СПАРТАК - СЫН ИВАНА

Когда в 1972 году в Южной Азии образовалось новое государство – Бангладеш – я находилась в Индии, в Калькутте. Там, в генеральном консульстве СССР работал мой муж, Игорь. На первых порах после образования Бангладеш мы даже оказались в выигрыше. Возросло внимание Москвы к Калькутте – как никак мы находились ближе всего к новому государству. Поскольку прямых рейсов в Дакку, столицу Бангладеш, сначала не было, большинство тех, кто должен был попасть туда, летел через Калькутту. Проездом из Москвы стало наведываться высокое начальства со Смоленской площади.

Заездам начальства я, положим, не очень радовалась, поскольку Игорь стал реже вовремя приходить с работы. Но приезду папы, также оказавшемуся в Калькутте проездом, я, естественно, обрадовалась гораздо больше. Папа ехал в Дакку в качестве корреспондента Агентства Печати Новости (АПН), в котором он работал, чтобы вести репортаж о торжествах, связанных с провозглашением независимости Бангладеш. Подозреваю, что вся идея с командировкой в Дакку понадобилась папе, чтобы иметь возможность повидаться с нами. Хотя, возможно, я и ошибаюсь. Отец никогда не гнушался поездками в самые "неблагодарные" с точки зрения отдаленности, комфорта, климата места и за свою журналистскую карьеру объездил едва ли ни весь мир. Но в тот момент я предпочитала не задавать подобных вопросов. Даже если не последним мотивом, подвигнувшим папу на эту поездку, и было желание увидеться со мной, он вряд ли признался бы в этом. Отец всегда избегал излишних сантиментов и никогда не афишировал своих чувств ни по отношению ко мне, ни по отношению к моим братьям.

Папа вообще был очень сдержан на людях. Многим, кто не знал его близко, он иногда казался суховатым, лишенным эмоций человеком. Я, конечно, чувствовала, что папа любит меня, гордится моими успехами в школе, в институте. Более того, я была, как мне иногда говорила мама, его любимицей. Но порой мне не хватало внешних проявлений этой любви. Как я поразилась недавно, когда мне в руки попало письмо, написанное папой маме в роддом в день моего рождения. Немного наивное, очень трогательное и полное любви.

"Родной мой Зайчонок!

Спасибо за дочку. Я еще не видел нашей Наташи, но знаю, что она самая лучшая на свете из всех Наташ. … Ну вот, наконец-то свершилось! А ты боялась. Какая у нас замечательная Наташа. Уже один день от рождения, а весит целых 3 кило 600 грамм. Какая она из себя? Увидеть хоть бы одним глазком. Кричит она здорово, да? Ну и пусть. Это полезно…. Привет и поздравления от всего отдела, от всего Совинформбюро, от всей Москвы, от всей страны, от всего Мира!

Поздравляю и благодарю тебя за все, родная. Крепко, крепко тебя целую и обнимаю. Крепко целую и свою дочку. Желаю вам обоим здоровья и скорее увидеть своего папку. …

Жду.

Ваш Спартак.

13.XII.49"

Вот тебе и малоэмоциональный человек! Позднее я поняла, что папа многое унаследовал от своего отца – Ивана Беглова, о котором я уже писала.[ "АМЕРИКАНСКИЙ" ДЕД ИВАН № 605 от 13.12.2009 г.] Ум, талант журналиста и исследователя, даже чрезвычайно сдержанную манеру поведения. В его внешности также больше от деда. Но от матери – ему досталось сверх меры развитое чувство ответственности и очень чувствительная душа.

Баба Люба, кстати, также никогда не выплескивала своих эмоций. И лишь папа знал, чего стоило ей это внешнее спокойствие и невозмутимость. Она много лет – с 1933 года - проработала директором почты в Братовщине, ставшей потом Правдой. Это – поселок городского типа в тридцати с небольшим километрах от Москвы, по Ярославскому направлению, недалеко от города Пушкино. Кстати, именно в Пушкино папа учился в школе. Чтобы не происходило на работе – почту не доставили вовремя, кто-то написал жалобу, пропало чье-то письмо - баба Люба переживала все это как личную проблему. А уж когда на почте действительно случилась беда – пожар – то она просто не смогла этого пережить. Пожар в старом деревянном здании почты произошел по вине одного из почтальонов – одинокой женщины, которой негде было жить, и бабушка разрешила ей поселиться в мансарде в здании самой почты. Женщина, как и многие тогда, готовила на керосинке и, видимо, уходя, плохо погасила ее. От пожара пострадало не только само здание, но и сгорело много еще не отправленной почты. Бабушка, как я уже рассказывала в главе о деде, была партийцем старой закалки прошедшей бескомпромиссную школу выучки в сасовской коммуне. Во всем происшедшем она, естественно, винила себя. Папа убежден, что и умерла она так рано, в пятьдесят шесть лет, из-за того, что слишком близко к сердцу приняла все события, связанные с пожаром.

Но вернемся, однако, в Калькутту. Для меня приезд туда папы был большой радостью. Папа провел с нами всего полтора дня. Я впервые принимала его в качестве замужней дамы на своей "территории". Невзирая на отсутствие кухни, умудрилась накормить его ужином. Правда, по своему рациону этот ужин скорее напоминал перекус советских командированных. Он состоял из папой же привезенных шпрот и копченой колбасы, но разве это было главное? Главное, папа был у меня в гостях. Зато обедали мы на следующий день в лучшем французском ресторане, где я и сама была первый раз, но усиленно изображала завсегдатая. Благодаря машине, выделенной корреспондентом АПН (как-никак начальство пожаловало – папа занимал тогда пост заместителя председателя правления АПН), удалось показать и кое-что из калькуттских достопримечательностей. Короче, папа уехал, а я хотя и грустила после его отъезда, но помимо грусти испытывала и чувство гордости: я была в полной уверенности, что мне удалось продемонстрировать если не роскошную, то, во всяком случае, "красивую" жизнь его дочери в Калькутте.

