ПЕРВОЕ ЗАДАНИЕ

"- Может быть, ты и прав, - сказал я. - Но как можно избавиться
от желания, искреннего желания помочь окружающим тебя людям?
- Ну и как же, по-твоему, им можно помочь?
- Облегчая их бремя. Самое малое, что можно сделать
для окружающих нас людей - это попытаться их изменить.
Ты ведь и сам занимаешься этим. Разве не так?
- Нет. Я этим не занимаюсь. Я не знаю, что менять,
да и зачем что-либо менять в окружающих меня людях."

"Отделенная реальность",Карлос Кастанеда

- Саша! Сашенька! - надрывался Лидунчик, окрылив янтарные глазки. - Ты что - оглох что ли? Обедать пойдешь?

Я ошалело смотрел на свой удивительный пропуск. Крутил его так и сяк. Даже сдирал с него прозрачную защитную кожуру, как палач кожу с жертвы. Чтобы до конца убедить себя в том, что меня приняли штатным корреспондентом в многотиражку завода "Электросила".

В отличие от человеческого существа пропуск не исходил кровью с соплями и воплями, а безропотно распадался на три элемента - лавсановую синюю рамочку, прозрачную пластиковую обложку и кусочек картона с фото, личными данными и круглой печатью.

- Что? На обед? Лида, иди, пожалуйста, без меня. Я дома пообедаю. А после обеда вообще в редакцию не приду. Вон у тебя две моих информашки лежат.

Александр Логинов 1976 г.

- Где? Что? Ты мне ничего не давал! - возмутился Лидунчик, эдакий агнец в мелких кудряшках и крупных золотых побрякушках.

- Да вот они. Под сиреневой папкой. Я так понимаю, что Александр Иваныч с концами уехали?

- Уехали?! Он же один уехал!

Ясно. Моя шутка канула в молоко.

- Может, все же пойдешь, а? Скучно одной в столовую топать.

- А ты отключи внутренний диалог. Не успеешь и глазом моргнуть, как в столовой окажешься. А в столовой не забудь закрутиться от сглаза и порчи. Как я тебя учил.

- Ой, перестань паясничать!

Лида фыркнула в знак мелкой обиды, приспустила махровые ресницы, лязгнула пишущим агрегатом и стала шумно копаться в сумочке. Как белка в корзинке с орешками.

Я потянул руку назад и наощупь вырвал листик с отрывного календаря.

Меня обычно забавляли календарные тексты и даты, но сегодня глазу не за что было зацепиться.

- Так, что у нас сёдни? 30 августа 1976 года. Понедельник. Эх! "Прощай, неудачное лето, прощай, изнурительный зной! Устав от счастливых билетов, я нынче купил проездной!" Чего у нас там знаменательного в эту дату стряслось? Ага! "З0 августа 1700 года царь Петр I объявил войну шведам. Война объявлялась "за многие неправды" шведского короля..." Так, это фигня. Что там дальше? "...Началась война разгромом русских войск у стен Нарвы, а по окончании ее Россия стала одним из самых могучих государств Европы. Почти столетие никто не смел..." Тоже фигня. А, вот! "Кто с мечом к нам придет - от меча..." Лида, продолжи крылатую фразу!

- Ой, да ну тебя!

- Ну, хоть, знаешь, кто это сказал?

- Отстань! Я кошелек никак не найду!

- Хорошо. Я тебе наводящий вопрос задам.

- Все-все, убегаю! - Лида сделала страшные глаза и сказала сказочным басом. - Ой, не прощу тебе, Сашка, что ты со мной на обед не пошел! Понял, чем это пахнет?

Лида уже хлопала дверью, когда я крикнул ей вслед:

- Черкасов это сказал! Неграмошная!

Нарочно раньше не стал кричать. Чтобы совсем не обиделась.

........

Газета, в редакции которой мы так мило беседовали, называлась "Луч" и выходила трехтысячным тиражом два раза в неделю. Ее разносили по всем цехам и отделам в начале рабочего дня, но "ночной директор", заступавший на вахту с закатом и сдававший дела с рассветом, еще ранним утром подкладывал на стол парторгу, главному инженеру и директору свежевыпеченный - только из типографии - номер газеты "Луч", которую в народе называли совсем по-другому, а именно "Гальюн Таймс", по-пролетарски прозрачно намекая на основную функцию многотиражки.

До этого я работал в отделе главного технолога. Старшим техником. Для инженера-технолога мне не хватало ума. То есть высшего образования.

И не работал даже, а маялся, выпекая на "синьках" никому не нужные технологические карты:

"Операция 1: Крепить на боковой панели "С" два кронштейна (см. чертеж). Крепеж: винт (6 мм) - 4 шт., гайка (6 мм) - 4 шт., шайба пружинная (6 мм) - 4 шт. Инструменты - пневматическая отвертка - 1, гаечный ключ 6 x 8 - 1. Операция 2 : Крепить на внутренней верхней панели "А" 4 хомутика №5. Крепеж: шуруп (4мм) - 8 шт., шайба плоская (4 мм) - 16 шт. Инструменты - пневматическая отвертка..."

И так далее - до посинения духа. Этими картами работяги не пользовались. Собирали утюги, фонари и стиралки вслепую, как молодые бойцы автомат "АК-47".

На завод "Светосила" меня занесли лукавые силы после стройбата. Как злокозненный смерч забросил Дороти в автономный край Оз. Помимо мистических сил меня в спину толкали вполне бытовые пружины: на заводе работал мой родственник, дядя Миша, а у отца была мелкая лапа в отделе кадров завода - там работал его бывший коллега по паспортному столу Калининского района. А еще у меня за плечами был несуразный техникум, который я умудрился закончить до армии.

........

Лида упрыгала на обед, а я продолжал наслаждаться видом волшебного пропуска.

Хотя ничем примечательным документ в глаза не бросался. Ни безобразием, ни красотой. Для постороннего человека это был просто пластиковый прямоугольник. Но от обычного пропуска он отличался красной косой полосой, похожей на ленточку на папахе или на свежий шрам. Красная полоса означала, что пропуск был не простой, а "свободный". То есть я мог миновать проходную в любое время и в любом направлении - на выход и вход. В отличие от шестнадцати тысяч закрепощенных душ, которые спешили пересечь роковую черту в отчеканенный сталью срок - чтобы не лишиться квартальной премии или не получить по башке от начальства.

У бедолаг-пролетариев трудовой дребедень начинался в семь тридцать утра, у инженерно-технической аристократии - в восемь пятнадцать, а у вохровских волкодавов на проходной труд был, наверное, круглосуточным.

У рабочих были зеленые пропуски, у ИТР - бесполосые синие, а у вохровцев были, наверняка, не пропуски, а какие-нибудь тайные метки-татуировки на левой груди или правом плече в виде песьей главы со скрещенными метлами.

"Свободные" пропуски имела не только заводская элита: директор с замами, главный инженер, главный механик, главный технолог, главный энергетик, секретари парткома, начальники крупных цехов и отделов, но и те, кому по роду занятий приходилось часто пересекать вертушку, в том числе шоферюги, снабженцы, а также работники заводской газеты "Луч" и заводского радио, которое никак не называлось. Кадры ежегодно требовали от обеих редакций новое заявление с обоснованием. И редактор многотиражки, Александр Иванович Зятько, ежегодно писал без затей:

"Прошу предоставить всем сотрудникам многотиражной газеты "Луч" специальный пропуск. Обоснование: поезки в Таганскую типографию №3, в Калининский райком КПСС, в Библиотеку им. В.И.Ленина, на семинары в Дом журналиста. Список сотрудников прилагается."

Редактор безымянного радио, Владимир Пиманов, считал унизительным для журналиста переписывать слово в слово набивший оскомину текст и каждый раз сочинял пространные челобитные по четыре листа. Позднее Лидунчик шепнул мне по секрету, что однажды Пиманову позвонил начальник отдела кадров Иванин и сказал:

- Володя, перестань выхлебываться. Пиши доходчиво и лаконично. Как Пушкин. Или еще лучше - как Зятько.

........

А казалось бы: всего-то - красная линия наперекос.

Оттого и соблазн порождала великий. Это ведь не червонец и даже не "единый" подделать. Мой друг, Саша-художник, каждый месяц над фальшивым "единым" по несколько суток корпел и потом мутным пластиком оправлял, чтобы вовсе следы замести.

А тут свобода искушала разум блядской доступностью.

А что?

Нужно было всего лишь содрать с пачки "Явы" красный целлофановый ободок, превратить его в нужной длины полоску, наложить полоску на вкладыш, зафиксировать пластиком и вставить в синюю рамочку. Правда, пользоваться этой паленкой можно было, по очевидным причинам, лишь в случае крайней нужды. Но только немногие поддавались соблазну. Потому что широкие массы, особенно родом из двадцатых-сороковых, чуяли в этой легкости подколодный подвох. И правильно делали. Ушлый народец из ВОХРа не спал-не дремал, а рыл волчьи ямы на лентяев и вольнодумцев.

Примерно раз в пару лет на спецпропуски ставились тайные метки - звездочки, ромбики или крестики. Операция по нанесению меток проводилась в строжайшем секрете и всего за одно только утро.

Утром, в день "Х", владельцы спецпропусков проверялись вахтой на вшивость и, при отсутствии "вшей", вновь получали свои пропуска, но уже с тайным штампиком. Мошенников же под конвоем препровождали в отстойник-распределитель - гулкую комнату с длинным диваном вдоль конопатой стены и хроменьким столиком с кипой газет и графином с желтой водой (стакана на столике, разумеется, не было). А потом еще долго, в течение многих недель и месяцев, вохровцы с удовольствием - за премиальные -отлавливали самозванцев с краснополосыми пропусками без тайной пометки.

