чипы и диски. Та же глина. Круг замкнулся. Но и бумага в нашем читающем обществе большей частью шла вовсе не на книги и толстые литературные журналы, а на обои, рекламу и туалетные нужды…

Но что язык и его недостатки, если самому мозгу не хватает быстродействия, и он не только не справляется с поддержкой этой функции, но и в своей непосредственной работе – мышлении (увы, оно также вербальное!) хватается за костыли ассоциаций и аналогий. Основной его метод – это сравнения и модели, а не абстрактное мышление. Лень двигатель прогресса, к тому же темп человеческого развития невысок, так что стереотипов у нас хватает. Некоторые из них передаются потомкам и называются опытом поколений, а порой и мудростью. Кроме того, у каждого есть свои стереотипы и они зависят от жизненного опыта, образования, ума и множества иных факторов.

Собственно говоря, мой текст и посвящен устойчивым стереотипам и ассоциациям надеюсь, вы вспомните об этом на последней странице. Об этом мы и спорили с Л.А., обсуждая бессмертную поэму Ерофеева «Москва – Петушки». Хотя Веня интересен ей не более авианосцев.

Поэма! – смеялась она, и я удивлялся. А что же еще? Конечно, поэма. Она поразила меня и заставила задуматься о литературе. И о ее связи с авианосцами. Ошвартовавшись у перрона Петушков, корабли седьмого американского флота оставили глубокий след в истории словесности, а сама поэма – щемящее чувство горечи и холода в груди. Как же назвать это странное чувство?

Может быть, она оставила во мне худшее из чувств, чувство завершенности?

Да, она оставила во мне именно его! Она самосогласованна и замкнута, как математика, и Веня доказал все теоремы в рамках своих аксиом, со всей полнотой и достаточностью, не оставляя надежд…

Как-то и я проезжал известную станцию, но не на авианосце, а в поезде «Буревестник-2» Горьковской железной дороги. Ничего не скажешь, хороший поезд, куда там Венечкиной электричке! Четыреста пятьдесят километров от Нижнего до Москвы он пролетел за четыре часа, остановившись лишь во Владимире. Страшные муромские леса за зеркальными стеклами никого не пугали, все смотрели телевизор. Больше пугали туалеты. Им – суперсовременным была посвящена основная часть инструкций проводниц: этого не бросай, того не делай. Никто и не рискнул.

В Петушках поезд лишь чуть притормозил, и оценить местных красавиц не удалось. Как и вспомнить загадок сфинкса. У каждого народа свои загадки, каждый сам по себе сфинкс и либо безмолвствует, либо выражается кратко и неясно, часто нецензурно. На то литература и язык нации и надо много читать, чтобы понять народ. Увы, чем больше читаешь, тем более отдаляешься от него!

Но и прямое вербальное общение вам не поможет, оно слишком субъективно, литература же – это зеркало, которое показывает все, а не только то, что хочется показать или увидеть. Литератор Ульянов уловил это свойство в Толстом, но его собственные тексты говорят о самом Ульянове гораздо больше, чем ему хотелось бы, так что можно даже сравнить ее с детектором лжи. Нет, надо, надо читать!

* * *

Итак, литература это слова, что естественно, раз уж мы говорим, пишем и даже думаем ими. Не картинками, которые так любим смотреть, а словами родного языка. Взять синтетическое искусство театра: скольких Гамлетов перевидал мир: и Кин, и Оливье, и Смоктуновский, и Высоцкий.

Даже Сара Бернар! Какие призрачные были призраки, какие веселые могильщики и хмурые Эльсиноры! Но что мы помним? Красочные декорации? Умелую подсветку?

Блестящую игру актеров? Нет, помним мы «Быть – иль не быть...» Слова.

И больше спорим не о качестве игры актеров, а о достоинствах и недостатках текстов и переводов. Даже в театре литературная основа играет ведущую роль!

А можно ли думать иначе? Можно. Не будете же вы отрицать наличие мышления и сознания у кошек или собак, хотя оно и бессловесное?

