ЕГОР ГАЙДАР: НЕМНОГО ЛИЧНОГО ВОСЛЕД УШЕДШЕМУ

"Если бы выставили в музее плачущего большевика, весь день бы в музее торчали ротозеи: ещё бы, такого не увидишь в веках…", - вспомнились поневоле забытые строчки Маяковского, когда в день смерти Гайдара появился вдруг в телевизоре, дрожа губами, железный Чубайс, неуспешно пытавшийся подавить рыдания. Ещё помню, что за много лет до печального этого события как-то по бабьи, буквально взахлёб восхищалась бывшим своим начальником добрая девушка Элла Памфилова, тогдашний министр по пенсиям в его правительстве. Наверное, очень приличным был человеком Егор Тимурович, Царство ему Небесное.

Уже давным-давно служил я в академическом Институте США и Канады. Эта престижная советская контора привлекала не столько из любви к недоступной и сказочной Америке, сколько из-за стойкого отвращения к родному государству. Скрывать это здоровое чувство не получалось, и, вероятно, поэтому вожделенная страна оказалась недостижимой за казённый счёт, а из Института меня помаленьку выдавили.

Но ещё через несколько лет, в эпоху горбачёвских многословных речей и удивительных поступков, я почти забыл про Америку любимую, потому что самое главное на свете начинало происходить не где-то там за морем-океаном, а здесь, у нас, и чем дальше, тем больше. Соответственно нарастал непривычный патриотизм и обострялся интерес к делам и заботам отечества.

Апофеозом этого интереса стало весёлое время пресловутых «гайдаровских реформ». Взглянув едва на знакомое имя в заголовке, всякий читатель уныло подумает: «Ну, вот, опять «про это», как не надоест, просто неприлично уже», и будет прав, наверное. В самом деле, довольно скучно повторять давным-давно известное (подзабытое, правда), однако приходится: наша экономика «реального социализма» была безнадёжной очень задолго до краха СССР. Столь же безнадёжной непременно стала бы любая попытка её осмысленной, постепенной и, самое главное, управляемой сверху рыночной трансформации на манер успешных реформ в очень большом Китае или, наоборот, в очень маленьком Сингапуре.

Дело в том, что лишь дееспособное государство, причём неважно, коммунистическим оно себя провозглашает или, наоборот, антикоммунистическим, способно стать субъектом такой трансформации. Функционально в роли государства у нас одна только КПСС смогла бы жёстко и разумно контролировать необходимые радикальные преобразования, опираясь на свои разветвлённые и полномочные структуры. Однако, в отличие от китайских, советские властвующие коммунисты-догматики, насквозь коррумпированные в течение «застойных» десятилетий, напрочь утратили представление не об одном лишь коммунизме своём любимом, но и вообще о национальных интересах страны. Оставалось поэтому ждать развала этой так называемой партии, а заодно и всего СССР, который она только и скрепляла фактически.

Дальнейшие годы привычно уже «лихими» называют почему-то. Слово «героические» здесь, наверное, более уместно, и лавры главного героя по праву снискал тогда покойный Гайдар Егор Тимурович. Сейчас даже представить себе невозможно пугающую глубину повсеместного и беспросветного невежества бывших советских людей в экономических вопросах, не исключая здесь ни образованной публики, ни политической элиты начала девяностых.

Многие миллионы сограждан, и в том числе те, кто с демократическими симпатиями, не понимали тогда (а некоторые не понимают и сейчас) элементарной экономической механики. «Мы голосовали за этого Ельцина, так почему же цены так он люто повышает вместо того, чтобы зарплату нам всем прибавить? Ну, что ему стоит, ведь он же самый главный? Сталин-то, цены, поди, снижал чуть не каждый год».

Во дни гайдаровских преобразований подобные речи звучали повсеместно: на улицах и в очередях, в студенческих аудиториях и на заседаниях Верховного совета. К сожалению, преобразования эти проводились «втихую»: ни пропаганды никакой не было, ни хотя бы достаточной об этом информации, ясной, правдивой и понятной народу. А резать-то «по живому» приходилось. Но и в молчании реформы сами по себе объективно способствовали очень быстрому экономическому просвещению, и в этом – ещё одна заслуга Гайдара, пусть и нечаянная.

