ЧЕТВЕРТАЯ ЭЛОИЗА

25-09-2011

Пояснение героини рецензии

В последнее время "Альманах Лебедь" уделял много внимания разного рода "перепискам" как литературному жанру, как предмету и методу журналистского расследования и культурологического анализа. Рассматривалась переписка и как особый феномен и "упаковка" жизненного мира личностного общения. В частности, в № 230, 29 июня 2001 года была опубликована за подписью "Москвичка" статья "Прощание славянки" (http://www.lebed.com/2001/art2601.htm), которая начиналась словами "Я люблю читать чужие письма. Оправдываюсь интересом к человеческой душе". В № 610 "Альманаха" от 7 марта 2010 года была представлена статья наша статья "Переписка: новая оптика". В ней рассмотрены некоторые особенности переписки как коммуникативной системы и предложено посмотреть на Переписку как Целостный текст.

В статье была анонсирована книга, которая вскоре вышла из печати: Саратов - Маалот: Переписка как целостный феномен /под ред. Т.И. Черняевой.- Саратов: ПАГС им. П.А. Столыпина, 2010. - 200 с. (http://pags.ru/news/detail.php?ID=5498,). Книга написана в форме учебного пособия и содержит целостный корпус переписки двух одноклассников из Борисоглебской школы №5, Вадима и Тамары, ныне живущих в разных странах (Россия и Израиль) и пытающихся воскресить атмосферу своей далёкой юности. Фрагмент книги - письма "V" и "T" - мы представляли в "Альманахе" № 611, 28 марта 2010. (http://www.lebed.com/2010/default.htm") Здесь же помещена и первая развернутая рецензия Светланы Клишиной под знаковым названием "Переписка: два - один не в нашу пользу".
За первой рецензией последовали и другие, числом более полусотни. Книга разошлась по разным странам (Россия, Казахстан, Украина, США, Германия, Израиль). В Израиле она представлена не только в библиотеках наших друзей, но и в Иерусалимской городской русской библиотеке, расположенной в самом центре города, на улице царя Агриппы.

Ниже мы представляем необычную статью-рецензию, написанную Виктором Голубиновым в философском, культурологическом, герменевтическом и даже эзотерическом ключе. Суть её можно выразить вопрошанием: как возможна и возможна ли вообще "Четвертая Элоиза"? Может ли книга современного автора и её герои стать в один ряд героями П. Абеляра, Ж.-Ж. Руссо и В. Шкловского? Мы приглашаем вдумчивого читателя поразмыслить над тем, как отвечает на этот вопрос автор статьи - рецензии.

Тамара Фокина

Сведения об авторе
Виктор Голубинов - психолог, выпускник отделения психологии Саратовского госуниверситета (1982), автор ряда работ по психологии восприятия, принятия решения, индивидуальных различий, психофизике. В настоящее время - дизайнер, специализирующийся в области товарных знаков и логотипов, член Союза дизайнеров России, арт-директор одной из московских рекламных фирм.

Тамара Петровна Фокина - опытный педагог, умеющий мотивировать и провоцировать. Одно умело оброненное слово - "не нужно читать, если Вам это неприятно", - и я послушно начал читать книгу "Саратов - Маалот: переписка как целостный феномен". И не пожалел. Тамара Петровна сделала хорошую, умную и интересную книгу. Я прочел ее от корки до корки.

Правда, сначала мешала форма. Книга позиционируется (что за словцо, не лучше, чем обсуждаемый в книге "кейс-стади"), как подлинная переписка двух бывших однокашников, нашедших друг друга через полвека благодаря известной социальной сети. Горячий поклонник мемуарной литературы, я не люблю читать переписку, если это не прием художественного произведения. Что-то и в книге "Саратов - Маалот" было от нечаянного попадания в чужой почтовый ящик. Понимаю, что во времена "новой искренности" интернета это странно, и ничего не могу с собой поделать. Прямо в книге получил подкрепление - подтверждение, что я не один, кому трудно и странно читать чужие письма: "Я так понимаю, что ты мне прислала для изучения учебное пособие по проблемам коммуникации. Ну, во-первых, оно содержит чужие письма, которые меня учили не читать. Что же касается анализа писем Татьяны и Онегина, то (да простят мне моё непросвещенное мнение!), мне кажется, следовало учесть и чисто эмоциональный компонент, который доминирует в этих письмах. А, впрочем, может я и невпопад. А за науку спасибо! Я же тебе, Тамарочка, с самого начала говорил, что я люблю читать, а эпистолярный жанр не по мне" (С 34. Здесь и далее номера страниц относятся только к книге "Саратов - Маалот"). И еще: "не люблю эпистолярный жанр (вспоминаю сейчас наши школьные сочинения)" (С. 19).

Вопреки замыслу автора начал читать книгу с конца, с Библиографии, Заключения и "Упражнений". Прочел с интересом. Никакие это, по-моему, не упражнения, а своего рода игра, открытый лексикон, провоцирующий на раздумья, а кого-то - на дополнительное чтение. То ли авторский "хазарский словарь" (М. Павич), то ли "сад расходящихся тропок" (Х. Л. Борхес), то ли пародия на них обоих. Некоторые цитаты сперва показались дежурной данью вежливости, но потом зазвучали вполне уместно, рифмуясь с текстом книги, и будучи сознательно выбранными из местного, саратовского, материала. В "упражнениях" обрадовало то, что в каждой цитате отражается первоисточник или какой-то другой, иногда скрытый, автор: Юрий Олеша, И. А. Гончаров, Петр Вайль и т. д. Обсуждаются важные для меня темы. Про фактор зависти в среде русского офицерства (до революции!) не раз упоминает мой дед в своих воспоминаниях. С гением места связано мое понимание Севастополя 1910-1920-х годов, где и когда люди, включая мою родню и их близких, теряли почву под ногами, но достигали подлинного "экзистенциального укоренения" (К. Норберг-Шульц цит по Упр.29. С.180).Утверждение, что "погружение в интимность - признак нецивилизованности общества" (Р. Сенет, цит. по Упр. 8, С. 158), лишний раз убеждает в правоте Маршалла Маклюэна, еще в начале 60-х утверждавшего, что в результате развития электронных средств связи земной шар "сжимается" до размеров деревни. Приватность разрушается, и все, вольно или невольно вторгаются в жизнь друг друга, беря на себя смелость беззастенчиво рассуждать обо всем увиденном и услышанном. Грешен и я, берущийся сейчас судить о книге, в которой, возможно, ничего не понял, "тем более что я - не критик или рецензент" (С. 26). Но это же можно отнести и к автору книги, с помощью социальных сетей мировой паутины "накрывшего" давнего школьного товарища и сумевшего "раскрутить" его не только на развернутую, умную и содержательную переписку, но и, что более удивительно, на целую книгу, несмотря на то, что тот так и не вспомнил свою нечаянную корреспондентку.

Одно Упражнение (33. С. 184), будучи самым ожидаемым (я-то опасался, что во всех заданиях пойдет речь именно об этом - как вести переписку и т. п.), оказалось своего рода камуфляжем, исключением из общего ряда и опровергло опасения. Я о фрагменте из "Десяти способов составить электронное письмо", последовав которому вообще пришлось бы отказаться от замысла написать какую-либо эпистолу. Как знаменитой сороконожке, впервые задумавшейся о том, как она ходит, и не сделавшей после этого ни шага.

Цитат много, и, кажется, что они исчерпывают тему переписки. За исключением, может быть, неупомянутого знаменитого "Письма" Даниила Хармса: "Дорогой Никандр Андреевич, получил твоё письмо и сразу понял, что оно от тебя. Сначала подумал, что оно вдруг не от тебя, но как только распечатал, сразу понял, что от тебя, а то было подумал, что оно не от тебя..." Далее по тексту. Лучше про "трудностях перевода" в ходе переписки и не скажешь! Хармс, к счастью, обнаружился в предисловии Татьяны Черняевой, пусть и другой цитатой проявившись.

