ДЖАЗ ОБ АПОКАЛИПСИСЕ

"2666" Роберто Боланьо

Первая мысль при виде "2666" на полке книжного магазина: какая толстая книга, неужели в ней 2666 страниц? Очень тонких?

Нет, не может быть, в разных изданиях, на разных языках. Откуда тогда 2666? Что в имени?

Ищу быстрый ответ на обложке, напрасно. Его нет ни там, ни (как узнаю позже) в тексте. (Упоминание числа есть в другой книге автора, "Амулет", больше нигде).

Первое поражение учит скромности - в конце концов, мы здесь не ради названия. Не ради имени, но ради жизни. Открой и читай.

Минирецензии на обложке обманчивы. Не в том смысле, как обманчива, например, упаковка печенья: ингредиенты - мука, масло, сахар, состав - белки, жиры, углеводы - никак не отражают его вкус. Обложка книги обманчива наоборот - все важные критики на ней в чем-то правы, правы в среднем, в высокой оценке, во вкусе продукта. Но с ингредиентами фиаско. Как будто никто из них не дочитал книгу до конца, по нужде-необходимости зарабатывать на жизнь, писать новые рецензии.

Я дочитала. Потом отложила на время и перечитала отрывки еще раз. Убедилась, что вместо печенья вам продают свиные ушки, также хрустящие.

Теперь я хочу, чтобы прочитали вы.

Знаю, что кто-то все равно не откроет "2666". На свете есть настоящие атеисты, меня убедил в этом один из героев Боланьо.

"Иногда он думал, что именно потому, что он был атеистом, он ничего не читал. Можно сказать, что нежелание читать есть высшее проявление атеизма...

Если не верищь в Бога, как поверить ё**ной книге? спрашивал он себя".

Время.

Боланьо задумал эту книгу как труд своей жизни. Как процесс и приговор одновременно. Процесс, потому что жизнь никогда не кончается, как не кончается и книга на последней странице. Герои, их мысли продолжают жить в постстраничном, человеческом пространстве. В книге, как и в жизни, ничего не определено окончательно, всегда больше вопросов, чем ответов, и никогда не знаешь точно, что будет завтра. Роман не поместить в сосуд заданной формы, он, в отличие от рассказа или поэмы, не может быть совершенным.

Роман - это путешествие без конца. Боланьо хватило мастерства. Ему не знаком дефицит слов. Не хватило ему другого - мыслей, видения, личности.

Задумка, амбиции оказались больше его самого.

Боланьо начал "2666" в 1998 году, за пять лет до смерти. Известно, что он не закончил книгу, и окончательный замысел, возможно, так и остался тайной для автора, как и для нас. Известно, что в свои последние дни он оставил подробные указания опубликовать текст как пять отдельных книг (каждую главу отдельной книгой) и что издатель пошел против его воли.

Из послесловия известны мотивы издателя, но литературных оправданий нет.

Жаль, что так получилось. Жаль, что так всегда получается, "в интересах рынка". Возможно, за еще несколько месяцев работы Боланьо связал бы части книги в единое целое, и несправедливо обвинять его в недостатке видения.
Скажу, что ему просто не хватило времени.

Скелет.

Позвоночник книги - загадочный немец, писатель Бенно фон Арчимбольди, о жизни которого мы узнаем только в последней части, спустя семь сотен страниц повествования. До этого мы знакомимся с ним заочно, по косвенным "уликам", он связывает героев и разные части тела рассказа, руководит их движением.

Сначала писателя открывают четверо критиков из четырех стран - Италии, Испании, Франции и Англии - и шедевры Арчимбольди связывают их жизни. Потом Боланьо переносит критиков на север Мексики, а Санта Терезу, в поисках самого человека, физического лица-автора романов. (часть 1). Там, в пустыне, на границе с Аризоной, критики знакомятся с профессором местного университета, чувствующим себя в сердце большой страшной тайны. Потом героем становится сам мексиканский город, живой, больной и несчастный, связывающий профессора и случайно приехавшего в Мексику репортера из Нью Йорка. (часть 3). Потом, на время, остается один город, или мы остаемся наедине с городом - 300 страниц криминальной хроники, секс-преступлений, сотен трупов девочек и женщин и беспомощных попыток полиции расследовать убийства; загадка растет (часть 4). Часть 5 - описание жизни Арчимбольди: довоенное детство, война, Восточный фронт, как стал писателем, издетели, семья. Пожилой Арчимбольди летит в Санта Терезу, по семейной необходимости, которая ... связывает его с преступлениями. Вот, пожалуй, и все, что можно сказать, не выдавая секретов. Великий писатель как совесть человечества в логове дьявола. Конец.
Казалось бы, это должно быть началом.
Композиция.