Много лет спустя мы с папой как-то вспоминали эту нашу встречу в Калькутте, и он признался мне, с каким тяжелым сердцем уезжал он оттуда. Его, немало повидавшего, поразила нищета Калькутты и убожество нашего быта в генконсульстве. Но тогда он ничего мне не сказал и был тысячу раз прав. Что бы это изменило? Ничего. Только расстроило бы меня. Конечно, хотя я уже и привыкла к Калькутте, я видела все то, что так поражало всех оказавшихся там впервые. Но Калькутта стала частью моей жизни. И в этой жизни было много, вызывавшего истинный интерес и доставлявшего радость. Да, зачастую мне бывало там тяжело, но в нашей семье не было принято ныть и жаловаться. Тем более, не стала бы я ныть в присутствии папы. Он сам никогда ни на кого и ни на что не жаловался и терпеть не мог, когда этим занимались другие.

Видимо, чтобы подбодрить нас, уезжая из Калькутты после посещения Дакки, папа, как бы мимоходом, обронил, что если где и есть грязь и нищета, так это в Дакке. Я думаю, что все мы в тот момент с облегчением подумали об одном и том же: "Как хорошо, что мы в Калькутте, а не в Дакке. Кому-то еще хуже, чем нам!" Не знаю, как у других, а мой жизненный опыт показывает однозначно – есть там наверху кто-то, кому по штату положено улавливать подобные мысли и наказывать тех, кто их генерирует. Стоило мне, услышав, положим, что кто-то тяжело заболел подумать: "Слава Богу, не я этим больна!" - все, я могла быть уверена, что в скором времени я заболею именно этой болезнью [ КАК БАБУШКА МЕНЯ СПАСЛА № 608, 31 января 2010 г.]. Позднее, увы, слишком поздно, я поняла, что нужно делать, для того, чтобы уменьшить угрозу неотвратимости наказания за черствость. Нужно постараться, собрав все свою волю в кулак (ибо это, ох, как нелегко), действительно посочувствовать тому или тем, о ком рассказывают. Со временем вы, возможно, даже научитесь сострадать в подобных ситуациях. Это еще больше увеличивает шансы избежать опасности.

Но в тот момент, не наученные горьким опытом, по крайней мере, двое из нас подумали одно и то же, запретное. Куда уж было уйти от судьбы.

Буквально через месяц после отъезда папы Игорю предложили перебраться на работу в Дакку. Игорь в институте изучал бенгальский язык, а в тот момент по всему миру разыскивали специалистов - бенгалистов для работы во вновь открывшемся посольстве СССР в Бангладеш. Ведь Бангладеш – это бывшая Восточная часть Бенгалии. Там, так же как и в Западной Бенгалии, столицей которой является Калькутта, основной язык – бенгальский.

Мне страшно не хотелось ехать в Бангладеш. Калькутта – не сахар, а что же говорить о Дакке, про которую говорили, что ее и городом-то назвать трудно.

Я попыталась сопротивляться. Выдвинула условие: позвонить в Москву и посоветоваться с папой. Где-то в глубине души теплилась надежда, что папа, на которого Бангладеш произвела, мягко говоря, неблагоприятное впечатление, посоветует Игорю отказаться и, в случае чего, "прикроет" наше отступление с передовых позиций дипломатического фронта. Моим надеждам не суждено было оправдаться. Папа оказался верен себе. Он молча выслушал мой рассказ о происходящем. Уже в этом молчании, я услышала приговор. Поэтому мой вопрос: "Папуля, что нам делать?" прозвучал несколько панически. В ответ я услышала: "Ну что же, Наташенька, надо ехать. Не зря же государство пять лет учило Игоря бенгальскому языку". Лишь в не столь часто употребляемом папой ласкательном обращении – Наташенька - я услышала, как мне показалось, колебание и поняла, что папа сочувствует нам, вернее мне, переживает, но ... долг превыше всего.

Дипломатический фронт... Возможно, употребив это ставшее стереотипным словосочетание, я невольно сама ответила на вопрос, почему папа, прекрасно отдавая себе отчет в том, что такое Бангладеш, не высказал даже сомнений в необходимости для нас ехать туда.

Папе было семнадцать, когда началась война, его не призвали в армию, и он всеми правдами и неправдами добивался этого. Добился своего. Ушел на фронт. В девятнадцать уже командовал батальоном. Был несколько раз ранен, последний раз так тяжело, что был демобилизован. Вот то немногое, что я знала до недавнего времени.

Папа очень не любил рассказывать о своем фронтовом прошлом. Любые воспоминания приходилось буквально вытаскивать из него клещами. Впервые я узнала более-менее подробно об этом периоде его жизни, когда прочитала его небольшую заметку на страницах газеты факультета журналистики МГУ, опубликованную в день пятидесятилетия победы – 9 мая 1995 года. Слово Спартаку Беглову.

