ЕВАНГЕЛИЕ ОТ САРАМАГО

08-05-2009

Так уж получается, что авторов, о которых говорят, накричавшие книги, модные романы, словом, все громкое и потому всем давно известное, я читаю с запозданием.

Жозе СарамагоСарамаго не исключение. Имя его я слышала несколько лет назад, но само по себе имя, с какими бы печатными наградами и почетными премиями оно не произносилось, не заставит открыть книгу.

Заинтересовали меня появившиеся почти одновременно, несколько месяцев назад, две рецензии в Нью Йоркере (одна на роман «Смерть с перерывами», вторая на экранизацию «Эссе о слепоте») и комменты на «Смерть» в моем дежурном блоге. Так бывает часто – краткие постинги как снежинки-предветники лавины.

Лавина не медлила. Мой друг португалец (полный тезка знаменитому автору по паспорту и такой же упрямый) подарил мне "Blindness" на Рождество, за «слепотой» я взяла в библиотеке "Seeing", потом «Осаду Лиссабона» и «Двойник», и вот, когда я возвращала «двойника», увидела на полке «Евангелие от Иисуса Христа». На следующий день начинались февральские каникулы, мы уезжали на соревнования в Техас, оттуда на ферму. Лучшего времени и места для чтения Евангелия не найти.

Кто-то из читателей Лебедя сказал, что книгу с таким названием не возьмет в руки. Кто-то, как и я, брал ее в дрожащие от волнения руки. Но пусть феноменами рук занимаются психологи. Неважно, в конце концов, как открываешь книгу, важно, с какими мыслями и переживаниями ее закрываешь.

Мысли мои, увы, были похожи на разбросанную одежду в спальне американского тинэйджера, всюду-плотно скрывающие любую ясную плоскую поверхность, разноцветные и беспорядочные настолько, что не хочется им мешать. Но мне хочется, чтобы больше читателей открыло книгу и потому минимальный порядок я-таки наведу.

.....

Я читала о простой жизни двухтысячелетней давности, оказавшись в центре самой простой жизни американского юга. Среди мокрого леса, который после урагана Айк и до наступления весны казался безжизненным – обрубки деревьев в зеленой траве или в серебрянном болоте. Луга, что повыше, впитали зимнюю свежесть и отдыхали в библейской тишине. Летом солнце принесет шум, комаров и удушливый, тяжелый воздух. Сейчас, рассекая своими теплыми лучами прохладу, оно несло жизнь – пора сажать огород, выводить на поля коров, овец и коз, у всех их (больше всех у барбадосских овец, похожих на коз) прибавилось малышей. В перерывах между нехитрыми крестьянскими заботами я читала, а вечером сыновья разводили костер в большой чугунной тарелке во дворе и мы садились вокруг него поговорить.

Сарамаго не исказил канонических текстов, но дополнил их своим повествованием, тем, что было «до» известных событий и «между» ними, какие мысли и сны посещали библейских героев. В этом главный интерес его книги – в истории. А дальше, что было дальше? Почему, но почему у Иисуса и Марии Магдалины не было детей? Не помню, чтобы мой 17-летний сын проявлял такой живой интерес к тексту от Луки или от Иоанна.

Один из секретов жизненной силы содержания - в форме.

В блеске простого рассказа, вводящей в транс музыке предложения, не придуманной, но выросшей самым естественным образом из самих слов, как трава растет из теплой земли, в непримечательном, как-ни-в-чем-ни-бывало писательском даре, создающим на наших глазах воздушное платье из грубой материи.

«Между тем, спокойное ночное небо посылало на орбиты планеты и звезды, и блестящая белая луна приплывала к нам с другого конца света, излучая невинность над всей Галилеей». В вечерней тишине юго-восточного Техаса, под большими яркими звездами, которых всегда кажется слишком много вдали городов, описания природы я читала вслух. Сейчас, переводя их на русский, я удивляюсь как во многом Сарамаго повторяется – в небе, в звездах, в облаках. Но за чтением «Евангелия» такая мысль никогда бы не пришла в голову – так же, как в жизни, небо не бывает одинаковым, пусть оно и того же, что вчера, цвета с теми же облаками. Ибо не бывают одинаковыми глаза, которые на него смотрят.

Вот Иосиф, отец Иисуса, выходит из «дома смерти», походного госпиталя, где только что умер от тяжелых ран его сосед и умирают другие террористы Галилеи, поднявшие меч на римских оккупантов. Вместе с ними там лежат оказавшиеся случайно рядом больные и раненные, среди них мальчик, которого он, Иосиф, решил спасти, посадить на своего осла, привязанного с вечера у входа, и увезти домой. Но, выйдя из палатки, он не нашел осла, болтался лишь конец отрезанной веревки. И опустился тогда Иосиф на землю как жертва на алтарь, и пролил все слезы, которые накопились за 13 лет, и понял, что все его действия вдруг стали абсолютно бессмысленны. «Вставало солнце. Почему, ну почему, Господь, на небе разбросаны тысячи маленьких облачков, как камешки в пустыне.»