Поскольку речь шла о подделке режимного документа, кара могла быть очень суровой, но социалистический гуманизм и любовь к человеку брали свое, и виновных всего лишь увольняли с завода по нехорошей статье. А с учетом выслуги лет могли и помиловать, то есть просто лишали квартальной премии или лепили строгий выговор с занесением, если попавшийся был партийцем.

Помилование было прерогативой директора "Светосилы" - Семена Петровича Гарина.

Гораздо позже, когда я полностью вжился в образ заводского корреспондента, один вохровец, немолодой уже волкодав, с бабьим оплывшим лицом, с выступавшими сквозь прорезь рта, как ростки на картошке, фосфорными клыками, в фуражке с изумрудным околышем и в черной шинели, задержал меня как-то раз на вертушке. У него еще был такой же вампиристый брат-близнец, который работал на второй проходной. Или, возможно, наоборот - это был как раз его брат, а сам он работал на второй мышеловке. Покрутив мой пропуск, татуированный всеми законными кодами, клыкастый сказал мне с оттягом:

- Шо ты все шмыгаешь - то туда, то сюда. Шмырь-шмырь! Шмырь-шмырь! Я тебя по пять раз на дню засекаю. А ведь спецпропуск не для того тебе даден, чтобы вот так вот шмырять!

- А для чего? Разъясните подробно, пожалуйста. Со ссылками на соответствующие документы и циркуляры.

Вохровец побагровел.

- Ах-ты!... Ты, значит, давай без этого... Без смехуечков. Красный пропуск - это большая честь. Которую можно и потерять. Понимаешь, щянок?

- Послушайте, я сейчас в спортклуб "Авангард" иду. Интервью буду делать с нашим заводским борцом, чемпионом мира в наилегчайшем весе. Эльмаром Багировым. Знаете такого? Это же гордость нашего завода. Интервью читайте в следующем номере. Или вы нашу заводскую газету не читаете?

В ответ вохровец молча бросил мне пропуск.

........

Я лишь недавно оставил постылое ОГТ, а пропуск-отмычку вообще получил только-только (режимники хреновы с оформлением целых три месяца тянули), и ощущение вновь обретенной свободы настолько пучило мое деликатное эго, что мешало понять, что, несмотря на мандат, я оставался в зависимости редактора многотиражки, Александра Ивановича Зятько.

Однако редактор "Луча" был далеко не так страшен, как главный технолог Лев Самуилович Розенблидт. Это артрозное дряхлое существо с вываренными мозгами и энергией номенклатурщика не только изнуряло сотрудников ОГТ бессмысленным потогонным трудом, но и драконовским оком надзирало за тем, чтобы все они возникали за своими столами ровно в восемь пятнадцать утра и исчезали ровно в восемнадцать ноль ноль.

Для этого главный технолог завел себя специального зама - Юлия Федоровича Чехлова, который был не только органическим стукачом, но и страстным футбольным болельщиком. Болел он, естественно, за "Динамо".

Юлий Чехлов, цветом лица походящий на бочковой огурец, а окрасом одежды - на сельдь-иваси, обитал в укромном уголке огромного зала, в котором сгрудились вперемешку технологические и конструкторские службы отдела, разделенные лишь стеклянными ширмами и горшками с какой-то гигантской и острой как бритва осокой, и с восьми десяти до восьми двадцати утра зорко следил за центральной, как бы горловой дверью отдела. Задний проход, то есть дверь с противоположной стороны, был по приказу Чехлова то ли забит, то ли закрыт на ключ.

Ровно в восемь пятнадцать на весь зал трезвонил звонок-невидимка. Я так и не понял, где этот звонок находился, поскольку омерзительный звук буравил уши со всех сторон. Может быть, еще в сталинские времена по периметру стен были заживо замурованы несколько вечных звонков. После того как звон умолкал, огэтэшники долго внимали фантомной трели в ушах.

Если сотрудник появлялся в дверях через две-три секунды после звонка, то Чехлов громко кашлял и поднимал желтый квадратик на палочке, а если секунд через тридцать или даже через минуту - махал первомайским флажком и кричал на весь зал укоризненно: - Эй-эге-гей! Человек! Поталуй! Сергей Александрович! Слышь сюда! Красная карточка вам, любезный!

Желтый квадрат означал порицание или строгий выговор без занесения, а красный флажок - лишение премии или льготной путевки.

Тех, кто опаздывал на зримо-весомые сроки, то есть на пять или десять минут, вохровцы хомутали на проходной и отправляли в отстойник. Далее следовала процедура суммарного разбирательства, начинавшаяся с телефонной трели начальнику:

- Доброго вам утреца и здоровья, Генрих Анисимович! Это вас с проходной беспокоят. Старший вахтер Кривохин. Иван Алексеевич. Нами тут задержан и препровожден старший инженер-конструктор Вадим Борисович Уваров. По вашему ведомству числится. Что будем с ним делать?

Более чем на двадцать минут никто не опаздывал. Это было попросту неразумно. В случае крупного опоздания люди предпочитали идти на прогул, поскольку расплата разнилась, по мнению знатоков, в сущих минуто-копейках (лишних пяти минутах на позорном ковре и изъятии лишней трехи из премии), и направляли стопы либо в пивной павильон, либо в лабазы в надежде нарваться на дефицит: пластинку гэдээровской группы "Пудис", шотландский мохеровый шарф, индийские презервативы, французский парфюм "Клима", набор женских слипов "Неделька", связку бананов по рубль двадцать кило.

........

В отличие от технолога Розенблидта газетчик Зятько по сталинщине не ностальгировал и вообще старался не докучать никому своим веским присутствием. Человек он был очень грузный, и оттого удары его протеза (одни говорили, что ногу он потерял на войне, а другие - что подростком сорвался с подножки трамвая) - предваряли его появление каменной поступью.

По какой-то давней традиции день в редакции начинался в девять тридцать утра. Александр Иванович приходил почти всегда вовремя. Он наскоро разбирал и раскладывал почту, давал указания корреспондентам (мне и Варваре) и машинистке (Лидунчику), верстал макет номера - на все про все у него уходило не более получаса - и спешил "по делам" в направлении производства.

Возвращался Зятько к обеду. Багровый, нетвердый и молчаливый. Если в этот день нужно было везти уже склеенный номер в печатню, то Александр Иванович рыкал что-то невнятное в цветок на окне, похожий на раскрашенную крапиву, забирал у Лиды папку с макетом и исчезал до прихода нового дня. А оконный цветок еще долго дурманил нас спиртовыми парами.

В другие дни вернувшийся из цехов Александр Иванович, покряхтев в своем кресле минут эдак с десять, бубнил, опять же обращаясь к цветку на окне, что он, пожалуй, дома чего-нибудь перекусит. И, как в первом раскладе, решительно исчезал.

Так что моя свободная жизнь начиналась обычно с послеобедья.

При непреложном условии, которое первые месяцы я старательно соблюдал.

Я должен был выдавать в неделю четыре проходных информашки, зарисовки или заметки, по две-три страницы каждая. Иногда я баловал себя фельетонами. Но Зятько фельетонам не доверял. Придирчиво их читал и потом согласовывал по телефону с парткомом. Говорил мне угрюмо:

- Ты, Саша, бросай это дело в зародыше. Пока оно нам боком не вылезло.

Недельную дань я выдавливал из себя очень быстро.

Зарисовки я предварял торопливой беседой с героем, а информашки писал, не отходя от стола, по примеру Варвары - второго или, вернее, первого корреспондента, опытной журналистки, краснодипломницы МГУ.

Изредка нам приносили заметки рабкоры. Но на выделку их заскорузлых творений уходили гораздо большие силы, чем на создание новых. Радовал только юный слесарь Валера Старенко. Он писал о своих старших товарищах краткие и сочные тексты, в которых почти нечего было править.

Помню такой вот зачин одной из его заметок под названием "Максим Ильич - молоток!":

"Кажется, все из нас умеют держать в руках молоток. Эка невидаль! - скажет невежда. Но так, как держит в своих искусных руках молоток слесарь 6-го разряда Максим Ильич Коротеев, не умеет держать никто. Даже бывалые члены партии и ветераны войны и труда."

Но, увы, со Старенко пришлось расстаться.

Однажды рабкор вздумал нас разыграть и, прокравшись в редакцию в наше отсутствие, спрятал пишущую машинку в шкаф. Потом уселся на стул и, как ни в чем ни бывало, стал дожидаться первоприходца. Первым был я, а чуть позже приковылял редактор. Старенко затеял с нами беседу, а сам чуть ни прыскал со смеху. Мы лишь озадаченно переглядывались, поскольку, как это было ни странно, пропажи "слона" не приметили. Встрепенулись мы только тогда, когда Старенко со зловещей ухмылкой спросил:

- А куда вы Лидунчика дели? Да еще вместе с машинкой?

Редактор так впился глазами в Лидочкин стол и так ударил протезом об пол, что я испугался за его дряблое сердце. Мне кажется, что от инфаркта его уберег стакан спирта, заблаговременно принятый в производственных недрах. В этот момент в дверях появился Лидунчик.

И хотя Старенко божился, что не знал, что пропажа пишущей машинки чревата немедленным увольнением с заменой партбилета на волчий, Александр Иванович навеки вычеркнул его имя из списка рабкоров.

Очень редко Зятько оставался в редакции и после обеда.

