ПОМИНАЛЬНАЯ МОЛИТВА, или ПОХИТИТЕЛЬ ВОЗДУХА

Ровно семьдесят лет назад, 27 декабря 1938 года, скончался Осип Мандельштам. А может, умер? Или даже сдох, околел? Или погиб? Как ни скажешь, ошибки не будет. Один из крупнейших поэтов столетия, Мандельштам скончался. Человек, обыкновенный человек, он умер. Отощавший в пересыльном лагере, полубезумный, промёрзший до костей в летнем отрепье зек, он околел, как волк, ибо не одолел мёртвой хватки века-волкодава. Всё верно, тем не менее Мандельштам именно что погиб. И погиб осознанно. Сочинив памфлет о кремлёвском горце – смертный свой приговор, – он спокойно сказал: «Я к смерти готов».

Этот якобы далёкий от жизни чудак, этот интеллигентик, упоённо шпаривший стихи наизусть по-немецки, по-французски и по-итальянски и переписывавшийся с другом по-испански, этот осколок старых классов, этот реликт уходившей культуры, как его третировали в газетах, оказался в числе нескольких, по пальцам перечесть, авторов, которые спасли в 30-е годы честь русской литературы – запечатлели в стихах и прозе, в какой стране в какое время живут. И среди горстки запечатлевших единственно Мандельштам сказал открыто, напрямую, практически без метафор о Сталине с его сбродом «тонкошеих вождей», о «ребятах из железных ворот ГПУ», об арестах и ожиданиях арестов, о бушлатнике на нарах, о страшном голоде на Украине, в Крыму, на Кубани, о палачах и казнях. И даже о книгах, которые можно было приобрести только по соизволению сверху («пайковые книги читаю»), даже о «халтурных стенах» «московского злого жилья». Сказал он об этом уже в 30-м, уже в 31-м, уже в 33-м!

Относительно метафор упомянуто неспроста. Вообще-то во всякой вещи Мандельштама смыслы роятся, будто мотыльки вокруг огня- мандельштамовские подтексты, символы, аллюзии требуют иной раз дешифровки, как ассирийская клинопись- его метафоры многозначны до бесконечности, словно женские взоры.

Мандельштам, особенно поздний, – едва ли не самый сложный и труднопостигаемый поэт за всю историю русской словесности. Но то, что надиктовывалось ему музою гнева и печали, понимали тотчас и все. По свидетельству современницы, простота и ясность этих стихов ошеломляли. Надо полагать, и прозы тоже.

Вообразите себе советского писателя, в руки которого попали такие пассажи: «Писательство – это раса &lt-...&gt- кочующая и ночующая на своей блевотине &lt-...&gt- но везде и всюду близкая к власти, которая ей отводит место в жёлтых кварталах, как проституткам. Ибо литература везде и всюду выполняет одно назначение: помогает начальникам держать в повиновении солдат и помогает судьям чинить расправу над обречёнными.

Писатель – это помесь попугая и попа...» Везде и всюду? Мандельштам уточняет: «Все произведения мировой литературы я делю на разрешённые и написанные без разрешения. Первые – это мразь, вторые – ворованный воздух. Писателям, которые пишут заведомо разрешённые вещи, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове &lt-...&gt- Этим писателям я бы запретил вступать в брак и иметь детей. Как могут они иметь детей? – ведь дети должны за нас продолжить, за нас главнейшее досказать – в то время как отцы их запроданы рябому чёрту на три поколения вперёд». Рябым чёртом Осип Эмильевич обозвал Сталина в начале 1930-го.

Может быть, его смелости доставало только на стихи да прозу? Он прилюдно выхватил из рук чекиста Блюмкина расстрельные списки, когда тот изгалялся над онемевшими от ужаса посетителями богемного кабачка, выхватил и порвал. Он отвесил прилюдную пощёчину всесильному «советскому графу», вальяжному барину Алексею Толстому. Храбрец и бретёр? «Куда как страшно нам с тобой, – произнёс он в обращённых к жене стихах и тут же добавил: – А мог бы жизнь просвистать скворцом, / Заесть ореховым пирогом, / Да, видно, нельзя никак». Мог бы, да нельзя. Продажность и подлаживанье, за которые наградят «ореховым пирогом», – они были не про него. Речь о способе жизни (Солженицын обозначил его позднее «жить не по лжи»), чем бы ни грозил этот способ. А чем он ему грозил? И без того Мандельштам дышал исключительно ворованным воздухом (ему в социалистической державе и дышать-то не полагалось), а лишения… нет, его лишения не пугали. «В роскошной бедности, в могучей нищете / Живи спокоен и утешен», – увещевал он в 37-м в воронежской ссылке себя с «нищенкой-подругой» и тех, кто решал ореховый пирог или совесть.

