ТРОЦКИЙ, БУХАРИН И 12 СТУЛЬЕВ

27-11-2011

Одесский Михаил Павлович (слева).
Доктор филологических наук (2003), профессор (2004), заведующий кафедрой литературной критики факультета журналистики Института Массмедиа РГГУ. Заместитель председателя диссертационного совета РГГУ по филологическим наукам.

Область научных интересов и сфера научной деятельности:

Специалист по истории древнерусской литературы, текстологии, славистике, древнерусской публицистики. Тематика исследований - творчество Ильфа и Петрова, идеи "славянской взаимности" в России. Сферу научных интересов составляют культура и литература Древней Руси, советская литература и культура, фольклорные истоки литературы.

Фельдман Дмитрий Михайлович (справа)

доктор политических наук, профессор МГИМО.

 

В архиве Ильфа и Петрова сохранились два варианта романа "12 стульев": автограф Петрова и машинопись с правкой обоих соавторов.
В журнале "30 дней" завредом был давний знакомый Ильфа и братьев Катаевых - -В.И. Регинин. Популярный еще в предреволюционные годы журналист, он после гражданской войны организовывал советскую печать в Одессе и приятельствовал со всеми местными литераторами (3) . На его помощь соавторы вполне могли рассчитывать. Правда, лишь после того, как решение о публикации было принято главным редактором.

В 1927 году главный (или, как тогда говорили, ответственный) редактор журнала "30 дней" - В.И. Нарбут (4) . Соавторы знали его еще по Одессе. Известный поэт, некогда примыкавший к акмеистам, он в годы гражданской войны сделал стремительную карьеру. А прибыв в Одессу, стал полновластным хозяином ОДУКРОСТА, пригласил туда Катаева, Ильфа, Олешу и других одесских поэтов. Нашлась также работа для младшего брата Катаева. Весной 1921 года Нарбут был с повышением переведен в тогдашнюю столицу Украины - Харьков, где возглавил УКРОСТА. Вслед за ним уехали Катаев-старший и Олеша. Ну, а Петров поступил на службу в угрозыск. В 1922 году Нарбута перевели в Москву, куда потом отправились и Катаев с Олешей, вскоре приехал Ильф, потом - Петров. Уже в Москве Нарбут реорганизовал несколько журналов и основал издательство "Земля и фабрика" - "ЗиФ", где был, можно сказать, представителем ЦК ВКП(б). Нарбут вообще протежировал своим прежним подчиненным: по определению Н.Я.Мандельштам, именно из рук Нарбута "одесские писатели ели хлеб" (5). И характерно, что первое отдельное издание "Двенадцати стульев" было зифовским. Оно вышло в июле года, аккурат к завершению журнальной публикации. Значит, договор был заключен гораздо раньше. Надо полагать, по указанию Нарбута. Больше никто такой власти не имел.

3 См., напр.: Паустовский К.Г. Время больших ожиданий//Паустовский К.Г. Собр. соч.: В 8 т. М., 1968. Т. 5. С. 91-95.

4 См.: Нарбут Т.Р., Устиновский В.Н. Владимир Нарбут//Новобасманная, 19. М., 1990. С. 322-325.

5 Мандельштам Н.Я. Вторая книга. М., 1990. С. 52.

Несколько отвлекаясь, добавим, что Петров был обязан Нарбуту не только литературной карьерой. В 1920 году Катаева-старшего арестовала Одесская ЧК: подозрение в причастности к антисоветскому заговору. Оснований для ареста по тому времени хватало: бывший офицер, отец - чиновник, преподаватель в епархиальном училище, дед с материнской стороны - генерал, с отцовской - священнослужитель. Несколько месяцев тюрьмы, ожидание расстрела, потом освобождение: литературные знакомства выручили. Под арест попал и младший брат, недоучившийся гимназист: он, правда, в офицеры не вышел, возраст не тот, а вот набор родственников тот самый, плюс брат-офицер. Приезд Нарбута, его покровительство, работа в ОДУКРОСТА пришлись тогда очень кстати (6) .

6 См.: Лущик С. Реальный комментарий к повести//Катаев В. Уже написан Вертер. Лущик С. Реальный комментарий к повести. Одесса, 1999. С. 78-86.

Регинина Петров как-то упомянул мимоходом в черновиках воспоминаний. А вот Нарбута - нет. О редакционной эпопее Петров вообще не захотел рассказывать. Именно не захотел: не просто ошибся в датировке, а сочинил трогательную историю, как в январе 1928 года Ильф приклеил курьезную записку к обложке, как они беспокоились, примут ли рукопись в редакции, напечатают ли... Ничего подобного. Уже приняли, уже печатали. И трогательные подробности нужны здесь лишь в качестве дополнительных эмоциональных аргументов, подкрепляющих шаткую версию Петрова: читатель, увлекшись выдуманными деталями, не замечает, что автор, вопреки традиции, ничего толком не сообщил о реальных обстоятельствах. Петров словно забыл о них, как забыл, при каких обстоятельствах познакомился с Ильфом.

В том, и в другом случае причина одна: к 1938 году Нарбут, по советской терминологии, стал "неупоминаемым". В 1936 году он был арестован, объявлен "врагом народа" и осужден. Погиб в заключении, реабилитирован в 1956 году. Выдумывать же обстоятельства знакомства с Ильфом в Москве Петров не стал. Проще было, сославшись на забывчивость, вовсе умолчать о первой встрече с будущим соавтором, о работе под руководством репрессированного Нарбута, а собственную "трудовую биографию" начинать со службы "в органах". Точно так же "забыл" Петров об истории публикации "Двенадцати стульев", о роли Регинина, ведь и тут без упоминаний о Нарбуте не обошлось бы. Сведущие же современники приняли его версию не по наивности - правда была неуместна.

Однако всю историю создания "Двенадцати стульев" - от начала и до конца - Петров сочинять не стал. Задачи такой не ставил. Поэтому истина порою проглядывает не столько в том, что он рассказал, сколько в том, о чем ненароком обмолвился.

К примеру, Петров сообщает, что когда "в августе или сентябре 1927 года" Катаев подарил им с Ильфом сюжет "Двенадцати стульев", соавторы целый месяц возвращались домой "в два или три часа ночи", поскольку писать роман могли только после окончания рабочего дня в "Гудке". "Нам, - подчеркивает Петров, - было очень трудно писать. Мы работали в газете и в юмористических журналах очень добросовестно. Мы с детства знали, что такое труд. Но никогда не представляли себе, что такое писать роман. Если бы я не боялся показаться банальным, я сказал бы, что мы писали кровью". Вот тут Петров, старательно нагнетая эмоциональное напряжение, проговорился ненароком: "Все-таки мы окончили первую часть вовремя. Семь печатных листов были написаны в месяц".

Стоп. Что значит "вовремя", почему первую часть "Двенадцати стульев" нужно было написать именно "в месяц"? Написали бы за полтора или два, не мучаясь: нигде ж не упомянуто о каких-либо обязательствах и договоренностях. Но ведь и о Нарбуте тоже - нигде. А если успели "вовремя", значит, договоренность была, и поведение соавторов уже не выглядит странным. Они месяц истязали себя не из любви к трудностям, а чтобы главный редактор получил первую часть романа в октябре-ноябре 1927 года. Только тогда по его приказу завред успевал организовать подготовку публикации в январском номере 1928 года. И даже на февральский хватало - "с запасом".

