КТО ПЕРВЕЕ, КТО ГЛАВНЕЕ

12-08-2012

КТО  ПЕРВЕЕ,  КТО  ГЛАВНЕЕ

История Олимпийских игр в Древней Греции известна всем. А что было до них? А до до до них? Наверняка и в невообразимо древние времена люди состязались, пытаясь определить, кто быстрее бегает, кто самый смелый, кто самый красивый, кто лучше играет на лире или просто на натянутой струне, кто ловчее освежёвывает тушу дикого кабана. Может, даже соревновались, спасаясь от Потопа: кто быстрее сиганёт в Ноев ковчег? Словом, как говорила моя маленькая дочь, когда бегала во дворе наперегонки с другими детьми: кто первее? Ну, а кто первее - тот и главнее!
Видимо, в человеческих генах заложены неистребимая любознательность - узнать, кто первее, - и неукротимая жажда первенства: а может, это я?

И тогда что? Тогда я - главнее!
В каких только областях не соревнуются люди в наше время: и в спорте, и в науке, и в богатстве, и в искусстве, в обжорстве, в красоте и даже в смерти. Да, да, в смерти. Потому что когда одна страна сообщает, что владеет энным количеством атомных бомб, а другая кричит, что она первее, поскольку у нее этих бомб не только энное количество, но ещё и плюс 33 или 42 штуки, то что это такое, как не состязание в смерти, как будто не всё равно человеку, от какого количества бомб он погибнет! И неважно, какие побудительные мотивы привлекают ко всем этим соревнованиям и конкурсам людей, - слава, деньги, популярность, власть - главный итог, к которому все стремятся, это всё та же формула: я - первее, значит я - главнее.

Меня же из всех перечисленных состязаний всегда привлекали шахматные чемпионаты и музыкальные конкурсы, все остальные соревнования я смотрела лишь изредка, только по телевизору, да и то вполглаза.

В шахматы я играла в детстве, занималась в кружке нашего замечательного Тбилисского Дома пионеров под руководством знаменитого Арчила Эбралидзе, у которого в те же годы тренировался будущий 9-й чемпион мира Тигран Петросян.

Вот он и оказался первее, а я, походив с годик, сыграла в каком-то турнире и получила то ли первый, то ли второй (с конца) детский разряд, после чего благополучно перешла в дендрологический кружок, где тоже целый год занималась с увлечением. У меня даже была специальная папка из металлической сетки для гербариев, подаренная мамой, фитопатологом и энтомологом.

Однако интерес к шахматам я вовсе не утратила. В Москве, будучи студенткой 1-го МОЛМИ (сегодня это Медицинская академия им. Сеченова), я с интересом следила за шахматными турнирами и однажды даже попала на матчи, которые проходили в популярном в те годы ЦДКЖ (Центральный дом культуры железнодорожников).

Кажется, это было в 1955 году, впрочем, сейчас уже не помню точно. Ходила урывками, лавируя между занятиями в институте, убегая иногда с лекций, и однажды оказалась в кресле рядом с Михаилом Гаркави, популярнейшим эстрадным конферансье, темпераментным и блестящим острословом, широко образованным человеком. Незадолго до этого мы познакомились с ним, когда наш институтский медицинский эстрадный коллектив по просьбе Всероссийского театрального общества выступал в театре Эстрады для московских актёров. Театр находился в небольшом здании на площади Маяковского, где позже поселился "Современник".

Сейчас этого дома нет. Коллектив назывался "ВТЭК" (аббревиатура, знакомая всем, кто когда-либо оформлял инвалидность или продлевал больничный лист при длительной болезни), что расшифровывалось совсем неожиданно: "Врачебный театрально-эстрадный коллектив". К слову: на Московском фестивале молодёжи мы получили серебряную медаль, соревнуясь (вот оно: кто первее!) с Ленинградской "Дружбой" и ансамблем Тбилисского политеха с Нани Брегвадзе.

Вечер нашего "ВТЭКа" начался поздно, чтобы актеры могли приехать после окончания спектаклей в своих театрах. Вёл концерт Борис Брунов, а Михаил Наумович, который уже смотрел наше выступление раньше, произнёс небольшую вступительную, очень забавную и хвалебную речь, которую закончил словами: "Я горжусь, что закончил четыре курса медицинского института".

Мы конечно же запомнили его реплику и, в свою очередь, очень этим гордились.

