УРОК НЕМЕЦКОГО
24-10-2010Филологическая быличка
Михаилу Абельскому
К концу третьей недели моей командировки в Болгарию (еще братскую, социалистическую) у меня появилось ощущение, что я оглох. Почти все болгары бойко говорили по-русски, приставленная ко мне переводчица Иванка трещала, как сорока. Она три года проучилась в Москве, в институте культуры, от тяжелых зим и грубой русской пищи стала болеть и вернулась в Софию. Все слова я понимал, но постепенно появилось и все усиливалось такое чувство, будто между мной и болгарскими собеседниками какое-то стекло, пропускающее содержание разговора, но задерживающее все, что разговору сопутствует – смысл мимики, жестов, ту спонтанность, что превращает обмен информацией в живое общение. Это все равно что читать письмо на транслите.
Командировка была на месяц, по линии Министерства культуры СССР (жить которому оставалось три года, но об этом еще никто не знал).
Требовалось поставить галочку в графе «советско-болгарская дружба, культурные обмены». Вообще-то в такие командировки обычно посылают своих, но свои почему-то не смогли, а дырку в плане мероприятий обязательно нужно заткнуть.
Заткнули мной. Я ничего не имел против, кисло ли покататься по Болгарии на халяву? И вот гуляю себе по Софии, купаюсь в октябрьском, довольно прохладном море в Варне и Золотых песках, дегустирую «Плиску». Туристский сезон кончился, гостиницы пустуют, мне выделяют шикарные апартаменты, что заставляет Иванку смотреть на меня с возрастающим уважением. А ощущение глухоты все усиливается и усиливается.
В конце третьей недели мы оказываемся в Габрово, жители которого славятся своей скупостью и любят рассказывать о своей скупости анекдоты. Побывали в музее, осмотрели памятник основателю города, который стоит на отмели посередине речушки (как шутят габровцы, из-за экономии места). Больше смотреть было не на что. Вечером сидим в моем «люксе» перед телевизором с приглушенным звуком. Иванка по своему обыкновению трещит, не умолкая, я даже не пытаюсь понять, о чем она рассказывает. Вдруг без стука открывается дверь, всовывается симпатичная мордашка в кудряшках и тут же спохватывается:
- Ох, ёб твою мать, не туда попала!
- Туда! – заорал я. – Туда ты попала. Заходи, землячка!
- Ни хуя себе! - удивилась она. – Везде наши. Что ты тут делаешь?
- А хуй его знает, что я тут делаю, - искренне ответил я.
- Как интересно, - сказала Иванка. – Этих слов я не знаю.
Я объяснил:
- Это не слова. Это пароль, по которому мы узнаем своих.
Не вникай, тебе они ни к чему.
Как оказалось, в Габрово одновременно с нами приехала тургруппа передовых ткачих из Иваново, Катя (так звали кудряшки) пошла в номер к подруге и по ошибке сунулась к нам. Этот вечер был одним из самых замечательных во всей поездке. Просидели часов до трех ночи, пока не выпили всё, что у меня было (а у меня было), болтая о том, о сем. Я наслаждался русской речью, живой, как ручеек в ёбаных весенних лугах, а утром сказал Иванке:
- С меня хватит. Заказывай билет до Москвы.
- Но, ВиктОр, у нас еще семь дней! – запротестовала она.
- Мы еще не были в Бургасе и в Старой Руссе!
- В другой раз.
- Но почему, почему?
- Тоска по родине.
- Понимаю, - подумав, сказала она.
Ах, как приятно было оказаться в Шереметьево, где все такое родное! Где без всяких слов понятно, что может сказать тебе погранец с волчьим взглядом, что думает о тебе таможенница, брезгливо шмонающая твой багаж, как оценивает твою платежеспособность таксист. И тогда я понял: нет, эмиграция не для меня. И не просите. Ни за какие коврижки не променяю Россию ни на какую Америку, ни на какую Европу и тем более ни на какой Израиль. Что мне, потомку кубанских казаков, делать в том Израиле? Хоть золотые горы предлагайте. Здесь жил, здесь помру и на моей могиле вырастет лопух. Но это будет, ебёна вошь, русский лопух!
