THE MAN OF INDEPENDENT MIND: РАЗМЫШЛЕНИЯ О РОБЕРТЕ БЁРНСЕ

В юношестве мне попалась книжка Райт-Ковалёвой о Р. Бёрнсе. Затем я прочитал его самого в переводе С. Я. Маршака и мучился сознанием, что прочитать его в оригинале мне не суждено. А попав на Запад и подучив немного английский, я даже побывал в Шотландии, посетил места, связанные с его именем, и купил томик R. Burns.

Каково же было моё разочарование, когда я увидел, что это не тот английский, которому я учусь! Тем не менее я не сдался, а, вооружившись словарями, пособиями и советами аборигенов, стал продираться сквозь его поэзию. И тут меня ждало новое разочарование. Я не увидел той поэзии, которую знал по переводам. Она показалась мне довольно посредственной. И вот не даёт мне покоя вопрос: то ли я не дорос до понимания оригинала, то ли С. Маршак оказался просто лучшим поэтом, чем Роберт Бёрнс? Я бы хотел, чтобы любители поэзии поделились своим мнением на этот счёт.

Виталий
December 21, 2008

 

Румяный критик мой, насмешник толстопузый,
Готовый век трунить над нашей томной музой,
Поди-ка ты сюда, присядь-ка ты со мной…

Пушкин
October 10, 1830

У любителей поэзии есть отличный повод вспомнить Роберта Бёрнса: сегодня, 25 января 2009 года, юному поэту исполнилось 250 лет.

Всякий разговор об иностранной поэзии неизбежно упирается в проблему её адекватного перевода на другой язык, а всякое обсуждение этой проблемы — в вопрос о двух «полюсах невозможности»:

&#183- переводчик полностью жертвует смыслом оригинала — и тогда его переводы становятся новыми, самостоятельными поэтическими произведениями иноязычной литературы-

&#183- переводчик максимально бережно сохраняет смысл оригинала — и тогда читать его переводы становится невозможно, ибо они превращаются в голый подстрочник.

Гениальный переводчик — тот, кто, удаляясь от обоих полюсов, способен интуитивно вовремя остановиться на одинаковом от них расстоянии.

Гениальный поэт — тот, у кого механизм творческого самоконтроля интуитивно отключается в Момент Истины. Он определённо чувствует: ему кто-то «диктует» и он не в силах противостоять этому изнурительному Диктату (который всегда некстати).

Диктат свыше — условие необходимое, но не достаточное: графоманы вполне искренне испытывают те же самые субъективные ощущения, однако гениальными поэтами не становятся. Второе условие, делающее необходимое достаточным, — внутреннее ощущение читателя стихов, который внезапно оказывается в том же самом необъяснимом состоянии, что и поэт, «сочинивший» их.

Счастье — когда это просто грамотный читатель: данное ему ощущение ни с чем не сравнимо по своей полноте и особости. Несчастье когда это профессиональный критик: данное ему ощущение (точь-в-точь то самое) не объективируется и ни в какие внятные слова принципиально не облекается. Норма — когда данное ощущение ясно и безошибочно фиксируется как событие культуры. И поэтом, и критиком, и читателем. Хотя бы одним читателем — но по-настоящему: так, чтобы этот единственный читатель осознавал своё внутреннее ощущение поэтической истины как несомненное и подлинное. И не важно, что другой читатель скажет:

— А я ничего такого в этих стихах не чувствую.

Тогда первый ответит:

— А я чувствую.

Поэт же, подслушавший их беседу, ответит обоим:

— И не дай вам бог почувствовать то, что чувствовал я…

Оба описанных выше признака гениальной поэзии субъективны.

А есть ли объективные? Пожалуй, есть. Первый и главный объективный признак гениальной поэзии — её актуальность в иных исторических эпохах.

Дело здесь не в том, возрастает актуальность творчества поэта или убывает (случается по-всякому), а в том, исчезает она или нет. Неактуальные стихи, хотя бы и самого высшего качества, не гениальны.

Второй объективный признак гениальной поэзии — статус языка, на котором она написана. Пушкин — поэт гениальный постольку, поскольку русский язык, на котором он творил, приобрёл качественно новый статус, ранее просто не существовавший. Пушкин заколол «священную корову» поэзии классицизма — её «высокий штиль» — и первый заговорил со своим читателем на его языке: главный эстетический барьер эпохи Просвещения стал историей. Можно любить или не любить саму поэзию Пушкина, но нельзя отрицать новый статус его поэтического языка — и это не чьи-то субъективные ощущения, а объективный исторический факт национальной культуры.