В новелле «Шерри-бренди» Варлам Шаламов изобразил (или вообразил), как умирал Мандельштам. «Его называли первым русским поэтом века». Шаламов писал это в 1958-м, когда вслух, а тем паче печатно Мандельштама даже не вспоминали. Кто ж его так оценивал? Ахматова, к примеру. Нынче-то многие склонны к этой оценке, не сочтут эскападой и более категоричное: Мандельштам-де – лучший поэт века в мире.

Расставлять поэтов по ранжиру смешно и глупо. Скажем осторожней и привычней: один из лучших, один из первых. Остальные прибамбасы в виде характеристик, эпитетов, определений всякий волен изобрести сообразно собственному разумению. Точек зрения на всё и вся множество. Взгляну на творчество Мандельштама со своей – армянской – колокольни.

Да, литературные ранжиры – первый, второй и далее по порядку – сомнительны, смешны, глупы. Но что цикл «Армения», другие армянские стихи, проза «Путешествие в Армению» плюс алмазные россыпи записей, посвящённых этому путешествию, принадлежат истинно великому поэту – тут уж никаких глупостей. Не знаю, напишут ли когда-нибудь о нашей стране такие несказанно красивые стихи. Кому под силу, на- пример, обрисовать изнемогающий от зноя город изумительно точной, а вдобавок и нежной метафорой: «Ах, Эривань, Эривань! Не город – орешек калёный»? Кто сможет уместить, опять же примера ради, в две лаконичные строфы, будто в пухлый двухтомник, историческую судьбу целой страны?

Закутав рот, как влажную розу,
Держа в руках осьмигранные соты,
Всё утро дней на окраине мира
Ты простояла, глотая слёзы.

И отвернулась со стыдом и скорбью
От городов бородатых востока-
И вот лежишь на москательном ложе
И с тебя снимают посмертную маску.

(Не место разбирать, анализировать, и потому поверьте на слово: каждый образ и каждая строка здесь этнографически точны, исторически значимы, ни звука не проронено наугад или вслепую.)

Кто так адресует признания в любви (во-первых, Еревану, во-вторых, армянскому языку, в-третьих, армянскому народу), что в них и тени не мелькнёт умильной обязаловки – мол, надо же потрафить хлебосольному хозяину? Чего нет, того нет. А мандельштамовский Ереван оказывается в ряду с Петербургом, и Москвой, и Римом, воспетыми поэтом- армянская речь в ряду с итальянской и немецкой, гимны которым он сложил- церковка Кармравор в ряду с Айя-Софией, Нотр-Дамом и собором св. Петра.

Сколько ни читай, уму непостижимо, как это лирический шедевр явил историософскую концепцию поразительной глубины и стройности.

Между тем я нимало не преувеличиваю. Мандельштам исподволь или, может быть, украдкой, не вполне сознавая, руководствовался серьёзной концепцией, которую сам и выработал, изучая страну. Добавлю, правда, важный пунктик: изучая, он любовался- любуясь, упиваясь – исследовал.

Об Армении талантливо, любовно писали многие талантливые люди- спасибо им. Однако под мандельштамовским пером Армения стала нивой, где собран уникальный урожай. Теперь она, как при травопольной системе, набирается сил. И всё ж таки, дай мне Бог ошибиться, равных урожаев уже не собрать с этой нивы ни одному заезжему поэту.

Что-то подобное можно сказать едва ли не про всё, чего касался Мандельштам. Оговоримся, правда, что в искусстве, в искусстве слова в частности, полного равенства не бывает, оно, по счастью, внесистемно для любой эстетической системы. «Не сравнивай: живущий несравним».

Одно меня смущает. Излияния вроде моих уместны, когда речь идёт о радостном юбилее – столько-то времени назад явился на свет имярек, украсивший собой нашу, по-старинному выражаясь, юдоль. А дата смерти, даже круглая, не перестаёт быть скорбной. Учтём и то, что в случае Мандельштама смерть есть убийство. Государственная махина стёрла в порошок усреднённую, ничем ей не интересную человеческую особь. И точка. Великий поэт? А чем он лучше великого биолога (Вавилова), великого инженера и религиозного философа (Флоренского) либо&#9- просто, скажем, Ивана Денисовича?

Жалко всех убитых. Оплакать их ещё раз? Однако традиция сложилась, и нет охоты подрывать её. Мы пользуемся любым поводом, удобным и не очень, чтобы воспеть осанну достойному. Поэт Осип Мандельштам из тех, кто достоин.