Не «литературное», как у нас, если можно так выразиться, а «театральное», картинное, образное.

Я, кстати, не очень люблю театр, актеры вносят в роль слишком много своего, мне же интересен замысел автора. Лучше почитать сценарий – остальное зависит от воображения. А вот Л.А. театр любит. Она сама пишет сценарии – в том числе и наших семейных торжеств – и делает из жизни праздник. Что ж, праздник, так праздник. Это всегда эмоции, и театр с художественной литературой – не столько средство передачи информации (в этом плане судебные заседания и статистические сборники куда более содержательны), сколько способ эмоционального воздействия. Увы, глаголом трудно жечь сердца людей.

Несмотря на это литература сыграла даже большую роль в нашей истории, чем вы думаете. У медали две стороны и изящная словесность не только праздник, искусство прекрасного, а и средство воспитания, промывания мозгов, идеологической обработки, почему всегда шла рука об руку с цензурой.

Каждому социуму, каждой его группе присуще стремление нивелировать и унифицировать своих членов. Непохожих не любят. Даже просвещенные афиняне, черкая слова на глиняных черепках, приговорили к смерти Сократа, лучшего из эллинов.

Поразительно! Проводись сейчас проект «Имя Эллады» – и у лысого мудреца были бы все шансы стать ее символом! Что ж, патриотизм всегда требовал жертв, и всегда ими становились лучшие. Впрочем, в демократической Элладе остракизмом занимались публично, на агоре, куда ей до «особых троек»!

Переход к вербальному способу сознания и общения сделал нас людьми, такими, какие мы есть. И удивительно, что даже сейчас, после сотен тысяч лет отбора по этому принципу 4-5% процентов детей рождается эйдетиками! Они способны воспринимать мир во всех деталях, запоминая безукоризненно точно, фотографически – каждое мгновение! Однако со временем эйдетическая память угасает и мало кто помнит о своих былых способностях.

Это привет из далекого прошлого. Давным-давно, когда человек еще не обладал речью, его сознание было именно таким: образным, ярким и четким! С этой точки зрения эволюция речи принесла нам деградацию зрительной, да и вообще сенсорной памяти. Мы не в силах воспроизвести даже недавние события, привыкли вспоминать многоцветный, шумный, полный запахов мир блеклым, мутным, немым и безвкусным, и лишь давние детские впечатления поражают нас своей негаснущей яркостью и четкостью. Да еще открытия-озарения ученых, сделанные во сне, самое известное из которых периодическая таблица элементов Менделеева, напоминают и показывают нам возможности этого древнего способа восприятия.

Может быть, это не атавизм, возможно природа еще подумывает о дальнейших вариантах будущего нашего вида? Нельзя ли в таком случае сделать следующий шаг и обмениваться такими картинами? Иными словами, возможно ли общество, основанное на эйдетическом способе общения? Правда, потребуется еще и телепатия. Сама по себе она стоит немного, если вы неспособны сформировать в мозгу яркий образ, но в сочетании с эйдетической памятью может дать потрясающий эффект! И тогда наша плоская, скудная, черно-белая вербальная информация, чуть оживленная воображением, будет идти всего лишь субтитрами на фоне объемной, цветной, динамичной картины реальности со всеми ее тончайшими нюансами и оттенками, вплоть до запахов и тактильных ощущений!

Вы можете себе это представить? Я нет. У меня в лучшем случае получается что-то вроде комиксов с надписями. Какие уж там динамичные нюансы. Вот и все твое воображение, скажете вы, а туда же, театр ему не нравится!

Ну, почему не нравится? Смотря какой. Дело в том, что мы даже свою жизнь воспринимаем как скучную пьесу в захолустном театре, где пыльные декорации – и те меняются редко, а они, эйдетики, живут в сверкающем голливудском киномире! Да, нечто похожее порой проходит и перед нашим внутренним взором, но это нечто настолько тусклое, наши каналы приема информации столь маломощны, что для утоления сенсорного голода души приходится идти в театр. Или в кино. Кому как. Театр расковывает воображение, а кино его заменяет...