И вот мы оказались в соседних креслах. "Так вы ещё и в шахматы играете, доктор?" - спросил Гаркави с усмешкой. "Ни боже мой, - ответила я. - Просто приятно посидеть среди умных людей". Михаилу Наумовичу понравился мой ответ. "За кого будем болеть?" - спросил он. В тот день играл Тигран Петросян, с кем - не помню. Я сказала, что буду болеть за Петросяна, потому что он мой земляк и, к том
у же, мне нравится его спокойная и логичная манера игры. Гаркави обрадовался и заявил, что тоже пришёл болеть именно за него.

Петросян в том матче победил, и мы бурно ему аплодировали.

Так я впервые стала наблюдателем настоящего соревнования по выявлению лучшего, который станет первее и главнее всех. Кто оказался тогда этим счастливчиком, сейчас уже не помню.

Ещё один шахматный турнир проходил в неофициальном режиме non-stop в Институте торакальной хирургии (так назывался тогда нынешний Институт сердечно-сосудистой хирургии им. Бакулева), в котором я работала. В одной из ординаторских хирурги после операции или в промежутках между операциями играли в шахматы. Составили график, вели строгий учёт: кто с кем, когда, - даже вывесили расписание игр. Конечно, соблюсти строгий график оказалось делом не только сложным, но и практически неосуществимым: никогда не угадаешь, в какое время освободятся врач и его партнёр, тоже, разумеется, врач.

Но всё-таки, ни шатко ни валко, процесс продвигался, и не дай бог если кто-нибудь по неосторожности или умышленно смахнёт фигуры с доски в неоконченной партии: она должна была ждать возвращения в ординаторскую шахматистов.

Однажды мне довелось дежурить с Юрой Галушко, прекрасным хирургом и фанатом шахмат, одним из лучших в нашем бесконечном турнире. Кажется, у него был первый спортивный разряд. Второй хирург, специально поставленный в расписании в пару с Галушко (он был тоже заядлым шахматистом), заболел, и его заменили другим, не имеющим к шахматам никакого отношения. Вечер в клинике выдался относительно спокойным, и мы сидели в ординаторской, болтая на всякие отвлечённые темы. Юра, заранее настроившись на шахматную партию, маялся, расставляя фигуры на доске, бессмысленно передвигая их и вновь расставляя, потом вдруг спросил: "А ты в шахматы случайно не играешь?"
Надо сказать, что ночные дежурства, когда после операции сидишь совершенно опустошенный, уставший и хочется отвлечься от только что пережитого стресса, - а каждая проведённая операция, какой бы ты ни был профессионал и как бы уверенно ни чувствовал себя за операционным столом, это всегда стресс для хирурга, - часто располагают к откровенности, возникает желание поговорить на любые темы, чтобы дать мозгу отдых, точнее, продых. И вот я, вместо того чтобы сразу откреститься от возможного участия в игре, расслабившись, начинаю ностальгический рассказ о нашем Дворце пионеров, об Арчиле Силовановиче Эбралидзе, как он нас учил и наставлял, как старался развить в детях самостоятельность, умение самому если не решать, то по крайней мере пытаться додумать нужный ход. Я не обратила внимания, как на протяжении моего монолога Юра незаметно расставил фигуры, потом коротко бросил: "Так, начинаешь белыми без жребия, и ещё даю фору. Поскакали!" Мои объяснения, что почти двадцать лет я не прикасалась к шахматам ("давненько не брал я в руки шашек"), что бессмысленно садиться со мной за доску, и далее всё в таком же духе, никакого воздействия на Галушко не возымели. "Не тяни время. Вызовут в отделение - не успеем доиграть". Ну и что, подумала я, ну проиграю, Юре почти все проигрывают.

Не корову же, в конце концов, и гордо отказалась и от белых, и от форы.

В результате мне повезло, и я вытянула белые фигуры. Начала с классики: е2-е4, бурча себе под нос знаменитую цитату из Ильфа и Петрова. Не помню, как ходил Галушко, я лишь выжидала, пока он передвинет свою фигуру, чтобы двинуться самой, - решила продемонстрировать "детский мат", желая показать хотя бы свою осведомлённость, раз уж случай свёл нас за одной шахматной доской. Конечно, он сразу всё поймёт и тут же пресечёт мои намерения. Но - о чудо! - Галушко играл в свою игру, словно не видел моих ходов. Смеётся что ли надо мной? Это же азбука, букварь шахматный...

не может быть... Потом захотелось поскорее закончить это издевательство над шахматами и над собой, и я, закусив удила, сделала следующие три хода слоном и ферзём: Сf1-c4, Фd1-h5, Фh5:f7х. Всё! Мат! Игра окончена! Я выиграла!