Гениальный ли поэт Роберт Бёрнс? По первому признаку — да: Бёрнса читают, переиздают, сочиняют всё новые песни на его стихи. Культурное присутствие Бёрнса в сегодняшней эпохе, которая уже почти ничем не напоминает вторую половину XVIII века, бесспорно и очевидно. Происходит это не потому, что пиетет к «национальному бренду» Шотландии — comme il faut, а потому, что его поэзия до сих пор глубоко и искренне трогает читателей. По второму признаку, гениальность Бёрнса превосходит даже пушкинскую — и об этом стоит поговорить подробнее.

Как известно, в крошечной Шотландии бытуют два языка: гэльский (он же «горный шотландский», или Highlands) и англо-шотландский (он же «равнинный шотландский», или Lowlands). Гэльский относится к гойдельской ветви кельтских языков: на нём говорят коренные жители северной Шотландии и Гебридских островов. Судьба гэльского языка тревожна: сегодня им пользуются около 50 тысяч человек (население одного микрорайона в современном мегаполисе). Основным же языком региона является англо-шотландский, который относится к западной ветви германской группы и весьма близок английскому: сегодня на нём говорит большинство населения юга Шотландии — около полутора миллионов человек.

Здесь мы подходим к самому главному: до появления Бёрнса равнинный шотландский считался не языком, а грубоватым диалектом североанглийского крестьянства, и даже существование литературных текстов на этом «диалекте» общего стереотипа не меняло. Бёрнс стал «шотландским Пушкиным»: именно его беспрецедентно самобытное поэтическое творчество придало североанглийскому диалекту статус литературного языка. Но Бёрнс превзошёл Пушкина — ибо русский язык, на котором творил Пушкин, никогда диалектом не был.

Вообще, языковая ситуация России и Англии различна в корне. С одной стороны, нет ни одной российской окраины, где бытовал бы диалект, соотносимый с русской литературной нормой так же, как диалект графства Эршир соотносится с языком газеты «Times»: это главная причина, максимально отдаляющая русскоязычного читателя от подлинного понимания поэтики Бёрнса. С другой стороны, российская монархия, в отличие от британской, не вела со своими окраинами языковых войн «на уничтожение». Политика насильственной русификации, конечно, имела место, но она никогда не была такой целенаправленной, последовательной и жестокой, как языковая политика англичан, — поэтому в период резкого роста национального самосознания шотландцев поэтическая карта Бёрнса оказалась «козырной».

К русскоязычному территориальному континууму географически примыкают всего шесть современных индоевропейских народов: украинцы, белорусы, латыши, литовцы, осетины и армяне (советская эпоха прибавила к ним молдаван и таджиков — постсоветская внесла свои жёсткие коррективы). Армянский и осетинский языки далеки от русского (и друг от друга) примерно так же, как гэльский — от английского, поэтому их можно не рассматривать. Литовский и латышский языки гораздо ближе к русскому, но исторически обе нации столь молоды, что яркая национальная поэзия сложиться здесь просто не успела: явление «прибалтийского Бёрнса» очень трудно себе представить. Белорусский язык, генетически ближайший к русскому, предала собственная национальная элита, в своей массе традиционно нацеленная на тотальную русификацию.

В нашем списке остаётся только украинский язык — но здесь есть одно существенное отличие: хотя русская элита демонстративно считала этот язык «диалектом», реально он всегда был именно языком, близкородственным, но отдельным. Диалектными можно считать лишь некоторые южнорусские говоры на территории современных Луганской, Харьковской, Сумской, Курской, Белгородской, Воронежской и Ростовской областей, а также Краснодарского края и Ставрополья. Поэтому Тарас Шевченко немного лукавил, когда, фрондируя, писал: «А Борнц усе-таки поет народний і великий. І наш Сковорода таким би був, якби його не збила з пливу латинь, а потім московщина». Здесь неявно сквозит унижение паче гордости: поэтический язык Шевченко — определённо украинский литературный, а не южнорусский диалектный, который литературным так и не стал. Поэтический язык Бёрнса — именно североанглийский диалектный, который стал литературным благодаря личным усилиям и таланту Бёрнса. (Шевченко — тоже бесспорно «поет народний», но всё-таки не Бёрнс, хотя, судя по приведённой цитате, такое сравнение было бы для него лестно.)