Однако картины высокой четкости требуют быстрой и емкой памяти. А картины динамические, быстро меняющиеся, да еще с живописными спецэффектами – тут прогрессия геометрическая! Если сей текст займет на винчестере килобайт сто, то приличный снимок – два мегабайта, а хороший мультик требует сотен мегабайт! Как насчет емкости и быстродействия мозга?

Говорят о его избыточной мощности (хотя порой впечатление складывается обратное), мол, мы используем ее процентов на пять-шесть – резерв есть, как будто. Однако разница между словом и динамичной картиной куда больше три, четыре и более порядков!

Похоже, в результате эволюции (а все в природе идет по линии наименьшего действия) пали мы довольно низко, раз практически не загружаем мозг! И если сейчас его мощности не хватает для эйдетического общения, то предки либо использовали мозг куда более эффективно, либо работал он по иному алгоритму, либо и то и другое. Думаю, все испортила именно речь – вот оно, тлетворное влияние литературы!

Значит, потребуется реэволюция? Только-только освоились со своим венцом – ну как же, по образу и подобию, венец творения! – а он терновый!? Ладно, пусть так, пусть мозги трещат, не впервой. Но не слишком ли мы продвинулись вперед, чтобы вернуться на эволюционную развилку?

Не поздно ли? Может быть и нет, вспомним те 4-5% детей-эйдетиков. Но тогда возникает гораздо более неприятный вопрос, и не зря, не зря люди не любят теорию естественного отбора. Им всегда были ближе теории социального равенства и чем те проще, тем лучше. Отнять и поделить!

Вопрос такой. Представьте, что крайне редкие сейчас эйдетики, не утратившие своего дара (доли процентов от тех 4-5 процентов), находят друг друга и вступают в браки. Им ведь куда интереснее друг с другом, чем с нами, эмоционально ущербными, полуслепыми и глуховатыми, в общем неполноценными, унтерменш. И пошло-поехало. Возникает популяция эйдетиков, свойства закрепляются на генетическом уровне, а дальше – строго по Дарвину естественный отбор, в котором у нас, серых, нет шансов. У них же колоссальные преимущества! Они перерабатывают гораздо больше гораздо более достоверной информации – и гораздо быстрее. Они видят лучше, понимают больше, принимают лучшие решения, быстрее продвигаются по социальной лестнице наверх и формируют новую элиту. Да, общество в целом эволюционирует, но при этом неизбежно стратифицируется, причем куда более жестко, чем в любом обычном социальном строе. Эти два слоя не будут смешиваться, и эйдетики всплывут наверх, как пленка масла на поверхности воды.

В принципе, даже коммунистам ясно, что общество всегда было и будет стратифицировано, уж себя-то они всегда видели в лидерах, причем и в частной жизни не забывали о своей ведущей роли. Но с этим мирились (не с убогими коммунистами, а с делением общества), пока оно делилось неявно, пока сохранялась вертикальная динамика. Гамлет, опасно шутивший на эту тему с дядей-королем, сам немногим отличается от бедного Йорика, и стоит измениться обстоятельствам как они – шут и принц – легко поменяются местами.

Это подразумевается – иначе начнется застой. С явным и непреодолимым делением социума на две даже не страты, а расы, на непостижимо и недостижимо умных и безнадежно тупых (именно так встанет вопрос) смириться будет труднее! А тут еще телепатия…

«Они» читают наши мысли! Господи, ну что такого в нас можно вычитать? И все же эйдетикам надо быть осторожнее, охота на ведьм любимое занятие людей. Кстати, великая охота на ведьм в средние века, не этим ли была вызвана? Не пробивалась ли тогда на свет раса эйдетиков-ясновидящих?

Если так, то ее уничтожили под корень и даже с перебором, поскольку ведьмой считали чуть ли не каждую красивую женщину. Вполне вероятно, что основания для этого имелись, ибо эйдетизм может быть генетически связан с красотой и повышенной эмоциональностью. И с тех пор мало красавиц в Западной Европе, так что даже девиц легкого поведения приходится импортировать, благо в России и Украине их достаточно – и девиц, и красавиц и ведьм…

Мы несколько отвлеклись, но тема интересная и в этом рассказе нет жесткого сюжета. Да и не все так плохо для нас, неэйдетиков.

