МОЯ ВОЙНА

18-03-2012

Об авторе

Владимир Леонович Тальми родился 4 сентября 1924 г. в Нью-Йорке. Его отец был одним из самых активных деятелей американской компартии и работал журналистом в еврейской коммунистической газете "Морген Фрайхайт".

Мама Софья служила в Амторге, через который велись все дипломатические и прочие американские дела Советской России до ее официального признания.

Окружение семьи состояло из журналистов-коммунистов и советских работников Амторга, и близкая подруга матери, Сильвия Мэнли, была дочерью основателя компартии США Уильяма Фостера.

МОЯ ВОЙНА Родители вели очень активный образ жизни, часто встречались с людьми из СССР, в числе которых был и Есенин и Маяковский. Летом 1925 г. он был не прочь приударить за красавицей Соней и, играя с годовалым Вовой и подбрасывая его на коленях, восклицал: "Эх, Вовка, почему ты не полный мой тезка!" Дочь Элли Джоунс, американской подруги поэта, пишет со слов матери: "Однажды Маяковский предложил мне познакомиться с Талми и его семьей: "Это милейшие молодые люди. У них есть ребенок. У тебя тоже была большая семья. Я уверен, они тебе понравятся". Это были молодые евреи из российской интеллигенции, они явно радовались Маяковскому, который чувствовал себя совершенно свободно в их доме - он был именно таким нежным и мягким, каким я его знала и любила".

(на снимке - Владимир Тальми в центре с отцом и матерью).

В ноябре 1931 г. Соня с сыном уплыли в Россию на пароходе "Олимпик".

Поселились в Нижнем Новгороде, в Американском поселке, где жили эмигранты и специалисты из США, завербованные Соней через Амторг и работавшие на Горьковском автозаводе. Володя пошел в англо-американскую школу - большинство детей поселка не говорили по-русски. Вскоре переехали в Москву, к отцу, он тогда заведовал английской секцией в Издательстве литературы на иностранных языках. Поначалу жили в доме Союза писателей на Тверском бульваре, в квартире брата Сони. Соседями по этажу была семья Бориса Пастернака.

В Москве Володя также ходил в англо-американскую школу, пока ее не закрыли в 1937. Учился с Мишей Зивом, сыном директора Амторга (стал популярным композитором), с Анжеликой Хъюстон, родители которой работали в посольстве США, с Зорей Серебряковой, дочерью одного из руководителей ВКП-б, обвиненного в измене Родине, с Реймондом Роджерсом, племянником врага народа Яна Рудзутака, с Тибором Самуели, сыном лидера компартии Венгрии, а также со Святославом Прокофьевым, сыном Сергея Прокофьева от первой жены-француженки.

Ну а далее - репрессии, исчезновение соседей по дому, война, эвакуация, фронт, госпиталь. Учеба в институте иностранных языков, работа переводчиком в канцелярии Экономического диретората Советской военной администрации в Германии - и сталинские лагеря. Освобожден в 1955 г. Отец, проходивший по делу "Еврейского Антифашистского Комитета", расстрелян в 1952 г. Via dolorosa советских евреев. В конце концов, Владимир Тальми вернулся в Америку - в 1980 году, спустя полвека после исхода. Круг замкнулся.

Дети и внуки попросили написать воспоминания. Скоро День Победы и перед вами глава о войне. Ее стоит прочитать. Пройдет немного лет - и уже мало кто будет знать, о чем и ком идет речь, мало кому будут интересны дела давно минувших дней, как бы удивительны они не были. Ибо довлеет дневи злоба его. Поэтому отдадим должное всем, пережившим лихолетье, пока еще не угас последний отблеск тех дней.

Справка об авторе Юрия Кирпичева
В воскресенье утром 22 июня 1941-го года, часов в 6-7, у нас раздался телефонный звонок. Отца просили приехать в ТАСС для срочного перевода каких-то материалов. Такие вызовы бывали и раньше, во время партсъездов или правительственных визитов, но сейчас вроде ничего такого не было.

Однако если вызывают в ТАСС, значит, случилось что-то важное. Часов в 10 отец позвонил домой и шепотом, чтобы никто не слышал, сказал, что началась война. В 12 часов по радио выступил Молотов: Германия вторглась в СССР по всей границе, от Балтики до Черного моря.