Ю. Олеша, Д. Хармс, так недалеко и до Виктора Шкловского, автора одного из важнейших русских модернистских романов и одной из главных книг мировой литературы в жанре переписки: "Zoo, или Письма не о любви, или Третья Элоиза". Но Шкловского в упражнениях нет. Привыкший в жизни обитать между строк, "в промежутках", "между рамами", по его собственному образному выражению, в "кошачьих лазах, специально когда-то оставлявшихся в жилых зданиях", Шкловский и в текстах привычно "ускользает в пустоту, в пробел, в невещественный переход от одного "я" к другому, в монтажный стык между двумя абзацами" (С. Зенкин). Известно, что "умолчание красноречивее слов". Эвфемизмы, намеки, умолчания, вытеснения - важнейшие приметы, или "улики" (К. Гинзбург) для психоанализа. Шкловский (забегая вперед, скажу: как оказалось - до поры до времени) в книге не то чтобы вытеснен, но замаскирован, оставлен в привычном для него и придуманном им для самого себя "невидимом игровом пространстве" (С. Бойм). В дизайне товарных знаков, в графике, в психологии зрительного восприятия есть понятие негативного пространства, когда образ формируется за счет пробелов между элементами рисунка. Предлагаю считать данную рецензию выполнением домашнего задания на тему пропущенного в "задачнике" упражнения.

Блистательно отсутствуя в Упражнениях (напомню, что я читал книгу с конца), Шкловский появляется в книге "Саратов -Маалот" на 26-й странице основного текста, чуть было не побудив меня на глупое нравоучение в адрес автора. Дело в том, что один из героев книги "Саратов - Маалот", участница переписки, Т. (чтобы отделить книжных персонажей от реальных прототипов, буду и впредь называть героев по инициалам, так, как они "прописаны" в книге), берясь за разбор стихов своего адресата, В., пишет: "молва считает, что поэты любят только свои собственные стихи. Но что-то всё же могу сказать "остранённо".

Так случилось, что автор понятия остранения Виктор Борисович Шкловский - крайне важная фигура в моем самообразовании, герой моей юности. Футурист, формалист, эсер, георгиевский кавалер (крест ему вручил генерал Корнилов), один из учредителей Общества изучения поэтического языка (ОПОЯЗа). Виктор Шкловский прибыл в 1917-м в Северную Персию, где организовывал эвакуацию российских войск как раз тогда, когда мой двоюродный дед, русский консул в Исфагани, спасался оттуда бегством с беременной женой и детьми на руках. Затем Шкловский участвовал в антибольшевистском заговоре эсеров, в 1918-м был командирован в мой родной Саратов "для организации захвата боевых машин", и скрывался там от ЧК в сумасшедшем доме "в верстах семи от города" (на Алтынке?). Шкловский вел "подрывную работу" (в буквальном смысле слова - с помощью пироксилина) в Аткарске и бежал из России по льду Финского залива. Автобиографическая книга Шкловского "Жили-были" была у меня настольной в школьные годы. В возрасте 20 лет я даже написал Шкловскому письмо, но ответа не получил. Правда, тому уже было 87 лет, и я, конечно, не в обиде. На Шкловского я ссылаюсь, пытаясь объяснить, как делаю логотипы. А в своих психологических исследованиях связываю с понятием остранения один из классов критериев оптимальности решения задачи. Рассказываю об отношении к Шкловскому подробно, потому что без этого не понять моей реакции на "Саратов - Маалот" и упомянутое там между делом "остранение".

Но "остранение" - это опоязовцы придумали, и отмечать остраненно - это совсем не то, что оТстраненно" (М. Новиков). В первую очередь можно подумать, что Т. намеревается посмотреть на стихи своего корреспондента со стороны, не как поэт, а как читатель, не как друг, а как стороннее лицо, т. е. беспристрастно, или отстраненно. Отстраненный - общеупотребительное словарное слово, причастие от глагола отстранить(1. отодвинуть, отвести в сторону; 2. уволить, освободить от исполнения каких-либо обязанностей). В нашем случае взгляд наблюдателя, состоявшегося поэта, или, по крайней мере, ощущающего себя таковым и отказывающегося, пусть, на время от собственных поэтических претензий, на стихи другого поэта, любителя, - это, конечно, взгляд со стороны. Другое дело, что для столь мотивированного, эмоционально вовлеченного в ситуацию, читателя, как Т., взгляд со стороны вряд ли возможен.

Остраненный же - термин, производный от существительного остранение, означающего художественный прием, при помощи которого достигается эффект нарушения автоматизма восприятия путем нового - "странного" - взгляда на знакомые вещи и явления. По Шкловскому, остранение - это создание в искусстве особого восприятия предмета, его видения, а не узнавания, за счет "затруднения" формы, отказа от автоматического поверхностного восприятия вещей, благодаря увеличивающейся трудности и долготы восприятия, "показа предмета вне привычного ряда".

Путаница в терминах отстраненный и остраненный не редка. Интернет позволяет найти примеры одним щелчком мыши. Ирина Чайковская в сетевом журнале "Чайка" ("странное сближение" - журнал был рекомендован мне для чтения Тамарой Петровной Фокиной): "Война увидена очень близко - и все же чуть отстраненно (по терминологии Виктора Шкловского, "остраненно"), ибо детство нашего героя прошло в Бетлехеме и Нью-Йорке, на другом, если "прыгать" от России, конце земли". Полина Дашкова (цитирую по статье замечательного литературного критика 90-х, покойного Михаила Новикова): "Антон Коновалов тихо постанывал, и Регина как-то остраненно отметила, что была не права, когда отвергала робкие ухаживания таких вот восторженно-жадных молодых павлинов". Сам хитрый Шкловский в поздней работе "Энергия заблуждения: Книга о сюжете" попытался приписать себе оба понятия: "У меня много созданий - законных и незаконных; удивительно, живут те и другие; слова "отстраненный" и "остраненный" - оба написания логичны". В современных словарях эту раздвоенность иногда пытаются снять: "удивление, которое должно произвести странное, воспринимается как обыкновенное, именно в этом заключается странность - в способе восприятия странности. Отсюда странность как таковая приобретает значение остранения, как отстранения: оттенки в написании зависят от результата воспринятого" (О. Палехова).

Но сохраним "чистоту рядов", не будем путать одно с другим. Смешно подумать, что автор книги "Саратов-Маалот" - философ - не знает, что остраненно и отстраненно - "две большие разницы", как говорят в Одессе. Поэтому стоит рассматривать появление в тексте этого термина все-таки не как оговорку (хотя и это было бы вполне показательно, с точки зрения психоанализа), а как манифестацию, "обнажение приема" (еще один термин Шкловского). Можно подумать, что слово специально "вброшено" для нас, читателей. Мне, как уже говорил, пришлось вполне ощутимо преодолевать "сопротивление материала", "затруднение" формы, приступая к чтению книги. Сторонним читателем, зная и автора, и редактора книги, я быть никак не могу, поэтому буду действовать соответственно, переводя прочитанное в "мир отстраненного, пародированного, как бы эстрадного" (Шкловский). Результатом и служит этот вполне пародийный отклик, или рецензия. Полагаю, что и восприятие другим внимательным читателем будет вполне остраненным. Все "инструменты" (еще один используемый Шкловским термин) для этого имеются. Где? Правильно - во второй части книги, в приложениях. Есть "материал" (переписка), и есть прием (остранение) со своими инструментами, вынесенными вовне, в "упражнения".

