ПРО ОБЩЕСТВЕННЫЕ СКОРБИ, ПРО ГРАЖДАНСКИЕ ВОСТОРГИ

Никак не могу перестать удивляться ни отечеству любезному, с которым никогда, кстати, не расставался надолго, ни милым своим соотечественникам, существам поразительно легковерным и легкомысленным. Остаюсь поэтому равно потрясённым как широкой народной поддержкой антикоммунистического переворота девяносто первого года, так и нынешними политическими предпочтениями большинства нашего населения, предпочтениями национал-социалистического почему-то свойства.

Ну, чем, кажется, ещё может поразить русская жизнь привычного к ней человека?

Ан, может, оказывается. Захожу тут как-то в большой и богатый магазин автомобильных принадлежностей, и глаза разбежались: чего же там только нет? Одних только аккумуляторов насчитал тридцать девять моделей, а про запчасти даже говорить не хочется: богатство невообразимое, особенно, впечатлительному «автолюбителю» с неизжитыми советскими воспоминаниями.

Пошёл поэтому просто полюбоваться изобилием: денег-то, ведь, не было, да и нужды особой тоже.

Гуляю себе между сверкающими витринами с запчастями, и, вдруг, прямо-таки, столбенею, остановившись в недоумении перед одной из них. Сперва глазам своим просто не поверил: в качестве нормальной и необходимой принадлежности в багажнике обычного мирного автомобиля (ну, что-то вроде аптечки) магазин предлагал зачем-то тяжеленные бейсбольные биты в широком ассортименте, причём, совершенно устрашающего вида, с блестящими металлическими элементами. Одна эта витрина стоит, по-моему, многих томов наукообразных обществоведческих писаний про нас, нынешних, и про жутковатую русскую обыденность.

Между прочим, я всегда, всю жизнь практически, добросовестно стремился совпадать с народом в своих привычках и мнениях, но никогда при том не мог взять в толк патриотическую необходимость всякий раз болеть за команду самых дебильных и несимпатичных, зато хорошо тренированных профессионалов, легко и с унылой неизбежностью побеждающую любых иностранных студентов-любителей, единственно потому, что это сборная СССР по хоккею. А ещё, никогда, например, не получалось у меня полюбить громогласное пение русской народной артистки Зыкиной, хотя с огромным удовольствием всегда готов почему-то слушать не менее громкую, но совсем забытую Лидию Русланову.

Советские люди всегда считались неистовыми читателями, да и я тут особо не выделялся: читал постоянно. Но, ещё лет за двадцать до пресловутой «перестройки» читать вдруг почти перестал, утратив неожиданно всякий интерес к любым печатным текстам по-русски, кроме там- и самиздата, разумеется. Переживания мои от несоответствия личных человеческих впечатлений правильным гражданским установкам и предпочтениям соотечественников ощущались болезненно всякий раз в подобных случаях.

Стал пытать поэтому с нацистской добросовестностью своих вроде бы русских крещёных родителей насчёт зловредных еврейских генов: ничего такого, кроме вездесущих армян, греков и почему-то итальянцев, обнаружить не получилось. Остались, однако, как сомнение, так и недоумение: почему же я такой нерусский? Но, по счастью, так было не всегда. Иногда совпадало. Признаюсь, это было тогда настоящим душевным облегчением.

Например, забыть не могу своего апрельского восторга шестьдесят первого года, когда очень средняя московская школа №40 вдруг перестала работать, а разбежавшиеся дети, и я, семиклассник, в их числе, впервые увидели свободу прямо на улице. Корявые буквы неказённых самодельных плакатов, аккордеоны, заглушающие семиструнный перезвон трёх блатных аккордов, но, главное, совершенно счастливые лица в совершенно невероятном количестве. Океан этого всеобщего счастья захлестнул ещё раз через день, когда Москва встречала Героя. Стихийная демонстрация от Зубовской текла в сторону Кремля, к заветным Боровицким воротам: там хотели Гагарина живого увидеть, если повезёт. Теснота тогдашней Кропоткинской улицы (Пречистенки, на самом деле) не позволяла вместить всю эту толпу, ликующую и многотысячную, и мы шли поэтому страшно медленно. А страх-то был и в самом деле нешуточным: очень уж боялись опоздать к проезду космонавта в Кремль с Каменного моста.

Но, как раз на полпути к нашей цели все вдруг остановились и увидели, как низко и важно прогудел над головами правительственный Ил-18 в сопровождении полудюжины Мигов. «Успеваем!», подумалось тогда с облегчением. И мы-таки успели, даже пришлось подождать с полчасика.

Однако, не время оказалось препятствием здесь, а пространство: милицейская цепочка придавила всю нашу толпу к Пашкову дому: стоим себе, как идиоты, буквально в паре сотен метров от самого того места встречи, которое, как известно, изменить нельзя. Но, как только появился долгожданный правительственный караван на пустом горбу Каменного моста, так и рванули мы в общем восторге в ту сторону, где в открытом сером автомобиле стоит и улыбается человеческое существо, вернувшееся из непостижимых запредельных сфер: Христос – не Христос, но, «типа того», как сейчас предпочитают выражаться.