Был солнечный день, но вокруг ощущалось напряжение. У продовольственных магазинов и сберкасс выстраивались очереди. Люди закупали продукты, особенно такие, как мука, соль, сахар, а в сберкассах забирали вклады. Правительство очень скоро ограничило сумму, которую можно взять из вклада, до 500 рублей в месяц. В магазинах, во всяком случае, в Москве, быстро восполняли продтовары, так что закупочная паника через несколько дней прошла. Очереди в сберкассы, правда, продолжались довольно долго.

По радио почти сразу объявили всеобщую мобилизацию и все мужчины в возрасте от 18 до 55 лет должны были явиться в военкоматы или призывные пункты.

Мне еще не было семнадцати, так что мобилизация меня не касалась. Но на следующий день я пошел с несколькими ребятами в райком Комсомола, чтобы записаться добровольцами. Меня по возрасту не записали, но вместе с несколькими другими ребятами и девочками направили на Рижский вокзал, где грузились эшелоны с новобранцами. Мы ходили вдоль вагонов-теплушек, читали газеты, раздавали какие-то листовки и брали для отправки наспех написанные письма, многие сложенные в классические военные "треугольники".

Через несколько дней нас вызвали в райком и объявили, что пошлют на "трудфронт" рыть противотанковые рвы к западу от Москвы. Собрался большой отряд, в основном из студентов МЭМИИТа (Московский электромеханический институт инженеров транспорта) - шефской организации нашей школы. Кстати, сразу после выпускного я подал туда заявление на паровозный факультет...

30 июня родители провожали нас на Рижском вокзале. Жесткий общий вагон, от Ржева повернули на юг, к Вязьме, а оттуда на запад до станции Издешково Смоленской области. Там нас разместили в школье, оборудованной под казарму, организовали в бригады и через день или два повели рыть рвы. Ударной силой немцев был танки и рвы стали важным элементом обороны. Метра два-три глубиной, метра 4-5 шириной, с вертикальным скосом, чтобы задержать движение танков.

Работа трудная - кирка да лопата - и очень скоро патриотический энтузиазм сменился осознанной необходимостью. Кормили у полевой кухни военного типа, с врытыми в землю чугунными котлами. Под ними был туннель-очаг, отапливаемый дровами. Первые дни кормили плохо и мы однажды пошли в Издешково, в рабочую столовую, где наелись до отвалу картофельными котлетами с грибным соусом и киселем на сладкое, все за рубль-полтора с человека.

Недели через две нас навестила какая-то инспекторша, молодая женщина, которая знала маму, кажеться по институту иностранных языков. Она как-то устроила, что меня перевели работать на кухню, наливать в котлы воду и разжигать дрова, чтобы вода закипела к приходу повара. Приходилось вставать в четыре утра. После завтрака мытье котлов, затем снова кипятить воду для обеда после работы, а ночью я сторожил кухню и ночевал там. К концу июля - началу августа ночи стали прохладными и любимым местом для спанья было теплое местечко под котлом.

Хорошо помню ночь с 21 на 22 июля, когда над головой волна за волной с характерным гулом летели "Юнкерсы". Это был первый воздушный налет на Москву. С фронта шли плохие вести, немцы уже подступали к Смоленщине.

Кажется, та же женщина, которая устроила меня работать на кухне, помогла также в начале сентября уехать в Москву. Вскоре после возвращения по радио передали, что немцы выбросили десант недалеко от Издешково. Моих коллег-трудфронтовцев поспешно вывезли, но кое-где люди попали в окружение.

Отец уже перешел на работу в Совинформбюро. Начальником отдела переводов был Александр Антонович Трояновский, бывший первый посол СССР в США. Мама продолжала работать в МГПИИЯ, а я пошел в МЭМИИТ, куда меня с радостью приняли без всяких экзаменов, поскольку ребят-студентов почти не было, одни девочки. Вместо студбилета выдали удостоверение НКПС с указанием должности: "студент". Химию, кстати, нам преподавал профессор Лебедев, автор учебника и ученик Менделеева. Он рассказывал, что видел, как Менделеев раскладывал карточки и составлял свою периодическую таблицу элементов.

Из всех приятелей по школе и двору в городе остались только Слава Петров (по близорукости) и Рем Островский. 15-го октября 1941 я после занятий зашел к Рему и мы сели играть в очко. Часов в 6-7 (было уже темно) пошел домой, а там - трам-тара-рам, чемоданы на полу, пакуются, домработница Прасковья Семеновна помогает, мама в истерике - где сын? Совинформбюро вместе с другими госучреждениями срочно эвакуировалось и папа поедет прямо на Казанский вокзал. На вокзале столпотворение. Поезд был специальный, для Информбюро и некоторых посольств, в т.ч. Великобритании.