«…Весть о том, что гитлеровские войска вторглись в нашу страну, застала меня и моих друзей утром того дня, когда мы, учащиеся подмосковной (город Пушкино) школы, расходились с выпускного вечера. Еще только несколько часов назад мы обсуждали, кто какую специальность окончательно выберет, в какой институт или училище поступит. Теперь же речь могла идти только об одной профессии – военной. За моим исключением (в школу я пошел на год раньше обычного возраста) всем другим ребятам – моим одноклассникам тогда уже исполнилось 18 лет и они вскоре начали получать повестки о призыве в Красную Армию.

Что касается меня, то, сколько я ни "осаждал" военкомат, ответ был один: "придет время призывать твой год – получишь повестку". Сделал попытку поступить в аэроклуб, но там врачи нашли у меня какой-то недостаток в вестибулярном аппарате. Ладно, если не суждено летать, то пойду хотя бы туда, где научат строить самолеты! Поскольку у меня был аттестат об окончании школы с отличием, то проблем с поступлением в МАИ не было.

Но вот 2 октября 1941 – го (я на всю жизнь запомнил эту дату) пришла еще одна тревожная весть: немцы прорвали оборону на самых ближних подступах к Москве. И в тот же день кто-то из студентов узнал, что Ленинградскому РК ВЛКСМ г. Москвы поручено подобрать добровольцев для формирования подразделений из бойцов – лыжников. А лыжи были как раз одним из тех видов спорта, которым я, как и многие мои сверстники, увлекался в те годы. К счастью, в райкоме комсомола ни у кого не возникло вопроса по поводу моего года рождения. Так пробил мой «звездный час»!

Сначала был учебный запасной полк. Потом – эшелоном в Тулу. Оттуда – лыжный бросок к передовой: в белых маскировочных куртках и шароварах. Наш 118-й отдельный лыжный батальон был придан 1-му гвардейскому кавалерийскому корпусу. Конники снисходительно поглядывают на лыжников: мол, за кавалерией не так просто угнаться!»

Маленькое отступление. Папа рассказывал, что, конные формирования – этот героический и романтический символ гражданской войны, были, прямо скажем, неуместны в новой войне. Представляете на лошадях против танков. Или под прицельным огнем артиллерии. А на лыжах? Того не слаще. Слава богу, воевать на лыжах папе в ту войну не удалось. И лыжникам, и конникам пришлось спешиться и учиться ходить в атаку как простым пехотинцам.

«В конце января 1942 г. – первое ранение, легкое. Из госпиталя – прямиком на двухмесячные курсы младших лейтенантов. Закончив их с отличием, был произведен сразу в лейтенанты. Первая должность – младший адъютант (помощник начштаба батальона) во время летних оборонительных боев в районе города Юхнова на реке Угре».

О своем первом адъютантском опыте папа повествует не без юмора. Ему никогда не сидевшему на лошади, пришлось срочно осваивать «конную науку».

«По прибытии на место службы выяснилось, что без личного адъютанта остался сам командир полка. При этом он не ограничивался телефонной связью с подчинёнными подразделениями и регулярно объезжал передовые позиции верхом: ведь, как известно, все старшие командиры Красной Армии, вплоть до маршалов Семёна Будённого и Климента Ворошилова, в обязательном порядке осваивали верховую езду с юных лет. Та же обязанность касалась и их адъютантов — но на лошади я до этого не сидел ни разу в жизни!.. На адъютантского коня, которого ко мне подвели, я даже не смог самостоятельно влезть. А когда через пару часов верховой езды мы вернулись в штаб и спешились, я, к своему позору, не смог сделать ни шагу: вся промежность превратилась в сплошную кровавую рану… Из-за этого досадного эпизода несколько дней пришлось провести в медсанбате (немало смущаясь молоденьких медсестёр)».

В первый период его фронтовой жизни ему, определенно, везло на лошадей. То он сопровождает кавалерию, то сам становится чуть ли не кавалеристом.

Затем – курсы усовершенствования комсостава Западного фронта. В конце 1942 года он уже в звании старшего лейтенанта 429-го стрелкового полка 52-й стрелковой дивизии. Воевал под Ржевом. Потом дивизия была переброшена в район Сталинграда, чтобы в момент завершения разгрома группировки фон Паулюса, включиться в развернувшийся поход нашей армии через левобережную Украину.

В марте 1943 года, когда дивизия вышла на рубеж реки Северский Донец, папа был назначен заместителем командира батальона. Примерно в это же время ему было присвоено звание капитана. Вскоре его перевели в штаб полка первым помощником начальника штаба.

Победы в ходе тяжелых, непрерывных боев на Курской дуге и во время освобождения Харькова в августе – сентябре 1943 года, дались нелегко. Полегло столько наших солдат и офицеров, что роты, батальоны буквально обезлюдели. В полках удавалось сформировать лишь по одному батальону! И вот командиром одного из таких батальонов - 429-го - и стал чудом выживший в этих боях мой папа. Любопытная деталь: комбату 429-го батальона только за неделю до нового назначения исполнилось… всего 19 лет!

Но командовал батальоном папа недолго. Второе ранение – на сей раз тяжелое, разрывной пулей в плечо – выбило его из строя осенью того же года. Вот как об этом вспоминал папа:

«Вернувшись в расположение батальона, я узнал от командира полка о том, что, согласно приказу комдива, нам предстоит возобновить наступление. На рассвете следующего дня, 10 сентября 1943 года, я вывел свой батальон на исходные позиции. В нашем секторе противник держал оборону на окраине Ключеводска, небольшого посёлка неподалёку от Краснограда. На правом фланге нашим соседом был 431-й стрелковый полк, на левом — подразделение 90-й танковой бригады. После «артобработки» немецких позиций я отдал приказ всем командирам рот начать наступление и, поднявшись во весь рост, сделал несколько шагов вперёд с пистолетом во вскинутой руке. Внезапно что-то блеснуло, и я ощутил тяжёлый удар в локоть: это была пуля немецкого снайпера, а блеск — отражение солнечного луча в оптическом прицеле.