Впрочем, никаких золотых гор мне и не предлагали.
Года через полтора, когда стала реальной поездка в ФРГ по частному приглашению (об этой поездке я писал в быличке «Бизнес по-русски»), мне вспомнилось, как некомфортно я чувствовал себя в Болгарии. Это в Болгарии, где почти все говорят по-русски. А как же я буду чувствовать себя в Германии с моим немецким? Немецкий язык я учил
много лет в школе, в институте сдавал «тысячи», но в памяти застряло только несколько слов вроде «Aufwiedersehen», «wiå-derholen» и еще надпись к рисунку в учебнике, где был изображен котенок под шляпой: «Mutze, Mutze, wohin geits du allå-in?» «Шляпа, шляпа, куда идешь ты одна?» Маловато будет. И я взялся за немецкий с энтузиазмом человека, который изучает инструкцию по управлению самолетом, когда весь экипаж отравился аэрофлотовским завтраком и самолет придется сажать ему.
В тот год вся Москва проявляла бурный интерес к изучению иностранных языков. Газета «Из рук в руки» пестрела объявлениями «даю уроки». Их было не меньше, чем «меняю квартиру». Собственно, «даю уроки» было тем же «меняю квартиру», но не Марьино на Гольяново, а Москву на Нью-Йорк или Тель-Авив. Больше всего предложений было насчет иврита. На втором месте стояли английский и «английский американский». Дальше шел почему-то испанский, и только за ним немецкий. Формы обучения самые разные: «с полным погружением», «по секретной методике КГБ», «быстро, дорого», «быстро, недорого». «С полным погружением» меня заинтересовало. Оказалось, что курс занимает месяц, студенты живут безвыездно в пансионате «Лесные дали» и все время говорят по-немецки. Когда назвали цену, мой интерес к полному погружению испарился. Просидев полдня на телефоне, дозвонился до скромного: «Разговорный немецкий для выезжающих в Германию на ПМЖ и в командировки». Три раза в неделю по три часа, группы по пять-шесть человек, метод обучения ситуационный. Не даром, но по-божески. То, что надо. И пошла у меня, donner-wetter, сплошная deutsche Leben.
Преподавательница, милая женщина лет тридцати пяти с усталым от забот, как у всех москвичек в те годы, лицом, сразу предупредила:
- Словарный запас – ваши проблемы, занимайтесь дома.
Моя задача – научить вас разговаривать. Даже если вы знаете всего сто слов и не боитесь разговаривать, у вас все получится. Будете зажиматься - ничего не выйдет. Даже если вызубрите весь словарь.
Так и строила занятия: «На вокзале», «В магазине», «В ресторане», «В гостях», «В театре», «В поезде», «В отеле», «В незнакомом городе». В группе, кроме меня, было шесть человек. Два немца из Казахстана, отец и сын, одинаково кряжистые, загорелые, не знавшие по-немецки ни слова.
Сын быстро втянулся в наши игры, отец так и промолчал все занятия, застенчиво улыбаясь. Был хлипкий еврейский юноша, он приходил с матерью, мать во время уроков сидела на кухне. Она таскала для учительницы полные сумки продуктов, за что та занималась с юношей сверхурочно. У четвертого, кооператора средней руки, вскоре предстояла деловая поездка в Мюнхен, он учился жадно, напористо, как, видно, и всё, что делал в жизни. Еще была интеллигентная семейная пара лет сорока. На вопрос, зачем им немецкий, он ответил неопределенно: «Так, не помешает». Оба оказались общительными, вносящими в уроки веселое оживление.
