НОЙ И ГАЛЬПЕРИН

Одним из любимых поводов для зубоскальства среди ученых-юристов был Законодатель. Таинственным термином этим именовался Верховный Совет СССР— единственный орган, принимавший новые законы и вносивший изменения в старые. Но кто из чиновников в каком именно кабинете прописывал то, что после подмахивалось председателем Верховного Совета, оставалось тайной за семью печатями. Зато тайной не было другое, - правовой культурой люди эти не отличались.

К 1985-му году уголовный кодекс превратился в трухлявое лоскутное одеяло, в котором очередная обнаруженная прореха наспех заделывалась первым же, подвернувшимся куском материи, - число бесконечных дополнений, изъятий и исключений, кажется, превысило количество статей, первоначально в кодексе содержавшихся. Большей частью такие нововведения диктовались не объективной потребностью общества, а единственно – святой верой государства, что любую социальную язву можно ликвидировать, пригрозив уголовной карой.

Через два года после принятия кодекса вдруг обнаружили, что в деревнях домашнюю скотину кормят хлебом. На безобразие отреагировали оперативно - ввели уголовную ответственность за скармливание хлебопродуктов скоту. Вот только лишнее зерно от этого не появилось и кормить домашнюю скотину — последний оплот крестьянина — все равно больше было нечем. И по-прежнему у автолавок хлеб сметали десятками буханок. А значит, в одночасье всё колхозное крестьянство превратилось в преступников. Пересажать всех значит, лишиться сельского хозяйство. О «мертворожденной» норме предпочли забыть. Но наука впрок не пошла. Законодатель продолжал придумывать вс новые составы преступления, а в 80-ые годы и вовсе поставил их на поток, будто кто-то приоткрыл краник. «Незаконный отпуск бензина или других горючесмазочных материалов», «Незаконное использование электроэнергии», - эти и подобные хиты умирали в момент своего опубликования.

Впрочем, пока замусоривалась Особенная часть уголовного кодекса, правовое сообщество, свыкшееся с малограмотностью властей, относилось к происходящему с бессильной насмешкой. Но в конце 1982 года совершилось покушение на Общую, теоретическую часть, то есть на фундамент , на котором держится вся правоприменительная практика. Уголовное законодательство украсили перлом, неуклюжим по форме и безграмотным по содержанию: «Деяние, содержащее признаки преступления, не представляющего большой общественной опасности».

Логика людей, додумавшихся до подобного новшества, виделась простой, как обух топора. В соответствии с Конституцией 1977 года признать виновным в преступлении может только суд. Но многие «незначительные» дела прекращаются на стадии следствия на поруки. То есть с признанием вины, что конституции противоречит (следователь — не суд). Если запретить следствию это делать, поток «мелочевки» захлестнет и утопит суды. Увеличить число судей – дорогое удовольствие. Куда дешевле объявить, что всё, что не дошло до суда, - это не преступления, а лишь деяния, содержащие его признаки. То есть вроде и виновен, но и Конституцию соблюли. В результате родили диковинную помесь уголовного права и процесса. Как если в водку подбавить простокваши. В общем, для нормального человека подобная казуистика малоинтересна.

А вот для прокуроров, судей, следователей – беда. Ведь с этим надо что-то делать! Сажать или не сажать людей, наконец! В уголовно-правовом мире воцарилось легкое обалдение. Ждали официальных и научных разъяснений.

С кулуарным комментарием не задержались. «На сей раз Законодатель превзошел сам себя», - озадаченно иронизировала профессура.

А вот от публичных разъяснений, которых начали требовать от ученых, все, как один, уклонялись. Хвалить новый закон мешало чувство брезгливости, ругать – инстинкт самосохранения. Все-таки пусть и дурость, но освященная авторитетом государства. Потому старались стыдливо отмолчаться, как если бы кто-то сановный публично, во всеуслышание испортил воздух.