Примечательно, что о работе над второй и третьей частями романа Петров не рассказал вообще. Лишь обронил фразу: "Мы продолжали писать". Вот и вся информация. Но, с другой стороны, тут и рассказывать особо не о чем: прежних трудностей уже не было, поскольку не было нужды в прежнем изматывающем режиме. И если первую часть Ильф и Петров написали за месяц, то вторую и третью - за три. К январю они вполне укладывались в график, предъявив материал для мартовского и последующих номеров. Так что роман к выходу первого номера был практически завершен. И руководство журнала могло более не беспокоиться о выполнении авторами обязательств.

В редакции, похоже, авторам доверяли изначально. Своего рода гарантом был маститый Катаев. Кстати, в 1928 году издательство "ЗиФ" выпустило его двухтомное собрание сочинений. Дарил он сюжет, нет ли - сейчас точно не скажешь. Нет документа - нет аргумента. Мемуары не в счет. Но в любом случае свое имя, писательский авторитет брату и другу-земляку Катаев "одолжил". А когда официально отстранился от соавторства, материал - в минимально достаточном объеме - Ильф и Петров уже предъявили. И главный редактор мог убедиться, что авторы следуют принятым договоренностям. Кстати, и Катаев почти полвека спустя - в автобиографической книге "Алмазный мой венец" - тоже проговорился невзначай: был договор, причем не позже августа-сентября был, и заключили его сначала с тремя соавторами, потом - с двумя (7) .

7 См.: Катаев В.П. Алмазный мой венец. М., 1981. С. 163.

Ильф и Петров торопились, потому что их торопил Нарбут. А вот причины торопливости Нарбута - неочевидны.

Он принял решение публиковать неоконченный роман, он согласовывал свое решение с цензурой. Это большая ответственность. Конечно, помощь приятелям и все такое прочее. Но приятелям можно помочь и тогда, когда роман уже дописан. Учтем еще, что в 1927 году Нарбут - не просто литератор, он партийный функционер, причем в немалых чинах. Меру в благотворительности знал. И роман-то необычный, даже тридцать лет спустя советские литераторы писали о нем не без оговорок. А Нарбут, вопреки обыкновению партийных функционеров, словно бы ничего не опасался. Мало того, что преждевременно санкционировал публикацию в журнале, еще и сразу выпустил сомнительный сатирический роман отдельным изданием. Зачем же ему это понадобилось?

По мнению Н.Я.Мандельштам, Нарбут как издатель энтузиастом сатиры не был, "ничего, кроме партийного и коммерческого смысла книги, он знать не хотел". С "коммерческим смыслом" угадано было стопроцентно, однако выйди "Двенадцать стульев" тремя месяцами позже, издательский промфинплан не сгорел бы.

Нарбут руководствовался тем самым "партийным смыслом".

Работа над романом шла в период наиболее ожесточенной открытой полемики партийного руководства - И.В. Сталина и Н.И. Бухарина - с так называемой "левой оппозицией": Л.Д. Троцким и его сторонниками. Предмет полемики - нэп. Троцкий давно уже доказывал, что Сталин и Бухарин, используя нэп ради укрепления личной власти, предали идею "мировой революции". А это, по мнению Троцкого, приведет к гибели СССР в результате "империалистической агрессии": нэп был лишь временным "стратегическим отступлением", марксизм изначально определяет, что до победы "мировой революции" невозможно "построение социализма в одной отдельно взятой стране".

Успеха Троцкий и его сторонники не добились, их продолжали оттеснять от власти. Но весной 1927 года оппозиционеры вновь активизировались. 12 апреля стал явным провал политики "большевизации" Китая, где шла многолетняя гражданская война. Генерал Чан Кайши, командующий Народно-революционной армией, отказался от союза с коммунистами, более того, санкционировал массовые расстрелы недавних союзников в Шанхае. 15 апреля советские газеты сообщили о "шанхайском перевороте" и "кровавой бане в Шанхае". Троцкий, используя неудачу сталинско-бухаринского руководства, тут же заявил, что, "усмирив" Китай, "силы международного империализма" обезопасят свои колонии от "революционного пожара", объединятся и непременно начнут войну против СССР. А в СССР Сталин и Бухарин затягивают нэп, что ведет к "реставрации капитализма". Выход, согласно Троцкому, был лишь один: как можно скорее отстранить от власти Сталина и его сторонников.

Апологеты сталинско-бухаринской "генеральной линии" попали в сложное положение. Вряд ли имело смысл, опровергая Троцкого, доказывать, что нет ни реальной угрозы интервенции, ни опасности "реставрации капитализма" силами "внутренних врагов" СССР. Сделать это было легко, но доказанное противоречило бы основным советским идеологическим установкам. Сталин и Бухарин выбрали другой путь: началась планомерная и открытая Троцкого. Его оппоненты утверждали, что руководство партии вовсе не отвергло "мировую революцию" как цель, просто до нее еще далеко, потому целесообразно не ссылаться на марксистские теории, не рассуждать постоянно о международном положении, а решать актуальные задачи "социалистического строительства", развивать экономику СССР, исходя из реальных условий, не надеясь на скорую абсолютную победу в результате всемирного "революционного пожара". События же в Китае не настолько значительны, чтобы привести к глобальной войне. И предпосылок "реставрации капитализма" в СССР нет, все разговоры об этом, да и о военной опасности, вызваны обычным "левачеством" Троцкого, неготовностью троцкистов к "мирному строительству", желанием вернуться к прошлому - к привычным методам управления, к "военному коммунизму".

Официальная пропаганда способствовала тому, чтобы Троцкий и "левая оппозиция" стали символами гражданской войны, "красного террора", разрухи, голода. А сталинско-бухаринское руководство рекламировалось в качестве гаранта стабильности и продолжения нэпа. Ради унижения троцкистов допускались и даже поощрялись насмешки над "левачеством" в любых областях - литературе, театре и т. д.

Вот в этой ситуации соавторы и приступили к "Двенадцати стульям". Под патронажем Нарбута они написали роман о том, что в Шанхае ничего не случилось. Ничего опасного для СССР.

Сюжет "Двенадцати стульев" идеально соответствовал тезисам официальной пропаганды, противопоставившей "левую оппозицию" как приверженцев прошлого, людей, мыслящих в категориях прошлого, и сталинско-бухаринское руководство, решающее реальные задачи настоящего и будущего.

Главные герои романа - люди прошлого. Не только "лишние", но и "бывшие", как тогда говорили. Прошлым живет делопроизводитель загса Ипполит Воробьянинов, бывший помещик, бывший уездный предводитель дворянства. Категориями прошлого мыслит священник Федор Востриков, бывший студент, мечтающий разбогатеть и открыть собственный "свечной заводик". Мечтами о богатстве и праздности живет профессиональный мошенник Остап Бендер, "великий комбинатор". Их ценностные установки соотносимы не с "новым социалистическим бытом", а с прошлым. И не случайно начало романного действия, разворачивающегося в "уездном городе N", приурочено именно к 15 апреля 1927 года.