Все первые рыночные структуры в позднем СССР на лживом советском языке одинаково почему-то назывались кооперативами. По мере вынужденного, робкого и с оглядкой их распространения всё более нестерпимо смердели гниющие обломки планового хозяйства. Задача реформы в таких обстоятельствах выглядела простой на первый взгляд и естественной: ампутировать сгнившее и дать свободу новой экономике с приемлемыми социальными потерями. Но считать Егора Гайдара реформатором было бы несправедливым, потому что выпало ему стать самым настоящим революционером, сумевшим не только изменить у себя в стране способ производства, но и глубоко перепахать службой своей недолгой как бытие, так и сознание грядущих поколений соотечественников.

Умозрительная модель «экономической робинзонады» давно известна в качестве метода анализа реальных общественных и хозяйственных процессов, она с успехом применялась в разное время теоретиками различных академических школ. Именно таким вот одиноким «Робинзоном» из старинной экономической абстракции пришлось лично мне переживать гайдаровскую революцию.

Случилось так, что к этому времени я практически выпал из персонального социума: семья вдруг распалась, а друзья почти одновременно поумирали либо поразъехались по разным странам. Поневоле все общественные потрясения ощущались тогда буквально как личные, то есть остро и болезненно, зато вполне точно. А принадлежность к массовой и скудно вознаграждаемой профессии преподавателя делала скромную мою персону вполне репрезентативным персонажем «робинзонады» гайдаровской эпохи.

Этому отдельному персонажу, социально ничтожному и поневоле бескорыстному, совершенно незачем лгать было или выдумывать что-то. Кроме того, университетское образование, пусть и марксистского поневоле толка, позволяло не только делать кое-какие самостоятельные обобщения явлений и событий тогдашней нескучной экономической жизни, но и высказывать их перед непритязательной, но всё-таки довольно строгой и не прощающей вранья и глупостей студенческой аудиторией.

Поэтому собственные чувства и мысли той поры, смею надеяться, не меньше правдивых оценок содержат, чем воспоследовавшие многотомные пуды наукообразных и противоречивых писаний, посвящённых деяниям Егора Гайдара. Очень трудно, забыть, например, последние недели теперь уже далёкого девяносто первого года и фантастическое ощущение крутого замеса из безбрежной свободы, немыслимой дотоле, с предсмертными конвульсиями советского «реального социализма».

Я работал тогда в маленьком заводском техникуме и в полной мере наслаждался непривычной профессиональной вольницей. Занятия были как утром, так и вечером, а днём обедать следовало бы и отдыхать. Но не до того было в те непраздные и несытые денёчки. В городе Москве практически ничего не продавалось, потому что президент Ельцин, справедливо страшась всеобщего возмущения неизбежным и неожиданным «новогодним сюрпризом», заранее объявил на всю страну о предстоящем освобождении цен в исполнении нового вице-премьера по экономике, никому тогда не известного внука аж целых двух всем, наоборот, известных дедов-писателей.

Вообще-то радикальные рыночные преобразования время от времени проводились уже в отдельных странах (в Чили, например, или в послевоенной Германии), но никто из тамошних и тогдашних реформаторов никогда не заявлял о своих намерениях вслух и предварительно. Народ наш, как ни тёмен он был и дремуч насчёт экономики, очень грамотно прочитал «освобождение» как «беспредельный рост», страшно испугался поэтому и незамедлительно скупил все скудные остатки товарных запасов умиравшего социалистического хозяйства. Московские прилавки, давно уже почти пустые, сразу опустели окончательно, безо всяких, там, «почти».

Отсутствие сигарет казалось особенно мучительным и даже унизительным. Поэтому, выкурив последнюю «Приму», чтобы заодно и голод заглушить, садился я в трамвайчик самого протяжённого маршрута (39-го, например, или 12-го) и часами катался, внимательно приглядываясь к табачным ларькам на перекрёстках: не толпится ли вокруг публика в ожидании счастливой возможности «отоварить» сигаретные карточки. Завидев очередь, стремглав я выскакивал из трамвая и становился в хвост. При удачном раскладе получалось вовремя и даже не спеша вернуться к студентам-вечерникам, самодовольно и бодро покуривая на морозе.