Формула Эйнштейна Е = МС² дает блестящий пример текстового сообщения. Много бит на нее не нужно, но ее информативность столь велика, что трудно найти более емкий текст.

Пора спуститься с эйдетических небес на землю. Конечно, при телепатическом общении многое упростится, никаких загадок не будет, однако перспективы литературы вызывают сомнения. Если вы думаете, что исключительная точность в передаче деталей, сопряженная с пересылкой эмоций прямо в мозг создает блестящие предпосылки для расцвета художественной словесности, то подумайте еще раз. На самом деле ей может и не найтись места в новом сверкающем мире. Если математическая или философская, да и любая иная литература, связанная с абстрактными, отвлеченными понятиями сохранится (в ней без слов-символов, без знаков не обойтись, образами их не заменишь), то художественная легко вытесняется красивыми картинками с минимумом текста и искусственными эмоциями! Что, впрочем, и так происходит безо всякой телепатии – кино, телевидение, наркотики…

* * *

Нет уж, хорошо, что я набираю на клавиатуре текст, а не передаю вам прямо в мозг готовые образы и чувства. Обычный текст, для нормальных людей, о простых, обыденных вещах, понятными словами. Хотя, как знать, как знать! С этим тоже не все так просто…

Одно дело – слово произнесенное, и другое дело – запечатленное.

Даже Цицерон шлифовал и шлифовал свои речи на восковых табличках, прежде чем произнести публично! Когда мы говорим, у нас не хватает времени обдумать сказанное (кстати, вас никогда не интересовала эта очевидная несогласованность оперативной и флэш-памяти мозга?), а когда думаем – не всегда можем ясно выразить свою мысль. Многим известно ощущение, что все было понятно, пока не заговорил. Тем и ценен печатный текст. Он дает время для раздумий, чувство равновесия, баланса. Хорошо сбалансированный текст («Слово о полку Игоревом», «Москва–Петушки», мой рассказ) переживет и нас – и наши мысли по его поводу.

Бывают, правда, и такие, которые, сколько не читай, понятнее не становятся. Полистайте на досуге Гегеля – вот уж, поистине, сумрачный германский гений, хотя подозреваю, на самом деле он был блестящим мистификатором и юмористом.

Но, как правило, текст выражает мысли писателя, хочет он того, или нет, причем на языке народа, к которому писатель принадлежит.

Язык, в свою очередь, много говорит о самом народе, определяет стиль, способ и даже скорость мышления, но в нем же заложены явные и неявные ограничения, пределы. Поэтому читать, оставаясь в рамках одного языка, одной системы – мало. Надо читать на многих языках, прибегать к семантике, семиотике и даже математике, чтобы взглянуть на язык, а значит и на себя, извне, со стороны.

Все это очень интересно, но у меня нет ни времени, ни желания, ни места для столь масштабного исследования, да и не ставлю я такой цели перед собой. Меня интересует величие русской литературы и один изящный метод оценки этого величия. Он позволяет сделать даже такой неожиданный вывод: его автор, Венедикт Ерофеев завершил великую русскую литературу!

Странно, почему до сих пор никому не приходило в голову применить ерофеевский метод индивидуальных графиков к самой литературе?

Она не священная корова и Белинский и не такое себе позволял, не говоря уже о советских литературоведах. Я лишь дополнил метод Ерофеева сравнительной базой.

Итак, приступим. Думаю, все согласятся, что по большому счету в русской литературе есть только две поэмы: «Слово о полку Игоревом» и «Москва–Петушки». Это ее альфа и омега, начало и конец, реперные точки, масштаб, эталон, метр. И если хладнокровно нарисовать индивидуальный график, то…

В начале было «Слово».

Все начинается заоблачно высоким пиком гениальной поэмы и более всего поражает его странное одиночество. Не может столь совершенное произведение появиться на пустом месте, не может не иметь достойных предшественников!