В этот день газеты сообщили о событии, которое "левая оппозиция" объявила крупнейшим поражением советской внешней политики, чреватым смертельно опасными для страны последствиями. В этот день начался, можно сказать, последний этап открытой борьбы "левой оппозиции" со сталинско-бухаринским партийным руководством. И жители "уездного города N" тоже обсуждают "шанхайский переворот" - главную газетную новость. Обсуждают как событие заурядное, вроде свадьбы сына городского брандмейстера. Однако и для героев романа этот день - рубежный. 15 апреля Востриков, исповедуя умирающую тещу Воробьянинова, узнает, что фамильные бриллианты она спрятала в один из двенадцати стульев мебельного гарнитура, когда-то украшавшего воробьяниновский особняк. И отец Федор бросается в погоню за сокровищами прошлого, не думая о настоящем. На поиски сокровищ, на поиски прошлого отправляется и бывший помещик, которому не обойтись без помощи компаньона-мошенника.

Наперегонки со священником компаньоны ездят по стране, и всюду читатель может увидеть, что советский строй стабилен, события в Китае и связанные с ними опасения забыты, надежды противников режима на скорое "падение большевиков" и помощь из-за границы, столь ядовито высмеянные в романе, - беспочвенны. Некому в СССР всерьез бороться с этим режимом, потому силам "международного империализма" не на кого опереться. Бывшие дворяне стали совслужащими, бывшие купцы, ныне нэпманы, озабочены лишь своими доходами и, как прочие заговорщики-монархисты, патологически трусливы, опасности они все не представляют. "Новый социалистический быт" сложился, это данность, "реставрация капитализма" невозможна в принципе. Потому бесперспективными, нелепыми, наконец просто смешными выглядят в романе бесконечные рассуждения о "международном положении". То же самое можно сказать и о тяге к "ультрареволюционности" - в любой области. В прошлое - революционное или п редреволюционное - вернуться нельзя.

Круг замкнется осенью 1927 года: надежды "левой оппозиции" на победу окончательно рухнут, соответственно и надежды героев романа вернуться в прошлое - тоже не сбудутся. Все их усилия напрасны.

Такой сатирический роман был очень кстати в полемике с "левой оппозицией", почему сановный Нарбут и счел возможным поторопиться. Авторам было - дозволено многое - откровенно вышучивать прежние пропагандистские клише, осмысляемые, в разгаре полемики, как троцкистские; пародировать авторитетных советских литераторов и режиссеров (Андрея Белого, П.С.Романова, В.В.Маяковского, В.Э.Мейерхольда и других), всем памятные "достижения левого искусства"; издеваться над бесконечными, к месту и не к месту читаемыми докладами о "международном положении", "империалистической угрозе", над традиционной советской шпиономанией и т. д. Роман получился довольно объемным, даже на сокращенный вариант едва хватило семи номеров, случай беспрецедентный для иллюстрированного ежемесячника, но Нарбут с этим смирился. И поставил в издательский план "ЗиФ" - на июль - выпуск книжного варианта "Двенадцати стульев", куда менее пострадавшего от редакторских ножниц. Заказ был политическим - Троцкого громили.

Впрочем, период своего рода вольности, обусловленный борьбой с "левачеством", оказался недолгим. В октябре 1927 года дискредитированного Троцкого исключили из ЦК, в ноябре - из партии. На состоявшемся в декабре XV съезде ВКП(б) "левая оппозиция" отреклась от своих лозунгов, съезд принял решение продолжать нэп, и к началу 1928 года был решен вопрос о высылке Троцкого, а его сторонников уже исключали из партии в массовом порядке. Полемика с "левой оппозицией" утратила прежнюю актуальность, шутки, уместные ранее, выглядели рискованными. А потому роман был изрядно сокращен и "почищен" еще в рукописи.

Приведем наиболее характерный пример. В главе " Слесарь, попугай и гадалка", авторы, описывая сцену гадания по руке, характеризовали ладонь вдовы Грицацуевой: "Линия жизни простиралась так далеко, что конец ее заехал в пульс, и если линия говорила правду, вдова должна была бы дожить до мировой революции". Соответственно, "мировая революция" осмыслялась как событие весьма отдаленное, хотя и вероятное - в обычных пределах человеческой жизни. На исходе же 1928 года соавторы произвели неадекватную замену: теперь вдова должна была бы дожить "до Страшного суда", отчего шутка утратила смысл. Отметим, что десять лет спустя шутка - в первоначальном варианте - стоила бы соавторам свободы, если не жизни, однако летом 1927 года такой антитроцкистский выпад был вполне уместен. Как и прочие, включая пародии, удаляемые редакторами и цензорами от выпуска к выпуску. В итоге роман сократили почти на треть. Так он публиковался даже и в послесталинские годы.

Мы не будем возвращаться к текстологии "Двенадцати стульев", описанной в нашем предисловии к первому полному комментированному изданию, выпущенному издательством "Вагриус" в 1997 году. "Антилевацкая" направленность романа (позже воспринимавшаяся как проявление оппозиционности авторов) всегда оставалась очевидной, тут уж ни цензоры, ни редакторы ничего не могли сделать. Но роман опубликовали, потому как его главная идеологическая установка - режим в СССР стабилен, к прошлому возврата нет - сохраняла актуальность, особенно в период празднования десятилетия советского государства.

Подчеркнем: создание и специфика романа, сам факт его публикации обусловлены конкретной политической прагматикой. Нарбут ли предложил Катаеву-старшему написать "антилевацкий" роман, Катаев ли был инициатором - все это одинаково вероятно. В любом случае никаких случайностей, никаких чудесных совпадений, которые охотно живописали мемуаристы, здесь не было. "Социальный заказ" был. И кандидатура исполнителя далеко не случайна: не просто популярный писатель, драматург, фельетонист, "золотое перо", но и давний приятель главного редактора, многим Нарбуту обязанный. Кому ж и доверять, как не Валентину Катаеву. Ну а если заказ срочный, значит, и формирование "писательской бригады" целесообразно, тем более что в 1920-е годы "писательские бригады" формировались часто. Катаеву же кого и превлекать к работе, если не брата и приятеля-земляка. Трудно сказать, когда конкретно Катаев обратился к Ильфу и Петрову, но хронологические рамки видны: не раньше мая 1927 г ода и не позже начала сентября. В июне Ильф и Петров, может быть, еще и не соавторы, однако первый раз проводят отпуск вместе. В августе-сентябре они уже денно и нощно пишут "антилевацкий" роман, действие которого начинается именно 15 апреля 1927 года. Они торопятся, экономя на сне и отдыхе, чтобы успеть сдать главы в первый номер, в октябре-ноябре закончена первая часть романа, ее срочно готовят к журнальной публикации, с января 1928 года печатается сокращенный вариант "Двенадцати стульев", при этом подготовка книги в издательстве "ЗиФ" - вопрос давно решенный.

