ДЕЗА

Юрий Леонидович Лиманов — драматург, прозаик, сценарист — родился в 1926 году. Как и положено было в те годы мальчику из интеллигентной семьи, очень много читал, прекрасно рисовал, увлекался театром. В восемнадцать лет он ушёл добровольцем на фронт, отказавшись от институтской брони; воевал простым матросом на канонерской лодке «Красное знамя», которая уже после официально объявленного окончания Великой отечественной войны поддерживала операцию по ликвидации кёнигсбергской группировки фашистов с моря в районе Куршской косы. Награждён медалью «За боевые заслуги».

Годы спустя Юрий Лиманов посвятил этим событиям пьесу «Тем, кому выпало жить». Света рампы она так и не увидела, поскольку Главное политическое управление Советской армии упорно отрицало факт ведения боевых действий после 9 мая 1945 года, — пьесу запретили.

Осенью 1945 года матрос Лиманов поступил на английское отделение морского факультета Военного института иностранных языков, в 1949 году окончил его и уехал служить военным переводчиком на Дальний Восток.

После демобилизации работал журналистом: сначала в «Учительской газете», потом в «Литературке» — пожалуй, в лучшие её годы, когда главным редактором был Сергей Сергеевич Смирнов и газета пользовалась большой популярностью, особенно в среде интеллигенции. Одновременно учился на сценарном факультете ВГИКа у Евгения Габриловича, но был отчислен в конце второго курса за нежелание посещать занятия и сдавать экзамен по основам марксизма-ленинизма.

Журналистская деятельность никогда в полной мере не удовлетворяла чаяний Юрия Леонидовича: с детских лет его не покидало увлечение театром. Ещё до ухода на фронт он поступил монтировщиком сцены в Камерный театр и всё свободное от работы время присутствовал на репетициях и спектаклях легендарного режиссёра Александра Таирова, восхищаясь блистательной игрой Алисы Коонен. Позже, в конце шестидесятых годов, он несколько лет заведовал литературным отделом Малого театра.

Приход Юрия Лиманова в драматургию был закономерен. Первые же его работы обратили на себя внимание режиссёров и критики. Спектакли, поставленные по его пьесам «В начале было слово», «Аз, буки, веди» (об истории становления письменности на Руси), «Задонщина», «Телеграмма из прошлого», шли в театрах СССР. По сценариям Ю. Л. Лиманова сняты фильмы «Господин Великий Новгород» (режиссёр Алексей Салтыков) и «В начале было слово» (режиссёр Юрий Соломин).

С конца 90-х годов Лиманов пишет ряд прозаических произведений на исторические темы: романы «Святослав Всеволодович», «Олег Рязанский многоликий», дилогию («Кровь на пергамене» и «Кремлёвский узник»). В издательстве «Терра — книжный клуб» вышел роман «Прелестное дитя греха» о юных годах Екатерины Великой.

Последние годы жизни Юрий Леонидович посвятил излюбленным темам. Это история преступно легкомысленной продажи Аляски, досконально им изученная и прочувствованная, поскольку в течение трёх лет ему довелось служить поблизости, в радиоразведке на Чукотке. Также, заинтересовавшись работами историка Бориса Поршнева, он написал роман о тайных политических связях патриарха Филарета с кардиналом Ришелье и об их совместной борьбе против австрийских и испанских Габсбургов. Оба романа — «Золотой песок Аляски» и «Вторая любовь Д’Артаньяна» — адресованы молодёжи, но, к сожалению, остаются не изданными.

Юрий Лиманов стремился приобщить к истории и совсем юное поколение: им написаны книги для детей «Юрий Долгорукий», «Анна Ярославна» и «Дмитрий Донской». Его манера письма отличается живостью, острыми поворотами сюжета, прозрачным и ясным языком; в достоверный исторический контекст органично вплетён художественный вымысел.

Отметив восьмидесятилетие, Юрий Леонидович решил записать свои воспоминания, неоднократно рассказанные им в кругу семьи и близких друзей. Работал, по его выражению, между делом, намереваясь впоследствии объединить их под общим названием «Воспоминания оптимиста».

В его компьютере осталась первая глава романа о Ришелье, над которым он работал ещё утром того дня, когда навсегда ушёл от нас.

- - - - - - - - - -

Ночью меня разбудил взволнованный шёпот:

— Товарищ лейтенант, выйдем… — Я с трудом вынырнул из крепкого сна, разлепил глаза. Надо мной склонилась физиономия старшины из Приёмного центра, одного из наших лучших радистов. Мысленно чертыхнувшись, я накинул полушубок и вышел вслед за ним в холодный коридор. — Вот, прочтите! — протянул он мне бланк приёма радиограмм и включил мощный ручной фонарь, без которого мы никогда по ночам не выходили из дома.

Почерк у старшины, как и у других опытных радистов, был прекрасный, и я без труда прочёл несколько английских слов, сложившихся в короткое сообщение агентства «Ассошиэйтед пресс»: по сведениям из достоверных источников…

Сталин… — Боже мой! Я ждал — о, как я ждал этого! И вот оно, коротенькое слово: — умер!