Но их не было. Трудно представить и отсутствие последователей. Объяснить последующую пустоту монгольским погромом? Не знаю. Как бы то ни было, но после столь многообещающего взлета – целых шесть веков фоновых колебаний около нуля! Неожиданно выяснилось, что народу не о чем говорить, ему нечего сказать, да и нечем. И лишь в девятнадцатом веке титан Пушкин дал русской словесности хороший литературный язык и разбудил Гоголя. Крутой подъем (Толстой, Тургенев, Достоевский, Лесков, Щедрин) затем переходит в плато серебряного века и венчает все пик Булгакова.

После него – обрыв, падение в бездну далеко ниже нуля, ибо советскую «литературу», безусловно, следует считать не мнимой даже, а резко отрицательной величиной. Завершает картину пик Ерофеева – и снова резкий спад. Его прекрасная поэма стала прощальным всплеском камня, далеко брошенного рукой неведомого автора «Слова». Круги еще расходятся по воде, но пришло время собирать камни…

А Гоголь, недоуменно спросите вы меня? Из шинели которого, как известно, и вышла вся великая русская литература? Почему автор мало внимания уделил Гоголю? Да нормально уделил. Дело не во мне, а в нем самом.

Его пик так и не достиг ожидаемой высоты, оборвал свой рост и перешел в плато тривиальностей, но оно стало фундаментом золотого века больших писателей. А его пресловутая шинель – это всего лишь ловушка коварного украинца для амбициозных россиян с их болезненным чувством величия: великий народ, великая страна, великая литература…

Честно говоря, у меня действительно двойственное отношение к Гоголю. Кажется, это именно он первым заговорил об особом величии русского народа, его превосходстве над всеми иными народами, что не только дает ему право, но и прямо – чуть ли не божьим предначертанием – возлагает на него обязанность править миром. Через сто лет эту идею применительно к арийцам доведет до логического конца Гитлер и всем, особенно русским, крепко перепадет…

Величие – это хорошо! Pax Romana, Третий Рим, Deutschland uber alles, American dream, Пятый Рим (или Москва для москвичей). Но если только и говорят, что о величии народа, стоит принюхаться – и обязательно запахнет казармой и портянками. Человек – да, он может быть велик, как бы ни смеялся Лукулл над Помпеем Магном, но великие люди часто обходятся дорого своему народу. И все же ситуация, когда их нет и даже нет в них необходимости, когда народ прекрасно без них обходится, но только и думает, что о своем величии, симптоматична.

И тут нужен еще один инструмент для сравнительного анализа русской литературы. Его также подсказал Ерофеев. Авианосцы – вот индикатор истинного величия! Если они у вас есть – нет вопросов. Если их нет, то и вопросов нет. И лишь одна страна сумела ответить на вопрос о величии, не решая его. Авианосцы у нее как будто были. А с другой стороны – их как бы и не было. Умом эту страну не понять, а другим местом поворачиваться к ней не стоит. Она столь загадочна и так давно, что ее загадка уже никому неинтересна! Ерофеев решил ее, но спрятал решение ввиду его тривиальной постыдности. Отсюда и загадки сфинкса. Сделаем же вид, что и нам невдомек разгадка и проведем небольшой анализ.

Ключ к разгадке – авианосец. И литература. До этого индикатором величия была большая армия и литература. Или большой флот – и литература.

Или все три компонента вместе. Но без литературы не обойтись! Можно считать это удивительное сочетание аксиомой теории строительства империй.

Логика в нем есть: флоты и армии создавали империи, а литература вослед им пыталась осмыслить и освоить достигнутое, оправдать экспансию, подвести под нее идеологическую базу. Большая литература непременный спутник империи, одна из ее опор, вид оружия. Да, да! Это оружие интеллектуального обаяния (которого России, в конце концов, так и не хватило). На голой силе долго не продержишься, штыки – опасный фундамент, хотя и вносят в жизнь принцепсов определенную остроту. Но в нашем случае литература не успевала, серая скотинка шагала быстрее.