Так Ильф и Петров приняли участие в политической интриге. Нет оснований считать, что они этого не понимали. Чем же они руководствовались, кроме, конечно, соображений конъюнктуры? Похоже, тем же, что и ряд других писателей. Булгаков, например. Многие интеллектуалы тогда верили: с падением Троцкого нэп утвердится навсегда, уровень жизни будет расти, политические ограничения, как и эпоха "перманентной революции", "военного коммунизма", "красного террора", - безвозвратно уйдут в прошлое. Но ни Ильф и Петров, ни тем более Нарбут вовсе не фрондировали. Они старались оставаться "в пределах дозволенного" - точнее, дозволенного именно тогда.

Подобные литературно-политические игры в 1920-е годы - не редкость. И сторонники Троцкого тоже от них не отказывались.

К примеру, сенсацией 1926 года стал майский номер "Нового мира", где популярнейший Б.А. Пильняк опубликовал "Повесть непогашенной луны": автор, как известно, намекал, что в 1925 году внезапная смерть народного комиссара по военным и морским делам М.В. Фрунзе была обусловлена не случайным стечением обстоятельств, а сталинским приказом. О происхождении пильняковской версии, о разразившемся скандале, повсеместном изъятии крамольного номера, обвинениях в клевете, обрушившихся на Пильняка, о том, как и сколько раз ему пришлось тогда каяться, о том, был ли скандал причиной ареста Пильняка в 1937 году и его расстрела, о запрете на упоминание повести в советской печати, отмененном почти шестьдесят лет спустя, сказано немало. Гораздо меньше исследователей и мемуаристов интересовало, почему явно антисталинская повесть вообще была написана и опубликована.

Кающийся Пильняк утверждал, будто по наивности не ведал, что творил. А сотрудники журнала? В.П. Полонский, известный критик, главный редактор "Нового мира", согласовывавший публикацию с цензурой, не мог же не заметить замеченное всеми критиками-современниками. И не в том здесь дело, что ненависть к Сталину оказалась сильнее инстинкта самосохранения. Нет, к весне 1926 года у Троцкого еще была достаточно сильная позиция, чаши весов колебались, общественный резонанс, вызванный повестью, имел бы - в положении неустойчивого равновесия - какое-то значение. Однако в мае-июне Сталин опять победил, в октябре Троцкого вывели из состава Политбюро ЦК ВКП(б), окончательно лишив реальной власти. Полонский, как и Нарбут, запоздал. Ситуация тогда менялась очень быстро. Сходство же интриги Полонского и нарбутовской интриги - очевидно.

В 1938 году, когда Петров задумал написать об Ильфе, нельзя было упоминать не только о Нарбуте, но и об антитроцкистской кампании, способствовавшей появлению романа. Зато созданная Петровым легенда - о катаевском "подарке" и случайной удаче трудолюбивых соавторов - была чрезвычайно удобна. Удобной она осталась и в послесталинские годы: Нарбута уже реабилитировали, но само имя Троцкого по-прежнему было "неупоминаемым". Как и методы борьбы с опальным лидером.

Громкое молчание

Отечественные литературоведы и мемуаристы мифологизировали не только историю создания и публикации "Двенадцати стульев". История восприятия романа критиками выглядит в их изложении не менее загадочной.
Практически все исследователи творчества Ильфа и Петрова сообщают, что критики-современники о "Двенадцати стульях" писать не желали. Наиболее деликатно высказался уже упомянутый Галанов: "Первый роман Ильфа и Петрова, по свидетельству современников, сразу был замечен читателями. Однако критика долгое время обходила его молчанием". Прервалось оно, по словам Галанова, лишь "через год после выхода романа". Почему критики ранее молчали, почему вдруг перестали - не уточняется. Аналогично и Яновская указывает: "Несмотря на осторожное молчание критики, "Двенадцать стульев" были тепло и сразу ("непосредственно", по выражению Е. Петрова) приняты читателем". Читатели, значит, были непосредственны, а критики выразили свое осторожное отношение посредством почти годичного молчания. Но почему они решили, что нужно проявить осторожность, почему через год передумали - опять не уточняется.
Спору нет, недалекий и трусоватый критик - явление далеко не редкое. Но когда речь идет о сатирическом романе, вышедшем в 1928 году, рассуждения о пресловутой "осторожности" по меньшей мере не убедительны.
"Легендарные двадцатые" известны как эпоха самых ожесточенных в истории советской литературы критических баталий, где никакие литературные авторитеты не щадились, и уж тем более не было принято осторожничать с сатириками. Хрестоматийные примеры - травля М.А. Булгакова, Е.И. Замятина, Б.А. Пильняка. Создатели же "Двенадцати стульев" и авторитет еще не успели заработать: публикации в периодике, два очень небольших сборника фельетонов и рассказов у Петрова, вот и все. А критики вдруг разом оробели. Допустим, случайно. Однако осмелели они тоже разом. Два совпадения - не случайность. Они могли быть обусловлены только политическими причинами, изучение которых оказалось неуместным и в конце 1950-х годов, и десятилетия спустя.

Обратимся же к политическому контексту.
В конце 1927 года, когда соавторы дописывали последние главы романа, Сталин, одолевший Троцкого, уже не числил Бухарина в союзниках. Готовилась дискредитация очередной группы партийной элиты, хотя Бухарин, возможно, еще и не знал, что именно его объявят лидером новой оппозиции.

13 марта 1928 года в "Известиях" появилось сообщение о раскрытии контрреволюционной организации в Донбассе. А с 18 мая по 15 июля года в Москве шел печально знаменитый "Шахтинский процесс". Центральная периодика регулярно публиковала сенсационные материалы суда: более пятидесяти инженеров и техников с многолетним опытом, руководителей угледобывающей промышленности Шахтинского и других районов Донбасса, обвинялись во "вредительстве". Как "буржуазные специалисты", получившие в нэповские годы крупные посты в промышленности, они якобы защищали интересы "международного капитала", прежних владельцев шахт, стремились "подорвать хозяйственное благополучие СССР". Многие подсудимые признавали себя "вредителями", публично каялись. Признания, покаяние и осуждение "шахтинцев" давало партийному руководству возможность списать все неудачи в промышленности на происки уже обнаруженных и еще разыскиваемых "вредителей". Косвенно дискредитировался и нэп - питательная среда "вредителей".
"Шахтинский процесс" был воспринят как начало антибухаринской кампании, так называемой борьбы с "правым уклоном". Поиски "вредителей" и "правых уклонистов" развернулись не только в угледобывающей промышленности. Понятно, что и в литературе без них не обошлось.

В июле 1928 года, когда закончилась журнальная публикация "Двенадцати стульев", а тираж только что изданной книги поступил в розничную продажу, началось первое серьезное наступление на Бухарина и его сторонников. Имена пока не назывались, но догадаться было несложно. В речи на июль­ском пленуме ЦК Сталин заявил, что нэп - тупик, причина всех экономических затруднений: по мере построения социализма классовая борьба не ослабляется, но обостряется, возрастает сопротивление буржуазии. Соответственно, "сворачивание нэпа" означает и подавление буржуазии, попытки же представителей правящей элиты продлить нэп - неготовность к подавлению, "правый уклон".
Сталину тогда не удалось добиться решающего перевеса на пленуме: позиции бухаринцев были еще сильны. Потому сталинская речь, широко обсуждавшаяся в партийных кругах, была опубликована лишь несколько лет спустя. Но встревоженный Бухарин сразу же сделал попытку предать эту полемику гласности.
13 июля "Правда", которой он руководил, опубликовала резолюцию по одному из докладов, куда вошли как сталинские тезисы, так и поправки бухаринцев. Благодаря этому в резолюции признавалось и пресловутое возрастание "сопротивления со стороны капиталистических элементов", и необходимость продолжать нэп.
14 июля в редакционной статье "Правды" (анонимной, но явно Бухарина) говорилось: "Решительное наступление на капиталистические элементы, провозглашенное XV съездом, велось и будет вестись методами нэпа".