Это была первая волна известной московской паники 16 октября, вполне возможно отчасти спровоцированной отъездом Совинформбюро и других учреждений. Немцы подходили все ближе к Москве, порой слышался артилерийский гул и в тучах на западе отражались вспышки огня.

Поезд шел в Куйбышев. На 1000 км понадобилось шесть дней. У нас на троих было четырехместное купе. Соседями оказались известные советские писатели Александр Афиногенов (с женой-американкой), Евгений Петров, Вячеслав Иванов, поэтесса 20-х годов Мария Шкапская, болгарин по фамилии Иванов, которого я после войны узнал на фотографии в газете, где он фигурировал под другой фамилией как один из министров новой НРБ. Писатели играли в покер, а я наблюдал за ними через плечо и учился. Поезд часто стоял, пропуская эшелоны с войсками и вооружением в сторону фронта, грузовые составы и пассажирские поезда по расписанию на восток. На одной из таких остановок рядом с нами стоял состав из теплушек, везущих немцев с Украины, где они поселились еще в 18-м веке. Их поголовно выселяли на восток, как и немцев Поволжья.

У одного из них на лацкане пиджака был Орден Ленина, он оказался председателем колхоза. У вагонов играли дети, говорившие по-немецки, да и у председателя был явный акцент.

21 октября прибыли в Куйбышев, поселились в доме, из которого предыдущие жильцы были повидимому выселены, потому что комнаты были все с мебелью.

Нашим соседом по квартире стал папин начальник Александр Трояновский с женой Ниной Ивановной. На следующий день начальник Информбюро Лозовский Соломон Абрамович готовился устроить пресс-конференцию для советских и иностранных журналистов, а я помогал таскать столы и стулья. Был там также Бородин Михаил Маркович, главный редактор газеты "Moscow News" на английском языке, которого родители знали еще по Америке. Он знаменит тем, что в 20-х - 30-х годах был "Великим советником" в Китае при Сун Ят-сене, а затем и при Чан Кай-ши.

Маму вскоре взяли на работу в Информбюро, а мне совершенно нечего было делать. Я часто приходил в Информбюро, где слушал коротковолновый приемник СВД-10, что было большой привилегией в то время, поскольку сразу после начала войны все радиоприемники у населения были конфискованы. Помню, комментируя передачи БиБиСи 5 или 6 декабря, я сказал: "Вот завтра можем проснуться и услышать по радио, что Америка вступила в войну".

И действительно, 7-го декабря мы услышали по радио, что Япония напала на США.

Писатель Афиногенов, наш сосед по вагону, вскоре поехал по делам в Москву - и погиб в здании ЦК КПСС на Старой Площади, при знаменитом попадании туда немецкой бомбы.

Начались морозы, и молоко на рынке продавали замороженным, в форме мисок, так что домой носил его завернутым в газету. Однажды цены дошли до 40 рублей за пол литра и покупатели устроили бойкот. К полудню продавцы взмолились - не вести же обратно домой - и спустили цену до 35 рублей. В армию снова не взяли по молодости и посоветовали ехать в Томск, куда эвакуировался институт. Но я решил учиться здесь, подал заявление в Куйбышевский индустриальный институт и закончил первый семестр.

В Куйбышеве оставались до середины февраля 1942 г. Немцев к тому времени оттеснили километров на сто и Совинформбюро, единственное из правительственных учреждений, перевели обратно в Москву. Прибыли 20-го или 21-го февраля, город все еще имел вид осажденного, снег на большинстве улиц не убирали, городского транспорта почти не было, бывали случаи люди падали от голода и бессилия на улице, а некоторые умирали. Было тяжело, хотя не так ужасно как в Ленинграде.

Из знакомых нашлись одноклассники Слава Петров (в армию не взяли по близорукости) и Люся Соколова. Слава учился в Московском Автомеханическом институте (МАМИ), одном из немногих оставшихся в городе. Я показал там зачетную книжку КИИ и был зачислен на первый курс. Летом начались каникулы, возраст подходил к восемнадцати, и ясно было, что скоро призовут в армию. Но родители решили, что надо уберечь меня от фронта. В Информбюро у отца были коллеги военные журналисты. У одного из них, полковника Болтина, был знакомый генерал, начальник Московского Военно-инженерного училища, расположенного в Подлипкпх (ныне Королёв). Болтин написал генералу письмо с просьбой зачислить меня в училище. Меня оформили, я принял присягу, получил форму и в июле 1942 года стал курсантом.