Насколько прекрасен и живописен Пушкин в своих стихах, свободен в мыслях и способах их выражения, сух и современен в своей тацитовой прозе – настолько же он отстал от времени. Он велик, он гениален, он солнце русской словесности, но он опоздал в главном – в трансляции западной культуры.

Пушкин появился, когда империя уже закостеневала в броне идеологии и теряла восприимчивость. Его предшественники и современники с задачей вообще не справились, но о них неспециалисту судить трудно, Александр Сергеевич затмил их и задвинул далеко на обочину даже не литературы, а ее истории, превратив Тредиаковских и Сумароковых, Ломоносовых и Державиных в ископаемых мамонтов. Те – как живые в мерзлоте языка! У них в пасти зеленеют свежие, непрожеванные глаголы, но читать их – после Пушкина – трудно. Это уже литературная палеонтология.

Да, литература в России появилась вослед империи, но с большим запозданием и долго оставалась провинциальной. Она не имела тем, не имела грунта, не имела главного – развитого языка. «Гром победы раздавайся, веселися, храбрый росс!» – это еще не совсем то, что требуется для настоящего державного шарма. В этом смысле опыты Пушкина и Лермонтова лишь наброски в эскизах империи.

И так было, пока не явился Гоголь. Загадочная фигура этот Николай Васильевич, не зря его могильным камнем впоследствии укрылся Булгаков. Если отбросить малороссийскую романтику, то мы увидим первого настоящего профессионала литературы. Им стал не практичный Пушкин, а мистический Гоголь! Но ее – романтику – ни в коем случае нельзя было отбрасывать, как это сделал Гоголь на склоне своих быстрых лет, бездарно обрусев. Увы, погнавшись за признанием, за скорым успехом, он потерял главное. Он продал свое первородство за чечевичную похлебку.

А как все начиналось! Гоголь дал русскому языку цвет, вкус, рельефность, яркость. Он дал ему краски, их тона и оттенки. Он до Толстого и Мелвилла – написал первый роман-эпопею! А хотел – поэму.

Он стал предтечей импрессионизма, экспрессионизма, и даже сюрреализма, но...

Но империя, давшая ему голос, сдавила затем горло и перекрыла кислород. Гоголь сам испугался своей мощи, ушел в морализаторство, в описание великого народа и маленького человека, в серую русскую шинель. Попытка стать более русским, чем сами русские очень дорого ему обошлась. Он утратил свой дар и сам это сознавал! Много уже веков хитрые хохлы пытаются обмануть простодушных русских, но обманываются сами – и сами попадают в свои ловушки.

Пресловутая шинель погубила не только Гоголя. Редкий писатель впоследствии мог вырваться из этой страшной шинели! Некоторые приспособились красть мелочь по ее карманам, других покорил практичный, неброский цвет, многие так и задохнулись в ней, но и те, которым удавалось вырваться, – уходили недалеко. Кроме Вени Ерофеева, шагнувшего так решительно, что прорвал истлевшее ветхое сукно – и тут же уперся в предел, иже не прейдеши! Ему довелось завершить великую русскую литературу. После него на русском языке не появилось ничего стоящего: вспомните все написанное за последние сорок лет и задумайтесь об этом.

Конечно, литература умерла гораздо раньше. Она рождается с некоторым лагом, люфтом после становления империи, но и умирает раньше.

Как та канарейка в шахтах, была такая служба у бедных птичек – предупреждать о нехватке кислорода. Хотя большинству кажется, что вот он, расцвет! Нет, это не расцвет, это свечение гнилушек на мертвом стволе.

* * *

Таков результат анализа. Однако Л.А. не разделяет моего мнения по поводу поэмы Ерофеева: пьянь, говорит она, болотная твой Веня!

Но ведь это не литературная критика, а чисто женское возмущение личностью самого автора. Ах, Людмила Александровна! Она забыла, сколько ею самой несварено борщей, невымыто посуды и невыстирано белья, сколько некормлено мужа и сына лишь потому, что она в это время писала сценарий. Как будто сам Римский-Корсаков гнал ее от плиты и бамбуковой тростью указывал на стол: пиши, мол! Пиши свой очередной гениальный сценарий!