Как отличается этот рассвет от того, который, будучи подпаском, встречал юный Иисус. Тот «прохладный прозрачный рассвет, казалось, не спешил к приходу солнца, завидуя этому великолепию, возвещающему о возрождении мира.» Или с Рассветом- рассветом, перед зачатием Христа, когда Иосиф вышел во двор в ранний, серый как пепел час.
«Подняв глаза к небу, Иосиф был поражен. Солнце медлило со своим появлением, на небе ни намека на рассветное зарево, ни тени розового или вишневого, ничего кроме облаков, видимых с того места, где стоит Иосиф, как одна большая крыща облаков, похожих на маленькие сплющенные шарики шерсти, все одинаковые, одного оттенка фиолетового, который слабо светится на востоке, а поперек всего остального неба сгущается тьма, сливающаяся с остатками ночи на противоположной стороне небосвода. Иосиф никогда не видел такого неба, никогда не видел такого загадочного цвета, который мог бы одинаково легко символизировать как начало света, так и его конец, никогда не видел этой низкой, плывущей над землей крыши, составленной из тысяч облачков, соприкасающихся друг с другом и разбросанных далеко во все стороны, как камушки на заброшенной земле.... Почему не поют петухи, пробормотал он под нос, потом повторил вопрос громче, как будто кукареку могло стать последней надеждой спасения. И небо начало меняться. Прожилки и оттенки розового почти незаметно проникли в фиолетовое дно облаков и, наконец, сделали все небо красным, и вдруг, без предупреждения, все это красное пропало – небо взорвалось светом. Множество золотых стрел пронзили облака, которые в тот момент уже не были маленькими, но превратились в громадные баржи, распустившие паруса и плывущие по небу, которое – наконец – свободно!»

Попробуйте поверить, что то утро, за минуты до зачатия Христа, не особенное, не начало света или не начало конца света!

Родина не балует Сарамаго всенародной любовью, и, кажется, ему так удобнее. Он немногое о себе думает, но о других думает совсем мало. Его упрямство и несговорчивость объяснимы – Сарамаго (в ноябре прошлого года ему исполнилось 86) был всегда старше своих критиков и никому не должен был кланяться. В ссылку на Канары его никто не отправлял, он сам выбрал там себе резиденцию в Испании, дабы не дразнить Португалию скандальной славой «антикатолического» евангелия.

Репортер Нью Йорк Таймс, не найдя книгу на полке большого магазина в Лиссабоне, подошла к продавцу. «Есть ли у вас «Евангелие от Христа» Сарамаго?» Ответ был резким. «Нет», сказал продавец, «и, надеюсь, никогда не будет».

Наверное, корреспондент Нью Йорк Таймс почувствовала себя Амундсеном среди антарктических льдов. Но сейчас, прочитав книгу, я вдруг подумала, что, может, и тот продавец ее читал, и его негодование, может, было искренним.

По мере развития рассказа Сарамаго во мне росло какое-то беспокойство. Сначала я не могла понять, что именно не так. Все те же слова, блестяще сложенные в длиннющие предложения, автор по-прежнему прост и честен, мне он нравится не меньше, чем в начале и до последних ста страниц (торопливых и смятых событий в конце) вызывает доверие. Потом беспокойство перешло в возмущение и, наконец, в категорическое, осознанное несогласие. Что не так? Все не так! Не исказив факты, Сарамаго исказил главное – дух!

Не книга, а проповедь абсолютного релятивизма. При чем тут вообще Иисус и его жизнь? Автор формулирует свой принцип в самом начале и всеми четырьмя сотнями последующих страниц пытается показать, доказать – нет добра и зла, они не существуют как самостоятельные начала, сами по себе, в природе, но каждое из них есть отсутствие другого. Нет самих по себе бога или дьявола.

Разговаривая с Богом на туманном озере в тот час, который, оказывается, продлился 40 дней, Иисус слушает и дьявола, который к ним приплыл. Бог уверяет дьявола в его, дьявола, необходимости, ибо без дьявола нет бога, и чем хуже дьявол, тем лучше бог. Дьявол молит Бога о прощении, чтобы предотвратить зло и кровопролитие сотен, тысяч лет. Но нет, невозможно, Бог объясняет Иисусу. «Церковь, о которой Я говорил, будет установлена, но ее фундамент, чтобы быть по-настоящему твердым, должен укрепиться в человеческой плоти». И он продолжает, начиная с апостолов.