Училище готовило саперов, строителей военных укреплений, дорог, мостов, аэродромов. Состояло из нескольких учебных батальонов. Два инженерно-саперные, один понтонно-мостовой дорожно-строительный, один аэродромный. Выпускало младших лейтенантов инженерных войск. Имелся и "маскировочный взвод", курсантами в котором были в основном молодые художники из военной Художественной Студии имени Грекова. Основной тематикой их картин были портреты высокопоставленных военных и боевые сцены, современные и исторические. Там они спасались от фронта. Среди них был и Владимир Гаврилов, с которым я какое-то время дружил, когда учился в Москве и Военном Институте иностранных языков.

Его сын Андрей ныне известный пианист. Кроме художников было несколько "блатных" вроде меня. Так, Лямин был племянником маршала Шапошникова, начальника Генштаба и заместителя Наркома Обороны. Этот Лямин однажды пошел в самовольную отлучку, за что, как нам курсантам объявили, был осужден военным трибуналом при училище к расстрелу. Не знаю, был ли приговор приведен в исполнение.
Занятия были классные и полевые, с рытьем окопов, устройством ДОТов и ДЗОТов, установкой и уборкой мин, строительством дорог и понтонных мостов.

Полевые занятия проводились зимой и летом, в жару и мороз, в дождь и снег.

Курсант Военно-инженерного училища. 1943.

В феврале или марте 1943-го года у меня образовался нарыв под ногтем большого пальца левой руки, а в итоге пришлось ампутировать фалангу. Провел я в госпитале около двух месяцев, в основном с ранеными солдатами с фронта.

Одним из них был Павло Скляр, лет пятидесяти с небольшим, коммунист из Западной Украины. Был арестован поляками, сидел в тюрьме, в сентябре 1939 с радостью приветствовал Красную Армию. На следующий год поехал с делегацией в Москву - и был разочарован тем, что увидел в "рабочем государстве": ничуть не лучше для простого человека, чем под поляками. Я спросил: "А что ты рассказывал, когда вернулся домой?". Он сказал: "Врал, конечно".

Тем временем мою роту направили на строительство бомбоубежища на даче маршала Жукова. Помню первый артилерийский салют с феерверком в честь победы на Курской дуге, отсветы которого были видны из окна нашей казармы.

А незадолго до выпуска подошел парторг батальона и сказал, что мне надо вступить в партию, т.е. стать кандидатом. К тому времени я был сыт по горло казарменной жизнью, вступать в партию не хотелось, и я сказал парторгу, что еще слишком молод, недостаточно созрел, надо лучше подготовиться.

Окончание училища состоялось в ноябре 1943 года: торжественное построение, вручение офицерских погонов, обед и показ фильма "Два бойца".

На следующий день дали увольнение домой, а еще через пару дней отправили на Западный фронт (впоследствии 3-й Белорусский, под командованием генерала армии Черняховского). Вместе с другими новоиспеченными младшими лейтенантами сели на Белорусском вокзале в жесткий бесплацкартный вагон и поехали в сторону Смоленска, мимо Вязьмы и Издешково, где я рыл противотанковые рвы, до станции Гусино. Оттуда повезли на машине в штаб Западного фронта.

Там распределили по армиям, и я попал в 33-ю, фронт которой в то время проходил между Оршей и Витебском (родиной Марка Шагала). В штабе армии нас направили в 157-ю стрелковую дивизию, куда мы уже шли пешком. В штабе дивизии меня назначили командиром саперного взвода 716-го стрелкового полка. Наступила ночь, линия фронта постоянно освещалась осветительными ракетами, где-то погромыхивала артиллерия, а в какой-то момент, вроде совсем недалеко, раздалось несколько автоматных или пулеметных очередей и даже слышен был свист пуль. Сопровождающий привел меня к блиндажу, в котором располагался штаб полка.