Ну, ладно, курить вредно, сам давно бросил, но вот ещё сюжетец из декабря девяносто первого, - простенькая и страшноватая иллюстрация тогдашней хозяйственной экзотики. Как известно, кушать гораздо полезнее, чем курить, но с покупкой еды было ещё сложнее, потому что власти наши трусоватые не посмели строго её нормировать, и продукты (см. выше) исчезли отовсюду (кроме неприступных «колхозных» рынков) и, казалось, навсегда. Был, например, продовольственный магазинчик во дворе моего заведения, и он бесперебойно работал: вовремя открывался, вовремя закрывался, и раскормленные продавщицы все на местах, и в белом.

Целыми неделями не было вообще никакой торговли, зато пустые прилавки от нечего делать вымыты чисто-начисто, - лепота! И вдруг: вплотную к распахнутым складским дверям подруливает задом фургон, и начинается невидимая снаружи суета, подозрительно похожая на РАЗГРУЗКУ. Захожу в магазин, а там уже очередь из местных тёток. Становлюсь в хвост, интересуюсь, что, мол, привезли? Оказалось, колбасу дешёвую, национальную пищу советского народа: ура! Прошёл час, потом другой, тётки стоят, ну, и я с ними, а продавщицы, наоборот, бегают взад-вперёд, молча. Схватил одну и спрашиваю насчёт когда, мол, колбасу торговать будем. «Вот, прямо сейчас», отвечает, вырывается и убегает. Жду дальше и выхожу на улицу покурить. И вдруг, опять: вплотную к распахнутым складским дверям подруливает задом другой фургон, и снова начинается невидимая снаружи суета, подозрительно похожая уже на ПОГРУЗКУ(!). Продавщицы враз исчезли, тётки из очереди неохотно разбрелись по ближайшим дворам, а я, голодный, пошёл читать вечерникам лекцию о преимуществах рыночной экономики.

Назавтра зашёл в магазин, полюбопытствовал. Оказалось, там всё у них в порядке, просто подъехали «кооператоры» и заплатили чуть подороже за «государственную» колбасу. Все участники сделки довольными остались (кроме тёток бедных, ну и меня, разумеется): магазин сразу план выполнил по реализации, а кооператив таинственный без проблем пополнил оборотные фонды: бутерброд с «госколбаской», проданный в любом буфете по свободной цене, легко давал «кооператорам» тысячепроцентный навар. Ни госторговля, ни частник законов никаких притом не нарушали, и таким, вот, образом «работала», с позволения сказать, вся советская экономика при последнем её издыхании.

Не нужна была богатая фантазия, чтобы вообразить неизбежное начало повсеместной стрельбы друг в друга той же зимой при дальнейшем сосуществовании т. н. «социализма» с т. н. «капитализмом». Угроза была поистине смертельной, и сохранение государственных цен приближало её буквально с каждым днём. Обошлось, однако: выполнил Гайдар обещанное, и второго января социализм советский закончился. За свидетельствами победы капитализма, ну и за хлебом заодно, пошёл я в ближайшую булочную.

Первое впечатление от капитализма оказалось неслабым: батон «столичный» стоил аж полтора рубля вместо двадцати двух прошлогодних копеек. Но страшные эти полтора функционально были уже НАСТОЯЩИМИ рублями, хотя с виду и оставались прежними привычными «деревянными». Со времён приснопамятных НЭПа и наркомфина Сокольникова не было в стране у нас денег настоящих, то есть пресловутого «всеобщего эквивалента». Гайдар вновь нам их дал, заодно всех вроде как ограбив: одно без другого никак у него не получалось. И не получилось бы ни у кого на его месте. Потому-то и не находилось охотников на это место, «отнюдь» (любимое словечко героя) мёдом не намазанное. Не в том истинная заслуга Гайдара, что выдумал он что-то необыкновенное и осуществил, а в том лишь, что не отверг очевидного и неизбежного, а подчинился ему, сразу взяв на себя ответственность за последствия. Одно это, уверен, стоит немалого.