В этом случае он обычно сидел как истукан за столом, уперев глаза в разноцветные листья крапивы. А порой доставал подшивку "Луча" за какой-нибудь тридцать десятый год и лениво ее лохматил. Иногда он выдергивал из пластмассового стаканчика карандаш "Конструктор-3Т", обводил им с хрустом какую-нибудь статейку и подзывал к себе Лиду:

- Лида, перепечатай для нового номера вот эту заметку. Очень она острая и актуальная! Только даты поменяй и подпись поставь: "И. Александров". Ну, ты сама все знаешь.

И снова нырял в потемкинскую историю, лишь мельком бросая из прошлого мутные взгляды. То на меня, "джинсовое чучело" (так меня в глаза называла Варвара). То на кудрявого агнца Лиду, замужнюю, но легкомысленную милашку. То на малохольную от дистонии и отсутствия положительных мужиков "Варвару-красу" (это я ее так за глаза называл).

Несмотря на богатых родителей и двухкомнатную квартиру в личной жизни Варвары-красы застревали исключительно алкаши, тунеядцы, проходимцы и инвалиды. Причина была проста: она была безобразна не только извне, но и внутри. Она была глупой, лживой, обидчивой, жадной и к тому же слегка сумасшедшей. А, может, и не слегка. Поскольку борзо и плодовито строчила один к одному безумные репортажи:

"...Рабочие и работницы, инженеры и техники, партийцы и руководство, все как единое коллективное целое, в красных косынках и с алыми бантами на груди, вышли на первомайский субботник, чтобы ударным трудом почтить международный день солидарности трудящихся всех частей света и континентов...".

А еще у Варвары был хронический насморк. Я бы назвал его аллергическим, если бы он не был, как выяснилось, круглогодичным. Или у нее на пишущую машинку или на крапивный цветок была аллергия? А, может, на меня?

Зятько все поделки Варвары ставил в газету не глядя, потому что они с лихвой отвечали негласным канонам, за блюдением которых следил второй секретарь парткома, Сергей Валентинович Виноградов.

Редактор безымянного радио, Владимир Пиманов, называл Варвару Василисой Малыгиной из-за ее радикальных суждений по поводу секса, семьи и любви. Да и мне самому - джинсового чучела Варвара почти не стеснялась или, скорее, не замечала - приходилось слышать из ее уст потрясающие откровения ультрафрейдистского толка.

Исповедовалась Варвара, как правило, по утрам, после отхода Зятко в дозор по цехам. Редактора она побаивалась.

Однажды, разметав в чашке с чаем колотый сахар, она подняла вялую руку, как изнуренная бременем славы отличница, и капризно сказала Лидунчику:

- Лида! Перестань машинкой трещать! Уши вянут. И вообще, как ты можешь с утра портить ногти и маникюр? Вот послушай, что мне ночью приснилось. Я до сих пор в себя прийти не могу. Шок! Просто шок!

Лида широко растворила глаза и, как пианистка, разметала пальцы на клавишах. А Варвара отхлебнула глоток цейлонского чая с мятой и странно на меня покосилась. Как будто внезапно заметила мое присутствие.

- Привет, Варвара.

- Привет-привет, юное дарование, - брезгливо улыбнулась Варвара и снова отключилась на Лиду.

- А приснилось мне, что мы с Мишей как будто поссорились, и он от меня ушел. Прямо в кальсонах. И кальсоны какие-то странные на нем были. Расклешеные. Со складками и колокольчиками. А я стою в дверях в одной комбинации. А никакой парадной двери вроде и нет. Так, проем один. Кирпичи торчат, арматура, букашки какие-то ползают. И комбинация на мне тоже, я тебе скажу, та еще! Какая-то вся на вате, стеганая, как телогрейка. И в каком-то мазуте. Я Мише кричу: "Миша, вернись! Ты мне книжные полочки не повесил!" Ну, ты знаешь, чешские такие книжные полки. А Миша рукой махнул и убежал по лестнице. А у меня слезы из глаз валом катятся. Ну, во сне. И на душе щемит так сильно, но так сладко при этом. Это невозможно передать. А я смотрю на свою комбинацию уродскую. Боже мой, думаю, вот почему Миша ушел! Он моей комбинации испугался. И где я только эту тряпку нашла? В какой-такой помойке? И я комбинацию с себя срываю, а она никак не снимается, цепляется за меня, и как-то невыносимо туго идет. Я ее рву кусками, ошметками, а куски липнут к ногам, к рукам. Но я все-таки все с себя стащила. Бегаю голая по квартире. И даже не бегаю, а летаю. Как космонавты в состоянии невесомости. Оттолкнусь от пола и плыву. Аж дух захватывает. А у самой - мысль: а ведь двери-то нет! Кто угодно может ворваться. Воры, убийцы, милиция. И тут я к зеркалу подлетаю. А зеркало большое такое. Все по краям в малахите. Помнишь хозяйку медной горы?

- Это сказка какая-то?

- Ну да, это Бажов. Уральский такой маразматик. Короче, не важно. И вот гляжусь я на себя в это зеркало и вижу, что у меня... ужас-ужас!.. этого самого нет. Ну, ты понимаешь!

- Не понимаю! - искренне удивилась Лида.

- Ну как же не понимаешь?! - начала закипать Варвара. - Самого главного... женского... Поняла?... Как будто и не было. Или как будто оно отвалилось. И все там такое гладкое-гладкое. Как у куклы.

- Не понимаю, - сказала Лида, хлопая часто-часто ресницами.

- Господи! Ну это... эта... понимаешь... на букву "п"! "П!" "П!" Исчезла, как не было! Ужас! Шок!

Варвара выдувала звук "п" с чувственным придыханием, словно английскую фонетику ставила.

- Ой! Да ты что?! - наконец ужаснулась Лида. - Давай я тебе "корвалола" дам?

На Варвару было больно смотреть. У нее дрожал подбородок и губы. Набряк нечистотами нос.

- Ду вот, - всплеснула руками с носовыми платками Варвара. - Дасборк дачидается!

- Варвара, а сейчас у тебя как? Все наладилось? - Лида шарила в ящике пузырек с "Корвалолом".

- Лида, дура, я же тебе сод рассказываю! - разрыдалась Варвара. - Ты что, де подибаешь? Сод!

Тут я подумал, что самое время оставить помещение. И сказал:

- Пардон, я выйду в коридор. Покурю.

Я вышел в коридор, хотя не курил. Как-то в детстве попробовал с другом "Герцеговину-Флор" и, проблевавшись, навек завязал.

В общем, так я и не узнал, чем закончился сон с пропажей непоседливой "П".

А потом постучался в редакцию радио.

К Володе Пиманову и Надежде Ефремовой.

........

Володя был редактором радио испокон веков. Вернее, с тех пор, как редакцию покинул прежний ее глава, Леня Французов, который подался в писатели-юмористы - писать скетчи для Петросяна и Клары Новиковой.

А Надежда пришла на завод недавно. До этого она работала в школе учителем русского языка и литературы, и в школе ее называли по имени-отчеству - Надежда Сергеевна. Но однажды она наплевала авторитет и предпочла поденщине хоть какое-то творчество. Сначала Володя пытался ее наставлять, учить, как писать радио-репортажи. Но очень скоро выяснилось, что Надежда писала их гораздо лучше наставника. И вообще начала, по его мнению, воображать.

Тогда он прибег к неожиданной тактике. Как-то раз после мелкой пирушки по поводу годовщины прихода Надежды на радио, которую Вова и Надя отмечали один на один, Пиманов вдруг встал из-за праздничного стола, подошел косым шагом к двери и запер ее на ключ.

- Надежда, - сказал он вкадчиво и торжественно, - я открою эту дверь только после того, как ты станешь моей.

- Володечка, ты что - с дуба упал? - Надежда треснула его по лбу ладонью. - А ну-ка гони сюда ключ.

Володя жалобно посмотрел на Надежду и отдал ей ключ.

Надежде было жалко Володю, но, увы, никаких сексуальных чувств он в ней не вздымал. Козырным его местом был печальный с лукавинкой взгляд безвременно стареющего еврея, но такой взгляд никакой надежды ему не сулил.

........

Володя пристально следил за судьбой Леонида Французова, который поднимался по ступеням эстрады все выше и выше. Володя светло завидовал Лёне и не раз говорил, что тоже пойдет по его стезе:

- Вот только Ваня мой возмужает и Черныш немного окрепнет.

Ваня был сыном Володи, а Черныш - его любимым котом.

Эта Володина фраза, которую дамы пропускали мимо ушей, меня всегда озадачивала. Поскольку я не совсем понимал, что Пиманов имеет в виду. К примеру, я знал, что Черныш страдал циститом и геморроем, но никак не мог логически привязать этот факт к карьерным прожектам Володи.

Время от времени Пиманов писал юморески, которые ставил в местный эфир. После передачи он всегда заглядывал к нам в газету и спрашивал:

- Ну как? Глянулась юмореска?

Александра Ивановича на месте застать было трудно. Я же молча вытягивал руку с оттопыренным вверх большим пальцем. Варвара хмыкала и отворачивалась к окну. А Лидунчик строил кокетливую гримаску и чувственно выдыхал:

- Пиманов - ты гений! Я тебя люблю!

Володя улыбался и исчезал.

Скетчи так себе были. В стиле воскресного "Доброго утра". Хотя мы их не слушали. Не имели возможности. У нас местное радио не работало. Но вызвать монтера охотников не находилось. Я пытался починить репродуктор, тыкая наугад отверткой в дырки и щели на задней панели. Но радио только хрюкало и трещало. А знал я о содержании юморесок потому, что Александр Иванович обязательно пропускал их через газету. Мы вообще с редакцией радио тесно контачили. Они нам материалы подбрасывали, а мы - им.