Сначала я хотела написать о "2666" в духе самого автора - все как было. Начиная с книжного магазина Powell на Хоторн авеню в Портланде, и до того - что я делала в тот наполовину солнечный наполовину хмурый летний день, что взяла на ланч в "тараканьем вагончике" (бутерброд с горячим палтусом, который ни с какого конца не помещался в рот), в кем разговорилась во время ланча (с парнем из Колумбии, который только что защитил диссертацию про революционные движения в Латинской Америке и ищет работу), где бегала потом под дождем (на игрушечной горе Тэйбор), о чем спорила с дочкой по дороге в книжный (не помню...). День многоглав как Змей Горыныч, и только Боланьо под силу браться за то, что никогда не кончается.

Как-таки он описал мир как бесконечное караблекрушение?
Итак, пять частей.

К завязке (первой части "О критиках") претензий почти нет.
Разве что единственная женщина среди четырех экспертов современной немецкой литературы похожа на гениального физика из фильма 'The Saint' и интимные отношения героев, пожалуй, стоят за чертой психологической достоверности. Но роман не об этом.

Первая часть умело подводит к мрачному очертанию загадки. Увлекательно-притягательно-замечательный текст, как будто составлен из длинных надувных шариков-колбасок, которые клоуны носят в карманах своих безмерных штанов, чтобы, наклонившись к растерянному читателю, смастерить собаку или зайца, или фиолетовую лошадку. Но лучше сделать буквы, каждую своим цветом. Получится "АРЧИМБОЛЬДИ". И в каждой полупрозрачной букве много маленьких игрушек, жвачек и золотых ключиков.

История профессора Амальфитано во второй части ("Об Амальфитано") - самостоятельный рассказ: как и почему он, испанец, оказался в Мексике, как живет там со своей дочерью Розой, как начинает предчувствовать силы зловещего окружения.

Квинси Вилльямс, "Фейт" ("Судьба") - молодой черный репортер, правильный парень, на которого можно положиться. Третья часть ("О Судьбе") - описание его жизни и обстоятельств, забросивших его в приграничный город северной Мексики комментировать боксерский поединок. Встретив случайно Розу и коснувшись загадки трагедий Санта Терезы, Фейт остается в городе немного дольше, чем положено по работе.

Вторая и третья главы - жаркие дни с порывами холодного ветра. Становишься гиперчувствительным к каждому предложению, от каждого шага чего-то ждешь, за каждым действием видишь тайну, каждое слово рождает подозрения.

Часть четвертая - "О преступлениях". Стиль протокола убеждает в серьезности происшествий. Это история, которая сегодня в разгаре близко от нас. 26 тысяч погибших из-за narcos за последние четыре года, 7 тысяч только за половину 2010 года!
Я знаю лично несколько связанных с мексиканской трагедией семей.
Хозе Р. - бледнокожий рыжий парень - хорошо учится, хочет быть историком. Он - один из миллионов нелегалов, бежал в США с матерью, когда бабушку его изнасиловали и убили, а отец пропал без вести. Мать его, красивая женщина средних лет с университетским образованием, зарабатывающая здесь уборкой домов за кэш, не любит рассказывать подробности, говорит только, что их несчастья связаны с narcos.
У Рауля М. (одного из мексиканцев в "продвинутых" по математике классах) отец мелкий наркоторговец, и это не секрет. Он, было уже, покончил с прошлым, но сейчас не может найти работу, а мать, в 46 лет, ожидает шестого ребенка, нужны деньги - отец поехал на лето в Мексику. Со страхом жду, что расскажет Рауль в конце августа.
Это из жизни, не из книги.

Мексиканцы, словами Розы Амальфиато, "хорошие люди, дружелюбные, гостеприимные. Мексиканцы умеют работать, они всем интересуются и заботятся о других, они смелые и щедрые, их грусть не разрушительна, но жизнетворна".
Но - по Боланьо - живут они в чистилище, в бесконечном ожидании, которое начинается и кончается небрежносью, заброшенностью, очень знакомой для Латинской Америки.
Вот единственное, среди многих тысяч авторских страниц, предложение с числом 2666 (из книги "Амулет"):
"Авенида Герреро [в Мехико-сити] была больше похожа на кладбище, чем на улицу, не на кладбище сейчас, 1974 года или 1968 года, но на кладбище в году 2666, забытое кладбище под веками трупа или нерожденного младенца, кладбище бесстрастных глаз, которые так сильно старались забыть одну особенность, что в итоге забыли все остальное".

