ПУГОВИЦА

Кожаный. Массивный. Старый. Сильно потертый. Черного цвета. Он притягивал меня своими размерами. Огромный диван, с высокой овальной спинкой и крутыми пухлыми подлокотниками. Диван стоял в квартире наших соседей.

Я приходила к ним в гости и забивалась в угол дивана, чувствуя себя маленькой мышкой, потому что, таких как я, на него могло усесться штук десять. Меня угощали чаем с вишневым вареньем и конфетами.

Мы жили тогда в доме, что стоял во дворе Литературного института. На стене дома висела табличка Тверской бульвар 25.
Мы - это папа, который учился в этом институте, мама, которая нигде не училась, окончив к тому времени Крымский университет, и я, ходившая во второй класс средней школы. Со стороны двора в этом доме были комнаты, куда на время обучения пускали студентов, а с другой стороны в этом доме помещался драматический театр имени А. С. Пушкина. Не знаю, сохранились ли теперь комнаты для студентов, а вот театр находится там по-прежнему.

Маленький такой театрик , никудышный. А вот, поди, живет до сих пор.

Помню длинный коридор с тусклой лампочкой на первом этаже. Рассеянный свет на пыльных стенах. Обшарпанные двери, ведущие в общую кухню. Маленькие окна и вечный неистребимый запах варева. Особенно по вечерам. Варили все жители комнат. И сразу. Кто во что горазд.

И еще раз вспоминаю как приходила к ним в гости и забивалась в угол дивана, чувствуя себя маленькой мышкой, потому что, таких как я, на него могло усесться штук десять. Меня угощали чаем с вишневым вареньем и конфетами.

Население институтских комнат ведь было разношерстным. Народ приезжал учиться на писателя изо всех республик Советского Союза. И каждый имел по одной комнате. Помню, башкирка Саяна постоянно готовила беш-бармак, а моя мама у нее училась. Я тоже терлась на кухне, заглядывая в чужие кастрюли.

Родители мои были молодыми. Им хотелось и в театр, и в гости… А меня некуда было деть. Рядом же наискосок от двери нашего коммунального общежития, была квартира отдельная, принадлежавшая жителям, которым я несказанно завидовала. Было чему, им принадлежали две комнаты, а мы ютились все в одной. По фамилии они были Платоновы.

.

Это сейчас я знаю, кто такой Андрей Платонов. А тогда - откуда? Помню, папа мой говорил, что в этой квартире еще совсем недавно жил писатель редчайшего дара.

Писателя я никогда не видела. Его к тому времени уже не было на свете.

А вот двух женщин, одну постарше, другую помоложе, и маленькую девочку, что жили в этой квартире, я хорошо знала. Вот к ним, к Платоновым и подкидывали меня мои молодые родители.

Бабушка, мать Марии Александровны, жены Платонова, была хохотуньей и любила нас веселить. Рассказывала разные смешные истории из своего детства, и мы с Машей много смеялись. Поскольку у дочери и матери были одинаковые имена, Машу в семье называли Маша Маленькая.

Помню свет, ложившийся ровным пятном на круглый стол, покрытый темной скатертью, синие чашки и прозрачную сахарницу. За окном шел тихий снег, и нам было уютно и хорошо в теплой комнате.

Потом Мария Александровна готовила мне на кожаном диване постель. Доставался старый стеганый самодельный матрас, на него стелилась простынь и голубое одеяло в белом пододеяльнике, заранее принесенные моей мамой. А вот подушку мне выдавали хозяйскую, с белым старинным кружевом, каких в нашем доме не водилось.

Мария Александровна терпеливо ждала пока я разденусь и повешу вещи на стул, целовала в щеку. Отойдя на несколько шагов от дивана, изучающее и ласково смотрела на меня, быстро-быстро крестила три раза, что-то шепча.

Потом поворачивалась и исчезала в другой комнате. Там спала ее мать, она сама и ее дочь Маша.

Сначала мне было непривычно, ведь дома меня никто не крестил на ночь.

Меня целовали и желали спокойной ночи. Но со временем я привыкла к этому неслышному ритуалу. Полюбила его, но дома отчего-то о нем ничего не рассказывала.

Мне все казалось, что это наша с Марией Александровной тайна, и интуитивно я понимала, что эта тайна должна оставаться только между нами.

Я лежала одна в большой комнате на старом кожаном диване. Бродили темные тени по потолку, переползая на стены, и я, фантазируя себе, Бог знает что, засыпала.
.

Утром приходила мама и забирала меня домой. Я быстро съедала завтрак и мчалась в ненавистную школу.
Иногда я приходила к Платоновым днем. Мы любили с Машей рисовать. И, сидя за столом, рисовали в альбоме вместе какую-нибудь картинку. Маша была очень молчаливой девочкой, старше меня. Нелюдимой. Много читала, а потом пересказывала мне, и было с ней интересно. Другие дети к ней не ходили. Да и взрослых гостей я там не видела. Жили Платоновы замкнуто. Скудно. Одиноко.
Мария Александровна работала в издательстве редактором. Приходила поздно. Усталая, с серым лицом. В руках авоська. А лицо ее было все равно красиво какой-то странной нездешней красотой, и всегда грустное. Редко-редко она улыбалась.

Дом их держался на бабушке. Она и кашеварила, и дом прибирала. К несчастью, не вспомню уже, как ее звали.
Ночевать я у них очень любила. Мне нравилась комната с большими шкафами, где рядами стояли книги. Много книг. Тяжелые шторы на окнах, смотрящих на Тверской бульвар. Низкие подоконники. Ночью, проснувшись, я подходила к окну, садилась на подоконник и смотрела, как тихо падал снег большими хлопьями, засыпая все вокруг. Мне казалось, что еще чуть-чуть и появится Снежная Королева и поманит меня пальцем. Я начинала трусить, слезала с подоконника, бежала к дивану и накрывалась одеялом с головой, чтобы не видеть, как Снежная Королева заглянет в окно.