Это должно было напомнить, что Троцкого на XV съезде громили именно как противника "методов нэпа". Отказ от них автор статьи сопоставлял с принятием уже осужденных троцкистских воззрений: "Партия не отступит от решений XV съезда ни на шаг, отвергая всякие попытки обойти их с той же решительностью, что и троцкистскую дорожку".

И все же на пленуме бухаринцев изрядно потеснили, а статья была понятна лишь посвященным, которые и так все знали. К осени давление на бухаринцев опять усилилось, в прессе все шире разворачивалась кампания по борьбе с "правой опасностью в литературе".
Осень 1928 года была для Ильфа и Петрова не из удачных.
Покровительствовавшего им Нарбута в сентябре сняли со всех постов, исключили из партии. Причиной тому были не "Двенадцать стульев". На фоне борьбы то с "левой оппозицией", то с "правым уклоном" в ЦК ВКП(б) шла своя интрига. Нарбут излишне увлекся полемикой со сторонниками Троцкого, у которых остались еще влиятельные друзья, и в результате им просто пожертвовали: наказали за якобы неожиданно вскрывшиеся политические "прегрешения" периода гражданской войны. Регинин остался завредом, у него вскоре появился новый начальник. Но для Ильфа и Петрова это все равно означало лишение главной опоры и защиты. В прессе тогда возобновились "кадровые перестановки", сменилось и руководство "Гудка", ушли многие сотрудники. В октябре был уволен Ильф, официальная причина - "сокращение штатов". Ушел вскоре и Петров.

Именно осенью, в сентябре-октябре, то есть через полтора-два месяца после издания "Двенадцати стульев" - обычный в таких случаях срок, - соавторы, вероятно, ожидали многочисленных рецензий. Сложилось все несколько иначе. Петров в черновых набросках воспоминаний об Ильфе писал: "Первая рецензия в "вечорке". Потом рецензий вообще не было". На эту фразу Петрова обычно ссылаются исследователи и мемуаристы, говоря о "молчании" критиков. Однако сама рецензия, весьма важная для понимания литературно-политического контекста, при этом не анализируется.
Она была опубликована в газете "Вечерняя Москва" 2 сентября 1928 года за подписью "Л.К.". Мы приводим ее полностью.
"Илья Ильф и Евг. Петров. "Двенадцать стульев". Роман. ЗИФ. 1928 г. Ц. 2 р. 50 к.

Роман читается легко и весело, хотя к концу утомляет кинематографическая смена приключений героев - прожженного авантюриста Остапа Бендера и бывшего предводителя дворянства Ипполита Матвеевича, разыскивающих стул, в котором предводительская теща зашила бриллианты. Утомляет потому, что роман, поднимая на смех несуразицы современного бытия и иронизируя над разнообразными представителями обывательщины, не восходит на высоту сатиры. Это не более как беззаботная улыбка фланера, весело прогуливающегося по современному паноптикуму.
Разыскивать приходится двенадцать стульев, так как неизвестно, в каком из составлявших гарнитур помещен клад. Все стулья разбросаны по различным уголкам СССР и, разыскивая их поочередно, герои романа переносятся из затхлой атмосферы глухого городка в мир московской богемы, оттуда на курорт и т.д. Многие из зарисовок-шаржей очень хлестки. Так, хорошо показаны типы поэтической богемы. В романе много удачно использованных неожиданностей. И самая концовка его, рисующая, как накануне похищения последнего двенадцатого стула из клуба Ипполит Матвеевич, убивший из-за жадности своего компаниона, узнает, что сам клуб построен на ценности, найденные в этом роковом стуле, - выполнена очень эффектно.
Но читателя преследует ощущение какой-то пустоты. Авторы прошли мимо действительной жизни - она в их наблюдениях не отобразилась , в художественный объектив попали только уходящие с жизненной сцены типы, обреченные "бывшие люди". Когда авторы попытались изобразить студенческий быт - кроме бледных полутеней ничего не получилось. Авторам, очевидно, не чужда наблюдательность и умение передавать свои наблюдения. Жаль было бы, если бы они не пошли дальше многостраничного фельетона, каким по сути дела является роман "Двенадцать стульев"".

Казалось бы, в суждениях "Л.К." нет ничего особо примечательного. Положительной, конечно, рецензию не назовешь, хотя и не вовсе разгромная. Но здесь важен политический контекст - упреки рецензента напоминают майские инвективы борцов с "правой опасностью": не о "бывших людях" надо бы рассказывать читателям. Оно и понятно - с началом осени разворачивалась очередная атака на Бухарина: разоблачение "правых уклонистов" в литературе. Рецензия соответствовала общей направленности.

Вполне вероятно, что сентябрьский отзыв "вечорки" был первым, как писал Петров. Но единственным он точно не был. К примеру, в том же сентябре журнал "Книга и профсоюзы" опубликовал еще более резкую рецензию Г.Блока. Ее мы также приводим полностью, сохраняя особенности орфографии.

"Илья Ильеф и Евгений Петров. 12 стульев. Роман. ЗиФ. 1928 год. Тираж - 7000 экз., Стр. 422., Цена 2 р. 50 к.
"12 стульев" - коллективное произведение двух авторов, по своей тематике очень показательных для нового направления, все более крепнущего в нашей литературе. Ильф и Петров с задатками талантливых рассказчиков создали из своего творения милую, легко читаемую игрушку, где зубоскальство перемежается с анекдотом, а редкие страницы подлинной сатиры растворяются в жиже юмористики бульварного толка и литературщины, потрафляющей желудку обывателя.

В книге нет живых людей - есть условные категории героев, которые враждуют между собой, мирятся и стараются в действиях своих походить на настоящего человека. Великий комбинатор Бендер, своеобразный потомок Хлестакова, душа погони за бриллиантами, отец Федор, скинувший рясу для земных сокровищ, и много разного рода и звания - все они призваны веселить читателя.
Смех - самоцель. Неприглядные стороны жизни, наши промахи и несправедливости затушевываются комичными злоключениями, анекдотами и трюками. Социальная ценность романа незначительна, художественные качества невелики и вещь найдет себе потребителя только в кругу подготовленных читателей, любящих легкое занимательное чтение. Цена непомерно дорога, если принять во внимание, что "12 стульев" печатались в течение первого полугодия в журнале "30 дней"".

Вряд ли Ильф и Петров не заметили столь ядовитого, азартного и не слишком внимательного рецензента. Профессиональные журналисты следили за периодикой, особенно московской.