Спустился в блиндаж, там стол с полевым телефоном, за столом офицеры: комиссар полка майор Добровольский, начштаба и старший лейтенант полковой инженер - мой непосредственный начальник. Предложили сесть, майор разговаривал по телефону: "Вот пришел командир саперного взвода, молоденький такой с большими ресницами". Выяснилось, однако, что командир саперного взвода уже был - казах Эбишев. Его ранило некоторое время назад, о чем сообщили в дивизию, но рана оказалась легкая и он вернулся, так что моя должность оказалась занятой. Но полковое начальство вероятно решило, что чем отправлять меня обратно в штаб дивизии или армии, лучше оставить "в резерве полка". Жил я в землянке при штабе и был постоянным дежурным по кухне. Мои основные обязанности все это время было снимать пробы с котла. Повар Иван меня подкармливал, а одна работница штаба как-то презрительно прокомментировала, что вот я все время около кухни ошиваюсь. Но через неделю-две получилось так, что лейтенанта Эбишева ранило по-настоящему, его отправили в полевой госпиталь и я стал командиром саперного взвода.

И вот я перешел в блиндаж саперного взвода, встретился со своими подчиненными.

Во взводе было всего человек 6-8, хотя по уставу должно было числиться 20. Обученных "саперов инженерных войск" не было, хорошо, если плотники, которые могли сруб поставить, блиндаж, окоп вырыть, что первое время в основном от нас и требовалось. Был период всеобщего фронтового затишья и для нас, расположенных в глубине, жизнь была довольно спокойной.

Но однажды взвод послали на передовую как обычный стрелковый. Мы провели несколько дней в окопах прямо против немцев по другую сторону ничейной земли. Те постоянно пускали осветительные ракеты, а временами открывали пулеметный и ружейный огонь в нашу сторону, мы отвечали тем же. Я как-то вычитал в газете "Советский воин" или во фронтовой газете 33-й армии как один комвзвода организовал оборону таким образом, что в течение ночи его солдаты постоянно вели стрелковый огонь с различных точек своего окопа в сторону немцев, чем заставил их замолчать.

Попробовали то же самое и действительно, огонь с немецкой стороны вроде бы уменьшился. Во время одной из таких перестрелок один из моих солдат получил пулю прямо в лоб. Он упал, схватившись за лоб руками. Когда я оттянул руки, он сделал последний вздох и умер. В красноармейской книжке оказалось, что он не рядовой, как сообщил по прибытии во взвод, а сержант.

Наверное, скрыл звание, чтобы не назначили командиром отделения. В то время в один из стрелковых взводов прибыл новый командир, такой же молоденький как я, но в отличие от меня он сразу начал с составления списка личного состава, сверял все документы - в общем, знал все административные обязанности командира, о которых я почему-то не имел ни малейшего представления.

Один раз, не помню, при каких обстоятельствах, я шел с кем-то, в штаб полка. Вдруг слышим свист снаряда и падаем на землю одновременно с взрывом.

Чувствую, как что-то ударило в грудь, схватился рукой и чувствую горячий осколок. Смотрю: в отвороте шинели дырка, в ней кусочек метала, который перебил ремешок полевой сумки и даже прорвал гимнастерку, но на коже не оставил и царапинки. Я этот осколок хранил, пока КГБ не забрал и его из нашей московской квартиры вместе с другими памятками.

Однажды, где-то в середине декабря, во время очередного командирского совещания в штабе полка, случился артилерийский огневой налет и один снаряд попал прямо в штабной блиндаж. Несколько офицеров погибло, в том числе мой начальник, полковой инженер Черненко (кажется). На следующий день меня вызывал командир полка и сказал: "Младший лейтенант, будешь полковым инженером" (и заодно командиром взвода, т.е., и.о. полкового инженера).

Проходит несколько дней и меня вызывает начальник штаба: почему я не представляю ежедневные рапорты о состоянии инженерно-саперного хозяйства?

Так я начал представлять рапорты и присутствовать на штабных заседаниях.

Как правило, они проходили ночью, чтобы немцы не видели подходящих к штабному блиндажу офицеров. Состоялось такое заседание и 31 декабря. Когда вернулся в свой взводный блиндаж, все мои солдаты спали. Лег, посмотрел на часы, вижу, подходит полночь, 1944-й. Закурил: "С Новым Годом!"

Вскоре корпус получил задание провести разведку боем. Ближняя задача - прорыв и разведка позиций противника, последующая - захват города Дубровно.