На какой-то миг я потерял сознание, а когда очнулся, увидел раздробленную локтевую кость, болтавшуюся на остатках мышцы: снайпер стрелял разрывными пулями. Георгий и Коля тут же оттащили меня в ближайший овражек. Через некоторое время прибыл санитар и помог мне дойти до медсанбата на опушке леса. В одной из «палат», крытых брезентом, меня ожидали два военных хирурга — один совсем молодой, другой постарше — и, положив на раскладушку, стали «колдовать». При таких ранениях главный вопрос обычно ставился ребром: ампутировать разорванную конечность — или оставлять, рискуя гангреной? В подавляющем большинстве случаев решения об ампутации принимались на фронте автоматически, поскольку массовое производство спасительного пенициллина к тому времени ещё не было налажено. Несмотря на полузабытьё, я понимал, что в моём случае хирурги не были единодушны. Один из них всё же решил рискнуть и попытаться спасти руку, побольше раскрыв рану и сделав несколько профилактических уколов.

И вот я в санитарном поезде прибываю в далёкий, такой непривычно мирный Ашхабад. Осколки разорвавшейся пули удалили, но один, довольно крупный, так навсегда и засел в кости предплечья. Потом для моей руки, вынужденно и надолго согнутой в локте, соорудили довольно сложную гипсовую конструкцию под названием «самолёт», с корсетом вокруг талии. Когда его сняли, на восстановление минимальной подвижности руки потребовалось два месяца массажа и других процедур.

Но молодость взяла своё: в начале января 1944 года с рукой на лёгкой повязке, перекинутой через шею, я уже был в Москве. На этом фронтовая страница моей биографии была закончена: медкомиссия признала меня инвалидом войны второй группы. В 1970 году мне было присвоено звание майора запаса, а в 1995-м — подполковника в отставке. Медаль «За оборону Москвы», ордена Красной Звезды и Отечественной войны первой степени — мои самые дорогие награды, а всего их у меня не менее двадцати».

Странички биографии, каких немало было в нашей стране.

А папина дивизия – 52-я Шуменская-Венская, дважды Краснознаменная – дошла до столицы Австрии.

Я и раньше любила Вену – за ее элегантную красоту, кафе с вкуснейшими пирожными, за самую большую в мире коллекцию картин Брейгеля, классическую музыку, которую можно послушать в старинном зале настоящего замка, за удивительные дома необычно интересного архитектора Хундертвассера. Теперь, когда я здесь бываю, я иногда думаю о папе и почему-то представляю его не таким, каким я знаю его теперь. А тем юным капитаном, совсем немного не дошедшим до Вены. Вот он смотрит на меня с фотографии тех лет – совсем мальчишка, на котором так странно смотрится военная гимнастерка. Боже мой, да он здесь намного моложе моей дочки, а своей внучки. И так странно видеть на этом еще по-молодому округлом, кажется еще не тронутом бритвой лице такие строгие, не суровые, а именно строгие глаза.

У папы, как и у многих людей этого поколения, сверхобостренное чувство долга. На мой взгляд, оно было развито сверх меры, до таких масштабов, когда чувство долга подавляет естественное для нормального человека чувство самосохранения. Это и толкало таких людей, как папа, на поступки, которые в наше время могут показаться чуть ли не противоестественными.

Два эпизода, о которых я рассказала: папино стремление, во что бы то ни стало, попасть на фронт в 1941 году и его отношение к перспективе нашей командировки в Бангладеш вещи несопоставимые по масштабу. Но за ними стоит одно и то же мироощущение, в котором главное место отводится долгу.

При этом папа отнюдь не был фанатичным сторонником системы. Никогда не принадлежал к разряду тех, для кого все указания сверху были безусловно правильными и не подлежали обсуждению. К тому же он не был и карьеристом.

Чтобы не быть голословной приведу один пример. Как я уже говорила, в тот период, когда мы находились в Калькутте, он был первым заместителем председателя правления АПН. И пробыл замом меньше двух лет. И не потому, что его сняли, как были уверены многие, кто знал его в это время. Он не захотел больше оставаться на этом посту. Начальство, в лице тогдашнего председателя агентства, довольно долго пыталось отговорить его от ухода с этой номенклатурной должности. Где это видано, чтобы человек отказывался оставаться начальником. Я, во всяком случае, за свою жизнь второго такого человека не встретила. В итоге "под папу" была создана должность главы группы политических обозревателей АПН. И я знаю, сделано это было не потому, что папа просил об этом. Его вполне устроила бы и прежняя должность политического обозревателя. По его словам, он был твердо уверен в том, что его истинное призвание не администрирование и канцелярская писанина, а творческая журналистская работа.

Он мне как-то признался, что в роли начальника его травмировала необходимость принимать решения, причинявшие страдания, боль или даже просто неудобство людям. Будучи начальником, ты волей – неволей вынужден вторгаться в жизнь подчиненных. А мы все знаем, что хорошие новости начальство сообщает реже, чем плохие. Одному сегодня ты не подписал отпуск, другому сказал, что на выходные вместо планировавшейся поездки на дачу, придется выйти дежурить. Третьему сообщил, что его должность будет сокращена. Говоря это, папа вдруг задумался, а потом сказал: "Ты знаешь, возможно, я мальчишкой нахлебался этого командования. Когда убили нашего очередного начальника батальона, то меня, девятнадцатилетнего, назначили начальником батальона. И мне не раз и не два приходилось поднимать людей, вдвое старше себя, в атаку. И я знал, что каждый раз я, возможно, обрекаю кого-то на смерть. Я до сих пор не могу забыть этого".