Занятия занятиями, но я понимал, что без минимального словарного запаса толку не будет. Поэтому сидел, обложившись словарями, переводил все подряд, выписывал на карточках слова, на одной стороне немецкие, на другой русские. Даже купил видеокассету с брутальной немецкой порнухой без перевода, но не поимел от нее ни пользы, ни удовольствия. «Das ist fantastisch!» - вот и всё, что прибавилось к моему лексикону.
Забегая вперед, скажу, что интенсивная deutsche Leben не больно-то помогла мне в Германии. Я не понимал немцев, а немцы не понимали меня. Если что и понимали, то не из слов, а по жестам и выражению глаз, как у собаки, которая очень хочет что-то сказать, но никак не может. Зато некоторое время спустя в Будапеште я свободно разговаривал по-немецки с венгром, который знал столько же немецких слов, сколько и я. И мы прекрасно понимали друг друга. Видно, в том и беда, что немцы знают слишком много немецких слов. Да, слишком много. Это очень препятствует взаимопониманию между нашими народами.
Но польза все же была. Я вдруг обнаружил, что учить чужой язык безумно интересно. Ну почему, почему я не понял этого раньше? Вся жизнь могла бы пойти по-другому. Стал бы, может быть, дипломатом в ООН.
Или, на худой конец, переводчиком в Швейцарии. Как некоторые. Я имею в виду Михаила Шишкина, автора интересных романов «Взятие Измаила» и «Венерин волос». А вы про кого подумали?
И еще одна мысль попутно пришла мне в голову. Язык это океан. Мы привычно плещемся на бережку, в ласковой полосе прибоя, а где-то там, в таинственных глубинах, обитают, как голубые киты, гении словесности
. В каждом языке свои. И мы можем только гадать, какими течениями предопределяется их путь.
Мысль эта, понятное дело, никакого практического значения не имела.
Однажды мне на глаза попался немецкий стишок в ксерокопии учебного пособия, которым снабдила нас преподавательница. Стишок такой (даю в своем подстрочном переводе):
Hier ziehen deine Flusse
In silbernes Band.
(Здесь текут твои реки
В серебряных лентах.)
Hier kommen deine Sonne
Und Regen zustand.
(Здесь ходит твое солнце
И дожди бывают.)
Hier lernst du deine Sprahe,
(Здесь учил ты твой язык,)
Hier kennst du dich aus,
(Здесь ты всё знаешь,)
Hier lebst du,
Hier bist du zu Haus.
(Здесь живешь ты,
Здесь ты дома.)
Стишок был в приложении к уроку с пометкой «Zum lesen und ubersetzen» («Для чтения и перевода»). Ни автора, ни даты. Я сходу и перевел его, не вникая:
Здесь танцует для тебя
В осеннем ветре листва,
Здесь волшебная зима
Покрывает снегом пыль.
Здесь весной тебя зовет
Жаворонок в поля.
Тише, тише, тише,
Ты дома.
Здесь купол твоего неба,
Здесь шумит твое море.
Здесь никто не спросит тебя,
Откуда ты.
Ты дома, ты дома, ты дома.
Вот такой стих. Перевел я его и пошел дальше. Но чем-то он меня зацепил. Привязался, как, бывает, застревает в памяти глупейшая попса. «На вернисаже как-то раз случайно встретила я вас». Через несколько дней я нашел стих и попытался понять: это, собственно, про что? Кто этот он, кого нужно успокаивать: «Ты дома, ты дома, ты дома»? Почему здесь никто не спросит его, откуда он? Все и так знают? Ничего не понятно. Ответ, вероятно, нужно искать в немецком национальном характере.
А что мы знали о немцах? Об американцах, англичанах, французах? Только то, что читали в книгах. Об американцах – у Драйзера, Фолкнера, Хемингуэя. Об англичанах – у Шекспира, Голсуорси, Моэма. О французах у Флобера, Бальзака и Дюма с его блистательными мушкетерами. О немцах у основательного, как немецкие комоды, Фейхтвангера, романтичного Ремарка, язвительного Бёлля. (У каждого свой набор книг.) У Фейхтвангера меня очень удивил один эпизод. Молодой немец от наплыва патриотических чувств бросается с парома в зеленые воды Изара с криком: «О, mein lieber Heimat!» «О, моя любимая Родина!» Не помню, чем эпизод кончается, вроде бы его вытащили.