Но ведь этого быть не может, чушь какая-то. Сейчас Галушко высмеет меня, скажет, что дал побаловаться, а теперь давай играть серьёзно. Но ничего такого не произошло, - он нахмурился, вновь расставил по местам фигуры и пробурчал: "А говорила... Реванш!" Я категорически отказалась, объяснив усталостью, незаконченными делами в отделении, ещё чем-то, а сама пыталась понять: как, почему могло такое произойти?

Ведь я на самом деле почти разучилась играть в шахматы, только и помнила этот несчастный "детский мат", и что значил мой пионер
ский опыт перед умением сильного шахматиста? Видимо, вполне оправданная и заслуженная самооценка Юры даже мысли не могла допустить о таком нахальстве распронаислабейшего противника - подумать только: детский мат перворазряднику!
На следующий день вся клиника гудела о моём выигрыше - у самого Галушко!

Подходили, поздравляли, настаивали на включении моей фамилии в расписание институтского турнира и, главное, предлагали сыграть со мной партию прямо сейчас. Словом, на меня свалилась слава. А славу надо носить, как носят новое платье, новые туфли, новое украшение. Да не просто, а умеючи, чтобы всё это на вас выглядело органично, естественно, заслуженно, а не кричало на все четыре стороны: "Вот они мы, посмотрите на нас, полюбуйтесь, оцените, какие мы красивые, а наш владелец - первее всех, первее и главнее!" Моя же слава оказалась самозванкой, незаслуженной, какбудтошней, и потому мне вовсе не следовало её носить.

Вот я и отвечала всем, что мне некогда, что я готовлюсь к апробации своей диссертационной работы (и это была правда), потом мы с хирургом Толей Пироговым улетели в Орёл оперировать в госпитале инвалидов ВОВ тяжёлого больного, а когда вернулись, то всё как-то само собой рассосалось. Только иногда милый юноша, молодой врач Миша (фамилии сейчас не помню), который возглавлял комсомольскую организацию Института и однажды позорно опростоволосился: объявил о созыве открытого комсомольского собрания в связи с моим исключением из комсомола за неуплату комсомольских взносов в течение аж двух лет, подходил с неизменным предложением сыграть с ним. На самом деле, я выбыла из комсомола по возрасту ровно два года назад, а забюрокраченные руководители сей славной молодёжной когорты не удосужились переложить мои документы из одной папки в другую, вот и получился конфуз на бедную Мишкину голову.

Думаю, им двигало желание компенсировать свой промах в комсомольских делах победой на шахматной доске. Но и это прошло...

Активно в шахматы я больше не играла. Правда, пыталась приобщить к ним сначала своих детей, а потом и внуков, ну хотя бы научить элементарному движению фигур на доске, но ни один из шести моих потомков не проявил к древней игре интереса. А жаль...

Совсем иначе разворачивались события вокруг музыкальных конкурсов. Их история, как и многое другое в нашей стране, непроста. Сначала молодой стране Советов было не до них. Тем не менее, в 1927 году нашли возможность направить в Варшаву для участия в Первом Международном конкурсе имени Шопена талантливого пианиста, аспиранта Московской консерватории по классу профессора Игумнова, двадцатилетнего Льва Оборина. Он сыграл блестяще, вернулся победителем и привёз стране ещё и валюту. В 1933 году, когда отмечали пятнадцатую годовщину установления Советской власти, решили организовать свой собственный 1-й Всесоюзный конкурс музыкантов-исполнителей. Первую премию среди пианистов присудили шестнадцатилетнему Эмилю Гилельсу, среди скрипачей лучшим назвали Бориса Фишмана, а среди виолончелистов - Святослава Кнушевицкого. Кроме того, конкурс выявил много талантливых, прекрасных музыкантов, которыми страна могла гордиться не только на внутрисоюзных состязаниях, но и продемонстрировать их мастерство за пределами железного занавеса. И стали не спеша, потихонечку-полегонечку выпускать музыкантов за границу для участия в международных конкурсах. В 1936 году в Вену поехал Яков Флиер и тоже вернулся победителем. В 1938 году в Брюсселе, на конкурсе имени Эжена Изаи, Первую премию получил Эмиль Гилельс.
Между тем Всесоюзные конкурсы продолжались: 2-й состоялся в Ленинграде в 1935 году. И всё-таки настоящую славу и валюту в копилку государства приносили международные конкурсы. Почти в каждой европейской стране были свои национальные конкурсы: с 1927 года в Варшаве - Шопеновский, с 1933-го в Будапеште - имени Листа, с 1937-го - Конкурс скрипачей им. Эжена Изаи в Брюсселе, а через год, там же, - и пианистов.