Говорят, мол, дорого яичко ко Христову Дню, и высказываться поэтому следует сразу за событием, печальным в данном случае событием. Однако страх не быть услышанным в разноголосом хоре проклятий и славословий в адрес новопреставленного тогда Егора Гайдара попридержал немедленную мою реакцию на его неожиданную кончину. Кроме того, время даёт право задать вопросы, не вполне приличествующие дням утраты. Слава Богу, размах и глубина перемен, связанных навсегда с его именем, дают счастливую возможность обсуждать и оценивать гайдаровские деяния в любой момент последующей истории. Их судьбоносность для отечества очевидна любому, кто в здравом уме. Это, тем не менее, не предполагает их безусловности, тем более, безупречности.

Личная порядочность покойного Гайдара не вызывает сомнений даже у откровенных врагов экономиста (а я к их числу не отношусь, мягко говоря), но некоторые обстоятельства его деятельности по сию пору порождают недоуменные вопросы. Например, такой: почему всё-таки он молчал в переломном девяносто втором? Ну, ладно, пусть оратор из него никакой, и его наукообразную тарабарщину вроде «денежного агрегата М 1» нормальный человек в толк взять отнюдь (опять «отнюдь»!) не может. Но ведь был у него под рукой Чубайс, были другие златоусты-начальники, они-то почему помалкивали? И почему скромный преподаватель в моём лице вынужден был в студенческой аудитории растолковывать и оправдывать (или осуждать иногда) каждый шаг этих молчаливых деятелей?

Не все, к сожалению, соотечественники были моими студентами, поэтому недоумение, переходящее в ужас, вызывали у них первые последствия гайдаровской либерализации. Боязливой или, наоборот, высокомерной была природа этого молчания - не знаю. В любом случае оно стало, кажется, важной причиной постепенного торможения рыночных преобразований и скорого ухода Гайдара из правительства. Было потом и второе пришествие наверх, но поведение Гайдара в октябре девяносто третьего также представляется не вполне понятным. Его ночной отчаянный призыв к жителям защищать Моссовет и обещание раздать желающим автоматы из арсенала Шойгу легко могли обернуться обильными бессмысленными жертвами. Наверное, власть, в особенности, власть демократическая, не должна прятаться за спинами мирных граждан.

Впрочем, существуют разные оценки тех страшных событий и роли в них первого вице-премьера, многое остаётся неизвестным и поныне. Осталось, наконец, ещё одно не очень понятное обстоятельство, связанное с именем покойного Егора Тимуровича. Так называемый «бизнесмен» Андрей Луговой, бывший чекист-«исполнитель» и нынешний депутат Госдумы от ЛДПР, всегда кокетливо уклонялся от прямых ответов на вопрос о своей возможной причастности к убийству Литвиненко. И, тем более, не мог исключать этого никто другой из нормальных людей, в особенности, после обнародования Скотленд-Ярдом доказательных обвинений в адрес этого депутата. Один лишь Гайдар всегда настаивал категорически на невиновности своего, как оказалось, бывшего телохранителя.

Почему, спрашивается? Ведь за язык его никто не тянул особо, мог бы и промолчать. Но нет, защищал Гайдар Лугового вслух и неоднократно. Зато непонятно молчал он в ответ на вопрос о таинственном на него покушении в Ирландии, утверждая при этом, что знает как исполнителя, так и заказчика. Чего же или кого же так боялся Егор Тимурович, человек очевидно нетрусливый? Тайна сия велика есть, и унёс он её в могилу.

А в начале девяносто второго, купив тёплый батон в булочной за бешеные, хоть и настоящие уже деньги, я нетерпеливо направился в другой продмаг за новыми свидетельствами рыночных чудес, но там было по-прежнему пусто, как при социализме проклятом. Однако в течение ближайших дней и недель чудеса эти не замедлили воспоследовать, сначала - в виде отдельных продуктов, которые, как чёрт из табакерки, невесть откуда выскакивали по одному на полки магазинов. Дальше – больше, на полках становилось всё теснее, и довольно скоро наступило непривычное изобилие.

Эстетика полных прилавков привела в магазины не столько даже новых покупателей, сколько массу неплатёжеспособных, но восхищённых чистых «любителей прекрасного» вроде меня: ходил и ходил туда, как в музей. Зато, впервые попав через пару лет на Запад (а это был богатый Люксембург), остался вполне равнодушным к тамошнему изобилию – уже неинтересно. Короче говоря, дал Гайдар нам всем экономическую свободу.

А свободы политической, наверное, мы не заслужили.