Почему-то я всегда ночевала у них больше всего зимой. Верно оттого, что мама ранней весной увозила меня в Крым к своим родителям. И я там жила до глубокой осени.
Один раз, ночуя у Платоновых, я так себе всего напридумала, что решила скрыться за диваном, полагая, что там уж меня никто не достанет. Я юркнула за диван и обнаружила, что места там для меня нет. Там лежали, сложенные в штабеля папки и просто от руки написанные, перевязанные бечевками рукописи. Лежали в несколько рядов, возвышаясь почти до самой спинки дивана. Как я поняла много позже, это было то, что оставил миру в наследство писатель Андрей Платонов. Синие и Фиолетовые папки, пеньковые магазинные бечевки, а под бечевками и в папках то сокровенное, что писатель писал в стол, писал доселе невиданным языком, писал мучительно и напряженно, ритмически необычно, ставя знакомые слова угловато и непривычно, мысля на ходу и вслух.

И сотканный им из слов небывалый поток сознания, кажущаяся невнятность, абсурдность и косноязычие его языка проникали в самое сердце, творили для меня новую реальность и заставляли плакать.
Но все это будет для меня потом - роман " Чевенгур", "Котлован", рассказы "Река Потудань" и " Фро", книга стихов " Голубая глубина" и много- много всего из того, что он успел написать, а я прочесть. Его хрустально-чистая проза.
Ах, если б понимать мне тогда на чьем диване я сплю, знать, сколько страшных бессонных ночей провел на этом самом диване Андрей Платонов. Ах, если б знать, что испытал он, когда в 1938 году арестовали его единственного пятнадцатилетнего сына. Сын вернулся через год напрочь больной туберкулезом и вскоре умер, успев заразить отца этой страшной болезнью.
После войны Платонова не печатали. Совсем. Для писателя это смерть. Он что-то делал в газетах анонимно, что-то редактировал, тоже анонимно, чувствовал себя ужасно. Сил не было - силы съел туберкулез. Иногда подрабатывал дворником, мел двор в котором жил. Или подвизался рабочим сцены в театре Пушкина за копейки. Жили на зарплату Марии Александровны. Если б знать!

Я до сих пор вижу эти папки и листы желтоватой бумаги, перевязанные бечевкой. Вижу Марию Александровну, осеняющую меня крестным знамением, маленькую Машу Платонову, которая старательно рисует дерево. Бабушку, вытирающую чистым полотенцем синие чашки, и себя с двумя косичками, сложенными в кренделя и завязанными сверху клетчатыми ленточками.
Однажды, когда я в очередной раз была отдана моими родителями на постой к Платоновым, ночуя на старом кожаном диване, я нашла маленькую пуговицу. Похоже, эта пуговица принадлежала когда-то мужской рубашке. Маленькая невзрачная такая пуговица. И я ее взяла себе. Эта пуговица была мне очень нужна.

Я не играла с куклами. Любимой моей игрушкой был заяц. Очень смешной серый заяц, купленный в Риге, где мы гостили у папиного старшего брата. И вот у этого зайца, которого звали Кришан Барон, в честь знаменитого латышского писателя, оторвался и потерялся куда-то глаз. А пуговица вполне могла его заменить. Я притащила ее домой и мама пришила ее вместо утерянного глаза Кришану Барону.
Прошло несколько дней, и я пришла к Платоновым, прихватив с собой зайца. Маша, увидев у него пуговицу вместо глаза, спросила меня, где я взяла такую подходящую. Соврать я не смогла, и честно сказала, что нашла ее в щели их дивана.
- Это от папиной рубашки, - грустно сказала Маша, и, подумав, добавила, - Пусть остается глазом у зайца, ведь она нам больше не нужна.

Прошло много, много лет. Мы давно разъехались в разные концы города. Кто куда. Много воды утекло с тех пор. Мы стали больше, чем взрослыми. Мы стали даже пожилыми. Постарели и ушли в вечность мои родители. У меня вырос сын. Грех жаловаться - было много всего.
Я никогда больше не видела Машу Платонову. Время безжалостно растащило нас. Знаю только, что она делала все, чтобы вернуть наследие своего отца. И посвятила этому всю свою жизнь. Она спешила сделать все возможное и невозможное, чтобы слово его было услышано. Совсем недавно я с ужасом прочла в какой-то статье о творчестве Платонова, что Маша, Мария Андреевна умерла скоропостижно в 2005 году. А я и не знала.

Я часто проезжаю по Тверскому бульвару. Так, через центр пролегает мой путь, когда я еду к себе на дачу в Красную Пахру. Я всегда притормаживаю и смотрю на двор и дом, где я проводила свое детство. Там мало что изменилось. Только на доме теперь висит мемориальная доска, что здесь, дескать, жил Андрей Платонов. Смотрю на окна платоновской квартиры, и кажется мне, что все они там, и время остановилось.

А никого уж нет. Одни тени. Но на антресолях возле моей спальни, где я храню старые вещи, которые сердце не позволяет выкинуть, среди разной ерунды, лежит старый обтрепанный заяц, по имени Кришан Барон с пуговицей вместо глаза. Лежит там много лет и видит своим пуговичным глазом то, что скрыто от нас, людей, и вспоминает, вспоминает, вспоминает…