С 1943 года стали проводиться в Париже конкурсы Маргариты Лонг и Жака Тибо, а в 1954 году в Генуе состоялся первый конкурс скрипачей, посвящённый гениальному Николо Паганини. Только в СССР никаких международных конкурсов не было и долго не планировалось. Это в стране, давшей миру Чайковского, Мусоргского, Бородина, Римского-Корсакова, Глазунова, Рахманинова, Прокофьева!

Не до конкурсов - срочно (через три года после смерти вождя народов!) потребовалось разоблачить культ его, вождя то есть, личности. А для этого созвали ХХ Съезд КПСС, на котором выступил Никита Хрущёв и высказал всё,
что о нём думает. Случилось это в феврале 1956 года.

Были ещё и другие дела. Например, совсем уж срочно ввести советские танки в Венгрию, чтобы не расслаблялись там и помнили, кто первее и главнее.

Сталина нет, но есть танки последнего образца ИС-3, и сия аббревиатура означает "Иосиф Сталин". Получается, что Сталин вроде бы умер, но дело его живёт и продолжает нести смерть. Годы спустя выяснилось, что в венгерских событиях погибли 2500 венгров и "всего" 700 наших солдат, были ранены 13000 венгров и "всего" 1500 советских солдат, репрессировано 25000 тысяч венгров (повезло - остались живы!), бежали из страны 200000 жителей Венгрии (вот уж кому повезло, так повезло!).

А что касаемо танков ИС-3, то поскольку они появились в СССР в самом конце Великой Отечественной войны, то их не успели использовать по назначению, а только отправили 50 штук в Берлин, на парад Победы, чтобы продемонстрировать нашу мощь. Зато через пять лет поставили Египту, который и пустил их в ход во время так называемой "шестидневной" войны с Израилем.

И только во время венгерских событий появилась реальная возможность самим проверить их в деле, а не доверять египетским танкистам. Как говорится, в хозяйстве ничего не должно пропадать.

Так получилось, что между двумя событиями 1956 года - ХХ-м Съездом КПСС и вводом советских войск в Венгрию - произошло нечто, не имеющее абсолютно никакого отношения к ним, но, тем не менее, весьма значимое мероприятие: очередной Международный конкурс пианистов им. Листа в Будапеште. Гран-при завоевал представитель СССР Лев Власенко. Казалось, сей радостный факт международного значения упрочит культурные связи наших стран, но воля народа, поднявшего восстание, перечеркнула радужные ожидания. И только через два года, неожиданно для себя, Лев Власенко извлечёт из своей победы весьма ощутимое преимущество. Но об этом чуть позже.

Подавив восстание венгров, Советский Союз обратился к более масштабным международным делам: в Москве предстояло провести 6-й Всемирный фестиваль молодёжи и студентов, первое величайшее мирное вторжение в страну представителей из 131 страны. Фестиваль открылся 28 июля 1957 года парадом гостей на стадионе "Динамо". Мне посчастливилось попасть на это незабываемое зрелище, буквально заворожившее нас: ведь мы, молодёжь, не только никогда за пределы страны не ездили, но и не представляли, какие они, эти иностранцы, о которых мы знали и судили только по тем кинофильмам, что были дозволены строгой цензурой. Не стану останавливаться на своих впечатлениях, поскольку это не входит в мои планы. Скажу лишь, что главные события конечно же происходили во время различных конкурсов, соревнований, знакомств и бесед с такими разными, непривычными и неожиданными ровесниками.

Всего гостей фестиваля насчитали 34000 человек! Всё происходящее венчалось лозунгом "За мир и дружбу". Венгрия, как и другие страны социалистического лагеря, прислала своих представителей - а как же иначе? Ведь мир и дружба несовместимы со злопамятством! Не знаю только, сами догадались приехать или им объяснили.

Отгремел фестиваль, всё улеглось, вошло в обычную колею. В ЦК КПСС, подведя итоги, проанализировав тщательно прошедшее событие, пришли к выводу, что наша молодёжь, да и старшие товарищи, достойно исполнили свою роль хозяев фестиваля, ничего страшного не произошло, и теперь можно продолжить свои дерзания в области международных связей. Тут-то и задумали, наконец, создать Международный музыкальный конкурс имени Чайковского.