Я был сыном репрессированного, вкусил все прелести жизни с клеймом «сын врага народа», чудом — и ещё благодаря идиотизму гэбэшников — поступил и окончил военный институт, а потом попал, сам того не желая, в радиоразведку, правда не на Запад, а сюда, в чукотскую глушь.

Буря чувств и мыслей пронеслась в голове. И кощунственная радость: нет больше тирана и убийцы миллионов! И растерянность: что будет с нами, если здесь, на самом восточном краю огромной державы, начнётся бестолковщина? И озабоченность, стремительно вытеснившая все остальные мысли: я всё же в первую очередь офицер разведки — что делать конкретно мне в этот конкретный момент, сию минуту? Я понимал, что сейчас в нашей огромной стране есть всего несколько сотен радистов и переводчиков, кроме, конечно, кремлёвских властителей, кто знает о смерти Сталина. Молчат ли они? Есть ли сообщение ТАСС? Ведь у меня нет никаких подтверждений того, что информация, переданная американским агентством, достоверна. Знают ли там, в Кремле, что на Западе уже пишут о его смерти?

Непроизвольно вырвалось:

— Ни хрена себе!

— Значит, я правильно понял? — шёпотом спросил старшина.

— Правильно, очень даже правильно. Давно пора!

— А вдруг деза? — Старшина был битый, опытный, участвовал в радиоиграх с Абвером во время войны, поэтому, как все «старики», боялся и терпеть не мог особистов СМЕРШа. — Я к вам первому… там ещё есть телетайп. Провериться бы…

Ох, как хотелось не проверять, а сразу поверить: сдох сухорукий отец всех народов! Но нет, необходимо убедиться и поглядеть, есть ли тассовки…

Я стремительно оделся и побежал в Приёмный центр, где меня уже ждал ворох телетайпных лент. За короткое время новость передали почти все крупные агентства мира.

— Точно? — спросил старшина.

— Точнее некуда. Накрылся усатый! — радостно объявил я. Меня окружили радисты. Улыбавшиеся, оживлённые, любопытные.

— Вот, написано: «dead» — я правильно понял: умер? — спросил один из «стариков».

— Правильно, правильно. Только не совсем точно.

— Не точно? — забеспокоился радист. — Как это «не точно»?

— Не умер, а сдох!

Кто-то засмеялся. В ПЦ царило радостное возбуждение. Я не сразу понял, почему. Ну, моя радость понятна — а солдаты при чём? Ведь все они воспитаны под лозунгом «Спасибо товарищу Сталину за нашу счастливую жизнь!»

— Может, теперь колхозникам паспорта дадут, — сказал старшина с робкой надеждой в голосе. — И из колхоза можно будет выйти…

Как же я мог забыть: большинство радистов были призваны в армию из деревни и все прелести коллективизации испытали на себе! Так… Значит, на политзанятиях мы дружно вешали друг другу на уши лапшу. Я — им, а они её же — обратно, только не столь густо, мне. Гениально!

— А тассовки для утренних радиопередач проверяли? — спросил я радистов.

— Проверяли. Молчат.

И это было самое страшное. Что они там, оживлять его собираются? Я отогнал нелепую мысль: придёт же в голову такое… Нет, я верил сообщениям всех мировых агентств — не бывает дезинформация столь глобальной. Но наши-то молчали! Как мне докладывать командиру? Брать ответственность на себя? И тут я понял: этуответственность — возьму с радостью! Я снял трубку местной связи…

Командир части, подполковник, примчался запыхавшийся, взмокший и перепуганный, преодолев полтора заснеженных километра, отделявших ДОС от ПЦ, со спринтерской скоростью.

— Где? — закричал он, втискиваясь в дверь. — Показывай!

Я показал листы радиоперехвата и телетайпные ленты.

— Верить можно?

— «Ассошиэйтед пресс», «Юнайтед пресс», «Рейтер»… — начал перечислять я.

Он схватил листы, но от волнения и одышки никак не мог прочесть то, что я ему показывал. Наконец, разглядел знакомое даже радистам слово «dead», тяжело сел на стул, скомкал листы и, осипшим тусклым голосом, неожиданно сказал:

— А ведь он мне улыбнулся, когда Калинин орден вручал в Кремле…

«Мало ли кому он улыбался, отправляя на казнь», — хотел сказать я, но, взглянув в его глаза, мгновенно ставшие грустными и тоскливыми, как у собаки, потерявшей хозяина, промолчал. Вспомнилось, что подполковник — горожанин, москвич: тут расклад совсем иной… А он зажмурил глаза, помотал головой, вздохнул, снял трубку и приказал телефонисту связаться по «ВЧ» с командующим армией.

— Гостева ко мне!

Старший лейтенант Гостев, наш шифровальщик, был нетороплив, чурался компаний, считался хорошим преферансистом, а из всей великой мировой истории знал одного Талейрана, да и то лишь потому, что, по его мнению, именно он сказал гениальные слова: если вы не учитесь играть в преферанс, вы готовите себе тоскливую старость.

— К приходу Гостева подготовишь текст шифровки в Москву, — приказал мне командир.