Однако, возвращаясь к сказанному выше, подобные общелингвистические рассуждения мало помогают понять поэтику Бёрнса как таковую. Стиховеды радостно фиксируют так называемую «Бёрнсову строфу»: ямбическое шестистишие со схемой рифмовки АААБАБ (все окончания мужские), где в четырёх строках А — по четыре стопы, а в двух строках Б — по две стопы. Да, это и вправду «крепко сбитая» строфа с чётким, самобытным ритмоинтонационным профилем. («Эхо» Пушкина — отличный образец, заодно подтверждающий жизнеспособность строфики Бёрнса в иноязычной поэзии.) Но, во-первых, Бёрнс эту строфу не столько изобрёл, сколько возродил, а во-вторых, сам факт использования такой строфы никому ещё не гарантировал поэтического успеха.

Выходит, весь пафос «разгадки» феномена Бёрнса как раз и кроется в том, почему для своего творчества он сознательно избрал крестьянский диалект графства Эршир — и почему попал «в яблочко». Однако именно этот аспект поэтической истины и оказывается скрыт от русскоязычного читателя так глубоко, что даже самое виртуозное переводческое искусство здесь совершенно бессильно. Далее свои доводы я буду иллюстрировать примерами из популярнейшего бёрнсовского гимна "A Man’s A Man For A’ That" (1795), который приобрёл всенародную известность в СССР сначала в переводе Самуила Маршака (1947), а затем в вокальном цикле Георгия Свиридова (1955).

Значительные трудности перевода можно видеть уже в заголовке. Во-первых: a’ — шотландский эквивалент слова all (произносится как долгое гортанное О). Человек, у которого родной язык русский, может это знать (как внешний факт истории языка) — но прочувствовать это (как внутренний факт самого языка) может только человек, у которого родной язык английский. Только носитель английского языка способен реально ощутить то поэтическое напряжение, которое порождает замена литературного «all» диалектным «a’»; единственная награда для носителя русского языка — осведомлённость о том, что такое напряжение имеет место быть и что оно как-то работает. (Увы, не более того.)

Во-вторых, оборот for a’ that. Возможные переводы такой конструкции на русский язык: «всё-таки», «и всё же», «несмотря на всё» — однако необходимо признать, что точного эквивалента этому выражению в русском языке нет. Дополнительная сложность состоит в том, что фраза for a’ that у Бёрнса «припев», а Маршак намертво скован здесь четырёхстопным ямбом, — поэтому единственный эквиритмичный перевод, который он сумел сюда «подложить»: при всём при том, при всём при том. Из худших возможных вариантов этот — лучший, но и он далёк от точного смысла «незатейливой» фразочки Бёрнса: for a’ that, an’ a’ that (an’ = and).

В-третьих, учитывая всё это, как быть с общим смыслом заголовка гимна: "A Man’s A Man For A’ That"? Дословный перевод: «Человек есть человек, несмотря на всё». Звучит как-то «не очень» (и подозрительно напоминает репризу Задорнова в стиле Черномырдина: «Да здравствует то, благодаря чему мы, несмотря ни на что!») Вариант: «И всё-таки человек — это человек». Нет, тоже не то! Конечно, мы понимаем, чтó хотел сказать Бёрнс, но мы не ощущаем поэтической истинности его высказывания. Поэтому лучшее, что мог сделать в такой ситуации Маршак, — вместо художественного перевода заголовка вынуть буквальный перевод из первой строки: "Is there for honest Poverty…" — «Честная бедность».

Правда, сделав это, Маршак невольно сместил основной смысловой акцент всего гимна — и вместо идеи духовного достоинства человека на первый план выплыла идея его социального протеста. Посмотрим, что здесь наиболее важно:
Маршак
Бёрнс

Вот этот шут — природный лорд,
Ему должны мы кланяться;
Но пусть он чопорен и горд,
Бревно бревном останется!
При всём при том, при всём при том,
Хоть весь он в позументах, —
Бревно останется бревном
И в орденах, и в лентах.
Ye see yon birkie, ca’d a lord,
Wha struts, an’ stares, an’ a’ that;
Tho’ hundreds worship at his word,
He’s but a coof for a’ that:
For a’ that, an’ a’ that,
His ribband star, an’ a’ that:
The man o’ independent mind,
He looks an’ laughs at a’ that.