Шкловский и его сотоварищи по ОПОЯЗу открыли "фундаментальный закон литературы и искусства - природную противопоставленность материала и приема" (В. Новиков). И эта противопоставленность, сопротивление одного другому, "спор двух культур" (Шкловский) и составляют главный конфликт книги "Саратов - Маалот". Главное содержание книги (конечно, только на мой, более-менее психологический взгляд) - это противопоставление материала, того "эмоционального компонента, который доминирует в <...> письмах", и рационального приема - стремления этот материал остранить, репрезентовать, организовать, превратить в книгу и презентовать читателям. Отсюда и антитеза "понимание - непонимание", трудность коммуникации, сложность установления контакта, и его вопреки всему установление, не смотря на непонимание и взаимные ограничения, пределы, защитные механизмы и табу, очерчивающие и охраняющие зоны приватности корреспондентов. Главной метафорой книги, по замыслу автора (именно так, я не оговорился, у книги, не смотря на заявленный жанр подлинной переписки, есть и автор, и, конечно, замысел), должен служить образ смоковницы. Т. пишет о "библейской смоковнице" (С. 31), запечатленной в семантике имени Тамара, и соотносит искорененное из сада дерево с неспособностью одного из героев (В.) вспомнить другого (Т.). Для В. смоковница - только вырубленная в собственном саду, дабы избежать лишних хлопот, и встречающаяся в Израиле "буквально на каждом шагу", "смоква, фиговое дерево, сикомор и, наконец, инжир. Латинское название - Ficus carica" (С. 30).
Время от времени то один, то другой герой книжки заявляет о своем несогласии с другим. Запоминаются споры об Америке, о "птичьем языке" современного менеджмента, о 90-х годах, где фраза "Почто я не осталась в девяностых?" - по-моему, лучшая стихотворная строчка из множества цитируемых в книге. Т. и В. одергивают друг друга, оговаривают пределы понимания, и о, чудо, переписка продолжается. Читатель (сужу по себе) "перебегает" то на одну, то на другую сторону, иногда не соглашаясь с обоими. Тут уж не обойтись без Михаила Булгакова ("Собачье сердце"): "Что же вы читаете? <...> - Эту... как ее... переписку Энгельса с этим... как его - дьявола... с Каутским. Борменталь остановил на полдороге вилку с куском белого мяса, а Филипп Филиппович расплескал вино. Шариков в это время изловчился и проглотил водку. Филипп Филиппович локти положил на стол, вгляделся в Шарикова и спросил: - Позвольте узнать, что вы можете сказать по поводу прочитанного. Шариков пожал плечами. - Да не согласен я. - С кем? С Энгельсом или с Каутским? - С обоими, - ответил Шариков".

Вот-вот, с обоими! Хотя, следует признать, часто и сочувствуешь сразу обоим, даже, когда герои не соглашаются друг с другом.

Как психологу, мне было любопытно следить, как, не побоюсь сказать, далеко не молодые люди, давно и прочно социально адаптированные, успешные, используют современные электронные средства коммуникации для сохранения и укрепления собственной идентичности. Это интересно, поскольку в последнее время не раз слышу, что электронная переписка и социальные сети вполне приемлемы (в первую очередь) для детей и подростков, как средство социализации. Но особенно интересно другое, далекое от технических средств. Не преуспев во взаимопонимании в общении на "прозаическом языке" (позднее Шкловский предпочел этому своему понятию термин "практический язык"), герои прибегают к языку "поэтическому" - языку остранения. Они включаются в поэтическую импровизацию, игру-версификацию, обмен стихотворными текстами, разговор с помощью стихов. "Практический язык", по одной из гипотез, может отвергаться, когда собеседники стремятся преодолеть взаимонепонимание, когда "прагматически структурированная речь становится невыносимой"... и на помощь приходит поэтический язык, ритмизованная речь, по сути являющаяся "экстериоризацией внутренней речи" (Н.Л. Мусхелишвили и др.). "Внутренняя апрагматичная речь вырывается наружу, стремясь разрушить растущие социальные барьеры между людьми". Э. Лассан сравнивает это предположение с идеей "автокоммуникации" Ю.М. Лотмана, т. е. с речью про себя и о себе. По сути, абсолютно незнакомые друг другу люди строят мост коммуникации, говоря себе и о себе. Поэтический язык помогает диалогу, но, забегая вперед, оказывается и наиболее уязвимым, и когда остранение окажется не по силам одному из собеседников, ритмизированная речь ("поэтический язык") легко допускает возврат к собственно внутренней речи, к монологу, разговору с самим собой, обрыву коммуникации.

Было интересно наблюдать за приключениями формального метода (жизни которого в литературе скоро впору отмечать 100-летие) в XXI-м веке. Рядясь современности ради в одежды постмодернизма (цитаты, разбегающиеся "тропки" лексикона "упражнений", имитация жанра учебного пособия и т. д. и т. п.) формальный метод ОПОЯЗа остается живым и актуальным. Тем более, что понятие "остранение", как оказалось, присутствует и в списке литературы книги "Саратов - Маалот", представленное, нет, не автором, а его интерпретатором - И. Калининым. В тексте Калинина много интересного. Выделю главное: "Уникальность формалистов заключается в их способности преобразовывать травматичную трансформацию собственной идентичности в источник творческой энергии". Поэтому остранение - не только, и не просто поэтический прием, но "эпистемологический метод, подводящий к познанию законов истории (литературы) и позволяющий вписать собственную биографию в радикальный травматический ход истории". Схожее мнение находим у С. Бойм: "остранение делает жизнь более жизненной, возвращает яркое восприятие действительности".

Этому преобразованию идентичности, остранению, как приему репрезентации своей биографии, служит центральное переживание книги - "сентиментальное путешествие" (еще один термин Шкловского - название одной из его ранних автобиографических книг) в Борисоглебск, место, где жили в юности и учились наши герои. Знакомая и так понятная мне инициатива: возвращение к "корням", поиск утраченного, экспедиция в прошлое. О "травматической проблематике" и "терапевтическом ресурсе" остранения, о его роли в "примирении прошлого и настоящего, прежней и нынешней идентичности" см. у И. Калинина. Во многих художественных произведениях, романах и фильмах (назову только недавние примеры из кино: фильмы Джима Джармуша "Сломанные цветы", Вима Вендерса "Входи?те без стука" и Льва Шрайбера "И все осветилось") в ходе "сентиментального путешествия" случается многое: наиболее важный поворот сюжета, значимая встреча, катарсис. В книге "Саратов-Маалот" ничего такого вроде нет, никаких "промыслительных совпадений" Борисоглебск не приберег героине, взыскующей прошлого. "Домой возврата нет" (Томас Вулф). Намеком на нереализованную возможность, на уровне намерения, интенции, может служить только встреча с внучкой одноклассника - Раевской (привлекшая внимание родной для меня фамилией - моя прабабушка Мария Григорьевна - урожденная Раевская герба Лебедь). В каком-нибудь романе "плаща и шпаги" эта встреча сулила бы героям нечто вроде воссоединения с незаконнорожденным ребенком, лучше всего спародированного Николаем Эрдманом: "узнает в графине мать, - мама, как ты там оказалась?!". Другой излюбленный поворот сюжета: герой понимает, что принял своего корреспондента (Сирано, например) за другого, и получает письма не от того, от кого думал до этого. "…А то было подумал, что оно не от тебя..." (уже цитировавшийся Хармс). Да мало ли (на самом деле - не так много - см. об этом у Х.Л. Борхеса) стереотипных сюжетов. Но нет, в жизни надеяться на такое не приходится. Книга, написанная на документальном материале, продолжается без драматических встреч, разоблачений, открытий или откровений. Поэтому удивляет одна из рецензий (А. Сластихиной), сетующая, что чуда не произошло: В. так и не вспомнил Т. Какого же чуда ждал рецензент? Избавления от ретроградной амнезии, по типу множества детективов и фантастических романов? Слава богу, В. - не герой Шварценеггера в фильме "Вспомнить все". На самом-то деле чудо происходит. И оно вовсе не в том, о чем грезил автор упомянутой рецензии. Чудо подстерегает нас буквально на следующих страницах. Это появление еще одного вполне литературного героя - книги Виктора Шкловского "Zoo, или Письма не о любви, или Третья Элоиза", и превращение самой переписки "Саратов-Маалот" в полноценный литературный эксперимент, и с этого момента - в собственно книгу.
"Книга "Zoo, или Письма не о любви" - книга, которой невозможно противостоять. Можно только снова и снова говорить о ней и, пожалуй, даже по-настоящему беседовать с ней - такое в ней обилие оригинальных метафор, образов и сравнений, поражающих воображение поэтически одаренной натуры" (Катя Ланге-Мюллер). "Эта небольшая книжка - уникальная, небывалая для своего времени" (Сергей Зенкин). "Самая нежная книга наших дней" (Лидия Гинзбург, 1928). "Книга интересна тем, что на одном эмоциональном стержне сразу даны и роман, и фельетон, и научное исследование. Материал фельетона и романа переплетается совершенно необычным образом с теорией литературы" (Юрий Тынянов). Ряд восторженных эпитетов, отдающий должное новаторству и влиятельности книги Шкловского можно продолжать долго.
Остановлюсь, сказав, что схематически "Саратов - Маалот" - книга "Zоо", вывернутая наизнанку. Много общего, но повторенного в "функционально сдвинутом" (пользуясь терминологией Шкловского), фарсовом ключе.