— С запросом, товарищ подполковник? — не сразу понял я.

— С каким ещё запросом? С информацией! — поправил меня командир, неоднократно битый в штабных передрягах и всей кожей предчувствовавший возможные осложнения.

Тем временем один за другим прибежали начальник штаба, замполит, начальник Оперативного центра, другие офицеры и переводчики. Стало шумно, бестолково — командир отправил всех в штаб. Под этим громким названием скрывалось помещение, отгороженное от казармы всего лишь дощатой стенкой.

<

Появился Гостев и тут же убежал к себе в шифровальный закуток с текстом шифровки, нарушая все правила секретности. Я же, считавшийся лучшим переводчиком информационных текстов (поскольку читал английские романы начиная с третьего курса института), остался в ПЦ и всю ночь переводил корреспонденции зарубежных телеграфных агентств. Вызванный писарь Оперативного центра тут же перепечатывал их начисто на нашем ундервуде, и всё это мы отсылали в штаб армии с нарочным.

Утром я попросил у командира разрешения отдохнуть, благо он видел, как я вкалывал. Он разрешил, при условии что, если возникнет необходимость срочно переводить что-нибудь для командующего или политотдела, меня сразу же вызовут. Я, радостный, побежал домой, чтобы лечь, накрыться одеялом с головой и постараться осмыслить всю громаду свалившегося на страну события.

Но лечь не удалось. В комнату ввалился наш доктор, старший лейтенант медицинской службы Витька Дагаев, в лыжной куртке, в дурацкой вязаной шапочке, подаренной ему поклонницей, и с бутылкой самодельного коньяка, который он, с претензией на медицинское остроумие, называл «пургин» (производное от «пурги» и «пургена»). Витька был чеченцем. После выселения их тейпа с Кавказа в Казахстан он по окончании войны чудом сумел поступить в медицинский институт, окончил его, был призван в армию старшим лейтенантом и оказался на Чукотке. Его родственники всё ещё мыкались где-то в Казахстане…

— Выпьем на радостях?

Как он догадался, что для меня это радость? А, чёрт с ним… Я не стал ломаться, и мы дерябнули, демонстративно чокнувшись, ибо не поминали покойного, а отмечали радостное событие. Закусили чёрствым холостяцким хлебом, правда, сдобренным двумя толстыми кусками желтоватого старого сала.

— Повторим? — предложил я.

— Вообще-то, я хотел в горы смотаться, посмотреть на мир с высоты, вдохнуть вольного воздуха!

— Тоже мысль.

…Мы катались уже часа три, когда вдруг низким, надрывным голосом загудел в порту ледокольный буксир «Чукотка». Ему отозвался визгливый гудок портовой электростанции.

— Самодеятельность! — заметил я. — Нет ещё официальных сообщений. И как они узнали?

— На Чукотке секретов нет! — изрёк Витька. Мы сфотографировали друг друга на склоне горы под лучами недолгого мартовского солнца и пару раз насладились стремительным спуском.

Сгустились сумерки. В начале марта ночь наступает рано, и нам пришлось двинуться домой. В голове вертелись обрывки мыслей. Витька молчал — я был ему благодарен за это.

У казармы нас встретил замполит, выбежавший навстречу. В радиоразведывательных войсках, считавшихся армейской интеллигенцией, он успел прославиться вопиющей безграмотностью. Например, он совершенно искренне был уверен, что решение о вступлении Америки во Вторую мировую войну было принято, когда Чёрчилль, Рузвельт и Касабланка встретились на каком-то острове… В голове у бедняги перепутались город Касабланка, чемпион-шахматист Капабланка и ещё кто-то, кого мы не сумели вычислить…

— Вы с ума сошли! — заорал он на нас с Витькой. — В такой день! На лыжах! Обоим по пять суток!

— За что, товарищ майор?

— За то, что катались в день смерти товарища Сталина!

Это прозвучало, как приговор «тройки». Из окна на его крик выглянул командир. Теперь, не обращая внимания на стоявших у казармы радистов, заорал он:

— Это вы с ума сошли, майор! Какая смерть? Пока нет официального подтверждения, товарищ Сталин жив! Отставить пять суток!

— Есть отставить!

— Обоим? — вежливо осведомился Витька.

— Убирайтесь с моих глаз! Майор, зайдите ко мне!

Вечером, улучив момент, я спросил у командира, что ответили на шифровку.

— Считать дезой до получения официального подтверждения, — ответил он, не подумав.

— Но ведь это же и есть самое стопроцентное подтверждение! — воскликнул я. Его лицо перекосилось, но он промолчал, понимая, что проговорился, выдав государственную тайну…

А Чукотка так и жила ещё полтора дня, считая смерть «генералиссимуса всех времён и народов» дезинформацией.

- - - - - - - - - - - - -

…В конце бурного лета 1953 года сияющий Гостев принёс командиру части расшифровку радиограммы из Москвы. Через несколько минут все уже знали, что получен приказ о расформировании нашего радиоразведывательного отряда особого назначения.

Прощай, Чукотка! Нас ждёт Большая земля!