Дочитать главу "О преступлениях" как пережить невыносимо жаркий день в шумном городе, который кончается душной ночью. Тайны не раскрыты, но приоткрыты с разных концов. Боланьо, наверное, не предполагал, что сегодня за нас, с экрана телевизора, разгадки "додумывают" наркобанды - в разборках, в перестрелках с полицией, убийствах причастных и посторонних.

Последняя, пятая глава - "Об Арчимбольди". Выйди она отдельной книгой, у нее не было бы шансов конкурировать с другими частями пятикнижья. Боланьо пишет о местах, где не был, о временах, которых не знает, о людях, чьи имена не может выговорить. Я не хочу перечислять ошибки. Искажения (как в голивуд-фильме о советской истории) отвлекают от главного - формирования характера и философии Арчимбольди, с которым автору и так нелегко, а тающая жизнь велит спешить.
Порой не верится, что пятую часть Боланьо писал сам.
Только встреча с баронессой-издателем встряхнула повествование и напомнила о первой части книги. Но пути назад нет. Мысль все время возвращается к тяжелой и длинной главе о преступлениях в Санта Терезе, к беглому беспомощному рассказу о восточном фронте, к блеклым событиям и мыслям, в сравнении с тем, что ждешь от Арчимбольди, в сравнении с зарядом загадочного могущества, который он несет в начале и не отпускает в первых трех частях.

В конце чарующие длинные предложения Боланьо кажутся актом отчаяния. Сказать все-все, что знаешь или когда-то знал, еще рассказать историю, вторую, третью, вспомнить греческий миф, в нем зацепиться за слово или имя и пересказать еще один миф, и строить из них бесконечную цепочку, до самой последней точки. Много историй получаются похожими на сплетни - кто-когда-зачем-с-кем, и трудно сочувствовать героям, сблизиться с ними.
Слова.

Сначала я собрала букет сравнений и метафор, случайных предложений из разных частей текста. Перечитала и удивилась - получилась атмосфера книги, проба воздуха на страницу.

"На востоке ползла ночь, как безногий урод";

"Воздух на улице казался жидким. Черная вода, черная как сажа, заставляла протянуть руку и погладить ее по спине";
"В ту ночь П. и Э. обнаружили, что они щедры, так щедры, что будь вместе, они, ослепленные блеском своей добродетели, почувствовали бы необходимость отпраздновать. Но блеск добродетели недолговечен, ибо осознанная добродетель больше не блестит, но живет в темной пещере, среди обитателей которой есть по-настоящему опасные";
"Она пробормотала имя фон Арчимбольди, как будто пробуя на зуб золотую монету";
"Слова проделывали туннели в разряженном воздухе комнаты, как злобные корни прорастали сквозь мертвую плоть";
"Потеря своей тени - болезнь, которую начинаешь замечать, раненное тщеславие, желание хоть раз в жизни быть вовремя";
"Он трепетал и улыбался как маленькая собачонка, которая может легко стоять на задних лапках";
"Ублюдок, который верит в телевидение, с усохшей сморщенной душой религиозного фундаменталиста";
"он обсуждал тему с осторожностью сапера, подходящего к мине";
"потом он заметил дрожь на море, как будто вода вспотела, как будто она собиралась закипеть. Еле заметные пузырьки, которые объединялись в гребешки, а потом, целыми волнами, умирали на пляже";
"Их движения были выверены и осторожны, как у астронавтов, недавно ступивших на планету, о которой ничего не известно наверняка";
"Университет Санта Терезы был похож на кладбище, которое вдруг начинает думать, думать напрасно";
"Коршуны с красными хвостами парили в небе, в фиолетовом небе, похожим на кожу избитой до смерти индейской женщины";
"По прошествии нескольких дней, разговор Чарли с отцом принимал все более ясные очертания в памяти Розы, как будто время, в классическом олицетворении старика, непрерывно дуло на плоский серый камень, покрытый пылью, пока не стали различимы черные бороздки выдолбленных на нем букв";
"Все знают, что у истории, как у простой шлюхи, нет "решающих" моментов, но есть множество антрактов и эпизодов, которые состязаются в чудовищном уродстве";
"... пока не пришел день, когда они оба умерли, серый день, абсолютно серый, как будто тысячемильное облако проплыло над землей, не останавливаясь";
"Дух разлагающейся плоти проникает в голову, в мысли, как червь, и можно принимать душ и менять одежду три раза в день, но все равно продолжать чувствовать этот запах день за днем, неделю за неделей".
Дежурное наблюдение, поначалу. Но вдруг, перечитывая его, заменяешь "плоть" на "жизнь" и мысль о разлагающейся жизни заставляет больше вдуматься, чем вздрогнуть.