Воспользуюсь для удобства сопоставления некоторыми ключевыми особенностями, выделяемыми в книге Шкловского исследовательницей его "филологического эпистолярного романа" Н.В. Логуновой (прошу прощения за обильное цитирование). Так в "Zoo" "обыгрывается традиционная назидательность заглавий эпистолярных романов". В "Саратов - Маалот" - назидательность учебных пособий. Иронически разрабатывается мотивировка переписки - "почему именно люди должны переписываться. Обычная мотивировка - любовь и разлучники. Я взял эту мотивировку в ее частном случае: письма пишутся любящим человеком к женщине, у которой нет для него времени. Тут мне понадобилась новая деталь: так как основной материал книги не любовный, то я ввел запрещение писать о любви" (Шкловский). Сравним - Т.: "Перефразируя Шкловского, можно сказать, что тебе пишет женщина, которой запрещено говорить о любви. Вот я и выкручиваюсь, как могу" (С. 147). У Шкловского, актуализируя "исконную суть эпистолярной коммуникации как альтернативной непосредственному общению" (Н.В. Логунова), параллельно идут письма и живое общение, включая разговоры по телефону. В "Саратов - Маалот" - по скайпу. В " Zoo" персонаж ведет "беседу и с самим собой: герой много и пространно рассуждает о своем прошлом в России и эмигрантском настоящем. Тем самым дискурс начинает от эпистолярного сдвигаться в сторону мемуарного и дневникового". Об использовании поэтического языка, отходе от диалога к монологической речи, об "автокоммуникации" в структуре книги "Саратов - Маалот" уже шла речь выше. Разговор с собой не отменяет "полиадресации" обеих книг, открывающей "возможность включить в письмо высказывания о литературе, своем поколении, судьбе эмиграции и пр.". И там, и там на страницах появляются реальные персонажи, о которых мы можем быть уверены, что они наверняка прочтут книгу. Т. е. говоря о них, авторы, "увлекаясь", начинает писать не только о них, но и им, для них" Более того, "расширение круга реципиентов на этом не заканчивается". Авторы - герои на страницах своих книг заявляют о том, что они пишут "книгу об этой истории", с расчетом на широкую читательскую аудиторию. Замысел создания книги заявляется на ее же страницах, в "режиме реального времени" (С. Зенкин) читатель видит и появление замысла, и процесс его реализации, и воспринимает полученный результат.

В некоторые деталях история "любопытно повторяется" (Шкловский) почти текстуально, правда, в перевернутом, зеркальном, пародийном, фарсовом виде. И в "Zоо", и в "Саратов - Маалот" есть, например, еврей, испытываемый на идентичность. В первом случае, вынужденно отказывающийся от нее и пытающийся доказать, что он не-еврей и избежать смерти (библейский сюжет с проверкой произношения, повторенный жизнью в пору еврейских погромов). Во втором - вынужденный символически доказывать, что еврей, и вхож в синагогу (анекдот про кипу). Сама тема пересечения границы - тоже сквозная. Книга Шкловского заканчивается заявлением во ВЦИК, где автор признает, что "сдается" и просит разрешения вернуться в Россию. Книга "Саратов - Маалот" подразумевает в качестве своего вероятного продолжения заявление Т. в иммиграционное ведомство США о предоставлении вида на жительство (В. пишет Т.: "Думаю, что у тебя несколько предвзятое мнение и, может быть, по той причине, что она (Америка) в недалёком будущем примет тебя в свои объятья" (С. 111-112). Но Т. "сдаваться" не намерена: "Мы остаёмся русскими, где бы мы ни жили" (С. 112). Есть предположение о том, что основная мотивация книги "Zоо" - возвращение в Россию. Замысел автора - "представить свое видение русской эмиграции" (Н.В. Логунова). Тогда, может быть, по аналогии (метод, к которому часто прибегал сам Шкловский), основной мотив книги "Саратов - Маалот" - это прощание с родиной, расставание и не-расставание с ней? Отсюда и "сентиментальное путешествие" в Борисоглебск, и заочный (пусть и не намеренный) спор со Шкловским.

И в "Zоо", и в "Саратов - Маалот" есть сравнения переписки с шахматной партией. И там, и там есть рассуждения об именах собственных, в обеих книгах обсуждаются сдвоенные буквы в некоторых из них. Шкловский - своей героине Але: "...ты попадешь в мою книгу, как Исаак на костре, сложенном Авраамом. А знаешь ли, <..> что лишнее "а" в имя Авраама бог дал ему из великой любви? Лишний звук показался хорошим подарком даже для бога" Т. - В.: "Вадим, поскольку на твоём "Плане" Джульетта написана с одним "т", что существенно отличает меня от хрестоматийного персонажа, то на том и порешим с подписью под этим письмом. Джульета" (С. 144). В схожей ситуации, по воспоминаниям Б. Сарнова, сам Шкловский, написав "билиард" - с одним л вместо двух, заметил свою ошибку, но исправлять не стал, а, пометив слово звездочкой, внизу страницы сделал к нему сноску: "Новая орфография". По- настоящему новаторски, по всем законам "новой орфографии" и современного нейминга "сделан" и сам термин "остранение". Не важно, кто придумал само слово, Шкловский или, как полагает И.Ю. Светликова, О. Брик. Вопреки утверждениям об общих неладах Шкловского с русским, неологизм мастерски составлен из двух слов, опережая будущую моду на искаженные названия (начиная с "The Beatles" - вплоть до сегодняшних торговых марок).

Наверное, будущие дипломники и аспиранты автора книги "Саратов - Маалот" найдут и другие "сближения", не буду отнимать хлеб.

Через пару страниц после "конфуза" с "Джульетой" Т. объясняет свое отличие от "хрестоматийного персонажа": "Перефразируя Шкловского, можно сказать, что тебе пишет женщина, которой запрещено говорить о любви" (С. 148). Стоит ли удивляться, что в "Zoo" лишней, "подаренной" Богом, буквой оказывается А - начальная буква имени Аля, а в "Саратов - Маалот" - пропущенная буква - инициал Т. Возражения, что это случайность или глупость, меня беспокоят мало, поскольку, во-первых, в этой "странной" рецензии я выступаю в роли не литературоведа или философа, а (по своим профессиональным склонностям) дизайнера и психолога, в своем шутовском психоанализе не признающего случайностей. А, во-вторых, один из персонажей книги "Саратов - Маалот", Т., сама утверждает: "А по поводу глупостей ты не переживай. Именно "глупости" составляют для исследователя особый интерес. Он их рассматривает как некие сублимации" (С. 86). Вот-вот. "Глупости", улики, детали - известные, благодаря Фрейду, "наши мелкие бессознательные жесты". Именно к этому нас призывает Т., напоминая: "А дьявол, как ты помнишь, в деталях!" (С. 123). Тогда и стиль верстки может оказаться не случайным, а подчеркивающим распределение ролей и "широту ... интересов, знаний, способностей" (С. 25) героини: более широкая колонка - письма Т., узкая - В. А в истории с "пропущенной буквой" неслучайность описки отмечает сам В.: "А вот за Джульетту, извини. Стал позволять себе такие элементарные ошибки! И ведь это не случайно, т.к. повторил эту досадную ошибку несколько раз. Мне стыдно перед светлой памятью Нины Ефимовны Рябовой. Каюсь!" (С. 148). У каждого есть право (мотив) на ошибку. Не стоит поэтому каяться, тем более - не по адресу. "Венский мудрец" все всем давно объяснил. Посмеемся и пойдем дальше.

