ГОРОД

This is neither birthday, nor native land.

Белый пар из многочисленных труб вокруг города напоминает о зиме, но не обязательно о людях. В городе могут жить и маленькие механические человечки, и роботы побольше, в серых или черных пальто, или в синих куртках, исполнительные и дисциплинированные. Белый пар говорит о деятельности, но не обязательно о жизни. В холодную погоду, а именно такая погода, как зимой 1564-1565 годов у Брейгеля, стоит в городе последнюю неделю, его коренное и временное население может также испускать пар как признак бесперебойной деятельности.

Голубое небо, снега нет. Есть лед. Грязный лед на дне фонтанов, неровный мутный лед придворных озер и ясный, присыпанный белой крошкой как сахарной пудрой лед огромного катка перед ратушей. Внутренние галереи ратуши мрачны и черны, как будто покрыты сажей, но фасад светел. Ратуша сияет, радуясь льду катка.

В городе живут по билетам, одноразовым, проездным, на сутки, на двое суток, восьмидневным, каким угодно. Они дают вам право передвижения, которое легко заменяет право на жизнь. Говорят, здесь лучшая система публичного транспорта в мире.

Трамваи, автобусы, метро – чисты, удобны и своевременны.

Трамвай идет по Кольцу. Ни он, ни широкая улица, ни рельсы никогда не ломаются. Но что если вдруг сломается земная орбита и изменится угол земной оси? Так, что в городе будет вечная зима. Почта, компьютеры, телевидение, транспорт - все будет работать как раньше. С продовольствием не случится перебоев, его будут своевременно поставлять с другой половины планеты, где вечное лето.

Безучастно-вежливые прохожие в сером и черном на секунду рождают во мне страх ледяного апокалипсиса.

Но я знаю, что возрождающийся из пепла феникс – исключение.

Жизнь из пепла не возрождается. Жизнь рождается из-под снега и льда. Замерзнуть до смерти, чтобы дать начало новой жизни. Лед – это всегда начало жизни.

В этом европейском городе много дворцов и просто опулентных зданий. Бывшие его обитатели, не все, конечно, но самые главные, хотели остаться камнем и бронзой в мировой истории. И, конечно, много соборов.

В соборе святого Петра было холодно как во время войны.

Золото, мрамор, колонны, все барокколепие мне показались отчаянными и отвратительными. Погода в воскресное утро стояла пасмурная, и помещение собора освещал холодный свет звезд - множество лампочек-солнц на тяжелых лепных светильниках лили свой свет на поли-позолоченное излишество, чтобы отразиться им тысячи раз. Самым светлым в этом храме, и самым теплым был священник, который вел службу. Латынь он знал наизусть (мне показалось, что он спешил и не очень старался), но лучше всего, с ненастойчивой и ненавязчивой убедительностью, он говорил на своем языке. Он, казалось, спасал нас от холодных стен и холодных людей, от окружающего неуюта, от нас самих, возвращая месту его первоначальное назначение. Здесь можно просто быть, не делать, не выполнять намеренное, не оправдывать ожидания, не обязательно молиться. Быть. Immediate freedom.

Я не имею права на милосердие, и этот честный город его не предлагает.

Но все мы имеем право на любовь, на жизнь (что, в общем-то, одно и то же). А она в этом городе спрятана далеко, подо льдом у ратуши.

В центре собора, симметрично справа и слева, по две исповедальни с фиолетовыми зановесками, слишком на виду. Между исповедальнями справа, лежит толстая книга «отзывов». В нескольких соборах города я листала подобные книги, точнее большие тетради, иногда из простой белой бумаги, иногда в линейку. В соборе святого Петра тетрадь была самая толстая, сколько-то сотен страниц в клетку, на три четверти исписанных посетителями. Я пролистала несколько последних страниц. Какие-то записи на известных мне языках, большая часть из них - просьбы. Почти все записи по-испански похожи друг на дружку как капли воды, и отличаются от других, как вода отличается от льда.

– Dios, gracias por mi vida.

Правда торжественна как нелепые имперские фасады.

Я нашла ее в другой церкви, готической. Там была гробница.

У входа в гробницу худой лев на громадных лапах с закрытыми глазами и понурой головой. Над ним ангел. С другой стороны входа две девушки с опущенными головами несут венки, две девочки и старик. Одна из девочек уже на черном пороге. Все они из самой живой плоти – из белого мрамора Кановы.