Можно привести еще один отзыв о романе, опубликованный 20 апреля 1929 года в восьмом номере двухнедельного журнала "Книга и революция". Статья - обзор журнала "30 дней" за 1928 год - была озаглавлена "Советский магазин" (от англ. magazine - иллюстрированный журнал): обозреватель доказывал, что сама концепция издания весьма неудачна, за образец взяты западные журналы, вот и получился даже не американский "магазин", а некое подобие мелочной лавки, где товары в изобилии, но качеством не блещут, да и собраны бессистемно и безыдейно. "Если говорить о литературном отделе журнала, - писал рецензент, - более характерным для него окажется роман-хроника И.Ильфа и Е.Петрова "12 стульев", гвоздь, центральная вещь журнала, печатание которой растянулось на полгода. Редакция называет это произведение - "подражанием лучшим образцам классического сатирического романа"; к этому можно добавить, что подражание оказалось неудачным. За исключением нескольких страниц, где авторам удается подняться до подлинной ­сатиры (напр., в образе Ляписа, певца "Гаврилы"), - серенькая посредственность. Социальный объект смеха - обыватель-авантюрист - ничтожен и не характерен для наших дней, не его надо ставить под огонь сатиры; впрочем, и самая сатира авторов сбивается на дешевое развлекательство и зубоскальство. Издевка подменена шуткой, заряда глубокой ненависти к классовому врагу нет вовсе; выстрел оказался холостым".
Десять лет спустя Петров не упомянул и об этом обзоре, хотя в 1929 году выпуск "Книги и революции" - "журнала политики, культуры, критики и библиографии" - возобновился после шестилетнего перерыва, потому издание было на виду, считалось достаточно авторитетным, всякое упоминание там - событие.

Маловероятно, чтобы Ильф и Петров не заметили эту публикацию своевременно или вообще не узнали о ней. Было, наконец, и кому подсказать. Например, Ю.К. Олеша, давний приятель и тоже бывший "гудковец", ознакомился с отзывами на "Двенадцать стульев" и печатно сформулировал свою точку зрения. Кстати, в той же "Вечерней Москве", которую имел обыкновение читать Петров, 27 апреля 1929, ровно через неделю после выхода обзора в "Книге и революции", "вечорка" опубликовала анкету "Год советской литературы", где известным писателям предложили назвать наиболее значительные художественные произведения из вышедших в 1928 году. Олеша назвал лучшим романом "Двенадцать стульев", добавив, что книга "оплевана критикой". Петров же об отзыве Олеши тоже не вспомнил.

Стало быть, говоря о приеме "Двенадцати стульев" критикой в течение года после издания, можно выделить две полярные точки зрения: книга "оплеванная" и книга, о которой критики не писали.
Потому у современников не могло не сложиться впечатление, что "Двенадцати стульям" негласно объявлен бойкот. Уж очень громкое получилось молчание. Даже не молчание - замалчивание.

29 января 1929 года газета "Вечерний Киев" напечатала обзорную статью О.Э. Мандельштама "Веер герцогини", охарактеризовавшего поведение критиков как "совсем позорный и комический пример "незамечания" значительной книги. Широчайшие слои, - негодовал Мандельштам, - сейчас буквально захлебываются книгой молодых авторов Ильфа и Петрова, называемой "Двенадцать стульев". Единственным откликом на этот брызжущий веселой злобой и молодостью, на этот дышащий требовательной любовью к советской стране памфлет было несколько слов, сказанных т. Бухариным на съезде профсоюзов. Бухарину книга Ильфа и Петрова для чего-то понадобилась, а рецензентам пока не нужна. Доберутся, конечно, и до нее и отбреют как следует".

Возможно, Мандельштам впрямь не углядел, что уже добрались и отбрили. Не в том дело. Существенно, что поэт, зная или догадываясь о подоплеке "осторожного молчания", решил говорить с критиками и редакторами на языке, который считал им доступным: рецензии на "Двенадцать стульев" писать и печатать можно и нужно - это не просто насмешка, а "дышащий требовательной любовью к советской стране памфлет", его сам Бухарин одобрил.
Бухарин действительно одобрил. Пусть и не на "съезде профсоюзов", как писал Мандельштам, а на совещании рабочих и сельских корреспондентов, но бухаринское выступление, где обильно и с похвалой цитировался роман, было опубликовано в "Правде" 2 декабря 1928 года.

Я.С. Лурье - в уже упомянутой книге об Ильфе и Петрове - утверждает, что похвала Бухарина вызвала "волну рецензий": "Хвалить книгу, удостоившуюся его внимания, было не обязательно (к концу 1929 года - даже совсем не обязательно), но игнорировать ее - неудобно".
Как раз тут с мнением авторитетного исследователя трудно согласиться. От похвалы Бухарина до апрельского отклика "Книги и революции" прошло почти полгода, а уж до "волны рецензий" - и того больше. Конечно, критики-профессионалы, в отличие от Мандельштама, "Правду" читали регулярно, однако бухаринская похвала их не вдохновила. Иначе б не раздумывали так долго. Да и руководство "Вечернего Киева" тоже сочло нужным сделать оговорку в специальном примечании: "Редакция, помещая интересную статью т. Мандельштама, не вполне соглашается с некоторыми ее положениями".

Что и понятно: Бухарин в ту пору утратил былое влияние. Формально он оставался членом Политбюро, партийным теоретиком, главным редактором "Правды", однако для "руко­водящих работников", для редакторов газет и журналов из­менения были очевидны. В ЦК Бухарина тогда откровенно травили, дискредитировали практически все им сказанное. В ноябре 1928 он вынужден был отречься от своих прежних суждений, и пленум ЦК единогласно осудил "правый уклон". В ноябре же Бухарин демонстративно подал в отставку. Ее, впрочем, отклонили. И выступление, упомянутое Мандельштамом, адресовано было не столько "рабселькорам", сколько партийной элите. Посвященные восприняли его как откровенно антисталинское. Следовательно, бухаринские похвалы мало что меняли в сложившейся ситуации.

Для редакций литературных журналов она была сложнейшей. "Двенадцать стульев" - роман откровенно "антилевацкий", цель публикации тогда легко просматривалась. При этом борьба с "левой оппозицией" уже закончилась, разгоралась борьба с "правым уклоном". Стало быть, хвалебные отзывы абсолютно неуместны, тут ненароком в "правые уклонисты" попадешь. Отрицательные отзывы тоже не вполне уместны - есть риск попасть в защитники "левых уклонистов". Потому несколько опубликованных отзывов можно считать исключением из общего правила, результатами редакторского недосмотра. Редакторам целесообразно было не спешить, дождаться какой-либо официальной оценки.

Ожидание затягивалось, и время рецензий истекло. Рецензия, как известно, жанр оперативный, своего рода репортаж - что, где, кем и когда напечатано. Нужна она в течение примерно полугода. Затем наступает черед солидных критических очерков, аналитических статей. Их тоже не было. В редакциях вообще избегали упоминаний о книге Ильфа и Петрова.
Однако к зиме 1929 года положение соавторов упрочилось.