Книга Шкловского в письмах Т. появляется сразу за историей с Джульетой, в следующем письме. Только-только разобравшись с "пропавшей буквой" (была такая хорошая детская книжка М. Раскатова), внимательный читатель сталкивается с исчезновением целого имени. Книга Шкловского приводится автором "Саратов - Маалот" в сокращенном названии "Zoo, или Письма не о любви". Но ее полный, уже упоминавшийся мною, заголовок: "Zoo, или Письма не о любви, или Третья Элоиза". Опущено, вытеснено не буква, а целое имя, причем "архиважное" для романа в письмах. Элоиза - (ок.1100-1163) - возлюбленная, тайная супруга и ученица схоласта и богослова Пьера Абеляра, выдающаяся для своего времени женщина-философ. Процитирую исследовательницу романа "Zoo" Н.В. Логунову: "С одной стороны, именуя свое сочинение "Третья Элоиза", Шкловский эксплицирует соотнесенность с традицией. Но можно предположить, что сам "порядковый номер" данного сочинения ("третья") мотивирует читателя воспринимать это произведение как далекое от оригинала П. Абеляра, допускающее известную вольность в обращении с каноном. Игровой характер названия во всей полноте обнажается при знакомстве с текстом романа: "Третья Элоиза" - анаграмма (выглядящая как перевод с испанского?) имени героини романа, Эльзы Триоле".

В книге "Саратов-Маалот" Т. настаивает на своем неведении относительно прототипа героини романа Шкловского - Али. Так ли это? С посвящения "Третьей Элоизе" - Эльзе Триоле, сестре Лили Брик, - начинается роман в письмах Шкловского. Вторая Элоиза, соответственно, - героиня романа Жан-Жака Руссо "Новая Элоиза" (1761). В свете сказанного наша героиня Т. - не столько Джульета (неважно с каким количеством т), сколько новая, четвертая, Элоиза. Это вполне рифмуется с "Четвертой прозой" любимого Т. Осипа Мандельштама. (Т.: "Я не говорю подробно о своих литературных пристрастиях, но как же без Мандельштама или Бабеля". С. 42). По известной интерпретации, "четвертая" у Мандельштама означает "последняя, крайняя, или не могущая быть проза, по аналогии, например, с выражением "четвертый Рим" (см. комментарии А.А. Морозова). В нашем случае - четвертая - крайняя, достигшая своей цели, состоявшаяся, целостная переписка. Недаром же книга "Саратов - Маалот" имеет подзаголовок "Переписка как целостный феномен". Книга "Саратов - Маалот" встраивается в прекрасную и сильную традицию, и именно для того, чтобы не навязывать себя читателю, имя, знаковое для этой традиции, снимается, не упоминается, вытесняется.

Все это, конечно, мои допущения. Но раз уж я добрался до числа 4, красивого и целостного, как четыре стороны квадрата, как крест, или "крукс" (термин Н.Л. Трауберг, и видимо, не ее одной), то воспользуюсь этим числом и выскажу свои четыре предположения, как же на самом деле могут соотноситься книги "Саратов - Маалот" и "Zоо".

Два из предположений - крайние, своего рода "нулевые гипотезы", два средних - более-менее вероятные и рациональные.

1. В отношении прототипа книги Шкловского - переписки Абеляра и Элоизы - до сих пор нет уверенности, написала ли сама Элоиза письма, традиционно приписываемые ей, или же это подлог более поздних авторов. До сих пор спорят и о том, кем написаны письма Али в "Zoo". Есть мнение, что все письма - руки самого Шкловского. Есть схожая точка зрения Б. Парамонова, считающего, что исключение составляет только письмо, перечеркнутое красным (в моем, любимом, издании 1966 года напечатано именно так - с красным косым крестом) и написанное действительно Алей. Горький, любящий обманываться (по свидетельству В. Ходасевича), верил в подлинность писем обоих авторов и прочил Але литературную карьеру (вполне сбывшуюся). "Игровую установку" романа Шкловского подчеркивает Н.В Логунова: в книге (особенно в ее ранней версии) "проблематизировалась аутентичность образа возлюбленной". Будучи первоначально фантомным образом, "материалом для метафор" (Шкловский) и выражения авторского замысла, только по мере создания книги героиня - "женщина, - та, к которой пишутся письма, - приобрела облик…" (там же). Можно предположить (и это крайний случай), что и вся переписка "Саратов - Маалот", как и вполне вероятно, вся книга Шкловского, написана одним автором, имя которого вынесено на обложку. Весь контекст моего знакомства с книгой "Саратов - Маалот", ее обсуждение, акт дарения и прочее заставляют все-таки усомниться в этом крайнем предположении и его отвергнуть. Но справедливости ради скажу: для такой гипотезы есть свое основание. В одном из первых писем В. спрашивает Т.: "не разыгрываешь ли ты меня?" (С. 22). И Т. отвечает: "о возможном розыгрыше. Ты знаешь, я за свою жизнь столько книжек прочитала о герменевтике, интерпретациях событий и текстов, о неизбежной субъективности любого высказывания, факта или воспоминания, что сама уже не могу слова сказать в простоте" (С. 23-24). Итак, розыгрыш в принципе возможен.

2. Можно допустить, что переписка подлинная, но автор книги лукавит, уверяя в одном из последних писем, что только что в сети случайно набрел на книгу Шкловского. Резонно предположить, что книга "Zoo" изначально лежала в основе замысла, и автор сконструировал всю ситуацию с самого начала, желая проверить, как тот же прием будет работать в новой социально-исторической ситуации. Немного жестоко по отношению к адресату, но вполне допустимо. В социальной сети находится друг юности, способный на отклик, и реализуется своеобразный постмодернистский проект реконструкции (или пародирования) книги Шкловского в наши дни. Т. пишет: "Наверно, потому, что заражена постмодернизмом французского разлива (Делёз, Бодрийяр, Нанси, Лиотар), где всё принято критиковать, сводить с неба к банальным земным корням. Например, Лиотар писал, что в словах об "абсолютах" и чём-то "незыблемом" ему слышится хриплый голос террора. Под этот нож попали не только переменчивые социальные ценности, но и "вечные": дружба, любовь, вера. Везде они учат видеть интерес или игру. Их воззрения помогли мне избавиться от марксизма (его абсолютизации), но лекарство оказалось горьким и жёстким. Со многим пришлось цинично распрощаться (СССР, КПСС, советский народ, профессия, отчасти мораль и т.д.). Это видно и по моим стихам" (С. 35). Тогда почему бы и нам не увидеть в авторском замысле "интерес или игру"?

3. Вполне допустимо, конечно, что автор действительно не был знаком с книгой Шкловского почти до самого конца публикуемой переписки, а сходство ситуаций обеих книг обусловлено только общими исходными условиями: интеллектуальная деятельность корреспондентов, тема эмиграции, национальный вопрос, относительно недавние революционные события, "письма не о любви". Все это вполне объясняет некоторое сходство двух далеких друг от друга книг. Обучаясь психологии на биологическом факультете университета, я не могу не вспомнить термин изоморфизм (акула и дельфин морфологически схожи из-за общей среды обитания). Каково же было мое удивление, когда у А. Чудакова я прочел об идее изоморфизма Шкловского среди нескольких "смело брошенных мыслей" в 1914 г.: "Резко обозначенное положение о том, что стираются, автоматизируются не только слова, но и ситуации, что то же происходит и с целыми произведениями".

4. Ну и последнее, крайнее, полубезумное (почему нет?) допущение. Помня о статье Т. П. Фокиной "Метафизика Саратова", вышедшей в свет 13 лет назад (sic!), можно высказать вполне метафизическое предположение: не призрак ли самого Шкловского, осевший где-то в саратовском сумасшедшем доме, водил рукой наших корреспондентов или, по крайней мере, одного из них, пародируя собственную книжку? Не даром же И. А. Бодуэн де Куртенэ, слушая идеи Шкловского на диспуте "о новом слове" в том же 1914-м, воскликнул: "Здесь нужен психиатр!".