Не меньше, чем приказывать, папа не любил и просить. Если ему и приходилось обращаться к кому-то с просьбой, то каждый раз это стоило ему больших усилий. Уже накануне разговора, в котором ему предстояло выступить просителем, можно было об этом догадаться. Папа ходил сумрачный и нервный.

Кстати, может быть и в Калькутте, а значит, и в Бангладеш мы не оказались, если бы не эта папина почти болезненная нелюбовь к роли просителя. Уже находясь в Бангладеш, приехав в Москву на побывку, я как-то случайно наткнулась, гуляя на даче, на одного папиного знакомого, которого мы все знали давным-давно. Раньше мы регулярно встречались здесь же, в Опалихе, где несколько лет подряд папа снимал дачу. Этот наш знакомый проводил лето там же. Я никогда не интересовалась тем, кто он и что он – так какой-то невзрачный мужичок. Тут, увидев меня, он обрадовался и стал расспрашивать, куда это я подевалась и почему он меня так давно не видел.

• Да, меня не было последние годы в Москве, я была в командировки с мужем.

 

• Да, а муж у тебя где работает?

 

• В МИДе.

 

• В МИДе? Надо же я и не знал.

 

• А почему Вас удивляет, что Вы не знали?

 

• Ну, как же, я же в МИДе работал, это я сейчас на пенсии. Как раз курировал новые кадры, поступавшие из МГИМО. Твой-то, в какой отдел попал?

 

• В отдел Южной Азии.

 

• Да? А в командировке, вы где были? В хорошем месте?

 

• В Калькутте, а потом в Дакке.

 

Когда папин знакомый это услышал, он с таким недоумением уставился на меня, что мне стало неловко, как будто меня уличили в чем-то очень неприличном.

• Да? И Спартак не сказал мне об этом?

 

• А что можно было сделать? - я попыталась успокоить себя и его. – У Игоря же бенгальский язык.

 

Наверное, мне стало бы легче, скажи он: "А, бенгальский, тогда действительно, ничего не поделаешь".

Но вместо этого я услышала.

• Бенгальский, ну и что? Это, конечно, тяжело, но не смертельно. Люди и с суахили в Вашингтон попадают. Да, Спартак дает. Даже от него я такого не ожидал.

 

Может быть, первый раз папа и попытался нам помочь именно вскоре после того, как я рассказала ему об этой встрече. Мне до сих пор неприятно вспоминать о том, что папе пришлось пережить тогда. После того разговора он не мог прийти в себя несколько дней. И это случилось по моей вине. И по вине все той же Бангладеш.

Мы сидели в Дакке уже четыре года. А вместе с Калькуттой получалось шесть лет в Южной Азии. Хотя, когда нас переводили туда из Калькутты, обещали, что мы лишь отбудем оставшийся нам до окончания командировки год. И я, и Игорь к тому моменту обзавелись уже комплектом почти неизбежных в таких странах болячек и мечтали вырваться домой. Но московское начальство на все просьбы о замене отвечало: потерпите, замены нет.

Воспользовавшись своим приездом в Москву, я "насела" на папу и уговорила его отправиться с визитом к одному высокому мидовскому начальнику, которого он хорошо знал, чтобы испросить "добро" на наш отъезд. Вернулся папа просто больной – посеревший и постаревший. Он долго отмалчивался и отнекивался на наши уговоры рассказать, что произошло.

• Да, такого позора за всю свою жизнь не переживал, - попозже вечером все-таки признался он. - Прихожу, объясняю и прошу, чтобы помог организовать замену и ваш отъезд.

 

А он мне в ответ.

• Спартак, как ты можешь? Вот мы с тобой, разве за нас кто-то просил? Мы всего сами добивались и были там, где партия прикажет.

 

• Ну и прочее в таком же духе. А потом еще и совсем доконал.

 

• Вот, моего сына вон направляют в Алжир. Ну и что! Пусть едет! Раз надо, так надо!

 

• В общем, опозорился я, - грустно завершил папа.

Надо сказать, что сын вышеупомянутого начальника действительно поехал в Алжир. Но только всего через год, как по велению волшебной палочки, оказался в Париже.

Папа не только не любит просить, но не любит вообще никаких хождений в бюрократию. Именно поэтому он и сам не смог и не захотел заделаться бюрократом. Я думаю, эта нелюбовь у него от его отца, от деда Ивана. Но если дед просто отгородился от мира и целиком ушел в работу, то папа не мог себе этого позволить. Большая по нашим временам семья – жена, теща, трое детей – требовала забот, внимания, усилий и хлопот.

Дед был, как сейчас модно говорить, тредоголиком – человеком, одержимым работой. Папа – жизнелюб, поэтому он, слава богу, им не стал. Он всегда любил музыку, долгие годы был заядлым филателистом, обожал ходить на лыжах и по грибы. Любил футбол. Болел, естественно, за команду «Спартак». В детстве мы с ним часть ходили на стадион. Когда любимая команда проигрывала, переживал так, что мне больно было смотреть.