Может, так на тихой волне и замолчали бы очередной властный ляп, вроде как ничего и не было, если б не Иосиф Соломонович Ной. В 60-е годы саратовский профессор взорвал отечественную криминологию своей авангардистской биотеорией. До него единственой причиной преступности в СССР назывались пережитки капитализма. Авангардное часто становится магистральным. За два десятилетия на моно
графиях и учебниках Ноя выросло не одно поколение юристов. Но к восьмидесятым имя Ноя оказалось не то чтоб забыто, но не на слуху. А жить не на слуху неугомонному Иосифу Соломоновичу было неуютно.

В крупнейшем теоретическом журнале страны «Государство и право» появилась статья Ноя, в которой он на десяти страницах доказывал, что пресловутая дефиниция «деяние, содержащее признаки преступления, не представляющего большой общественной опасности» - это никакой не ляп, не недосмотр малограмотных юристов, а судьбоносный, на грани гениальности ход законодателя. И сейчас, спустя двадцать пять лет, не берусь судить, был ли Иосиф Соломонович искренен в своем публичном восхищении новым законом или использовал его как удачный повод вновь привлечь к себе внимание.

А скорее, жажда возрождения покрыла пеленой глаза его.

Статью, само собой, заметили — Ной все-таки, но не отреагировали. Может, из уважения к прежним заслугам автора. А скорее – всё из той же опасливости, - публично разносить принятый государством закон себе дороже. В результате увесистый булыжник с грохотом бухнулся в озерцо. Всплеск, брызги и – тишина. Ряска затянула след падения.

Но не деликатного замалчивания добивался Иосиф Соломонович.

Ной жаждал успеха, который вернул бы интерес к его имени. И, ощущая за собой незримую государственную поддержку, он полез на скандал, как Александр Матросов на амбразуру. Ситуация сложилась парадоксальная. Ной вновь оказался в роли диссидента, но диссидента удивительного – навыворот. Опять, как когда-то, он стоял один против всех. Но только теперь он один против всех защищает государство. Мир перевернулся.

Иосиф Соломонович потребовал предоставить ему трибуну для публичной защиты своих взглядов. В конце концов неистовый напор его продавил «ватное» противодействие правового сообщества. В Академии МВД была назначена конференция с докладом профессора Ноя и выступлениями оппонентов.

В Москву Иосиф Соломонович приехал за несколько дней до ее начала и, не теряя времени, принялся наносить визиты в крупнейшие учебные и научные учреждения, завязывая дискуссии и вербуя сторонников.

Так он появился на кафедре уголовного права МФЮЗО, адъюнктом которой я тогда состоял. Маленький, полненький, с глубокими залысинами, не по росту шумный, он заполнил собой небольшое кафедральное пространство.

Наспех покончив с традиционными поцелуями, Ной тут же попытался затеять диспут вокруг своей статьи. Увы! Он имел дело с такими же ушлыми, как и сам, людьми. Я даже поразился, как быстро опустела кафедра.

Под разными предлогами разбежались почти все.

Ной сокрушенно поскреб крутую лысину и посмотрел на единственного оставшегося, то есть на меня.

- А вы, простите?..

- Адъюнкт кафедры.

- Ага! – Во взгляде Ноя появилась плотоядность, - если медведю не удалось задрать бычка, сгодится и барашек. – Что ж, юный коллега, давайте подискутируем. Высказывайтесь напрямик, как вы восприняли законодательную новацию.

Он притиснулся вплотную и ухватил меня за пуговицу, - должно быть, чтоб не сбежал, как другие.

Сбегать я не собирался. Темой моей кандидатской диссертации как раз были «преступления, не представляющие большой общественной опасности».