Но экзальтированность немецкого патриота показалась мне странной. Как-то не вязался этот образ со скучноватым немецким бюргером, привычным по другим книгам. Но, видно, бывают и такие, Фейхтвангеру лучше знать. А вот у русских таких не бывает. Персидскую княжну в матушку-Волгу бросим запросто, а прыгать самим – с чего? Может, и лирический герой стихотворения из психов?
И вышел из психушки? Тогда понятно, почему его надо успокаивать.
Не то чтобы меня устроило это объяснение, но другого не было. Так и остался вопрос не полностью выясненным, как слегка недолеченный зуб. Ответ на него я нашел уже в Германии.
Во Франкфуре-на-Майне меня познакомили с господином весьма почтенного возраста по фамилии Гудиар. Но в свои восемьдесят лет он был на удивление бодр и деятелен. Занимался бизнесом – продавал швейные машинки «Зингер». Он захотел со мной встретиться, чтобы выяснить возможности российского рынка для своего товара. Торговый консультант из меня тот еще, но незадолго до этого моя жена купила машинку Подольского завода. Остальное понятно, да?
- Герр Гудиар, - сказал я ему. – Не могу судить обо всем российском рынке, но один покупатель у вас уже есть. Это я.
Он вполне свободно изъяснялся по-русски, и я поинтересовался, где он научился так хорошо говорить. Он ответил:
- В плену.
- Вы были в плену?
- Да, в русском плену. Шесть лет. Мы строили дома. В бригаде было много русских. От них и научился. Бригадир тоже был русский.
Хороший бригадир, никогда не ругался. Говорил: «Ёбаный в рот, пиздюк».
И всё.
- Было, наверное, трудно?
- Было по-всякому.
- Вы так спокойно об этом говорите. Никаких обид не осталось?
- На что обижаться? Вы победили.
- А если бы победили вы?
- Нет, - сказал герр Гудиар. – Нет, мы не могли победить.
Чувствовалось, что война и плен для него далекое прошлое.
Настолько далеко
е, что вроде бы даже несуществующее. Как и для меня. Но совсем по другим причинам.
Под тенью войны прошло все мое детство. Война была причиной бесконечных эвакуаций, постоянного голода, нищеты, привычной, как климат.
Сама война была пятым временем года. По радио говорили: немецкие оккупанты, фашистские захватчики. А взрослые говорили: немец. Немец под Москвой, немца остановили, немца погнали. Обобщенный немец странным образом не превращался в конкретных немцев. После войны мы жили в Ухте, в те годы сплошь в лагерях. По утрам бесконечные колонны зэков тянулись к промзонам, по вечерам, после съема, возвращались в бараки. Неподалеку от нашего дома водили пленных немцев. Иногда мать давала мне полбуханки хлеба и говорила: «Отнеси им. Тоже люди». Конвой пацанов не гонял и собак не спускал. Я кидал хлеб в темную людскую массу. Он мгновенно исчезал, а из толпы доносилось: «Данке шён!»
«Тоже люди!»
Среди этих безликих тысяч мог быть и господин Гудиар.
И только тогда я понял настоящий смысл того бесхитростного стишка. И даже придумал всё объясняющее начало:
Все беды, как дым, пропадут за спиной,
Когда ты из плена вернешься домой.
Только вот наши пленные возвращались не домой, а шли прямиком в лагеря – на Колыму, в Норильлаг, в Ухту.
Проклятое время! Проклятый век! Несчастная, Богом проклятая страна!
О, mein lieber Heimat!
Sprechen Sie Deutsch?
2010