Насчет Корсакова я точно не знаю, но в ее отношении к Венечке Л.А. можно понять. Дамы не то чтобы так уж стремились к идеалу, им обычно хватает и синицы в руке, однако именно поэтому они не одобряют ни малейших отклонений от нормы. Ведь на них лежит большая часть ответственности за продолжение нашего рода, и они лучше сбалансированы и более консервативны, нежели их легкомысленные спутники жизни. Все это так, но причем здесь литература?

Гм. Чем нормальнее автор, тем он скучнее. Поэтому дам-классиков литературы мало, хотя сейчас дамы пишут много. Сейчас все пишут. Ведь уже не приходится, как бедной Софье Андреевне, по семь раз переписывать рукописи плодовитого мужа: толстые тома «Войны и мира». Компьютеры упростили технологию писательского творчества до предела, и книги издаются уже через неделю после написания. Полки магазинов ломятся от них, но читать – нечего!

В самом деле, не Акунина же, и не Дэна Брауна...

В книжном магазине чувствуешь себя, как в общественном туалете: мальчики – направо, девочки – налево. Справа – справочники о войнах, начиная с палеолита, и гектары фэнтези. Слева – тонны дамской литературы, такой же сливочно-розовой, стерильной, как и ее пожилые авторши.

Что-то Л.А. ее не читает, эту «литературу»…

Но не только это напоминает туалет. Качество, господа, качество! Пусть уж Веня пьет все, что угодно, пусть закапывает и выкапывает кабель, пусть каждую пятницу пытается добраться до Петушков, но напишет хоть одну короткую поэму за свою краткую жизнь – и этого достаточно, это уже памятник. Не тот, что поставили ему на Курском вокзале, – Венечка странно и жалко смотрится в бронзе, – а истинный, нерукотворный, памятник Горация, Державина, Пушкина!

Настоящая поэма должна сочетать в себе и поэтическую лиричность, и эпический взгляд с высоты, и безупречную точность в деталях наряду с безудержной фантазией. Величие замысла должно воплощаться кратко, емко и метафорично, и доля гениальности будет как раз к месту! Ни «Слово», ни «Москва - Петушки» не кажутся короткими, хотя страниц в них немного.

Думаю, с этим согласится и Людмила Александровна. Кстати, ее сценарий по притчам Шалвы Амонашвили построен на одних аллюзиях и аллегориях и неплох, неплох! Что же касается русской литературы вообще...

На мой взгляд, после Ерофеева ее течение непосредственно в России прекратилось. Конечно, я говорю о настоящей, о большой литературе.

О великой. Увы, от Булгакова до Венечки ее не было вообще, был соцреализм и все эти Шолоховы, Фадеевы, Симоновы – не пики, а зияющие провалы на упомянутом графике, дающие в сумме линию, идущую далеко ниже нуля, то есть великого народного молчания. Платонов? Он в график не укладывается, уходит в сторону, в свой совершенно необычный мир, для него нужна еще одна координата.

Литература продолжалась среди беженцев из России, среди эмигрантов, и там ее история длилась несколько дольше, возьмите Вадимова, Войновича, Суворова. Последнего стоит выделить особо, и не только из-за его великолепного языка. Он, как и Ерофеев дал нам метод анализа, архимедов рычаг, которым можно перевернуть фальшивую русскую историю. А его беспощадные и щемяще-лиричные «Контроль» и «Выбор» – новое слово именно в художественной литературе: «Был дивный весенний расстрел...» Н-да! Но ведь и Ерофеев был внутренним эмигрантом, конформистам в России не о чем писать.