Очень любил живопись. У нас дома большое собрание альбомов, посвященных художникам всех времен и народов, различным музеям мира. Папа старался не пропускать интересные выставки, проходившие в Москве. Любил бывать в ателье художников. Иногда покупал особенно понравившуюся ему работу. Все стены их с мамой квартиры увешаны картинами. Там нет полотен прославленных художников. Коллекционировать их у родителей не было ни средств, ни особого желания. Они покупали картину, которая их чем-то затронула, а не потому, что на ней стояла подпись именитого живописца.

Папа любил и умел отдыхать. Но и работал он всегда очень много.

После окончания МГИМО летом 1949 года его, по разнарядке, ожидала работа в Совинформбюро на должности редактора отдела США. Вот как об этом вспоминает папа:

«Круг моих обязанностей в отделе США постепенно расширялся: основной акцент делался на заказы оригинальных статей за подписями известных журналистов и видных деятелей культуры. У многих из них я брал интервью. Помню, как навещал писательские дачи в подмосковном Переделкино: Эммануил Казакевич отстукивал ответы на мои вопросы на машинке; Всеволод Иванов диктовал текст супруге, «по совместительству» секретарше. Побывал я у многих знаменитостей и в столице: не забуду ни квартиру режиссёра Чиаурели, поразившую меня своими размерами, ни того трепета, который ощутил, переступая порог квартиры маршала Жукова на улице Грановского. Всё это было, было…»

Год спустя он был произведён в старшие редакторы, а ещё через год освободилась должность заведующего отделом печати Великобритании

Через несколько лет у папы уже накопился некоторый опыт работы с английской прессой, и начальство сочло, что ему можно доверить более ответственную работу в самой Англии.

В 1956 году папу направили в командировку в Англию в качестве представителя Совинформбюро. Формально, как и его предшественники, он был включён в штат советского посольства по должности руководителя департамента печати.

«В британскую столицу мы прибыли в начале января 1956 года и поселились в консульстве СССР: я должен был принять дела у своего предшественника. Через несколько дней нам предоставили две комнаты в трёхкомнатной квартире: третью занимала бездетная пара сотрудников посольства — таким образом, и здесь квартирный вопрос решался в типично советском духе. (О том, что такое отдельная квартира, мы впервые узнали лишь пять лет спустя — уже по возращении в Москву.)

Дом на Большой Кенсингтонской улице представлял собой длинное пятиэтажное здание типично английской застройки, каждая его секция имела отдельный подъезд и сдавалась в аренду. Соседние подъезды, как нам вскоре стало понятно, арендовали люди состоятельные. В нашем случае арендатором было советское посольство, сами же мы оплачивали только коммунальные услуги. Зарплаты тогда были крошечные: я получал 113 фунтов в месяц; Зоя, устроившись вскоре на полставки, получала символические 25 фунтов. Эти деньги она мужественно откладывала в течение года, чтобы купить нашей дочери пианино, а потом всё время выкраивала частички своей зарплаты на преподавательницу музыки для Наташи. Зоя и сама мечтала когда-то о музыкальном образовании, но не смогла его получить, поэтому во что бы то ни стало решила дать его дочери.

Улица наша выходит к Гайд-парку и Кенсингтон-Гарденз, а вдоль восточной границы Кенсингтонского дворца тянется знаменитая Кенсингтон-Палас-Гарденз: две дюжины особняков по обе стороны улицы делят дворцовую ограду — из-за этого здесь постоянно дежурят привратники в ливреях, контролируя всех въезжающих и выезжающих. Со временем роскошные особняки — целые жилые комплексы с отдельными квартирами, десятками спален на каждом этаже, залами, служебными помещениями и т. д. — стали переходить в собственность посольств, арабских шейхов, султанов и прочих иноземных олигархов. К моменту нашего приезда, на Кенсингтон-Палас-Гарденз размещались посольства СССР, Норвегии и Франции. Советское посольство занимало четыре дома: № 13 (резиденция посла), № 15 (медчасть, клуб и представительство «Совэкспортфильма»), № 16 (резиденция военного атташе) и № 18 (отдел культуры и прессы); угловое здание консульства стояло с северной стороны за оградой. Дом, в котором работали представители Совинформбюро, формально относился к посольству — я же, как руководитель отдела прессы (и как все мои предшественники), проходил по дипломатическому реестру как один из посольских секретарей.

В паре километров к юго-западу от Кенсингтонского дворца, в самом центре уютного жилого квартала на улице Розовых Садов (Rosary Gardens), наше посольство целиком снимало отдельный подъезд из четырёх этажей. В нём размещалось представительство СИБ общим числом около тридцати сотрудников: двое русских (я и мой заместитель), остальные британцы. Один отдел готовил ежедневный вестник «Совьет ньюз» ("Soviet News"), в основном включавший перепечатки материалов советской прессы; другой отдел выпускал еженедельник «Совьет уикли» ("Soviet Weekly"). Остальные сотрудники были гражданами Великобритании, многие из них проработали у нас по многу лет. Среди них упомяну Рона Хардинга (редактора «Совьет уикли»), Дона Брауна (редактора «Совьет ньюз»), художника Кена Стита. Все они были приняты на работу по рекомендации руководства компартии Великобритании и оказались профессионалами самого высокого уровня. В штат сотрудников «Совьет уикли» также входили двенадцать распространителей еженедельника за пределами Лондона: в основном это были активисты Общества дружбы Великобритании с Советским Союзом, и у каждого из них была основная работа по специальности на каком-нибудь предприятии. Нашу газету они продвигали в местную коммерческую сеть, пользуясь услугами добровольных «друзей газеты», т. е. действовали через образовавшийся круг её читателей. Печатались наши издания в типографии рабочего кооперативного общества на Флит-стрит; там же находилось и лондонское отделение ТАСС, арендовавшее несколько комнат в помещении агентства «Рейтер.