С Володей Пимановым я дружил.

Именно он перетащил меня в газету из ОГТ. Уломал Розенблидта и мою прямую начальницу - Татьяну Петровну Балан, бил за меня челом в парткоме и в отделе кадров (нужна была новая ставка), хотя все это должен был делать Зятько.

В то время ОГТ бился, как рыба об лед, над внедрением в производство и быт стиралки "Эврика-автомат", и в отделе сгустилась на редкость смрадная атмосфера. Полуавтомат с грехом пополам внедрили. У машины был только один неизлечимый изъян. На отжиме она начинала прыгать так, будто в нее вселялась центурия бесов. Машина подпрыгивала аж на полметра. А то и выше. На контрольном участке 1-го цеха, где собирали "Эврику", работали дородные и бывалые женщины-экзорцистки. Лишь только машина входила в раж и начинала скакать по цеху, как пушка по палубе в сильную бурю, женщина-контролер ловко на нее запрыгивала и гвоздила одержимую бесами к полу. Машина вначале крупно дрожала и фыркала, как мустанг под ковбоем, но потом покорно стихала. Короче, бесы ее покидали. Чтобы вселиться в новую, еще плывущую по конвейеру.

А вот автомат не шел ни в какую. Косил уже на стадии стирки. Белье почему-то мгновенно сбивалось в тяжелый ком, который бился чугунным ядром о стальной барабан. Барабаны приходилось менять как перчатки. К тому же белье, извлеченное из покореженного барабана, было рваным и почему-то замасленным. Начальник сварочного бюро, Анатолий Иванович Сурин, упрямо твердил: "Я же говорил - прокладки надо менять! Вместо резиновых фторопластовые ставить!"

Обе модели - полуавтомат и автомат - спроворили у немчуры.

Действовали по протоптанной схеме: купили в ФРГ две "бошки", разобрали их на заводе до последнего шпунтика, срисовали с них чертежи, а потом стали кумекать над техпроцессом. И вот тут-то надолго застряли. И начались для отдела черные дни и субботы. Без премий, отгулов и профсоюзных путевок.

........

Чтобы немного отвлечься от нервных, крикливых будней, я ради хохмы начал писать в нашу заводскую газету незатейливые заметки.

Сначала я написал о заводском хоккеисте, нападающем Толе Буянове, превратив его в тонкого и светлого человека, любителя шахмат, рыбок и классики. Материал прошел на ура. Мне позвонили газетчики: пиши еще, есть способности!

Я написал рецензию на михалковскую "Рабу любви", которую давали в заводском дворце культуры. Рецензию тоже тиснули.

Тогда я написал очерк о главном инженере завода. Что-то там про кабинетные окна, которые светятся за полночь, про неумные мысли о благе завода, про острый, пытливый ум заводского стратега. За этот опус мне выдали премию. Целых пятнадцать рублей.

После этого я написал зарисовку о кудеснике из цеха по сборке кунгов ("Кунги - это кто? Экзотические животные, да?" - как-то спросила меня одна девушка на дискотеке), который плел провода как паук паутину, а потом - раздумчивую статью о том, как избежать колоссальных потерь технического спирта. Причина потерь была очевидна. Спирт немедля выпивали рабочие. А в предназначенные для спирта сосуда заливали водопроводную воду, добавляя для запаха ацетон. Радикалы из породы старых большевиков предлагали сыпать в спирт цианистый калий, а на сосуды лепить этикетку: "Осторожно - яд!" Но я, вместе с Татьяной Петровной Балан, считал, что таким образом мы в считанные недели истребим всех заводских пролетариев и завалим квартальный план. Поэтому я предлагал всего лишь подкрашивать спирт неприятной для носа и глаз субстанцией. Например, раствором йода и нашатыря. Статью про кудесника напечатали, а про спирт - отвергли, посчитав невозможным обсуждать эту тему публично.

В канун международного женского дня я послал в редакцию праздничный стих с такой вот последней строкой: "...И обаяньем Жанны Самари".

Мне почти тут же позвонили из редакции, и вместо задорного девичьего голоска я впервые услышал глухой баритон (я тогда еще не знал, что это - редактор "Луча"):

- Александр, стихотворение у вас неплохое... Но напечатать не можем. Доработка нужна. Ну вот кто такая Жанна Самари?

- Актриса французская. Ее Ренуар рисовал.

- Ну вот так я и думал. Еще и Ренуар какой-то. Либо новую строчку давайте, либо стих не пойдет. Договорились?

Я долго думал над рифмой к слову "озари". Но так ничего путного не придумал.

Стих не напечатали.

........

Спустя несколько дней, когда мы всем отделом чистили снег вокруг инженерского корпуса, скребли деревянными и жестяными лопатами по бородавчато-жабьей коросте, ко мне подошел человек в черном пальто с поднятым воротником, но без шапки. Человек был довольно молод, однако не по годам сед.

- Александр? - спросил он с грустной, но лукавой усмешкой.

- Александр, - согласился я.

- Вот! Сразу вычислил! Это у меня репортерская хватка! - Человек в пальто протянул мне руку. - Я редактор заводского радио. Владимир Пиманов. Ну что, давайте дружить?

- Дружить бы рад, скрести лопатой тошно, - протянул я руку в ответ.

- Юморист? Приветствую! А почему прическа хиповая? Семизоров не пристает?

Дима Семизоров был секретарем комсомольской организации ОГТ.

- Да нет. Приставал вначале, потом привык. Длинные волосы для меня - это знамя.

- Это в каком смысле? - насторожился Пиманов.

- В самом гуманистическом и прогрессивном. Возьмите, к примеру, Карла Маркса и Фридриха Энгельса...

- Ну да, ну да. Понял, - улыбнулся Пиманов. - Это вы так, наверное, Семизорову лапшу на уши вешаете.

- Ну вот вы сразу поняли, что это лапша. А на других действует. Хотя на самом деле тут совсем другое. Понимаете, у Самсона в волосах вся сила была, а у меня в волосах - весь ум. Если постригусь, то сразу дауном стану.

- Ой, Александр-Александр! - пожурил меня мягко Пиманов и улыбнулся. - Это я такой либерал, а другие ведь неправильно понять могут. Знаете что, приходите-ка завтра где-нибудь в часик в редакцию газеты. Сможете?

- Смогу. А где редакция находится?

- Не знаете? Странно. Да вот в том желтом корпусе. Вон, угол из-за деревьев виднеется. Третий подъезд, третий этаж. С лестницы - влево по коридору. Пятая слева дверь - редакция "Луча". А мы, радисты, - напротив.

- Интересно, почему вы меня приглашаете, а не редактор "Луча"?

- А у нас между радио и газетой - крепкая спайка. Как между городом и деревней.

Теперь и я улыбнулся.

- У нас мушкетерский принцип: один за всех и все за одного. А редактор, Александр Иванович Зятько, как раз сейчас в типографию уехал. Номер сдавать. Поручил мне вам передать, что завтра примерно в час он мог бы вас принять. Для серьезного разговора. А вообще я тоже все ваши материалы читал, и они мне очень и очень глянулись.

И мое сердце затрепетало.

........

На следующий день ровно в час я был в редакции.

За столом у окна сидела милая девушка с короткой кокетливой стрижкой и большими золотыми серьгами, а напротив нее сидел грузно-сутулый немолодой человек с основательным носом, какими-то пластилиновыми ушами и редкими пепельными кудрями. Два ближних к двери стола пустовали. На столе у девушки стояла серая пищущая машинка, но она читала "Комсомольскую правду", распахнув ее дряблым парусом.

- Здравствуйте, - угрюмо и глухо сказал человек с седыми кудрями. - Вы, как я понимаю, Александр Сергеевич Новиков. - А я - Александр Иванович Зятько, главный редактор многотиражной газеты "Луч". Вешайте куртку на вешалку или прямо на стул кладите и присаживайтесь.

Я повесил куртку на спинку стула и сел. Боковым зрением я видел, что девушка скомкала парус и стала меня изучать. Я почувствовал, что густо краснею.

Я думал, что редактор протянет мне руку, но руки он мне почему-то не подал. Зато громко стукнул ботинком об пол.

- Очень приятно, - сказал я на стук.

- А это вот Лида-Лидуля-Лидок. Моя секретарша и машинистка. Прошу любить и жаловать.

Лида хихикнула и устыдившись собственного смешка, прижала ручку ко рту: "Ой!"

- Очень приятно, - вновь сказал я, посмотрев на Лиду.

Лида, сидя, ухитрилась изобразить подобие книксена.

- А что там на улице - снег или дождик идет? - вдруг озадачил меня редактор.

- Да нет. Сухо пока.

- А что - вы уже пообедали или нет еще?

- Уже пообедал, - соврал я.

- Ну, тогда я сразу к делу перейду. - Редактор глухо покашлял в кулак. Кулак у него был рябой и мосластый. - Ваши материалы нам всем понравились. У вас есть способности. Хотя со стихом вы, конечно, дали промашку. Какая-то там Самари. Ну куда это пристегнуть? Как говорится, не пришей к штанам рукав. Самари. Жанна к тому же. М-да.

Лида хихикнула. А у меня задрожали поджилки.

- Ну ничего, случается. Причем даже и не такое! - редактор поднял назидательно указательный палец. - Так что все это, как говорится, дым и пепел. В общем, предлагаем вам должность второго корреспондента. С ОГТ, парткомом и кадрами мы все утрясем. Обещаю. Остается только одно - получить ваше согласие.

- Я согласен, - сказал я.

- Во как шустро! И дажу про зарплату ничего не спросили! А вдруг с понижением?