И еще. Рассуждая о величии русской литературы, полезно иметь метр, масштаб, эталон этого величия. Между прочим, еще за сто пятьдесят лет до «Слова» безымянная сей сёнагон (камеристка) японской императрицы писала свои записки таким отточенным, ярким, изысканным и так далее языком, что ее уровня русские писатели достигли (а может быть, и нет) лишь в девятнадцатом веке! При этом камеристка была дочерью хорошего писателя и правнучкой великого поэта, а сама японская культура – дальней периферией культуры китайской, где еще пятью веками раньше ежегодно издавались десятки, если не сотни романов! Так что величие русской литературы весьма относительно.

Увы, кажется, упадок касается не только России. Похоже на то, что художественная литература при смерти вообще. Плохо ли это?

Не знаю. Научная фантастика вот тоже умерла, и рок-н-ролл. Мы выросли на всем этом и недоуменно глядим на молодежь с мобильниками – так жить нельзя! Почему нельзя? Можно! Все можно. Единственное, что утешает – процесс деградации литературы и ее читателей протекает синхронно и поэтому незаметен для них.

Вот грубая аналогия: если вы попали в объятия черной дыры, из которой, как известно, возврата нет, то с точки зрения внешнего наблюдателя будете падать в нее бесконечно долго! С литературой наоборот: для внешнего наблюдателя происходит стремительное падение в черную дыру, потребители же литературного продукта не нарадуются расцвету искусства художественного вымысла!

В общем, величие литературы (и не только русской) относительно и субъективно. Поэтому поражаться желанию американцев завершить «Анну Каренину» благополучным финалом и обвинять их в кощунстве – ханжество.

Ну, попала она под поезд, славянам это нравится, янки – нет, и они с опаской глядят на нас: что же это за люди, которым по душе такой страшный финал.

Почему его нельзя изменить? Толстой что, скрижали с Синая принес? А ведь правда: ну, классик, ну – зеркало русской революции, ну и что? Дело в том, что демократии все подвергают сомнению и поэтому развиваются, это живые общества, а в деспотиях сомнения не приветствуются. Сказано – классик, значит – классик!

Что же касается авианосцев, которыми я морочил вам голову, то определенное влияние на изящную словесность они, безусловно, имели.

О триединой роли армии, флота и литературы в империях я уже писал, она очевидна. С авианосцами любопытнее. Став основой флота, они, тем не менее, более сложно и во многом противоречиво соотносятся с идеей имперскости, да и с понятием великой литературы, чем традиционные линкорные флоты.

Синтезировав в себе корабли и самолеты, то есть два главных инструмента, связывающих наш мир воедино, они стали рычагом глобализации, усложнения общества и художественная литература при этом отошла на второй план.

Мы все еще пытаемся жить традициями читающего девятнадцатого века, а тем временем другие символы тотальной глобализации – Интернет и мобильные телефоны – завершают информационную революцию, начатую компьютерами.

Они на наших глазах меняют культуру общения, а тем самым и культуру как таковую, но ведь та и определяет общество! Скорее, не литература меняет общество, а оно меняет типы литератур как перчатки! С этой точки зрения великая литература – признак архаичных империй, их рудимент и консервант, в отличие от авианосцев, которые служат индикатором и символом иного типа обществ, склонных к переменам. Востребованы эти величественные корабли оказались именно демократиями. Да и по силам – тоже лишь им.

Императорская Япония, скажете вы, первая их применила, первой подняла авианосный меч? Да, но и пала от него же. Зато сама способность Японии строить авианосцы показала ее способность к построению демократии.

Диктатурам и деспотиям это оказалось не по зубам…

Нет, не стоит придавать литературе слишком большого значения.

Даже сам господь бог не в силах рассеять наши духовные потемки, а ведь влияние религии куда сильнее самой великой из литератур. Каждому явлению свое время – и время художественной литературы уходит. Жизнь интереснее любого вымысла, и пора упомянуть о третьем, самом упитанном ките ассортимента книжных магазинов. Потеснив фэнтези и лавстори, главное место в нем занимают мемуары и биографии! Я вот тоже кое-что вспомнил, добавил наблюдений и размышлений – и получился этот рассказ, с чем вас и поздравляю. Спасибо за внимание. Спокойной ночи, Людмила Александровна!