Весь текст, кажется, построен на смене контрастов, простого и сложного, вдохов и выдохов.
Полуторо-двухстраничные предложения сменяют короткие, как цвета на рисунке ковра. Бесконечная чересполосица - то простые повторы, то блистательные описания и точные образы. "Он посмотрел на потолок", "он долго молчал" прибивают читателя гвоздем к событиям и можно спокойно оглядеться вокруг, смотреть на вещи, вдыхать их запах в новом длинном описании. Нет, все это, кажется, полу-бессознательно, не как рисунок ковра, но как картина импрессиониста или джаз-композиция.

Все время, когда я читала и думала о "2666", я плохо спала. В такой день, как сегодня, который начинается с тяжелого утреннего сна, прерывающегося каждые 15 минут, словно под веками сна прячется кошмар, в такой день с чугунным началом и лихорадочными, как будто больными, дрожащимим мыслями, с многочисленными простыми делами в продолжении дня и неожиданно спокойным его окончанием, понимаешь, что главное в жизни - главное для ощущения самой жизни - это свобода. Свобода есть синоним жизни-здесь-и-сейчас, и главный ее враг - это мысли, горячечные и беспорядочные, как наполеонова армия в бегстве.
И еще понимаешь, что мрачная пустыня с запахом выгоревшего масла, с запахом maquila (цехов-конвейров приграничных районов, где работают за гроши), волглый воздух северной Мексики, жизнь цвета пыли среди громадных свалок, сводит только к таким мыслям. Подводит человека к последней черте, у которой, окажись он перед выбором - умереть или никогда не существовать, - он предпочтет последнее.
Книга.

Что делает текст классикой? Что заставляет читать книгу с живой увлеченностью, как будто она, распавшись на частицы, на буквы, на молекулы и атомы, растворяется в крови? Или наоборот - как будто ты попадаешь в нее, незаметно, невидимым очевидцем событий, сам распавшись на молекулы и атомы, став воздухом, пылью, которой дышат герои?
Что, например, роднит и рознит Льва Толстого с современным классиком? Если не считать музеев-квартир, ясных полян, всех экземляров всех изданий, которые, с помощью подъемного крана, можно аккуратно выстроить в колонну, чтобы проткнуть облака и оказаться во власти других, нечеловеческих сил? Если отвлечься от количества, от дат, от мест, от исторических событий - от абслютных знаний, которые, как витамины и антиоксиданты мы всегда глотаем с полным осознанием правильности и полезности?

Книга более всего влечет своей РЕАЛЬНОСТЬЮ. Когда события и характеры в ней действительные, настоящие, каков бы ни был жанр книги. Настоящие герои и события бывают и в сказках, и в фантастике. "Реальность" есть атрибут не физического мира, но психологического. Читатель верит или не верит.
Физическая достоверность может приблизить реальность, но может и помешать ей - учебник анатомии, инструкция по применению или речь президента страны, какими бы захватывающими они ни были, останутся на противоположном искусству полюсе читательского интереса. Мы скорее поверим нехитрому описанию самого абсурдного сна.

У Гюго, например, холодные скалы Портлэнда, твердая пустая земля на сто страниц простыми словами, и мы на ней вместе с Гуинпленом, Урсусом, Гомо, Деей. Почему мы хотим быть там подольше? Узнать, что будет с геоями, пусть характеры их примитивны и никто не собирается "стоять перед нелегким внутренним выбором". Их, как и нас, влекут события.
У Достоевского по-другому - интересно (употреби это слово Боланьо, за ним последовало бы длинное объяснение-оправдание, стирающее из памяти любой штамп), что будет с Дмитрием Карамазовым (за Алешу и Ивана я почему-то спокойна), но более того интересно, что будет со мной, и еще более - что со мной было.

Гюго и Достоевский пишут в разных жанрах, но твердой рукой - железной рукой, которая топит нас в реальности.

Боланьо пишет джаз. Импровизации на тысячи тем, в блестящем исполнении.
В композиции в сто раз больше бриллиантов, чем слабостей, неточностей, ошибок.
И в ней есть что-то новое - самый большой бриллиант. Самая большая радость, как встреча с новым человеком, человеком, с которым не хочется расставаться.
Кто он? Не знаю. Может быть, автор знает.

Может быть, это он сам и есть.