- А что, правда, с понижением? Но я все равно согласен.

- Да нет. Пошутил я. Рубликов пять-десять накинем. И еще премии будут. Почаще, чем в ОГТ. Значит, запускаем бюрократическую машину?

- И когда я смогу к вам переехать? - спросил я вместо ответа.

- Недели через две, через три.

Я испугался, что за это время непременно что-то сломается, и в газету меня не возьмут.

- А давайте я прямо сейчас заявление напишу. А вы подпишете.

- Не стоит, - махнул рукой Зятько. - Всему свое время. Да не волнуйтесь вы так. Газета не волк, в лес не убежит. Хе-хе-хе.

Лида засмеялась, а я от волнения даже не улыбнулся.

"Убежит, еще как убежит!" - хотелось мне крикнуть редактору.

И тут я заметил, что за его спиной висит черно-белый портрет Дзержинского. Каноничный такой. В фуражечке и с бородкой.

Зятько понял, куда я смотрю.

- На Дзержинского зря удивляетесь. Тут никаких кэгэбэшных намеков нет. Мы люди вольные и либеральные. Правда, Лидунчик?

Лида состроила озадаченную гримасу. Видно, не понимала, к чему Зятько клонит. Или не понимала слово "либеральный".

- Александр, вы читали Дзержинского? Ну, хотя бы его полемические статьи об искусстве и литературе.

- Нет. Вообще ничего не читал, - ответил я честно, хотя понимал чреватость такого ответа. Но куда, с другой стороны денешься? Ведь запросто на вранье поймает, и тогда мне совсем уж труба пистолетом.

- А вот у меня дома есть трехтомник Дзержинского, - напористо или даже как-то задиристо начал редактор. - Практически полное собрание сочинений. Писал Феликс Эдмундович мощно и глубоко. Я его полемические статьи регулярно штудирую. Куда там до него Белинскому-Писемскому-Луначарскому! А вот как-то на третий план оттеснили! Почему? Непонятно! Я как-нибудь принесу вам первый том со статьей "Нужен ли нам красный террор в искусстве?" Почитаете - и все сразу поймете. Как, принести?

- Принести, конечно! - заторопился я. - Обязательно!

Лида вдруг снова схватила "Комсомольскую правду" и утонула в ней с головой.

- А что это у вас из кармана куртки за книжка торчит? Можно поинтересоваться?

- Можно, конечно.

Я вытащил из кармана дутой стеганки потрепанный "пейпербэк".

Редактор нацепил на нос очки и стал исследовать обложку.

- Инглиш! "Сепаратэ реалити". Карлос Кастанеда. Что это - мистика? Или религиозное мракобесие?

- Да нет, что вы. Это этнографическое исследование. С элементами индейского фольклора.

- А почему у человека вместо головы светящийся шар?

- Это образ. Образ освобожденного сознания.

- А вон там на заднем фоне мужичок в воздухе парит - это как?

- Это индеец в сомбреро. И в воздухе он не висит. Это просто иллюстративный образ. Обложка должна быть оригинальной и броской. На Западе, конечно.

- М-да. На Западе. А книга-то без душка? Прямо скажите, не бойтесь. Вот где вы ее достали?

На меня смотрели две пары прищуренно-подозрительных глаз - Зятько и Дзержинского.

- В "Доме книги" купил, - соврал я. - В отделе английской и американской литературы. Правда, дорого дерут. Пять рублей штука.

- Ладно. Мы, марксисты, фольклора и мистики не боимся.

Редактор наугад открыл книгу, полистал равнодушно и вернул мне обратно.

- Значит, по-английски кумекаем?

- Ну да.

- Это хорошо. В плане общей эрудиции. - А как, интересно, по-английски будет "домкрат"?

Я заерзал на шатком, скрипучем стуле.

- Ммм... Сейчас вспомню. Ой, нет. Что-то не всплывает в памяти.

- А как будет "сорока"? Или, например, "дырокол"?

Тут я совсем растерялся. Я никак не мог вспомнить, как будет по английски "сорока" и, тем более, "дырокол". Мне оставалось только одно: ерзать на стуле и позорно молчать. Мне было стыдно втройне: перед Лидой, Зятько и Дзержинским. Мне даже чудилось, что зарывшаяся в газету Лида втихаря надо мной смеется.

- Так говорите, что английским владеете? - мрачно усмехнулся редактор. - Ну-ну, понимаю. Книжку, значит, для форсу в карман. Но чтобы обязательно кончик торчал. С английским названием и со светящейся головой. Да? Вот, мол, смотрите, какой я герой! По-английски свободно шпарю! Ну что, Лида? Нужен нам такой корреспондент?

В дверь дробно постучали.

- Входите! Здесь все одеты! - крикнул редактор.

В редакцию втиснулся человечище неуемного роста. Метра за два. Он был не только высок, но и могуч плечами и животом. От человека пахло лекарствами и одеколоном.

- Лида, мое почтение! Славка, привет! - рыкнул он басом с сильной одышкой. - И вам, молодой человек, доброго дня и хорошего настроения. Что-то я вас раньше ни разу не видел.

- А это Саша Новиков, - сказала Лида, уложив газету на стол. У Лиды раскраснелось лицо, и расплылась тушь на веках. - Наш новый корреспондент. Бронислав Адольфович, я вас умоляю! Утихомирьте, пожалуйста, Славку! Этот балбес целый час дурака валяет, над мальчиком издевается!

- Лидунчик, это не издевательство, а прописка! - мягко парировал человек с седыми кудрями, сидящий в кресле редактора. - Прописка! Розыгрыш! Это же очень смешно! Я же видел, как ты газету жевала, чтобы не засмеяться. Каков я пасьянс разложил, а?!

- Ребята, я не понял: в чем дело? - громыхнул Бронислав Адольфович.

- Козинцев сказал Саше, что он главный редактор... - начала Лида.

- ...И провел с кандидатом беседу, - подхватил Козинцев. - А зачем время терять, если Александр Иваныч задерживается? Правильно, Бронислав Адольфович?

- А, уловил! Это как в одном старом фильме... не помню название, - сказал Бронислав Адольфович. - Там полотер себя за писателя выдавал.

- А вот не надо меня с полотером сравнивать! - рассердился Слава, то ли всерьез, то ли в продолжение игры. - Я опытный и единственный в своем роде внешкор! И член Союза журналистов! Билет показать? Он у меня всегда при себе, в заднем кармане кальсон - чтоб не украли. Показать?

- Слава, спокуха, - подмигнул ему Бронислав Адольфович. - Полотер полотеру - рознь. Я знаю одного полотера, который работает в МИДе. Так он получает раз в десять больше, чем мы. А советники с послами его на "вы" величают. Кстати, вспомнил похожую, ужасно смешную историю из собственной жизни. Если хотите, могу рассказать...

........

Позже я узнал, что Бронислав Адольфович Плавский был нашим соседом и работал начальником отдела технического снабжения в трех комнатах от нашей редакции. Плавский всегда пребывал в приподнятом настроении, хотя был трезвенником по причине слабого сердца, и несмотря на земляничные россыпи псориаза на щеках и курносом носу, очень нравился женщинам. Наверное, потому что неизменно был с ними учтив и уступчив. А еще он любил одаривать женщин маленькими, казалось бы, мовсем пустячными презентами. Конфетами "Белочка", "Петушок-золотой гребешок", "Южная ночь", "Раковая шейка", шоколадками за двадцать копеек.

- Вот вы думаете, что все эти конфетки-бараночки - чепуха, - говорил он мне и Пиманову. - Но поверьте старому блядуну. Женщины на такие крючочки лучше всего клюют. Тут только рыбацкое терпение нужно иметь. А я с детства рыбачить люблю!

Кроме того, Плавский был редким рассказчиком и балагуром. Из него просто сыпались, как мука из рваного мешка, байки о собственной жизни, при этом он всегда уверял, что ни словечка не привирает.

Однажды он рассказал мне такую историю.

Когда началась война, его отца, Адольфа Иосифовича, вызвали, вопреки ожиданиям, не в районный военкомат, а в одну нешуточную контору, где с ним долго беседовал нудный, когтистый майор. Биография Адольфа Иосифовича была безупречной, но майор все цеплялся за какие-то мелкие заусенцы. В конце концов майор вздохнул и сказал: "Ну ладно. Все бы хорошо, да только вот имя вас подвело. Адольф. Нехорошее, антисоветское имя!" - "Зато отчество очень даже советское! Верно, товарищ майор?" - не растерялся отец.

........

- Не обижаешься на меня? - сказал мне Слава Козинцев, хлопая по плечу. - А что за Кастанеда такой? Никогда не слышал. Расскажи!

- Да долго рассказывать.

- Саша, вы на Славку не обижайтесь, - сказала Лида. - На него иногда и не такое находит. А так он у нас безобидный и очень добрый.

- Я те покажу безобидный! - Слава показал Лиде веснушчатый кулак. - Я свирепый и злобный. Как оскорбленный верблюд.

Слава не очень внятно произнес букву "р" в эпитете "оскорбленный", отчего его реплика резко прибавила в ироничности и остроте.

Козинцев был и в правду похож на верблюда. И, видимо, знал об этом. А, возможно, втайне этим гордился. Чему вскоре нашлось косвенное подтверждение. Как-то раз - я тогда уже работал в газете на законных правах - Люда запустила мне ковриком-самолетом новый номер "Луча".

- Почитай вторую страницу. Там очередной Славкин шедевр.

Я перехватил листик в воздухе и пришлепнул к столу. Перевернул на вторую страницу.

На крючок названия рубрики "Литературный четверг" был подвешен столбик в три строчки:

........