Прежде всего, у них появился новый влиятельный покровитель, тоже давний знакомый - М.Е. Кольцов. Он, подобно Нарбуту, быстро делал карьеру. На исходе 1920-х годов Кольцов - не только один из популярнейших очеркистов и фельетонистов "Правды", но и довольно известный журналист-международник, тесно связанный с политической разведкой. Эти связи еще более окрепнут в 1930-е годы, когда Кольцов станет исполнителем наиболее деликатных сталинских поручений в области организации мирового общественного мнения. Ну а в ноябре 1928 года, готовя первый номер еженедельника "Чудак", Кольцов взял на работу в редакцию Ильфа и Петрова.
Попасть в штат кольцовского журнала могли только те, за кого Кольцов ручался лично. Для авторов "антилевацкого" романа, приятелей опального Нарбута, это было большой удачей. В политическом аспекте у Ильфа и Петрова тоже многое изменилось к лучшему. К зиме 1928 года Сталин, успешно завершив очередной этап дискредитации Бухарина, счел нужным снизить активность "борьбы с правым уклоном" в литературе. А заодно - успокоить оппонента, приписав непосредственным исполнителям своих поручений "усердие не по разуму".

Весной 1929 года Ильф и Петров, как принято говорить, на подъеме. Они работают и постоянно печатаются в престижном журнале, с ведома и одобрения советской цензуры готовится издание перевода "Двенадцати стульев" во Франции. Что же до отзыва "Книги и революции" о журнальном варианте романа, то удар наносился не по авторам "Двенадцати стульев", а по Нарбуту, прежнему главному редактору рецензируемого ежемесячника. С Нарбутом сводили счеты "задним числом" - прием, типичный для советской журнальной полемики, да и руководил "Книгой и революцией" все тот же Керженцев. Конечно, упоминая "Двенадцать стульев", обозреватель нарушал негласный запрет, но ведь игнорировать роман, печатавшийся в семи номерах, он не мог, почему и воспроизвел упреки, высказанные до него - в начальный период борьбы с "правым уклоном".
Однако той же весной ситуация опять изменилась: генеральный секретарь ЦК ВКП(б) активизировал антибухаринскую кампанию, и в результате главный сталинский оппонент лишился должности редактора "Правды" и других руководящих постов.
22 апреля на пленуме ЦК партии Сталин выступил с речью "О правом уклоне в ВКП(б)". Бухарину был приписан "отказ от марксизма", отказ от классовой борьбы именно в период ее обострения. Это обострение, по словам Сталина, выражалось прежде всего в постоянном "вредительстве" скрытых врагов советской власти, что теперь уже прямо связывалось с бухаринским попустительством: "Нельзя считать случайностью так называемое шахтинское дело. "Шахтинцы" сидят теперь во всех отраслях нашей промышленности. Многие из них выловлены, но далеко еще не все выловлены. Вредительство буржуазной интеллигенции есть одна из самых распространенных форм сопротивления против развивающегося социализма".

Понятно, что сказанное имело прямое отношение и к печати: любая критика режима, особенно публикация сатирического характера, могла восприниматься как сопротивление "буржуазной интеллигенции", ставшее возможным благодаря попустительству бухаринцев. Однако Сталин тут же выдвинул и другой лозунг. Нельзя, настаивал он, "улучшать наши хозяйственные, профсоюзные и партийные организации, нельзя двигать вперед дело строительства социализма и обуздания буржуазного вредительства, не развивая вовсю необходимую критику и самокритику, не ставя под контроль масс наши организации". Соответственно, сатирическая публикация могла быть признана как необходимой, так и контрреволюционной - по произволу авторитетного интерпретатора.

Статьи действовавшего Уголовного кодекса РСФСР, что относились к "контрреволюционным преступлениям" (и аналогичные статьи УК других республик), давно уже стали для советских писателей весьма актуальным сочинением: отчеты о политических процессах регулярно публиковались в центральной периодике. Формулировки были, как говорится, на слуху. В частности, применительно к писателям речь могла идти о статье 58.10: "Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению советской власти", точнее - "изготовление или хранение литературы того же содержания". А за это предусматривались весьма серьезные санкции - вплоть до расстрела.

В случае привлечения к ответственности доказывать, что "совсем не это имелось в ввиду", было практически бесполезно: специально для подобных случаев Пленум Верховного суда СССР 2 января 1928 года принял постановление "О прямом и косвенном умысле при контрреволюционном преступлении", которое было опубликовано в периодике. Термин "прямой умысел" означал, что обвиняемый "действовал с прямо поставленной контрреволюционной целью, т.е. предвидел общественно опасный характер последствий своих действий и желал этих последствий" . Ну а термин "косвенный умысел" был в ходу тогда, когда никаких доказательств "прямого умысла" следствие не находило: подразумевалось, что обвиняемый хоть и "не ставил прямо контрреволюционной цели" , однако "должен был предвидеть общественно опасный характер последствий своих действий".
Впрочем, до суда дело вообще могло не дойти: инструкции Народного комиссариата внутренних дел разрешали внесудебную ссылку или высылку "лиц, причастных к контрреволюционным преступлениям", то есть ссылку или высылку не только самого писателя, но и его семьи, родственников, друзей, знакомых.

Для Ильфа и Петрова нападки на сатиру и сатириков были чреваты весьма серьезными последствиями, но соавторы не принимали до поры участия в споре. У них нашлись заступники. 17 июня 1929 года - в разгар дискуссии о сатире - "Литературная газета" опубликовала статью А.К. Тарасенкова "Книга, о которой не пишут". По мнению большинства советских исследователей, благодаря именно этой статье и было прервано "осторожное молчание" критиков. Однако советские исследователи не задавались вопросом, почему на активность критиков так повлияла статья Тарасенкова, почему она появилась именно в "Литературной газете", а не в другом издании.
Случайным совпадением это, конечно, не было. Редакция "Литературной газеты", выводя "Двенадцать стульев" за рамки дискуссии о сатире, давала Ильфу и Петрову своего рода справку о благонадежности, для чего была затеяна довольно сложная интрига.
Дело в том, что за подписью Тарасенкова "Литературная газета" напечатала рецензию на первое зифовское издание "Двенадцати стульев". Именно рецензию, с полагающимися типичной рецензии атрибутами - основной текст предваряло библиографическое описание книги: авторы, заглавие, жанр, издательство. Это не могло не удивить читателей: тогда было не принято рецензировать романы почти через год. Тем более - в еженедельниках, изданиях по определению оперативных.

Вот почему запоздалой рецензии дали заглавие "Книга, о которой не пишут", использовав его еще и как название новой рубрики. В редакционном примечании сообщалось: "Под этой рубрикой "Литературная газета" будет давать оценку книгам, которые несправедливо замолчала критика". По сути, это была редакционная статья . Редакция "Литературной газеты" отменяла все предшествующие оценки романа, их как бы и не было вообще. Рецензентам "намекали", что прежние суждения следует забыть.
"Намек" формулировался предельно жестко - не только посредством заглавия, но и первой же фразой: "Коллективный роман Ильфа и Петрова, как правильно отметил Ю.Олеша в своей недавней анкете в "Вечерней Москве", незаслуженно замолчан критикой". Вряд ли Тарасенков не понимал, что "незаслуженно замолчан" и "оплеван" (как на самом деле сказал Олеша в анкете) - далеко не одно и то же. Но Олеше спорить нужды не было: он ведь "правильно отметил", он ведь хотел, чтоб книгу оценили по достоинству, - и пожалуйста. Получалось, что и Мандельштам, говоривший о "незамечании", тоже прав был, ему тоже спорить незачем. Кроме того, начало первой фразы - слова "коллективный роман" - напоминали заинтересованному читателю о первом журнальном отклике, где рецензент несколько неуклюже назвал "Двенадцать стульев" "коллективным произведением двух авторов".