<
P ALIGN="JUSTIFY">Если я назову улицу, или церковь, или имя на усыпальнице, вы подумаете об известном городе великой империи, и все, что я хочу сказать, будет напрасно. Поэтому скажу только, что на композицию мы смотрим не глазами скульптора или его заказчиков, или их высоких гостей. Мы знаем, что черная дверь ведет не в усыпальницу, а в никуда. Короли-королевы, их дети и ближайшие родственники, и та, к кому идут мраморные девушки со стариком и кого охраняет ангел на старом льве, давно перезахоронены в монастыре по другую сторону улицы. Здесь, в церкви, остались только их сердца.

Черная дверь в никуда с небесно-белой процессией у входа это именно сегодня. Никуда – это сегодня самое популярное место. Конечно, ад, рай и чистилище по-прежнему открыты. Но людей слишком много, даже, если эти места соответствующе оборудованы, слишком много. И главное, большая часть людей не хочет ни рая, ни ада, но более всего они не хотят оспаривать на Суде, что есть, была правда жизни.

Но я пока здесь. Поэтому сначала мрамор Кановы превращает меня в камень, я могу только стоять и неотрывно смотреть на склоненные головы скорбящих, на морщины льва. Потом начинаю замечать движение вокруг.

В этот час церковь почти безлюдна, только у гробницы стоит девушка, похожая на рубенсову инфанту Изабеллу, с такими же ясными глазами и красными щеками, но вместо нежного прозрачного гафрированного воротника королевского платья в намотанном много раз вокруг шеи красном платке и в черном пальто, на шее – большой фотоаппарат и сменные объективы. Мне показалось, что она очнулась от оцепенения одновременно со мной. Потом она подошла ближе к решетке усыпальницы и стала снимать. Мы так естественно и легко заговорили, как будто я давно знала, что эта девушка американская студентка, кто еще застынет сегодня перед классической чистотой Кановы в городе порока барокко?

А может быть, черная дверь ведет не в гробницу и не в никуда, а в камеру телепортации? Шагнешь за ее порог – и окажешься на свободе, в Америке, где небо высоко, пространство бесконечно, ветер наполняет легкие до последней альвеолы и прохожие улыбаются тебе в глаза. Как часто, будучи в Европе, мы стремимся к этой «свободе»! И как мгновенно, в тот же миг понимаем, что, окажись мы в Америке, будем очень скучать по низким облакам и настоящим камням, по площади с маленьким фонтаном, на которую сходятся шесть-восемь узеньких улиц, по бледным лицам, по сигаретному дыму, по трамваям, по ледяному городу.

В городе хороши не только трамваи. В этом городе прекрасная вода и из нее варят лучшее в мире пиво. Каждый день я захожу в кафе возле университета, сажусь на высокий стул у окна, читаю, что попадется под руку, и пью пиво. В зале темновато, как на тайной вечере Тинторетто, но не безнадежно-мрачно, а с пятнами желтого света, как будто на вечерю явился Аид Веронезе.

С пяти до шести в кафе заходят мужчины средних лет с легкими кожаными портфелями, в костюмах и галстуках, группами и в одиночку.

Те, кто помоложе - в куртках или коротких драповых пальто, а кто постарше в дубленках, как плюшевые звери.

Вот у входа сидит какой-то профессор (сердит какой-то профессор), снявший дубленку. В очках, с седой бородкой, (без очков он был бы похож на Фрейда), в костюме с галстуком. Взял ручку и что-то пишет, наверное, формулу. Впрочем, может быть, он считает деньги.

А за соседним столиком мужчина средних лет, тоже к костюме с галстуком, еще один «профессор», разговаривает с женщиной заметно моложе его, но давно не студенткой, по-английски. Очевидно, что это их неродной язык. По сильным акцентам я решила, что мужчина местный, а женщина из восточной Европы.

Допивая вторую кружку пива, я думаю о городе. Мне кажется, что я иду по его улице в солнечный зимний день и смотрю на угловой дом.

Вровень с другими, четыре или пять высоких этажей, с пилястрами, узорными карнизами под крышей, треугольными сандриками над окнами третьего этажа и полуовальными над окнами четвертого, и закругленным углом с башенкой, окна которой особенно велики. Дом голубой, но покрашен необычной краской, как будто акварельной, бледно-голубой в середине и темнее по краям, и самой густой там, где округлость башни переходит в уличный фасад. Как так может быть? Ну разумеется, лед, это ледяной дом.