Вячеслав Козинцев

ЦИРК ПРИЕХАЛ

(Рассказ)

Далее, разумеется, следовал текст, набранный нонпарелью по причине избыточного объема.

Зятько с Варварой в редакции не было. Зятько, как обычно, общался с цеховыми друзьями, а Варвара сидела на бюллетене. Поэтому я до конца насладился вдохновенным делирием Славы.

Рассказ начисто выпадал из формата советской галиматьи, поскольку представлял собой галиматью антисоветскую. Я не мог понять, как такое могло пройти сквозь Зятько, партком, райком и районную типографию. Видно, недооценивал глубин похренизма советских чиновников. Или им всем нонпарель подножку поставила?

Это было некое подобие оруэлловской притчи о скотном дворе. В усеченном, но разнузданном виде. Цирковые животные там разговаривали человеческими голосами, ругались, ссорились и даже дрались с дрессировщиками и униформистами, а также покуривали тайком "Яву" и "Беломор", пили жигулевское и московское пиво, которое воровали в буфете. В директоре шапито я сразу угадал директора "Светосилы", в его заместителе - главного инженера завода, в дрессировщиках - начальников разных весовых категорий, включая технолога Розенблидта, в слоне - Бронислава Адольфовича, а в язвительном и мудром верблюде - самого Славу Козинцева. Рассказ завершался тем, что во время парада-алле звери учинили погром и под водительством слона и верблюда стали крушить трибуны, топтать, кусать и рвать в клочья публику и цирковую администрацию. А чтобы никто не мог избежать расправы, верблюд приказал носорогам закупорить все входы и выходы. Горилла по кличке Герасим (командиром заводского оперотряда по борьбе с малолетней преступностью и нарушителями трудовой дисциплины был Гера Герасимов) вырвала главный опорный столб, на котором держался шатер, и цирк-шапито упал на кровавое месиво из людей и зверей. В общем, Слава даже не революцию показал, а какой-то пенджабский бунт, кровавый и беспощадный. Хотя сам он так говорил:

- Я там просто начальника своего слегка пропесочил. За то что он меня летом в отпуск не отпустил. А остальные просто под руку подвернулись.

Это номер газеты я унес домой и время от времени рассказ перечитывал.

........

- Вячеслав... как вас по отчеству? - встал я со стула.

- Что, все-таки обиделся? Ну и зря! - сказал Козинцев, отступая к двери и напирая спиной на Бронислава Адольфовича.

- Да нет. Не обиделся. И все же, Вячеслав... как ваше отчество?

- Да какое отчество! Зови меня просто Слава. Вон, у славы КПСС - и то никакого отчества нет. И давай сразу на "ты". Я выканья терпеть не могу. Хотя приходится, черт подери, выкать перед высоким начальством. Да вот и с тобой тоже повыкать пришлось.

- Слава, я просто хотел спросить: ты зачем Дзержинского на стенку повесил? Для драматизма?

- Я? Ты чего? Не вешал я Дзержинского! Зачем мне на душу такой грех принимать? Гы-ы-ы. Это первый отдел постарался. Здесь раньше режимники обитали. Черт-те уж знает с каких пор. Наверное, со времен Ивана Грозного. А лет десять назад они отсюда слиняли.

- Слава! Что-то с памятью твоей стало! - возмутилась Лида. - Да это всего три года назад было! В семьдесят третьем. Первый отдел в главный корпус перевели, поближе к кадрам. А нас сюда поселили.

- Точно! Вот ведь, действительно, не мемория, а авоська! - Козинцев подошел к портрету Дзержинского и щелкнул чекиста по носу пальцем.

- Славка, ты чего? - ахнула Лида. - Это же кощунство!

- Помню, мы все вместе эту комнату в порядок приводили, - сказал Слава. - Столько, пардон, говна из шкафов и ящиков повыгребли. А на стене только портрет Дзержинского висел. Остальных вождей режимники увели. От них только пятна на обоях светились. А Феликса почему-то оставили. Наверное, решили нового себе купить. Цветного. Я было полез его снимать, а Леня Французов и говорит: "Ребята, а давайте Дзержинского оставим. Пусть он за дисциплиной следит. А то совсем разболтаемся!" Просекли, каламбур? - подмигнул сразу всем Вячеслав. - Про "совсем разболтаемся"? А? И потом, говорит, все равно ведь заставят кого-то повесить. Гы-ы-ы! Ну, мы и оставили портрет в покое. Привыкли к нему, полюбили даже. Я заметил, Лидунчик часто на него засматривается.

- Дурак ты, Козинцев! - сказала Лида.

........

Александр Иванович появился в редакции около двух, когда я должен был уже уходить, и никаких бесед он со мной, конечно, не проводил. Плюхнулся в кресло, которое просело под ним, как штангист под рекордным весом, дохнул два раза в крапивный цветок и спросил меня: согласен ли я перейти в газету?

И сразу дал мне задание.

- Что-то давненько мы в транспортный цех не заглядывали, - буркнул Зятько в крапиву.

- А что - у нас на заводе есть транспортный цех? - удивился Лидунчик.

Но редактор будто ее не услышал.

- Обо всех писали, а про транспортников как-то забыли. А чем они хуже? Тянут работяги лямку, а о них в газете ни строчки. Непорядок! - топнул Зятько деревянной ногой. - Да, Саша. Начальнику цеха привет от меня передавай. Зовут его Константин Ерофеевич. Мы с ним, как говорится, ребята с одного двора.

Миссия мне показалась простой. Нужно было сходить в транспортный цех, взять у начальника цеха список передовиков и сделать об одном из ударников зарисовку, зацепив, по возможности, модную тему бригадного подряда.

Под это задание Пиманов отпросил меня в ОГТ на два дня. Такие вопросы Володя решал гораздо лучше грозного и прямолинейного Александра Ивановича.

........

Транспортный цех находился на северных заводских окраинах. Там, где начинались трущобы: расхлебанные сарайчики и саркофаги, гнилые контейнеры, овражки с битым стеклом, вигвамы из ржавого листового железа, трава и кусты из проволоки, курганы древнего хлама, солярные реки с мазутными берегами.

Трущобы быстро сходили на нет, превращаясь в бурую прерию с лепешками грязного снега, асфальтовыми тропинками без конца и начала и торчащими там и сям изуверскими ржавыми артефактами, меж которых бродили какие-то серые призраки. Наверное, сталкеры.

"Вот где место силы нужно искать!" - подумалось мне.

Транспортный цех был заложен и возведен в самом центре этого малоизученного ареала. Он представлял собой длинную крытую шифером металлическую платформу, рассеченную посередине кинжалом узкоколейки. Узкоколейка бежала дальше на север и упиралась в сварные ворота из заостренных трехгранных брусьев. Бетонные стены, примыкавшие к воротам с обеих сторон, были щедро увиты венками колючей проволоки.

Из любопытства я заглянул в один из вигвамов, приподняв кусок рубероида.

В сумраке, при свете керосиновой лампы, два дядьки играли на ящиках в карты. Одеты дядьки были неброско: в синие робы. Только у одного спецовка была совсем новой, а у другого - облезлой и в дырах, сквозь которые полыхало разноцветное тело.

- Извините, вы не подскажете, где мне найти начальника транспортного цеха?

- Давай, чувак, сгоняем в буру, а потом мы тебе все расскажем.

- Я вообще-то спешу.

- Все мы спешим, причем по одной и той же дороге, - успокоил облезлый. - Мы только три кона смусолим. И все.

- Ладно, - присел я на ящик.

- Только мы на интерес играем. По двадцать копеек за кон, - добавил дядька в новом халате.

Через десять минут я проиграл шестьдесят копеек и встал.

- Мужики, мне пора.

- Давай еще три конца. Отыграешься!

- Нет, мне нужно к начальнику вашего цеха. Где его можно найти? Наверное, где-то в районе платформы?

- Ладно, давай по пятнадцать копеек два кона.

- Нет, не могу.

- А ну пошел, на хер, отсюда, сучоныш! Пока мылку не схолили! - гаркнул дядька в синей обновке.

- Мужики, извините!

Я поспешно ретировался и запетлял между артефактами, избегая луж с жидкой грязью и капканов из металлической стружки.

Будто из-под земли, а на самом деле из провала в асфальте, выткалась серая тень. Сутулый беззубый сталкер в телогрейке, ватных штанах и валенках с галошами. Судя по выражению плоского, отрешенного лица, сталкер был неопасный. Да и галоши его излучали флюиды наивного детства.

- Простите, товарищ, где мне найти начальника цеха?

Сталкер молча махнул рукой на шифер платформы.

Я заметил, что телага у сталкера была застегнута не на пуговицы, а на дюралевые болты. А вместо ремня была перехвачена бронзовой цепью и завязана на узелок.

........

Контора начальника цеха ютилась на самом краю платформы.

Не контора, а какая-то собачья конура с мутным одиноким окном и дверцей от старого гардероба. Я схватился за гардеробную ручку и решительно ее потянул.

Внутри царил полумрак.

Свет проникал в помещение лишь из окна. Хотя на маленьком столике в центре каморки была настольная лампа. Рядом с лампой стояла литровая банка, набитая до отказа окурками. В каморке было тепло. Из угла гнал прожаренный воздух обогреватель - родной, заводской, марки "Электросила-2М". Пахло не только окурками, но и чем-то приятным: блинами или пирожками с капустой. За столом сидел средних лет человек в приличном, опрятном костюме. Человек мял во рту потухшую папиросу и заполнял авторучкой какие-то рассыпанные по столу таблицы.

- Здравствуйте, Константин Ерофеевич!