Диссертация была практически готова к защите, когда законодатель бухнул на правовое сообщество своё «деяние, содержащее признаки…». И меня еще спрашивают, как я это воспринял. Примерно так, как если б залетная птичья стая, пролетая, обгадила выскобленный, приготовленный к параду плац. Парад, то есть защиту, теперь предстояло откладывать и заново чистить плац, - править написанное и высказываться по поводу нововведения. Так что я имел, что сказать. А вот возможности высказаться мне не дали. Иосиф Соломонович, требовательно, снизу вверх, заглядывая в глаза собеседнику, напористо, без пауз, пересказывал содержание собственной статьи, пресекая всякую попытку что-то ответить. Ною не интересно было мнение безвестного адъюнкта.

Иосиф Соломонович просто подтачивал клыки перед генеральной битвой.

И все-таки спустя минут двадцать, когда он закашлялся, захлебнувшись собственной слюной, я успел-таки протараторить, что думаю по поводу бездарной, безграмотной и бессмысленной формулировки. Ной так поразился, что перестал кашлять. Доброжелательно-пытливый ленинский прищур сменился жестоким разочарованием.

- Вижу, уч
еного из вас не получится, - констатировал он.

Я понял, что отныне ему неприятен. И еще ощутил, насколько скверно придется его оппонентам.

Впрочем то, что я лишь ощутил, научный мир знал доподлинно, - любая полемика для Ноя носила личностный характер. Отвергающий его постулаты автоматически зачислялся обидчивым, памятливым ученым в число недоброжелателей.

Поэтому найти выступающих на предстоящую конференцию оказалось делом нелегким.

В конце концов на незавидную роль первого оппонента уговорили Главного научного сотрудника института государства и права профессора Исаака Михайловича Гальперина – фигуру, по авторитету и заслугам вполне сопоставимую с докладчиком. Вальяжный барин с седой гривой, с неспешными, обманчиво мягкими манерами, чистейшим московским говором и безупречной, сражающей логикой, которую он умел облечь в отточенные формулировки. Его публичные выступления напоминали мне отчего-то уроки фехтования. Поразительно было видеть, как ловко, двумя-тремя неожиданными аргументами он разрушает доводы оппонента, готового уже торжествовать победу.

Но, согласившись оппонировать занозистому Ною, Гальперин, по общему мнению, загнал себя в ловушку. Согласиться с Ноем ему заведомо не позволяла репутация принципиального, неподкупного ученого, которой он дорожил. Объявить же публично, что статья Ноя — всего лишь неубедительная попытка выгородить безграмотного законодателя, значило нажить в лице Иосифа Соломоновича непримиримого, не забывающего обид недруга.

За час до начала конференции огромный зал заполнился.

Ждали скандала.

Первым, как и положено, выступил с заготовленной речью Ной. Недовольный квёлой реакцией зала, он вернулся на место, отряхиваясь и изготовливаясь к драчке.

Следом на трибуну поднялся Гальперин. Итак, перед ним были две взаимоисключающие задачи: сокрушить постулаты докладчика и при этом ухитриться не нажить в его лице врага.

Как поступил бы на его месте обычный человек? Должно быть, пробормотал что-нибудь вроде: «Приведенные аргументы не выдерживают критики». Как сказал бы, скажем, нормальный «крепкий» ученый? Скорее всего так же, как второй оппонент – доцент из института КГБ: «Платон мне друг, но истина дороже».

Исаак Михайлович Гальперин начал своё выступление с витиеватого, невиданного по своей изысканности зачина:

- Мера моего неприятия представленной теории может сравниться только с мерой восхищения ее автором.

И далее со свойственной ему обстоятельностью принялся методично крушить шаткие ноевские построения.

Сидящий же в зале Ной сиял! Потому что теперь получалось, что чем больше Гальперин разрушал, тем больше восхищался. Когда, закончив выступление, Исаак Михайлович возвращался на место, Иосиф Соломонович поднялся и с чувством обнял его.

Кстати, со вторым оппонентом, куда более лояльным и осторожным, оскорбленный Ной даже не раскланялся.

Такова сила слова!

После конференции дискуссия по поводу «деяния, содержащего признаки преступления…» потихоньку сошла на нет. А из нового уголовного кодекса неуклюжую формулировку, само собой, поспешили исключить.