- А вот представьте себе, - слышу жесткий английский выговор профессора, - представьте себе замок из осенних листьев.

- Какой замок? Домик, шалаш?

Я заметила, что глаза деву
шки оживились.

- Нет, именно большой настоящий замок. Говорят, что осенью, в парке в самом центре города, стоял замок из опавших листьев. Настоящий замок, с башнями и почти вертикальными стенами.

Женщина развеселилась.

- Необъяснимые аномалии почвы позволили деревьям парка вырасти в два-три раза выше их скромных соседей, и вот случайно, без скелета или посторонней помощи, получилась эта конструкция, сама по себе?

- Может быть, - продолжал серьезно профессор, - листья цеплялись друг за друга шероховатостями поверхностей и раздвоенными концами, которые не смогли удержать их на ветке, но в союзе друг с другом могли удержаться в воздухе.

- То есть замок был почти золотой, с багровыми пятнами, которые закрывали дыры в его крыше? – Девушка подумала, что он уже кому-то это говорил, - Создание тишины.

Профессор смотрел на нее стеклянным взглядом, уверяющим, что в ее словах не более смысла, чем в вымени мертвой коровы, но она продолжала.

- Такая конструкция простоит недолго, до первого ветра.

С ветром, со звуком, она быстро исчезнет, так быстро, что никто, проходя по опавшему золоту, не поверит в ее существование.

Я подумала, что каждый человек, наверное, хоть раз в жизни видел сон про падающие звезды. Когда звезды падают под утро с бледнеющего неба, тихо и нежно, как листья с деревьев. Во сне кажется, что они могут случайно сойтись, выстроиться в гигантскую новогоднюю елку в какой-то точке вселенной, но в то же время уже во сне знаешь, что, стоит проснуться, и увидишь гору обугленных метеоритов.

Между тем, профессор продолжал театр.

- Но кто-то верит. Жизни необходимы случайности.

По тому, как профессор это сказал, было видно, что сам он не верит ни во что. Ну, может, кроме осязаемой и обоняемой материи.

Материя, разумеется, не может быть объектом веры, но если она твоя, составляющая твою власть и силу, то в каком-то смысле и может.

Я задумалась и потеряла нить их разговора, и поэтому удивилась, когда мужчина повысил голос.

- Ужасное христианство, - говорил профессор, - вконец испортило людей. Как прекрасны, чисты античные мифы – красота, храбрость, великие дела. Но христианство заразило всю Европу лицемерной чумой. Страна дебилов.

- Действительно, как это так, - девушке в этот момент показалось, что она тоже на сцене, и она еще больше развеселилась, - как это так, все люди равны! Что за бред! У всех одинаковое человеческое достоинство глупость, все равно что все одного роста!

Профессор молчал. Ему противна была ее ирония и противна сама тема. Он чувствовал глубинное отвращение к многомиллионному миру думающих по-своему, скромных, страдающих, но достойных людей как к великой преграде на пути всеобщего признания его превосходства.

Местное население, неулыбчивое и дисциплинированое, делится на две совсем отличные друг от дружки группы – наивно-трогательное исполнительное большинство и фашисты, на тех, кто любит, и тех, кто судит. Обе группы вы встретите в любой другой стране, но в этом городе исторические традиции и национальный характер делают контраст между ними особенно заметным.

Профессор не принадлежал ни к тем, ни к другим – вроде бы, фашист, но со славянской мягкотелостью.

Может быть, я ошиблась, и мужчина не коренной, но недавний житель города? Он несомненно нес на себе городской отпечаток, но в то же время его заносило черти-куда, на нерегулируемую территорию. Он, видимо, хотел сказать, я хочу еще пять кружек пива, хочу видеть тебя раздетой, хочу быть с тобой, want to fuck you, думая, да, я это уже говорил себе или «ей» много раз, и не понятно, думаю я это сейчас или за другой кружкой пива в другом баре, годы похожи друг на друга, как круги на карусели, но, главное, есть сегодня, есть настоящее, есть приятная спутница, не кейт мосс, но рядом, ради этого мы живем.

Dios, gracias por mi vida!