- Ты кто? - оторвал начальник глаза от таблиц.

Глаза были злые, но проницательные.

- Я - Александр Новиков. Корреспондент заводской многотиражки.

- И что теперь? - Начальник щелкнул кнопкой настольной лампы, и в каморке стало немного светлее. Правда, ее хозяин стал похож на вампира.

- Зарисовку буду о вас писать. Вернее, о ваших ударниках.

Константин Ерофеевич озадачил глаза, вытащил изо рта сигарету и запихнул ее в банку.

- Вы, наверное, дверью ошиблись. Нет у нас передовиков и ударников.

- Ну, просто о хорошем работнике напишу. О добросовестном и старательном.

- Да нет у нас добросовестных и старательных работников! Честное слово, нет! Понимаете, работают все из-под палки, пьют как черти, да еще воруют всё, что ни попадя. Знаете, я бы весь этот цех, на хрен, вчистую уволил и свежих, молодых ребят набрал. Да только кто же сюда работать пойдет? Работа потому что паскудная! Потому что сырая, грязная, вонючая! Малооплачиваемая! Понимаете?! Вот и весь сказ!

Вампир оскалил клыки и выпучил злые рачьи глаза.

- А что мне теперь делать? Мне же нужно что-то про вас написать. Меня только что в газету взяли. Я даже еще официально не оформлен. Это вроде как проба. Контрольное испытание.

- А что - так уж в "Гальюн таймс" неймется?

- Так уж неймется!

- Не понимаю.

- Просто писать люблю.

Константин Ерофеевич отыскал в банке бычок, которую он только что туда ткнул, нежно его разгладил и снова засунул в рот. А, может, не тот, а другой. Хотя, какая, в принципе, разница. Окурок окурку - смольный товарищ и сводный брат Никодим.

- А, может, мне с вашим замом поговорить?

- Нет у меня заместителя!

- А бригадир?

- А бригадир у меня - главный алкаш. Зато люди у него хоть как-то работают. Потому что сидел. Потому что подход к людям знает. А писать про него никак нельзя. Про таких только старые следователи в своих записках пишут.

- Константин Ерофеевич! У меня вот какая идея возникла. Давайте, я о вас напишу. О вашем нелегком труде...

- Знаете что, молодой человек, идите-ка вы на хер! Что я вам - шут гороховый?! Где-нибудь в другом месте дурака поищите! Вон цехов вокруг сколько!

Я понял, что задание было провалено.

Я представил себе, как говорю редактору: "Александр Иваныч, не написал я ничего. Нет в транспортном цехе передовиков. Честное слово!" И чуть не заплакал. Не видать мне работы в "Луче"! Лишь Кастанеда в кармане мурлыкал мне что-то ласково мескалиновое.

- Совсем забыл, Константин Ерофеевич, - сказал я придавленным голосом. - Вам привет от Александра Иваныча.

- От какого Александра Иваныча?

- Зятько.

- А-а-а, - вампир вдруг расплылся в улыбке. - Ну да, ну да.

Он бросил авторучку на россыпь таблиц.

- Ладно! Вот вам две фамилии. Кротов и Угневенок. Пишите о них, что хотите.

- А можно с ними поговорить?

- Нельзя. Они за территорией шпалы конопатят. По крайней мере, я на это надеюсь. Да и бесполезно с ними беседовать. Из них слова клещами не вытянешь. Пишите обычную ахинею. Ну, вы там сами знаете. Я в обиде не буду.

- А какие у них полные имена?

Начальник заметно напрягся.

- Сейчас... Так. Кротов Юрий Сергеевич, тридцатого года рождения, разнорабочий, беспартийный. Угневенок Степан Николаевич, тридцать первого года рождения, разнорабочий, беспартийный. Да. Кротов на мандолине немного играет. Не знаю, пригодится ли вам это. Ну вот и все, вроде.

Я быстро записал все в блокнотик.

- Спасибо, Константин Ерофеевич! - потянулся я к ручке двери.

- Не за что! А как вас, кстати, зовут?

- Я же говорил. Новиков Александр. Можно просто Саша. И вообще на "ты".

- Саша, ты... это... больше никогда сюда не приходи. Усек директиву?

- Усек.

- Александру Иванычу - привет от меня. Вот с такой вот кисточкой!

Константин Ерофеевич так страстно раскинул руки, что кончики его пальцев едва не коснулись стен утлой каморки.

Я вышел на металлическую платформу.

По платформе бегала мелкая собачонка с большими, как у овчарки, ушами. Увидев меня, она вскрикнула, как человек, заметалась, заскользила по скользкому полу и бросилась под платформу, на рельсы узкоколейки.

........

На следующее утро я сидел в редакции за свободным столом и дописывал лживую зарисовку о неразлучных застрельщиках бригадного подряда. У меня было такое чувство, будто я рисую фальшивую десятку, чтобы купить на нее фальшивый проездной билет в фальшивое будущее.

Я утешал себя тем, что прочитав репортаж, Кротов и Угневенок постараются походить на бумажных героев. Ведь самое малое, что мы можем сделать для окружающих нас людей, - это постараться их изменить. При этом я гнал от себя циничную мысль, что герои, возможно, и читать не умеют.

Многое я просто передирал из старых подшивок - почти все статейки "Луча" были напичканы штампами и затисканными оборотами. Правда, позднее Лида хвалила меня за то, что я оживил газету и что ей меня интересно печатать в отличие от лепешек Варвары. Я и верно, умудрялся втискивать в серые, лживые информашки какие-то бойкие образы и словечки, которые, как ни странно, не только не выпирали из текстов, но даже наоборот, придавали им шарм: так купленный в ГУМе флакон французских духов на время дарил сверловщицам и крановщицам загадочную романтичность. Но вот мой первый "транспортный" опыт вышел уверенно дохлым на двести процентов.

Кроме меня в редакции не было ни души. Редактор отсутствовал по известным причинам, Варвара продолжала лелеять сосудистую дистонию, а у Лиды заболела маленькая дочка.

Нелепо отклянчившись в кресле и высунув на бок язык, я мостил булыжниками клише дорогу в свободный от рабства мир. Оказывается, булыжник - оружие не только пролетариата.

"...Юрий ловко подставлял один за другим поддоны, а Степан, уверенно оседлав автокар, бережно ставил на них контейнеры, которые он потом вывозил из пасти вагона. За два часа весь вагон разгрузили! Начальник цеха подошел и присвистнул: "Ай, да молодцы! Двойную норму отгрохали! Вот что значит бригадный подряд!" А ребята только пот со лба утирали..."

Или лучше - "со лбов"? На этом месте я запнулся и стал машинально рисовать на обрывке бумаги саблезубых волков с раскосыми глазами. Такое занятие мне всегда помогало думать.

........

Дверь в редакцию мягко открылась, и в комнату по-кошачьи бесшумно проникло ароматное существо в красном коротком платье и с густо накрашенными губами. От смолистых, туго прибранных волос существа, от его с поволокой блестящих глаз так и искрило сексуальной энергией и свободой.

Существо промелькнуло мимо меня и присело на гостевой Лидин стул. Я поспешно спрятал язык, принял приличную позу и с опаской скосил глаза вправо.

На краешке стула сидела гигантская красная бабочка с хищным, но безумно красивым рисунком на крыльях.

- Ты меня не бойся, - сказала бабочка. - Я - Катя. Меня здесь все знают. Я к Лиде пришла.

- А ее сегодня не будет. У нее дочка заболела.

- Странно. Она мне ничего не говорила. - Катя выдернула из каретки машинки листок и стала его читать. - Ха-ха! Пиманов в своем репертуаре!

- Лиде из садика позвонили, и редактор ее отпустил.

- А Александр Иваныч, наверное, в 5-м цеху интервью у нормировщицы берет? Или она у него?

Я пожал плечами и сделал вид, что пишу.

- А ты - Саша? Новый корреспондент? Мне Лида про тебя рассказывала.

- Ну, я пока неофициально здесь сижу. Подснежником. А числюсь в ОГТ. Может, еще и не возьмут.

- Возьмут-возьмут. Я тебе говорю.

Я еще не решил, как мне держать себя с Катей. Стоит ли мне поступить точно так же, как и она, и тоже начать ей "тыкать".

- Слушай, по-моему, я тебя где-то видела.

- Наверное, в нашей столовой.

- Как романтически все сложилось, - сказала Катя и игриво мне помигнула. - Значит, мы с тобой здесь одни?

"Дешевая провокация или наколка", - подумал я.

- Пиманов с Надеждой напротив сидят.

- А! - махнула Катя рукой. - Я к ним заглядывала. У них вообще дверь закрыта.

- Катя, мне нужно срочно материал дописать. Совсем немного осталось.

- А все равно Лиды нет. Кто печатать-то будет?

Катя обольстительно мне улыбнулась.

- А можно я покурю?

- Вообще-то здесь не курят.

- Да ничего. Я в форточку.

Катя достала из сумочки зажигалку и тонкую, как соломинка, американскую сигаретку. Затем вскарабкалась на подоконник и открыла форточку. Пыхнула пару раз наружу вкусным дымком.

Катино платье вызывающе натянулось-приподнялось, и я вовсю таращил глаза на то, что было под ним. Катя неожиданно повернулась и поймала мой взгляд. Наверняка, это была домашняя заготовка.

- Что, нравлюсь?

Я промолчал.

- Нравлюсь-нравлюсь. Я всем нравлюсь.

Я опять промолчал, выдавливая на бумагу какую-то белиберду.

- Вот я тебе только подмигну, и ты за мной побежишь, как собачка.

- Куда побегу?

- Куда-куда! Сам знаешь, куда!