На этом глубокомысленном анализе я уже собирался поставить точку, не зная, чем закончить рецензию, в которую ввязался. Но жизнь, как всегда, последовала за литературой. Я узнал, что спустя некоторое время после выхода книги в свет переписка Т. с В. прервалась, закончилась. И это завершение потребовало от меня продолжения моей затянувшейся реплики. Вот уж истинно случилась четвертая, целостная, самодостаточная, законченная, не способная к продолжению, исчерпавшая себя, герметичная, завершенная в виде книги, переписка. Узнав об этом разрыве, хотелось воскликнуть: "как хорошо!", но это было бы жестоко, "как интересно!" - пошло. "Как странно!" Вот верный эпитет. Странно - в том самом, Шкловсковианском (по выражению Б. Парамонова) смысле.

Отброшу сомнение, можно ли, говоря о книжке, выходить за ее пределы, прибегать к сведениям, лежащим заведомо за рамками текста, касающимся личной биографии авторов. Авторы и есть герои книги. Если мы можем узнать продолжение, грех не воспользоваться оказией. Процитирую того же Б. Парамонова в качестве оправдания: "Разговоры о том, что человек умирает в книге, а остается писатель, о нем же и судите, устарели".

Книга издана. Переписка прекращается. Ничего удивительного. Произошло то, что и должно произойти, по теории Шкловского. Остранение. В первую очередь, для меня, читателя, сделавшего усилие, прочитавшего книгу, вопреки внутреннему сопротивлению, и высказавшему предположение, как эта книга была сделана. Но остранение требуется и от ее героев. Исследователь Шкловского И. Калинин говорит о "парадоксе перманентного остранения" - "любое представление (сделанное) мгновенно застывает и автоматизируется и потому требует дальнейшего остранения (делания), которое не может быть остановлено в своем утопическом стремлении представить непредставимое, дать образ самого становления".

Начиная с середины книги (С. 95), с того момента, как Т. сообщает своему корреспонденту о намерении опубликовать их переписку в виде книги, незаметно для читателя, да и, полагаю, для самих авторов переписки ситуация начинает меняться. Происходит смена задач, требующая от участников отклика, соответствия, некоторой "перегруппировки" сил, смены критериев, нового остранения. Меняется не только задача, но и сама деятельность. Для Т. - это новый проект, подготовка книги, превращение писем в литературные страницы, фактов быта - в литературный факт, остранение. Для В. "субъективно-принятая" задача - это продолжающаяся переписка, а новая задача, поставленная для него Т., требует новой репрезентации, остранения, усилия, сопротивления собственной природе. Смена задач делает из всей переписки подлинную проблемную ситуацию. Дальше хуже, т. е. проблемнее. Теперь, по завершении книги, ее публикации, героям, прямо по Шкловскому, требуется воспринять, остранить полученный результат, уже собственно книгу, взглянуть на нее не только отстраненно, как на готовый, уже не принадлежащий авторам, "продукт", но и остраненно, т. е. понять смысл и ценность этого результата. Это легко сделать Т., честолюбивой, "азартной" и "публичной", ориентированной на "одобрение, как говорят, значимых Других" (стр. 19), настроенной на задачу, результат, мотивированной на остранение. Как и Шкловский, Т. - теоретик (я говорю только о типе, прошу прощения за сравнение), для которого "все сразу же превращается в текст" (С. Зенкин). Но это же далеко не просто делать В., ориентированному на процесс переписки, на состояние, вовлеченного в эту игру достаточно неожиданно, не готовому "скрещиваться с материалом" и превращать себя и быт "в литературу", в "бумагу", в текст (а это главная адаптивная способность и Шкловского, см. статьи того же С. Зенкина, и, видимо, Т.). В. не склонен к публичности, не готов к обсуждению личной переписки в сети, к рецензиям, репликам и шуткам друзей и родственников, он ценит совсем другое: искренность, спонтанность, сиюминутное настроение, чувство. Остранение остранения оборачивается уже не пародией, не игрой, не поэтическим диалогом-импровизацией, а тревогой. Внимание, направленное на себя, активирует, провоцирует сомнения, и вполне закономерно, что переписка спустя некоторое, непродолжительное время угасает, а инициатором этого разрыва выступает В., отчуждающийся от задачи, или, по терминологии Р. Фрумкиной, "теряющий задачу".
В исследованиях, далеких от литературных игр и эпистолярного жанра, и посвященных решению сенсорно-перцептивных задач, я когда-то получил результат, что факторами, определяющими выбор критерия оптимальности решения, являются и индивидуально-личностные качества наблюдателя. В процессе принятия решения переход от задачи, объективно заданной, внешней по отношению к субъекту, к конкретному субъективному критерию оптимальности решения носит дифференциально-личностный характер, зависит от личности, мотивации, системы установок и ценностей субъекта. Индивидуальные особенности принятия решения в проблемной ситуации связаны с двухфакторной моделью личностного выбора критерия оптимальности решения. Не вдаваясь в детали, скажу, что главный фактор субъективного выбора критерия оптимальности определяется индивидуальными особенностями отражения предметного мира и контроля за действием, проявляющимися в ориентации на действие (задачу) или на состояние, согласно концепции контроля за действием Юлиуса Куля (Kuhl). Лица, ориентированные на действие и задачу, включенные в решение стоящих перед ними задач, внимательно и ответственно подходящие к принятию решения, внимательны и критичны и к искусству, и готовы к любой другой деятельности, построенной на механизме остранения, предрасположены, в терминологии Шкловского, к видению (в противоположность узнаванию) за счет "затруднения" формы, отказа от автоматического поверхностного восприятия вещей. Выделяя предмет из привычного контекста, такой человек относится к нему как чему-то новому, видит в нем новые неожиданные свойства. Делая хоть небольшое перцептивное усилие и превращая объект внимания в особенный, "увиденный" образ, субъект тем самым "присваивает" его и наделяет его своим собственным "личностным смыслом" (по А.Н. Леонтьеву). Переписка, письма - не исключение.

Противоположный тип отношения к остранению - ориентация на состояние, внимание к собственным переживаниям и эмоциям, расположенность к не столько видению, сколько узнаванию. Этот случай лучше всего характеризовать, используя понятие "пунктум", введенное французским литературоведом и философом Роланом Бартом (R. Bart). По Барту, пунктум - квинтэссенция фотографии (добавим, и не только фотографии), чувствительная болевая точка, которая расположена в душе зрителя и которую настоящая фотография открывает, как отмычка. Это - то случайное в образе, что "укалывает глаз". На мой взгляд, такая ставка на эмоциональный отклик, на сопереживание, на чувственный "укол" - вещь прямо противоположная остранению. Речь не идет о том, что хуже, а что лучше. Только о том, что люди различны. "Что русскому здорово, немцу - смерть".

Схожее деление находим у итальянца с российскими корнями Карла Гинзбурга. Разбирая ключевое для Гинзбурга понятие "нравственного воображения", его популяризатор и переводчик Сергей Козлов называет два компонента: способность интенсивно воспринимать "свое как чужое" (остранение) и "чужое как свое" (сопереживание).

Герои книги "Саратов - Маалот" демонстрируют близость к двум названным типам. Утрируя и намеренно (прямо по Шкловскому) "заостряя проблему", скажу, что Т. ближе к видению. Она рационально выстраивает ситуацию, инициирует переписку, реализует собственный проект, творит остранение. Не случайно такую большую роль Т. отводит своим проектам, публикациям, сопровождает письма копиями статей и отчетами о конференциях, а, описывая свою паломническую поездку, может рассказать только о том, что смогла не просто увидеть, но записать, формализовать ("Валера ещё многих упоминал в разговорах, но я не смогла записывать и не рискую пересказывать тебе", С. 139), т. е. остранить и увидеть в терминологии Шкловского. Собственно зрительным образам Т. уделяет гораздо меньше внимания и менее им доверяет: "Очень сожалею, что не сфотографировала твой дом. Я очень смущена тем обстоятельством, что забыла, что мы по сути дела были соседи, как ты мне только что сказал. Однако существовали "параллельно" (С. 136).