Меня вызывают в штаб дивизии, говорят, что перед участком нашего полка на ничейной земле минное поле, в котором надо сделать проход для наших войск. Что делать? Во взводе у меня все те-же 6-7 человек, ни одного сапера, не то, что минера. Ни малейшего представления не имеют, как ставить, расчищать и переходить минное поле. Меня, конечно, учили этому в инженерном училище, но практики не было никакой. Из полковых документов было известно, что мины здесь поставили наши после прекращения контрнаступления против немцев, противопехотные, небольшие деревянные мины с зарядом в 75-100 грамм, которые можно обнаружить только с помощью щупа - длинной палки с металическим штырем на конце. А тут еще середина зимы, земля замерзла и покрыта снегом.

Но задание это приказ, и единственное, что я смог придумать - самому взять щуп и попытаться найти мины. Вылезаю из окопа и ползу в сторону немцев.

Тыкаю щупом то тут, то там. Время от времени с немецкой стороны взлетают осветительные ракеты. Потом вдруг слышу - немецкая речь, и хотя по-немецки я не понимаю, ну, думаю, наверно заметили движение на ничейной земле.

Надо уходить. Все равно, мин вроде нет, сам ведь прополз, ничего не нащупал и на мине не подорвался. Добрался обратно до своего окопа, пошел в штаб, доложил: "Полоса проверена, мин не обнаружено". Пошли взводом обратно в свою землянку.

Утром началась разведка боем. Сперва артподготовка, потом, на мое счастье или несчастье, пошли танки и у них под гусницами взорвалось несколько противопехотных мин. Для танка они не опасны, а для пехоты получился вроде бы проход. А может быть, если бы танки не пошли то мины в замерзшей земле не взорвались бы и никто бы не знал, что они там есть. А теперь ясно, что мины там были. Вызвал меня корпусной инженер - полковник, армянин.

- Ты что, хочешь под суд попасть? Твое счастье, что мины взорвались под танками и не было жертв!
Я говорю:
- Я сам был там, сделали все, что положено для поиска мин. Мин не нащупали.

И притом весь мой саперный взвод пять-шесть человек и ни одного сапера, хорошо если плотник.

- Ну ладно, иди.

На том разведка боем закончилась, для меня все обошлось, на Дубровно не пошли и линия фронта осталась на месте.

В конце января или начале февраля нашу 157-ю дивизию перебросили на несколько десятков километров севернее, в район Рудня-Лиозно, против Витебска. Отвели в тыл, собрали - и пешим маршем на север. Старшие офицеры, от командиров рот и выше, ехали на штабных машинах или конных санях, а остальные должны были идти с рядовыми. Шли ночью, иногда я буквально засыпал на ходу, так что сталкивался с впереди или сзади идущим солдатом. Марш длился трое суток. На один привал в какой-то деревне я с несколкими ребятами устроился в избе. Там - хозяйка с детьми и старик на печи, а посреди избы стоит самогонный аппарат: ведерный чугун на печке-буржуйке сверху накрыт другим чугуном, с дыркой в дне, а от нее трубка к змеевику в бочке со льдом.

Щель между чугунами замазана хлебным мякишем, который хозяйка время от времени добавляла. Из бочки торчит трубка, а из той в бутылку капает самогон.

Была у хозяев и баня по-черному, с горячими камнями на которые мы плескали воду для пара. Попарились (хозяйка дала березовые веники), потом прожарили обмундирование в русской печи, так что вши и гниды трещали, а я немножко подпалил гимнатерку. Хозяйка вдобавок к нашему пайку угостила картошкой и самогоном. Разговорились с ней, и как то всплыло, что я еврей. В деревне жило несколько еврейских семей, некоторые оставались, так как не верили, что культурные люди из западной Европы могут просто так убивать людей.

Но немцы согнали всех евреев и увезли. Когда мы уходили, хозяйка сказала мне: "Иди, сынок, бей их, они такое с вашим народом творили".

Во время другой стоянки был очередной артналет. Не помню, были ли жертвы, но несколько лошадей убило - вот и мясо к столу! Мой как бы денщик побежал туда и принес куски мяса и печенки, мы их жарили на костре и всем взводом пировали. Наконец прибыли под Витебск, и дивизия заняла фронт, сменив другую часть.