Катя выбросила сигарету в форточку, спрыгнула с подоконника и уселась на край моего стала, скрестив ножки в красных туфельках и черных узорных колготках. Уставилась на меня, прищурив глаза и картинно закинув голову. Ну прямо сцена из голливудского фильма.

- Не побегу, сказал я, рисуя ушастых волков на бумажке.

На самом деле мне жутко хотелось схватить ее за хоботок, затащить в темный-претемный угол и выбить, как из ковра, всю пыльцу с ее бархатных крыл.

- Ай-яй-яй! Куда смотрим! - усмехнулась Катя.

Дверь в редакцию резко открылась, и в комнате появился Александр Иванович Зятько. Редактор был, по обыкновению, хмур и багров.

Катя сбросила попу с края стола на стул, уронив попутно пару блокнотов и книг, и бодро сказала:

- Здравствуйте, Александр Иваныч! Я тут к Лиде зашла, да с вашим новым сотрудником заболталась.

- Катя, марш отсюда! - сказал редактор, топнув деревянной ногой.

- А я вот Сашу в курс дела ввожу, рассказываю о коллективе. О вас, между прочим, тоже. Как вы два ордена на войне получили. И как вам ногу танк переехал.

- Катя, я сказал, марш отсюда! - дохнул редактор на всю комнату кислым техническим спиртом.

- Не надо со мной так, Александр Иваныч! Я ведь тоже могу достойно ответить! Хотите?

- Ладно, иди-иди.

- Нет, Александр Иваныч, теперь уж просите прощения! За хамство!

Зятько достучал до редакторского стола и с облегчением плюхнулся в кресло.

- Прости, Катя! - буркнул он, зарывшись лицом в оконный цветок.

Катя молча вскочила со стула и треснула дверью.

По коридору нервно зацокали ее каблучки.

- Проблядушка, - подвел итог Зятько.

Я промолчал. Хотел было спросить его, почему он так грубо отозвался о Кате, но передумал. Мне показались странно надрывными его отношения с Катей. Родственники они, что ли? Или Катя в каком-то особом месте работает? Ничего непонятно.

"Ладно, у Лиды все завтра узнаю," - придумал я выход.

- Саша, с транспортным цехом как?

- Заканчиваю уже.

- Дай-ка сюда.

Я протянул редактору листок.

- А это что еще за звери такие? - сказал он.

- Ой! Это я листок перепутал! Вот, возьмите.

Редактор долго читал заметку. С тяжелой, в хриплых дырках одышкой. Вернул листок мне.

Я с опаской смотрел на Зятько. Потому что не знал: ладно ли вымостил путь к избавленью?

- А что? Неплохо пошумел, - сказал Александр Иванович. - Хвалю. Есть, есть журналистская хватка! Давай закругляй и Лиде на стол клади. А потом на обед шуруй. Проголодался, небось?

........

Стеклянная пятиэтажка столовой примыкала к главному корпусу. Идти до нее было не близко и не далеко. Минут эдак десять. Кормили в столовой неплохо. Готовили даже котлеты по-киевски. За восемьдесят копеек там можно было сытно поесть. А за рубль - нажраться от пуза.

В раздевалке на первом этаже я встретил Вадика, с которым работал у Татьяны Петровны Балан. Вадик был похож на доброго огра с косматой до плеч шевелюрой. Вадика жалел весь отдел. Он три раза неудачно поступал в МГИМО, причем на третий раз крупно сорвался. Его свинтило острое нервное истощение. С тех пор он ежедневно глотал какие-то капсулы и не по дням, а по минутам толстел. И превратился в добродушного великана. Ему только дубины за плечом не хватало. Хотя зачем его доброй душе дубина?

В очереди на раздаче мы чуть не столкнулся лбами с Володькой Шумилиным - секретарем заводского комитета ВЛКСМ. Мы с ним дружили на почве музыкального экстремизма и заводской дискотеки, в которой я исполнял роль диск-жокея.

Не успел я перекинуться с ним парой фраз, как увидел чуть дальше, почти у самой кассы, хрупкую девушку в темно-зеленом облегающем платье. Она стояла ко мне вполоборота, поэтому я мог ее хорошо рассмотреть.

Девушка не была из породы красавиц. Скорее, ее можно было назвать посредственно милой. Узковатые бедра, невысокая грудь, смазливое личико, но какое-то лисье и слишком скуластое. Странным образом она походила на Криса Нормана в женском обличье. Но было в ней что-то магически-гипнотическое. Особо ее выделяли гимнастическая осанка и большие темно-зеленые глаза с изумрудным подсветом. А меня всю дорогу тянуло к девушкам с зелеными или болотного цвета глазами. Наверное, из-за пристрастия к Брэдбери, Толкиену и Бажову.

- Ты на кого там пялишься? - толкнул меня в бок Шумилин. - А-а-а! Это Марина Филаткина. Из ОКБ. Только недавно пришла. Я ее на учет ставил. Симпатичная, серьезная девушка. Хочешь, познакомлю?

Через десять минут мы сидели за одним столиком.

Деликатный Шумилин проглотил обед, как удав, и оставил меня наедине с Мариной. Мерно орудуя вилкой, я ухитрялся поддерживать на плаву учтивую беседу. К несчастью, дальше учтивости дело не двигалось. Кроме того, я некстати надел в этот день вместо рэнглеровского куртяка дерюжный финский отстой, у которого пуговички гремели, как шутовские бубенчики. Я и без того с девицами не ахти как обращаться умел, а тут и вовсе болваном себе казался.

- Марина, а вы живопись любите?

- Люблю.

- А Илью Глазунова?

- Тоже люблю. Но не все. Мне нравится его графика, особенно иллюстрации к Достоевскому.

- А хотите, я вас к Глазунову в мастерскую проведу. Он там эпохальное полотно пишет. Мистерия двадцатого века. Посмотрите, как он работает.

- Нет, спасибо. Мне кажется, что это не очень прилично. Все равно, что подсматривать за человеком, который одевается.

- А хотите на Малую Грузинскую сходить? На выставку художников-авангардистов?

- А кто там выставляется?

- Очень интересные люди. Сюрреалисты, к примеру.

- Я сюрреализм не люблю.

- А Дали?

- И Дали не люблю. Он эпатажен и патологичен.

М-да. Сложный и капризный мне достался объект.

- А читать вы любите?

- Люблю, конечно.

- А читали "Улику на склоне" Стругацких?

- Нет.

- Хотите принесу? Только в машинописном виде. Зато у меня - четкий второй экземпляр. И сразу обе части.

- Нет, не надо. У меня времени сейчас мало.

- А на английском, случайно, не читаете?

- Увы.

- Жаль. А то у меня есть просто уникальные книги.

Я думал, что сейчас Марина обязательно спросит: "А вы что - на английском читаете?" Но она ничего не спросила. "Вот ведь, цаца какая!" - разозлился я на чопорную герлу, но виду не подал.

- А хотите, на какой-нибудь сейшэн сходим? С музыкантами вас познакомлю. Белова знаете? А Рацкевича?

- Саша, извините, но у меня, честно, сейчас совсем нет времени. Я в институт готовлюсь.

- Так экзамены только летом будут.

- Готовь сани летом, а телегу зимой, - улыбнулась Марина.

Так я ничего из этого рандеву и не выжал.

Зато влюбился в Марину по уши. Несмотря на ее гордыню и чванство. Любовь наполнила меня до краев, и я ощущал себя чашкой со жгучим экспрессо. Видно, втайне от собственного сознания давно ждал подобной встречи. Оттого и полыхнул как солома. О траурной бабочке я и думать забыл. Топал с обеда и ощущал, как сквозь пуховку клубится финский коттон.

После обеда под напором высоких чувств я рисовал саблезубых волков и строчил лирический стих.

А вечером с гордостью показал стих старшему брату.

Брат прочитал стихотворение и уклончиво сказал:

- Ты знаешь, я сейчас Мандельштама читаю.

- Ну и что? Не вижу связи. Как тебе мой стих?

- Да фигня. Если честно.

- Как это фигня?! - возмутился я. - Отличное стихотворение! А если критикуешь, то обоснуй позицию!

- Ладно, сейчас обосную. Ну вот, что это такое: "Прощай, неудачное лето! Прощай, изнурительный зной! Устав от счастливых билетов, Я нынче купил проездной." Ну скажи: какое лето? какой зной? Ведь только-только весна начинается!

- Да причем здесь весна или лето? Это же все поэтические условности! Стихи, как и чувства, сезонам неподвластны!

- Ну, а вот эти фальшивые красивости: "Пером расписного павлина я лету слегка подмигнул..." Неужели тебе самому это нравится?

- Нравится! - искренне сказал я.

- Ну, я не знаю! Помнишь, ты в школе на день победы поэму о войне накатал?

- Ой, да забыл уже. Это же заказуха была.

- А я помню. Вот, к примеру, там такие строки были: "Фашисты - душою калеки, но телом холеным сильны. Не знала Россия вовеки такой беспощадной войны."

- Ну и что?

- А то, что про фашистов у тебя гораздо выразительней получилось. В общем, пиши лучше на военно-патриотические темы.

- Дурак ты, братец, хоть и Мандельштама читаешь!

- Сам дурак! - отбрехнулся брат.

А через пять минут мы играли с ним в шахматы.

- Да! - сказал брат, делая длинную рокировку. - Ты же сегодня первый день в редакции работал.

- Ага.

- Ну и как? Написал что-нибудь?

- Написал. Зарисовку.

- Про что?

- Про то, что булыжник - это не только орудие пролетариата.

5 февраля 2009 года, Женева.