В. ближе к узнаванию, к эмоциональному реагированию, к пунктуму. Не даром он столько внимания уделяет фотографиям, видам достопримечательностей и красивейших мест планеты, и в реакции на отчет Т. о поездке к местам их совместной юности, реагирует в первую очередь на фотоматериал: "у меня вдруг резко обострилась зрительная память, я стал более отчётливо помнить мои маршруты, мои уголки, мои прогулки, наши дома, наш общий двор и уж, конечно, нашу школу. Вот тебя только, увы, как ни пытаюсь, вспомнить в нашем детстве не могу. Ты уж прости, врать не умею" (С. 137).

Т. не догадывается сфотографировать дом, в котором прошло детство собеседника. В. не может вспомнить собеседницу. Для Т. важнее всего реконструировать, остранить, символизировать (увидеть) прошлое, понять "смысл того, что видишь" (С 142). Для В. - посмотреть, узнать, визуализировать. "Не люблю писать", - говорит он еще в начале книги (С. 72). Один стоит другого. Эти индивидуальные различия, плюс весь контекст создания книги, описанный в самой книге и открытый миру не только в упражнениях-приложениях, но и в известной теперь последующей судьбе самой переписки, и делают книгу более всего интересной.

В попытке связать звучащий в книге диалог с личностной типологией я не оригинален. В одной из прочитанных мною рецензий, ее автор, Светлана Клишина пишет: "В этой истории столкнулись на самом деле два мировоззрения: экзистенциалистско-постмодернистское и позитивистское". И дальше, подводя итог разбору книги: "И эту партию, без сомнения, Тамара Петровна выиграла. Так что общий счет, если я не разучилась считать до трех, 2:1". Сначала о возможности выигрыша. Если речь идет о той "шахматной партии", которую разыгрывали на наших глазах авторы переписки, то не могу с этим согласиться. О выигрыше речь идти не может. В. ни в чем не уступает собеседнице, В. не "уже", не беднее, не глупее, не проще. Он другой, и он делает свой собственный выбор. Переписка прекращена, осталась "фантомная боль", есть сожаления о недоговоренном, о недообъясненном, зато есть книга. И это самое главное.

Вернусь к мировоззренческому конфликту. Здесь не поспоришь. "Остранение представляет собой эффективное средство противодействия тому риску, которому подвержены все мы: риску принять реальность (включая сюда и нас самих) за нечто самоочевидное, само собой разумеющееся. Антипозитивистический смысл этого замечания не требует комментариев" (К. Гизбург). А постмодернизм? Что постмодернизм? В одном из интервью автор "Саратов - Маалот" действительно приводит слова читателя, назвавшего книгу постмодернистским романом. Если понимать постмодернизм как литературный стеб (есть ведь и такое расхожее понимание), то в отчете о поездке в Борисоглебск стоило ожидать чего-то Сорокинского, вроде знаменитого (из рассказа "Дорожное происшествие").: "Ведь ты же русский? Ты родился в России? Ты ходил в среднюю школу? <...> Ездил в Бобруйск? В Бобруйск ездил? Ездил, а?". Не наш случай. Если воспринимать постмодернизм как литературный эксперимент, то почему бы и нет? Но вот, если согласиться с Б. Парамоновым, что понятию постмодернизма "синонимично" понятие демократия, то дело обстоит гораздо менее определенно. Парамонов пишет, имея ввиду судьбу Шкловского, что "прожить девяносто с лишним лет, ни разу ни сев в тюрьму, важнее всяких книг. Демократия как культура осуществляет такие возможности. Люди в России остаются внутренне чуждыми демократии, поскольку они не понимают предпочтительности такого положения писанию хороших книг. Русская нынешняя интеллигенция внутренне недемократична, поскольку она продолжает любить хорошие книги больше хорошей жизни. Русскую жизнь изуродовали хорошие книги, для меня это даже не аксиома, а тысячекратно доказанная теорема, не априори, но апостериори. Тот же Шкловский в том же "Zoo" превратил людей в метафоры, то есть искалечил их, отбил Венере руки. Это модель тоталитаризма: произведение искусства как замкнутая в себе целостность, как до конца организованный материал. Целостность, однако, искусственна, она достигается путем калечения ("деформации") материала".

С такой позиции книга "Саратов - Маалот: переписка как целостный феномен" действительно целостна, поскольку метафорична. Достаточно ли этого, чтобы отказать ей в праве быть постмодернистским романом, не знаю. Тут я не специалист, постмодернизм начался для меня не с Лиотара, а со статей в старых журналах "Америка" и "Декоративное искусство". Да и самого Шкловского Парамонов называет то "эстетом, революционером и тоталитаристом", то постмодернистом - "именно в элементе скандала".

Для меня важно другое. Момент выбора, поиск героями выхода из проблемной ситуации, складывающейся в ходе переписки и перехода от нее к собственно деланию книги. Вернусь напоследок к началу - к образу смоковницы, не раз обсуждаемой героями. Теперь смоковница кажется мне не столько метафорой героини, сколько, если можно так говорить, метафорой метафоры: образом перехода от материала к литературе, т. е. метафорой собственно остранения, как "способа обновленного переживания бытия". Пути героев расходятся. Один видит листья смоковницы - дерева - и выбирает быт, читай - жизнь. Другая выбирает метафору, т. е. литературу, "встречу с возвышенным" (И. Калинин) и готова к риску и разочарованиям на этом пути в надежде, что смоковница - образ - даст таки свои плоды, иногда горькие, чаще - отсутствующие. "Хорошо потерять себя. Забыть свою фамилию, выпасть из своих привычек. Придумать какого-нибудь человека и считать себя им" (Шкловский). Пределом такого остранения по факту биографии самого Шкловского И. Калинин называет "опасную практику подпольщика". Добавлю: и философа. Не даром же Андрей Белый утверждал: "Современный философ молчит иссушенным сознанием, проклятым, как сухая смоковница..." По Парамонову, посмодернистским было бы совмещение обоих путей. Но он же соглашается, что в России, где продолжают "любить хорошие книги больше хорошей жизни", это вряд ли возможно.

Я сам такой же и потому радуюсь еще одной хорошей книжке на полке. Так что если кто и в явном выигрыше, то мудрец Шкловский, переигравший всех постмодернистов и показавший, что и в XXI веке и люди, и законы творчества те же, что и на его веку. И конечно, в выигрыше мы, читатели. И не только сегодняшние. Книге суждено жить, ее будут читать. Александр Пятигорский в интервью на Радио Свобода сказал, сославшись на слова немецкого философа XVII века Валентино Андреа, что не каждый город имеет своего философа. Книга "Саратов - Маалот" говорит нам, что повезло трем городам сразу: двум, чьи имена вынесены в заголовок, и третьему - Борисоглебску, вид которого изображен на картине Боголюбова, репродуцированной на обложке. Для одной книги и достойно, и более чем достаточно.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Виктор Голубинов. По следам "естественного человека" Ж.- Ж. Руссо. Швейцария, 2011

"В пять часов поутру вышел я из Лозанны с весельем в сердце - и с Руссовою "Элоизою" в руках. Вы, конечно, угадаете цель сего путешествия. Так, друзья мои! Я хотел видеть собственными глазами те прекрасные места, в которых бессмертный Руссо поселил своих романических любовников", - пишет Николай Михайлович Карамзин в "Письмах русского путешественника" (1797).

Не напрашиваюсь на сопоставление, да и не выдержу, конечно, сравнения. Оказавшись через пару недель после окончания статьи в тех же местах, что и "генерал русских путешественников" (по определению Н.И. Греча), я не только думать не думал ни о каком Жан-Жаке Руссо, но проходя по улицам Лозанны, Нёшателя, Монтрё и Веве и натыкаясь тут и там на имя швейцарского философа на мемориальных досках и названиях улиц, никак не мог вспомнить, чем же для меня могут быть значимы его книги и персонажи. Что-то неосознаваемое, но важное тщетно билось в черепной коробке, и было ясно, что "... я забыл, что я хочу сказать, - И мысль бесплотная в чертог теней вернётся" (О. Мандельштам, студентом живший на каникулах в том же Монтрё). Ни намека ни на узнавание, ни на видение. Ни "пунктума", ни "остранения". Зеро.