19 февраля 1944 г. меня вызвали в штаб. На этот раз саперная рота под командованием старшего лейтенанта Бараша должна была установить противотанковые мины вдоль линии фронта, занимаемой нашим 716-м полком. Мне надо было показать им, где класть мины. Пошли мы, я впереди, он и его минеры за мной, и вдруг, перед самым местом, где по карте надо минировать, видим: снегом засыпаное, огороженное, совершенно явное минное поле, повидимому положеное саперами смененных нами частей. По правилам они должны были оставить нам карту ("кроки") с обозначением минного поля, однако, для меня это было новостью. Что делать? В обход идти несподручно. Ширина небольшая, всего метров 50. Кроме того, ограждение почти полностью засыпано снегом, так что мины явно были уложены еще осенью, земля над ними промерзшая, а снег сверху глубокий. Тем временем люди лейтенанта Бараша уже подвезли мины. Ну, думаю, попробую перейти. Пошел я, осторожно нащупывая шаг за шагом, за мной след в след идет Бараш, за ним его солдаты с минами в руках.

Ничего, все прошли, мы с Барашем вернулись к его саням, солдаты идут, тропинка постепенно утаптывается.

Я говорю:
- Ну ладно, у вас тут все в порядке. Я пошел.

Бараш:
- Пойдем еще раз посмотрим, все проверим.

- Да что там смотреть?
- Пойдем все-таки.

Пошли, теперь он впереди а я сзади. И вдруг, у меня под ногой "бум!" и я падаю вперед, и все остальные падают, наверно подумали, что артилерийский обстрел. Не дай бог сейчас попасть рукой на другую мину, такое случалось.

Но обошлось. Я был в валенках с подшитыми подошвами - все цело. Попытался встать, но не тут-то было, на правую ногу встать не могу. Пополз обратно к саням и меня повезли прямо в медсанбат. Там санитар валенок стянуть не мог и его разрезали. Крови не было, но ступня распухла. Врач посмотрел, рентгена, говорит, нет, надо отправлять в полевой походный госпиталь.

Ступню закрепили шплинтом и бинтом и поехали в ППГ, где-то километров 10-20 в тылу. Там сделали рентген: перелом наружной ладыжки, головок 1-2-3-4-5 плюсневых костей правой стопы. Наложили гипс и отправили дальше в тыл, в эвакогоспиталь в г. Рославле Смоленской области.

Большая палата с двухэтажными койками, на нижней тяжелораненые. Гипс в то время накладывали прямо на открытую рану, через него просачивались кровь и гной, и запах в палате был соответствующий. Один раненый лежал с сильным ожогом ноги. У него над ногой был шатер из простыни, под которым над открытым ожогом горела лампа свечей в 500, чтобы ожог сушился, но для раненого ничего приятного в этом не было. Некоторые часто просили у медсестер сделать укол морфия для снятия боли.

Я написал домой и через некоторое время приехал отец с распоряжением о переводе меня в Москву. Привез он также водку, на случай если надо было бы дать кому-нибудь для подмазки. Этого не потребовалось и он передал водку мне. В палате мы быстро её разлили. Я дал стакан раненому в обе ноги. Он выпил, у него почти сразу пропала боль, он просто плакал от облегчения и говорил, какое счастье, спасибо, ты дал хоть немного отдохнуть.

На следующее утро выдали костыли и направление в Москву, с сопровождающим, в данном случае с отцом. По прибытии мы сразу поехали домой и только на следующий день в предписаный госпиталь ЭГ 3404. В другом московском эвакогоспитале в это время военным комиссаром был мой дядя Миша Россовский. Дядю Мишу в начале войны сразу призвали в армию и, как бывшему секретарю райкома, дали звание майора и комиссара части на фронте. Он получил ранение, после чего был направлен комиссаром в госпиталь. Мне быстро устроили еще один перевод, теперь уже в его ЭГ 5330, который находился в бывшем школьном здании где-то в Сокольниках (во время войны много школьных зданий были переоборудованы в военные госпитали). Там я подружился с Юрой Шарикяном, который на фронте потерял руку по самое плечо. Отец его был директором ЦДРИ (Центральный дом работников искусств).

В госпитале я услышал о вторжении американских войск в Нормандию, а 21 июня был выписан и признан "ограниченно годным по I степени с переосвидетельствованием через три месяца". На фронт, таким образом, я не пошел, но и в запас не уволили. Тут опять на помощь пришел совинформбюровский полковник Болтин.

Он посоветовал, учитывая мое знание английского языка, попытаться попасть в Военный институт иностранных языков (ВИИЯКА), где готовят военных переводчиков.

Начальником института был генерал-майор Биязи. ВИИЯКА в то время находился на Котельнической набережной в здании общежития Текстильного института.

Меня зачислили на 3-й курс Первого факультета (европейские языки, начальник факультета полковник Яхно, армейский офицер, никак не связанный с лингвистикой).