Оцепление смятым оказалось в считанные секунды, и мы-таки успели подбежать поближе к Боровицким воротам. Этот наш прорыв и забег стали, кстати, кадрами официальной, а потом уже исторической кинохроники. В машине страшно довольный Никита сидел подле стоявшего космонавта и махал рукой, но блеск ослепительной гагаринской улыбки начисто затмевал державное сияние знаменитой хрущёвской лысины.

Главный кабриолет, а за ним и вся длинная кавалькада с партийной свитой, быстренько зарулили в Кремль, и всё: кончился на этом первый мой праздник единодушия с народом и даже с начальством в тот раз. Кончился надолго, почти навсегда.

Но, лет через тридцать вернулось вдруг совсем забытое и странное поэтому ощущение: я-то, ведь, здесь, оказывается, не один, я даже часть большинства в своей стране, - невероятно! Это был уже рубеж девяностых, «угар перестройки», так сказать. «Да-лой капы-эсэс, да-лой капы-эсэс!», - во весь голос я радостно вопил и не слышал себя в многотысячном топоте и хоре сограждан, шагавших дружной колонной под милицейской охраной по Садовому кольцу а, может, и по Новому Арбату, потому что шагали тогда в столице и вопили повсеместно. Невозможно забыть и митинги против коммунистов на Манежной, собиравшие до полумиллиона москвичей, их почти сплошь светлые лица: откуда взялись они все, и где были раньше? В их толпе постоянно встречались старые и вроде бы забытые знакомые, которые, как и я, ходили туда почему-то поодиночке, и мы тихо радовались, и улыбались, узнавая друг друга. Но попадались люди, совсем не забытые, но, к сожалению, незнакомые.

Как-то лицом к лицу, например, столкнулся с Окуджавой. Опешив от неожиданности, пролепетал: «Здравствуйте, Булат Шалвович!». Он взглянул на меня исподлобья и тоже поздоровался. Он был похож на нахохлившуюся птицу в своём пальтишке с поднятым воротником и, конечно же, один.

Вершиной личного душевного соучастия народным помыслам стал, как нетрудно догадаться, пресловутый «путч-91». Священная и неприкосновенная в течение десятилетий правительственная дорога от Кремля и до Барвихи оказалась вдруг непроезжей, загромождённой возле Москвы-реки каменными глыбами с арматурным железом и старыми троллейбусами. Начитавшись ещё в детстве (см. выше) всяких глупостей про историю КПСС, в частности, насчёт беспощадной упёртости любых большевистских начальников, если речь идёт об угрозе ихней власти, помню свой уверенный ужас возле Дома Советов ночью на двадцать второе августа, когда в разношёрстной многотысячной компании земляков, оставался я в трепетном ожидании обильного и неизбежного, казалось, кровопролития. Слава Богу,обошлось как-то, большевики, быть может, по случаю праздника Преображения Господня, приятно удивили народ своей непонятной и противоестественной мягкотелостью.

В следующий день на площади Свободы, ещё безымянной тогда, собрался ликующий митинг, выступил Ельцин, флаг подняли трёхцветный, и я ликовал со всеми. Таким, вот, нечаянным образом и случилось превращение тихого отщепенца в почти настоящего казённого патриота. Но не сильно долго жил он во мне, государственник этот несмелый. А власть победителей помаленьку пошла врастопырку, осмелевший Верховный Совет в лице Хасбулатова стал обзывать правительство «мальчиками в розовых (?) штанишках», и уже через несколько месяцев затопали по Москве мрачные колонны с неслыханными ранее громкими «речёвками»: «Банду Ельцина – под суд! Банду Ельцина – под суд!», - они тоже представляли власть.

В октябре девяносто третьего чуть было не стали они властью единственной. Я тогда приходил из любопытства к осаждённому Дому Советов и наблюдал за хлопотами «защитников парламентской демократии». Эти страшноватые ребята в камуфляже усердно маршировали во дворе с автоматами, непонятно только зачем. «Калашникова», кстати, получить здесь мог любой, даже я, причём бесплатно и без особых формальностей. Зрелище осаждённого лагеря впечатляло, дополняли это зрелище самодельные транспаранты с пламенными призывами. Один призыв прямо-таки поражал ясной своей категоричностью: «Убей жида!».

Предчувствие вселенского погрома не покидало меня в эти тревожные дни, и оно не обмануло. Коммуно-фашистский мятеж власти подавили неуклюже и кроваво, он оказался непродолжительным и неуспешным, но пугающим своей широкой народной поддержкой. В дальнейшем эта поддержка материализовалась в серъезном поражении всех вменяемых политических сил на выборах в новую Думу. «Россия, ты одурела», - удивился тогда Юрий Карякин. А я, грешный, с тех пор опять привычно не совпадаю с одуревшей этой «Россией» в понятиях о добре и зле, и печальное это несовпадение неустранимо, похоже, в ближайшем будущем.