…Не реже чем раз в полгода мы созывали общее совещание сотрудников газеты (с участием распространителей), чтобы учесть все замечания и предложения читателей. В качестве главного редактора «Совьет уикли» я столь же регулярно совершал поездки по разным городам Великобритании для проведения встреч с читателями. Такие встречи обычно превращались в «вечера вопросов и ответов» о жизни в СССР и о его внешней политике. Многие из тех, с кем я тогда встречался, стали потом моими друзьями. Заодно эти встречи помогли мне гораздо лучше узнать быт англичан, валлийцев и шотландцев, а также познакомиться с их обычаями и особенностями работы местных властей».

Папа полюбил Англию и англичан. Вспоминая о своем участии в так называемых «Олдермастонских походах» он пишет:

«Я шёл и думал: даже в ненастье Англия прекрасна по-своему. Всмотришься в лица простых людей, познакомишься с ними поближе, обогреешься теплом их улыбок, блеском неисчерпаемого юмора — и не поймёшь: кто же выдумал, будто самые замкнутые, напыщенные и чопорные на свете люди англичане?..»

После возвращения в 1961 году в Москву, папа работал в АПН, в которое было преобразовано Совинформбюро. В АПН, по его выражению, он сражался сразу "на двух фронтах" (опять фронт – положительно, военное прошлое не отпускало его): писал как на внутреннюю, так и на зарубежную аудитории.

Что касается работы на за рубеж, то папа готовил регулярные комментарии для ведущих газет многих зарубежных стран. Иными словами, работал в качестве колумниста. Все началось с письма из Хельсинки в 1965 году, когда одна из наиболее влиятельных финских газет предложила регулярно публиковать папину колонку. Он вел ее на протяжении двадцати лет. Также печатался в "Нью-Йорк Таймс", во французской "Монд" и многих других изданиях – от Англии до Мексики.

У нас, помимо регулярной подготовки статей и комментариев для АПН, папа участвовал в "круглых столах" на радио и в роли ведущего "Международной панорамы". Выступал в программе "Время". На международный комментарий в этой программе отводилось 2,5 минуты, и папа в шутку называл его "мотыльковым". Регулярно печатался в «Правде», «Известиях». В роли специального корреспондента АПН выезжал на места событий как у нас в стране, так и за границу. Большинство этих поездок были интересными, но некоторые оказались напрямую связанными с важнейшими событиями, знакомыми нам по учебникам истории. Приведу лишь три таких эпизода, рассказанные папой.

Первый эпизод связан с событиями международной жизни – с Карибским кризисом 1962 года, едва не закончившимся третьей мировой войной.

«Я в это время оказался в США на конференции по проблемам мирного сосуществования между нашими странами. Поскольку развернувшиеся события повернули эти отношения совсем в другую сторону – быть или не быть войне – то конференция свернула свою работу. Я быстро перебрался в Вашингтон, где встретился с пресс-секретарем президента Джона Кеннеди. Он и коллеги из американских СМИ (средства массовой информации – прим автора) поделились со мной информацией о шансах на разрядку острейшей ситуации. В конце концов, обе стороны нашли мирный выход из положения. Мой репортаж был опубликован в Известиях. С тех пор тема "Разрядке нет альтернативы" стала ведущей в моих комментариях в годы холодной войны».

Я очень хорошо помню ощущения тех дней. Необычные ночные – из-за разницы во времени – звонки папы из Америки. Сначала иронически-спокойные комментарии бабушки. Невозмутимость мамы. Все это скорее тревожило, чем успокаивало на фоне все нарастающей, витавшей в воздухе напряженности. И наконец, полная сдача позиций бабушкой, поначалу даже развеселившая нас. Она, как и многие москвичи, пережившие войну, отправилась по магазинам закупать спички и соль. Интересно, что вернувшийся после благополучного завершения кризиса папа рассказал, что американцы кинулись закупать не спички и соль, а минеральную воду в бутылках. Ну что же, суть от этого не меняется: и там, и здесь люди действительно почувствовали реальность надвигавшейся опасности.

Вторые два эпизода касаются событий не столь давнего времени.

«В октябре 1964 года предстоял запуск нашего очередного космического корабля с тремя космонавтами на борту: Комаров, Феоктистов и Егоров. У нас в АПН был свой спецкор по космосу. Но он заболел. А на следующее утро наш журналист должен был обязательно быть на Байконуре. Бурков вызвал меня и говорит: "Спартак, тебе придется выехать на запуск". За ночь я просмотрел кипу материалов, касающихся освоения космоса и биографий космонавтов. Результатом был вполне добротный репортаж с космодрома. … Когда космонавты вернулись на Землю, то по сложившемуся ритуалу на Байконуре ожидали телефонного звонка руководителя страны. Но шло время, а звонка Хрущева все не было, и я решил связаться по телефону с Бурковым и выяснить, что происходит? Он отвечает: "это не телефонный разговор". Вылетел в Москву в ту же ночь и уже в четыре утра в агентстве. Иду в телетайпную, а там передают биографию нового Генерального секретаря КПСС Л.И. Брежнева. Все стало ясно: по сути дела произошел государственный переворот».