ВИИЯКА в то время числился в ведомстве Главного разведуправления. Мы шутили: "Я не вру, что я в ГРУ".

Английской секцией факультета заведовала профессор Зоя Михайловна Цветкова, коллега мамы по МГПИИЯ, которой присвоили звание майора административной службы. Среди других преподавателей были профессор Таубе, который в институте иностранных языков снизил маме оценку за ее американское произношение, и Наташа Янковская, сестра моего приятеля из англо-американской школы Джорджа.

Как другие сокурсники-москвичи, я жил дома, но время от времени должен был нести караульную службу или быть дежурным офицером по кухне или бараку-общежитию.

В своей группе я быстро сдружился с Юрой Черневским и Майей Круть (которые вскоре поженились, а потом, уже после рождения сына, развелись). Юра Черневский был доком по устройству всяких встречь-вечеринок. Одна такая вечеринка состоялась на квартире генерала Баграмяна, командующего 1-м Балтийским фронтом (в апреле 1945 он стал командиром моего 3-го Белорусского фронта), в известном "доме на набережной" - на Берсеневской набережной.

Хозяйкой была дочь Баграмяна Марго. В какой-то момент Юра ко мне подходит и говорит:
- Слушай, Марго на тебя падает, пойди к ней.

--Да что ты, - говорю, - больно она толстая, волосатая и некрасивая.

- Ну и что? Зато папа скоро маршалом будет. Давай!
После нескольких рюмок пошли мы с ней в другую комнату, немножко обнимались, целовались и всё.

Еще одна вечеринка была на квартире у Лиды Федотовой в жилом доме сотрудников МВД-КГБ, сразу за их штаб-квартирой на Лубянке. Вечеринка закончилась после полуночи, когда начался комендантский час. Каким-то образом мне организовали персональный ЗИС-101 генерала Федотова. Поехали с Лубянского проезда по Сретенке в сторону Капельского переулка. Где-то около Колхозной площади машину остановил патруль.

- Предъявите документы.

У шофера были все документы, а у меня ночного пропуска не было, хотя я был в форме. Шофер говорит:
- Да это наш человек.

Но не помогло. Заставили выйти, повели в комендатуру, где я просидел до 6 утра.

В начале 1945 г. в группу пришла Мая Гордеева и сразу обратила внимание своим американским акцентом. Её отец в 1930-м году сменил Павла Яковлевича Зива на посту президента Амторга и они прожили в США до 35-36-го года.

В Москве Мая училась в англо-американской школе на класс ниже меня. Мы начали встречаться, я познакомился с её родителями Иваном Ивановичем и Екатериной Александровной и увидел у нее дома групповую фотографию Амторга с мамой и ее отцом. Мая стала моей второй большой любовью после Лиды Войтчак в школе. Я провожал ее домой на Большую Ордынку. Отец её в то время был начальником Военторга одного из украинских фронтов. Он иногда приезжал в Москву, а иногда Екатерина Александрова ездила к нему, кажется уже в Румынию или Венгрию. Мая стала приходить ко мне домой, познакомилась с родителями…

Вечером 8 мая я сидел дома с родителями у радио. В два часа ночи передали сообщение, что в Берлине подписан документ о безоговорочной капитуляции.

Война кончилась. Мы достали из шкафа бутылку вишневой наливки, которую заложили в 1941-м году с тем, чтобы выпить за окончание войны (тогда мы думали, что это будет через несколько месяцев). Выпили за победу. Наливка была прекрасная.

Примечания:

1. Среди сокурсантов Военно-инженерного училища которых помню: художники Саня Гущин и башкир Саня (Асгат) Уразаев- Гриша Белинский - второй еврей нашего взвода. В аэродромном батальоне был Александр Нолле-Коган, которого я тогда не знал, но познакомился позже и мы дружили семьями.

2.Среди других сокурсников по ВИИЯКА с которыми я поддерживал дружеские отношения были Юрий Николаев, Татьяна Плеханова, Евгений Попов, Владимир Филатов, Александра Рунова, Андрей Сачков (который 20 лет спустя сыграл немаловажную роль в моей жизни). Были еще дочь генерал-лейтенанта МВД или КГБ Лида Федотова, дочь маршала авиации Вера Вершинина. Во французской группе нашего курса были Лариса Простакова, Клара Стоклижская, Валентина Ершова, ранее упомянутый Александр Нолле, которые все фигурируют так или иначе дальше в моём повествовании.


Комментарии

Добавить изображение