"Литературная газета" вводила новые правила игры, и теперь Тарасенков лихо опровергал прежних рецензентов, не называя их имен: кому нужно, тот сам догадается.
Современникам, особенно заинтересованным, догадаться было несложно. К примеру, снисходительный рецензент в "вечорке" писал, что Ильф и Петров "прошли мимо действительной жизни, она в их наблюдениях не отобразилась" , роман "не восходит на высоту сатиры" , обозреватель в "Книге и революции" называл роман "холостым выстрелом" , а у Тарасенкова - строго наоборот: для романа характерно "насыщенное острое сатирическое содержание" , это "четкая, больно бьющая сатира на отрицательные стороны нашей действительности" . Автор рецензии в журнале "Книга и профсоюзы", ставя в вину Ильфу и Петрову увлечение "юмористикой бульварного толка и литературщиной" , давал "коллективному произведению" чрезвычайно низкую оценку и в социальном аспекте, и в аспекте художественности, Тарасенков же настаивал: Ильф и Петров "преодолевают штамп жанра" , более того, "Двенадцать стульев" - одна из немногих безусловных удач советской литературы в области сатиры.

Напомнил он, опять же не называя имен, и об инвективах писателей, спешивших в мае 1928 года разглядеть литературную "правую опасность". Например, Ингулову, утверждавшему, что глаза правых уклонистов "цепляются за лохмотья, отрепья революции, не видят ее "души", "нутра"" , Тарасенков отвечал: "Глазами живых, по-настоящему чувствующих нашу современность людей смотрят на мир Петров и Ильф" , это "глаза не врагов, а друзей" . Получил отповедь и Гладков, предупреждавший, что склонность "некоторых литераторов живописать так называемых лишних людей современности" может привести к нежелательным социальным последствиям. Согласно Тарасенкову, авторы "Двенадцати стульев" окончательно и бесповоротно разоблачают всех "лишних" и "бывших": с "приспособленца и рвача" Остапа Бендера "сорваны все поэтизирующие его покровы и одеяния", жестоко высмеяны и "халтурщики-поэты", и любители "претенциозно-"левых" исканий", а также "кумовство, карьеризм, интеллигентщина" и т. д. Но при этом, писал, Тарасенков, "авторы на редкость обладают чувством меры и такта. Они прекрасно знают, где нужно дать теплую иронию друга, где насмешку, где сатиру" .
Исходя из этого, настаивал Тарасенков, "роман должен быть всячески рекомендован читателю.

"Литературная газета" защищала роман Ильфа и Петрова настойчиво и даже агрессивно. Такая защита - особенно в разгар дискуссии о статусе сатиры - не воспринималась как случайное совпадение. Зачем же понадобилось авторитетнейшему изданию выводить "Двенадцать стульев" за рамки дискуссии?
Можно, конечно, объяснить это усилиями покровителя - Кольцова. Но даже если так, намерения покровителя вполне соответствовали изменению политической ситуации. Дискуссия о сатире, проводившаяся на фоне борьбы с "шахтинцами", изрядно напугала литераторов, среди которых было немало симпатизирующих Бухарину. Разгром Бухарина продолжался, продолжалось и так называемое сворачивание нэпа. Потому окончательно утратил актуальность выдвинутый Бухариным в разгар нэпа знаменитый лозунг - "Обогащайтесь!" Он был адресован крестьянам, но трактовался гораздо шире.
В связи с этим сюжет "Двенадцати стульев" интерпретировался как опровержение бухаринского лозунга и развернутое доказательство тезиса, сформулированного В.И. Лениным: "Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя". В романе даже нэпманы, чье частное предпринимательство легально, живут в постоянном страхе - стремление разбогатеть вынуждает их нарушать закон, а значит, и ежедневно ожидать ареста. Стремление же главных героев романа разбогатеть нелегально, не участвуя в "социалистическом строительстве", - попросту безумно, убийственно. И вот буквально теряет рассудок Востриков, обезумевший Воробьянинов, полоснув бритвой по горлу компаньона, буквально "переступает через кровь", и буквально захлебывается собственной кровью великий комбинатор Бендер.
К новому изданию 1929 г. "Двенадцать стульев", как уже упоминалось, опять сократили, "почистили", но сюжет в основе своей не изменился. Задуманный как антитроцкистский, точнее, "антилевацкий", роман использовался теперь в борьбе с "правым уклоном". Был здесь и оттенок иронии, иронии в сталин­ском духе, придававший интриге некое изящество: бухарин­ский лозунг дискредитировался романом, который полгода назад удостоился бухаринской похвалы в "Правде".
Более того, роман переводили на французский язык, его публикация за границей доказывала, что СССР - страна подлинной демократии, сатира там не запрещена. К моменту публикации тарасенковской рецензии новый - сокращенный и "почищенный" - вариант "Двенадцати стульев" был подписан в печать. И вскоре действительно выпустили тираж. А 30 июня (1929 г.) перевод "Двенадцати стульев" вышел во Франции.

24 августа - на следующий день после того, как Ильф и Петров закончили редактуру первой части нового романа (Золотой теленок) , - "Правда" напечатала статью "Об ошибках и уклоне тов. Бухарина". Бывший главный редактор назван там "лидером правых уклонистов". Обвинения, выдвинутые "Правдой", повторили почти все газеты и журналы. Бухаринские установки в области экономики и политики, связанные с продолжением нэпа, были объявлены "уклонистскими", необычайно опасными в период "обострения классовой борьбы".
Шутка тех лет - "лучше попасть под трамвай, чем под кампанию".
Разумеется Петров не имел возможности ни описать политический контекст создания романа в мемуарах, ни даже рассказать о помощи Кольцова - арестованного и расстрелянного в 1938 году "врага народа".

P.S. В 1948 году после долгого перерыва вышел роман Ильфа-Петрова "12 стульев". Это было признано агитпропом очень серьезной ошибкой. Секретариат ССП объявил выговор сотруднику издательства "Советский писатель" А.К. Тарасенкову, "допустившему выход в свет книги Ильфа и Петрова без ее предварительного прочтения". Да, тому самому, чья рецензия на "Двенадцать стульев" цитировалась выше. Маловероятно, чтобы о ней не знал бывший рапповец Фадеев. Просто в 1929 году развивалась одна интрига, а в 1948 - другая.

Комментарии
  • Greg Tsar - 27.05.2019 в 06:34:
    Всего комментариев: 378
    И какая же интрига развивалась в 1948 году, и притом просто?
    Рейтинг комментария: Thumb up 0 Thumb down 1
    • redactor - 29.05.2019 в 04:01:
      Всего комментариев: 1758
      Начнем с Германии. Нацисткая Германия вовсе не была для мира маяком научно-технического прогресса. И ее научно-технические достижения вовсе не превосходили весь Показать продолжение
      Рейтинг комментария: Thumb up 0 Thumb down 0

Добавить изображение