 

The man of independent mind — вот что важно для Бёрнса, вот что делает человека человеком несмотря ни на что (a man is a man for all that). Характерно, что "the man of independent mind" не мог стать героем 1947 года: в то время и в том месте «человек самостоятельного мышления» был явно «лишним человеком». (Кстати сказать: выражение the man of independent mind гладко перевести на русский язык совсем не так просто.)

В окончании гимна есть ещё одно важное «разночтение», которое нельзя обойти:
Настанет день, и час пробьёт,
Когда уму и чести
На всей земле придёт черёд
Стоять на первом месте.
При всём при том, при всём при том,
Могу вам предсказать я,
Что будет день, когда кругом
Все люди станут братья!
Then let us pray that come it may
(As come it will for a’ that),
That Sense and Worth, o’er a’ the earth,
Shall bear the gree, an’ a’ that.
For a’ that, an’ a’ that,
It’s coming yet for a’ that,
That Man to Man, the world o’er,
Shall brothers be for a’ that.

 

«Ум и честь» — это вовсе не то же самое, что "Sense and Worth". Ум — это ум, и только. Sense — это и ум, и разум, и рассудок, и сознание, и чувство; кроме того, это ещё и важность, существенность, значение чего-либо. Лихая фраза Задорнова «Ум — это мужской половой орган из двух букв» действительно остроумна, однако даже менее взыскательный сатирик вряд ли решился бы сказать такое про Sense.

Далее. Честь — это честь, и только. Worth — это и достоинство (близкий синоним чести, но всё-таки не её эквивалент), и духовная ценность, и даже — между прочим! — материальное богатство. А если переводчик уже вынес в заголовок «честную бедность» — как быть тогда? Маршак — советский интеллигент: на материальный достаток ему как бы наплевать. Но Бёрнс-то — не советский и не интеллигент: да, его Poverty — honest, но он мечтает о том, чтобы Poverty всё-таки исчезла и превратилась в Worth (ещё раз к вопросу о том, почему Россия не Англия).

Наконец, здесь есть ещё один момент — самый тонкий, не поддающийся переводу в принципе. Один из оттенков смысла делает слово «worth» синонимом «sense» — и тогда оно тоже может означать важность, существенность, значение чего-либо. Бёрнс — великий поэт: он интуитивно, но безошибочно «играет» с тем, что оба слова суть и различное, и единое, — Sense and Worth стоят у него рядом не просто так. В выборе именно этой пары слов заключена та самая поэтическая истина, которая дана носителю английского языка в ощущении, но неподвластна даже наивысшему искусству поэтического перевода…

Остаётся ответить на последний вопрос Виталия: кто лучший поэт — Роберт Бёрнс или Самуил Маршак? К сожалению, вопрос задан некорректно: Маршак и Бёрнс — фигуры разного поэтического «калибра», а потому величины несопоставимые. Поэтому имеет смысл сформулировать вопрос иначе: какова подлинная ценность бёрнсовских переводов Маршака?

Переводчик и поэт работают с языком прямо противоположным образом: первый ищет Общее — второй ищет Особенное. Поэт жаждет уединиться в своём языке — переводчик жаждет слиться с чужим. «Ансамбль» поэта и переводчика в культуре аналогичен «ансамблю» атома в природе: если поэты — «протоны», сохраняют целостность ядра (т. е. самобытность национальной культуры), то переводчики — «электроны», принуждают атом к внешним взаимодействиям (т. е. делают национальную культуру «конвертируемой»)…

Переводчики-профессионалы младших поколений считают Маршака анахронизмом советской школы. На мой взгляд «любителя поэзии», именно Бёрнса Маршак переводил просто блестяще: общее соотношение точности передачи смысла оригинала и поэтической витальности перевода у него близко к «золотой» пропорции Фибоначчи. (Достаточно сказать, что в 1959 году, когда мир праздновал 200-летие эрширского барда, Маршак был единогласно избран почётным председателем Шотландской Федерации Роберта Бёрнса.) Для музыканта же переводы Маршака вне конкуренции хотя бы потому, что именно они дали творческий импульс Свиридову, который вряд ли сумел бы самостоятельно разобраться в тонкостях шотландских диалектизмов Бёрнса, — и тогда русская музыка лишилась бы одного из своих шедевров.

Многие люди предпочитают делать покупки в Интернете, ведь это очень удобно. Кроме того, порой цены в Интернет-магазине намного ниже, чем в оффлайновых торговых центрах. На сайте http://q-market.net/ вы сможете найти адреса зарубежных и отечественных Интернет-магазинов.