Только через пару дней из литературно-исторического путеводителя "Русская Швейцария" Михаила Шишкина я уяснил, что как раз в одном из этих мест, в пригороде города Веве, и происходит действие книги "Новая Элоиза" Ж-Ж. Руссо. Той самой Новой Элоизы, "второй" из четырех, что не давали мне покоя несколько последних месяцев. Шутки шутками, а психологические законы работают. И вытеснение Фрейда, и забывание законченных действий, строго по эффекту Б.В. Зейгарник.

А что же Шкловский? Забавно, что "тест" на остранение был предъявлен мне в Швейцарии, которую Карамзин провозгласил символом частной жизни. Частной жизни, чьи ценности позже будут "поставлены в России под сомнение" (М. Шишкин). Ведь именно здесь, в приютившей и давшей им неприкосновенное убежище Швейцарии, поколения русских революционеров истово приближали "Берег Утопии" (Том Стоппард). Количество и накал как восторженных, так и уничижительных и оскорбительных оценок Швейцарии в текстах русских классиков поражает. И это, видимо, не случайно. Недаром Лев Толстой пренебрежительно называл швейцарцев "непоэтическим народом". Утрируя, "заостряя проблему" (Шкловский), скажу, что в краю, где поэзия разлита в воздухе, заложена в горах и озерах, запечатлена в красоте труда и в укладе национального быта, практический язык берет верх над поэтическим. "Зачем швейцарцам поэзия? Зачем музыка? У них есть красивые озера" (Василий Розанов). Здешнее торжество красоты, порядка и радушия - победа жизни над вымыслом. Убегая от отечественного раздрая, русский путешественник вынужден давать оценку швейцарскому "парадизу" (Карамзин) и делать выбор между жизнью и утопией.

Не удивительно, что и я забыл обо всех Элоизах, вместе взятых. Шаг в сторону от домашних проблем, и быт победил метафору "неизвестным для меня способом" (Д. Хармс). Но ведь это и есть остранение - "вывод вещи из автоматизма восприятия" (В. Шкловский). Изменилась только его задача. По Карлу Гинзбургу, роль остранения сегодня - "сохранить свежесть наружной оболочки явлений, защитить эту оболочку от вторжения идей, изобразить вещи, обращаясь к сфере восприятия, еще не зараженной никакими причинными объяснениями". Стоило побывать в Альпах и на берегах Женевского озера, чтобы почувствовать косность своего домашнего автоматизма, "оскудение наших переживаний в качественном плане" (Гинзбург) и убедиться в торжестве остранения - способа изобразить вещи как увиденные впервые.

Литература

Барт Р. Сamera lucida. Комментарий к фотографии. М.: Ad Marginem, 1997.

Белый А. Жезл Аарона: (О слове в поэзии)// Скифы. Сб. 1. Пг., 1917. С. 178.

Бойм C. Общие места. Мифология повседневной жизни. М.: Новое литературное обозрение, 2002.320 с.

Голоса ушедших: Александр Пятигорский, Мераб Мамардашвили, Дмитрий Сеземан и Михаил Геллер о жизни и смерти. Передача Владимира Тольца на Радио Свобода. 23.10.2010.

Голубинов В.В. Понятие "задача" в трудах С.Л. Рубинштейна и субъективные критерии оптимальности решения психофизических задач // Психология человека в современном мире. М.: Институт психологии РАН, том 2, 2009. С. 177-184.

Голубинов В.В. Компетенция практического психолога и товарные знаки // Сборник научных докладов и материалов VI Всероссийской научно-практической конференции "Психология образования: социокультурный ресурс Национальной образовательной инициативы "Наша новая школа". М., Федерация психологов образования России (ФПОР), Московский городской психолого-педагогический университет. 2010.
Дар и Крест. Памяти Натальи Трауберг.- СПб: Издательство Ивана Лимбаха, 2010.

Зенкин С. Приключения теоретика. Автобиографическая проза Виктора Шкловского // Дружба Народов. 2003. № 12.

Калинин И. Прием остранения как опыт возвышенного (от поэтики памяти к поэтике литературы) // НЛО. 2009. № 95.

Козлов С. "Определенный способ заниматься наукой": Карло Гинзбург и традиция // Гинзбург К. Мифы - эмблемы - приметы: Морфология и история. Сборник статей. М.: Новое издательство, 2004.

Клишина С. Переписка: два - один не в нашу пользу // Лебедь. № 611, 28 марта 2010 г. http://www.lebed.com/2010/art5671.htm

Ланге-Мюллер К. Zoo, или Любовь Шкловского не к Шарлоттенграду // Иностранная литература, 2003. № 9.

Лассан Э. "Плюрализм возможен, консенсус исключен": роман Ю. Давыдова "Бестселлер" в свете "лингвистического поворота" в гуманитарных науках // Новое литературное обозрение. 2006. № 5. С. 293-311.

Логунова, Н.В. "Zoo, или Письма не о любви, или Третья Элоиза" В. Шкловского как филологический эпистолярный роман [Текст] / Н.В. Логунова // Известия Российского государственного педагогического университета им. А.И. Герцена. Спб., 2009. №101 С. 114-122.

Лотман Ю.М. Семиосфера. СПб.:Искусство - СПБ, 2000.

Мандельштам О. Шум времени. Примечания А.А. Морозова. М.: Вагриус; 2002. 304 с.

Мусхелишвили Н.Л., Сергеев В.М., Шрейдер Ю.А. Дискурс отчаяния и надежды: внутренняя речь и депрагматизация коммуникации // Вопросы философии. 1997. № 10. С. 46.

Новиков В. "Горе от ума у нас уже имеется". Письмо Юрию Тынянову. // Новый Мир 1994, №10. http://magazines.russ.ru/novyi_mi/1994/10/novik.html

Новиков М. Молодые павлины // "Коммерсантъ", № 70 (1714), 24.04.1999 .

http://www.kommersant.ru/doc.aspx?DocsID=217436

Палехова О. Остранение // Лексикон нонклассики. Художественно-эстетическая культура XX века./ Под редакцией В.В.Бычкова, 2003.

Парамонов Б.М. Конец стиля. М.: "Аграф". 1997.

Парамонов Б.М. Формализм: метод или мировоззрение? // Новое литературное обозрение. 1995.. №14.С. 35-45

Парамонов Б.М. Пишите жеребцу не о любви. Искусство не терпит прямоговорения // Независимая газета, 22.06.2007. http://www.ng.ru/culture/2007-06-22/12_zherebets.html

Сарнов Б.М. Виктор Шкловский до пожара Рима // Литература, 1996. № 21.

Светликова И.Ю. Истоки русского формализма: Традиция психологизма и формальная школа. М.: Новое литературное обозрение. 2005.

Сластихина А. Чужие письма читать хорошо // Новые времена в Саратове. №3 (356), 05.02.2010.

Тынянов Ю. Н. Литературное сегодня. М.: Русский современник, 1924.

Фрумкина Р.М. Внутри истории. М.: НЛО, 2002. 439 с.

Чайковская И. Приключения американца в России. // "Чайка", №1(156). 1 января 2010 г. http://www.chayka.org/article.php?id=2711

Чудаков А.П. Два первых десятилетия. Предисловие к книге: В. Шкловский. Гамбургский счет. Статьи - воспоминания - эссе. М., Советский писатель. 1990. С. 3-34.

Шишкин М.П. "Русская Швейцария". Литературно-исторический путеводитель. М.: АСТ 2011. 608 с.

Шкловский В. Б. Zоо, или письма не о любви, или Третья Элоиза // Собр. соч.: в 3 т. М.: Художественная литература, 1973. Т. 1. С. 165-230.

Шкловский В.Б. Искусство как прием. // В. Шкловский. Гамбургский счет. Статьи - воспоминания - эссе. М., Советский писатель. 1990. С. 58-72.

Шкловский В.Б.Энергия заблуждения: Книга о сюжете. М.: Советский писатель. 1981. 352 с.

Комментарии

Добавить изображение