«Рыбак Симон, которого ты назовешь Петром, будет распят, как и ты, только вверх ногами, Андрей тоже будет распят, на кресте в форме Х, Иаков Заведеев будет обезглавлен... Филипп будет привязан к кресту и забросан камнями, с Варфоломея снимут кожу, Фому заколят до смерти, другого Симона распилят пополам, Иуду забьют до смерти, другого Иакова забьют камнями, Матфию отрубят голову топором, Иуда Искариот повесится сам. И все они погибнут из-за Тебя, спросил Иисус. Если ты так ставишь вопрос, то да, они умрут ради Меня. А потом что. А потом, сын Мой, бесконечная история железа и крови, огня и пепла, горя и слез. Расскажи мне, я хочу все знать. Бог вздохнул и продолжал монотонным голосом...» В алфавитном порядке. «Адриан погибнет на наковальне, Афра Аугсбургская будет сожжена, Агнесу Римскому вскроют живот,...» Четыре страницы, через запятую, несколько имен на строчку, много сотен имен.

«О Господь, когда же ты предстанешь перед человечеством, чтобы признать Свои ошибки?»

Так Жозе Сарамаго любит Церковь.

Во многом я смотрю на него как в зеркало. Он испил из чаши католицизма так же сполна, как мы вкусили коммунизма. Режим Антонио Салазара, обескровивший Португалию и истощивший ее народ, опирался на католическую церковь 40 лет, с раннего детства писателя до середины его жизни. Сарамаго стал коммунистом. Может быть, потому стал, что не знает, что такое коммунизм-на-практике, так же, как мы не испытали опирающейся на церковь диктатуры. Мы знаем, что нигде никогда, ни при Салазаре, ни при каком угодно диктаторе не была нарушена тайна исповеди. Знаем близкую любому человеку историю Иисуса, глубину мысли религиозных мыслителей, красивые соборы, пасху, службы, пение. Что еще?

Еще знаем, то, что не придумано. Знаем «правду сердца», которая настаивает (а мы только прислушиваемся; почему? не знаю, по самому факту человеческого существования) на том, что человек не может жить подвешенным в воздухе, так же, как не может дышать в вакууме, настаивает на абсолюте одностороннем, а именно, что зло есть недостаток добродетели и только. На том, что вера – по определению – не может исключать все теплое, человеческое – грешное, ненадежное, временное, как уверяет Сарамаго, а напротив – суть неотъемлемая часть жизни, именно жизни, не связана накрепко со страхом смерти, но большей частью свободна и служит как бы первоосновой живого человеческого существа. Смерть, как и цинизм, вторичны.

Зачем взятки, жертвоприношения, чудеса? Что так падко в человеческом воприятии к чудесам? Почему данное, каждодневное не считается чудом, хотя, может, и есть самое расчудесное из чудес?

История Христа от Сарамаго отличается еще одним – полным, абсолютным отсутствием любви. Ни-пылинки-любви, любой – общечеловеческой, к жизни, просто человека к человеку, ни единой молекулы любви в атмосфере. Когда Мария Магдалина обращается к Иисусу, «я буду смотреть на твою тень, если ты не хочешь, чтобы я смотрела на тебя», ее слова тонут в вакууме.

В какой-то момент мне показалось, что автор внесет любовь через дьявола – пастуха, Пастора юного Иисуса. Бог, порядок, закон против дьявола, любви, смятения, жизни. Но тут же поняла, что это нарушило бы абсолют релятивизма – бог не лучше черта, но и не хуже.

Но несмотря на физиологическое непринятие авторского постулата, я продолжаю читать его с интересом, потому что Сарамаго пишет искренне и – главное – не ставит себя или вообще кого-либо или что-либо на место бога. Я серьезно, пусть с несогласием, отношусь к его словам. Как не могу относиться, например, к словам Путина – «главное, чтобы был хороший человек» я приравниваю к «хорошему человеку разрешается делать плохие дела».

......

Когда кончались описания природы и от событий истории мы переходили к обсуждению их участников, наш разговор становился громким и сбивчивым. Ни у меня, ни у детей почему-то не получалось рассуждать о правде и зле так же ровно и мерно, как потрескивают дрова, передающие друг другу жаркую эстафету без зависти и сожаления, но только, чтобы гореть вместе. Мы начинали перебивать друг друга, спорить, возмущаться.

Сарамаго рушил гармонию мирной сельской жизни.

Но вскоре, закончив дела в доме, приходил Арчи, садился рядом с сигарой и возвращал нас к действительности.

Днем теленок как-то выбрался на дорогу, сосед пожаловался (штраф $800, если увидит полиция), кукурузный корм продолжает дорожать (потребление бензина падает, а производство этанола из кукурузы растет), придется продать оставшихся лошадей, страховка, наконец, четыре месяца спустя, выслала чек на починку крыши, поломанную упавшим в ураган деревом...

Мерно потрескивая, жизнь продолжалась.

Комментарии

Добавить изображение