"Нечто похожее мне пришлось пережить двадцать шесть лет спустя, в 1991 году. Двумя годами раньше я был направлен в Лондон в качестве собственного корреспондента АПН. В это время по причине обострившегося конфликта между М. Горбачевым и Б. Ельциным стала заходить в тупик перестройка, которую я приветствовал всей душой. В Англии многие политические деятели также считали, что в интересах международной стабильности и придания перестройке нового импульса жизненно необходимо, чтобы два лидера прекратили эту нелепую, как казалось, ссору и вновь встали на путь сотрудничества. В своих корреспонденциях я писал об этом открытым текстом. Но сначала последовал августовский путч 1991 г., а за ним срыв "новоогаревского" процесса и все это обнажило всю слабость позиций Горбачева. Вскоре беловежский сговор за его спиной привел к развалу Союза. В ноябре 1991 г. я получил извещение о закрытии корпункта и о моем отзыве из Лондона. Незадолго до этого прекратило существование и мое любимое детище – газета "Совьет уикли". Такая же участь ожидала и все другие печатные издания АПН, и многие его представительства за рубежом".

Вместе с завершением истории СССР завершилась и история АПН, а также закончился и более чем сорокалетний этап папиной журналистской жизни. За папины лондонские материалы его почему-то "записали" в сторонники Горбачева и поспешно "ушли" на пенсию. Кроме того, пришедшие в тот период к власти молодые "демократы"– эта картина наблюдалась повсеместно - спешили избавиться от возможно большего количества людей старшего поколения. Эта картина наблюдалась повсеместно, убирали с ключевых постов иногда даже тех, кому перевалило за сорок, не говоря о шестидесятилетних. А priori их объявили ретроградами. Опыт? Не смешите! Зачем он нужен этот ваш опыт. Он нам ни к чему – все равно мы все переделаем по-новому!

Правда в том же переименованном, перелицованном и перекромсанном АПН где-то в середине 90-х годов, так же как это происходило и со многими другими организациями, да и вообще со страной, спохватились, что утратили позиции, на завоевание которых ушли десятилетия и труды многих поколений журналистов этого агентства. И начали принимать меры по очередной перестройке. Но это уже другая история.

Сразу же после ухода на пенсию в декабре 1991 года, папа получил приглашение от декана факультета журналистики МГУ Ясена Засурского преподавать на этом факультете, где в течение более 30 лет, параллельно с основной работой, занимался научной и преподавательской деятельностью.

В 2002 году вышла его последняя книга - "Четвертая власть: британская модель", о пятисотлетней истории печати Великобритании. Недавно, уточняя год выпуска этой книги, зашла на интернет и увидела вот такое послание:

«Товарищи! Я пишу реферат по теме "история Financial Times". Как оказалось, простая формулировка скрывает за собой полное отсутствие какой-либо информации. Последняя надежда - книжка С.И. Беглова "Четвертая власть: Британская модель", которой нет у меня дома, но в которой наверняка есть то, что мне надо. Так вот, если кто-то знает, где найти текст этого учебника в интернете - поделитесь, пожалуйста, ссылочкой!» Папины книги до сих пор востребованы!

В отличие от деда папа написал несколько книг. Но вот что интересно. Его докторская диссертации, защищенная в 1969 году – об особенностях концентрации западной прессы. Выдержавшая два издания книга "Монополии слова" (1969 г. и 1972 г.), книги "Мир прессы и пресса мира" (1975 г.), "Империя меняет адрес" (1997 г.) – все они тоже о печати. Преподавал он всегда тоже историю печати. Как и дедушка, папа всю жизнь остался верен одной раз и навсегда выбранной теме. И работал папа всю свою жизнь – сорок лет - в одной организации. Просто сначала она называлась Совинформбюро, а потом АПН. Выходит, что папа у нас однолюб - и в работе, и в творчестве, и вообще "по жизни", как это модно теперь выражаться.

Заслуженный работник культуры Российской Федерации. Профессор, Доктор исторических наук. Ветеран труда. Награжден орденом Отечественной войны первой степени, орденом Красной Звезды, тремя орденами Трудового Красного знамени, двумя орденами Дружбы народов, медалью "За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг." и другими медалями. Лауреат премии им, В. Воровского за лучшую работу в области международной журналистики (1976 г.) Лауреат международной премии "Золотой Меркурий" (1977). Все это о папе, которому, как он иногда говорил полушутя полусерьезно, всю жизнь приходилось равняться на свое незаурядное имя – Спартак.

Я долго думала – перечислять ли все эти его регалии. Я человек, которому уж если, что и чуждо, то это пафос и патетика. Поэтому мне хотелось понять, добавляют ли они что-то к тому, что я о нем рассказала? А потом решила – да, говорят. В глазах людей нашего поколения многие награды и звания обесценились. Мы с иронией смотрели на брежневский иконостас, у нас вызывало аллергию перечисление почетных званий многий сильных мира сего. А что сейчас? Развелось огромное количество академий – и при большом желании и деньгах или связях вы без труда получите звание академика. Многочисленные фонды, организации, благотворительные, дворянские и прочие общества штампуют почетных членов и навешивают на них какие-то замысловатые медали и ордена. Что вы скажете, например, если узнаете, что кого-то из ваших знакомых наградили золотой медалью Екатерины Дашковой? Звучит впечатляюще. Пыл ваших поздравлений, возможно, несколько остудит лишь то, что этой медалью награждают за достижения в области… снижения веса.

Процесс обесценивания званий, регалий продолжается. Но тем почетнее те звания и награды, которые достались человеку не по праву силы, денег, влияния, а, как ни банально это звучит, по заслугам. А тем более те, на которых, если повнимательнее приглядеться, еще можно увидеть капельки засохшей крови, пролитой этим человеком.