В порядке небольшого отступления хочу лишь добавить, что начало конкурса совпало с забавным, чуть-чуть запоздавшим триумфом особо страстных поклонниц делегатов отшумевшего фестиваля: в разных концах необъятной страны народились темнокожие младенцы, правда, не в таком количестве, чтобы из этого раздувать слона, но всё-таки. Об этом, разумеется, не писали, не вещали, но "сарафанное" радио событие это не пропустило и правильно сделало: страна должна знать своих героинь.

Так вот, не прошло и года, как наступил 1958-й, год Первого международного конкурса имени Чайковского. Для начала, как водится, выработали (или разработали) условия конкурса, которые в силу своей лапидарности и неточного соблюдения собственных же правил достойны повторного упоминания.
"В конкурсе принимают участие пианисты и скрипачи не моложе 18 и не старше 30 лет. (Науму Штаркману к началу конкурса уже исполнилось 30 с половиной лет, тем не менее, он был допущен к участию в конкурсе.) Порядок выступления на конкурсе устанавливается жеребьёвкой и сохраняется до конца конкурса. Жюри конкурса составлено отдельно для пианистов и отдельно для скрипачей (о великий, могучий...). Решения жюри апелляции не подлежат. Конкурсные испытания состоят из трёх прослушиваний. Ко второму отборочному прослушиванию будут допущены 20 пианистов и 20 скрипачей, набравших наибольшее количество баллов по 25-балльной системе. К финальному прослушиванию будет допущено 8 пианистов и 8 скрипачей, набравших наибольшее количество баллов. Окончательное распределение мест будет произведено персональным голосованием каждого кандидата по результатам второго отборочного и финального прослушивания. (Видимо, кандидаты сами и будут голосовать, непонятно лишь: каждый сам за себя или за других?). Конкурсные испытания производятся (почему не проводятся? И ещё раз поклон великому Тургеневу) публично. К участию в конкурсе допущены лауреаты других конкурсов. (А вот здесь допущен хитроумный пропуск: на конкурсе действовало условие, по которому участники, победившие в международных состязаниях, освобождались от первого тура. Где, в какой форме и каким образом это оговаривалось, не известно, однако в цитируемых "Условиях конкурса" об этом нет ни слова.) Все произведения исполняются участниками конкурса наизусть".

Международный конкурс пианистов и скрипачей объявил 8 премий для пианистов и 8 премий для скрипачей. Далее перечислены премиальные суммы. В заключительном абзаце сказано, что все лауреаты будут участвовать в двух больших концертах, которые состоятся в течение двух недель после конкурса. Каждый лауреат первой премии выступит с сольными концертами. Лауреаты первых трёх премий обеспечиваются гастрольными поездками по СССР и записью на пластинки.

Таковы были условия Первого конкурса имени П.И.Чайковского. А как я получила постоянный пропуск на все дни конкурса, это отдельная история.

Мой папа, Христофор Сергеевич Осипов, по образованию инженер, окончил Тбилисский лесотехнический институт, много лет руководил различными строительными организациями. Одна из таких организаций (сейчас бы мы сказали фирм) существовала в ведомстве Министерства сельского хозяйства СССР.

В середине пятидесятых годов у папы начались проблемы с сердцем, и врачи настойчиво рекомендовали незамедлительно перейти на "щадящий режим работы". Представить себе этот спасительный щадящий режим на большой стройке - всё равно что посоветовать гимнасту на проволоке не поднимать её выше уровня пола. А папа, классический перфекционист, всегда стремился дотошно всё проверить и перепроверить, всё потрогать собственными руками, посмотреть собственными глазами - какой уж тут режим! Но делать нечего: на семейном совете решили не рисковать, уволиться и поискать другое место с меньшим масштабом работ. Министерство не соглашалось отпускать папу и предложило ему "лёгкую" работу - стать директором ведомственного дома отдыха в подмосковной Малаховке. Папа категорически отказался, заявив, что работа абсолютно не по его профилю, что он даже не знает, с чем это едят, и в его возрасте было бы совершенно безответственно браться за дело, в котором он ничего не смыслит.

Начальник главка, в чьём непосредственном подчинении находился дом отдыха, настойчиво убеждал папу, уверял, что работа на свежем воздухе оздоровит его, что ему предоставят машину с персональным водителем, что, кроме рабочего кабинета, ему выделят отдельную комнату-спальню, где он сможет при желании ночевать, чтобы не утомлять себя ежедневными поездками в Москву. И последним аргументом стали уверения в абсолютной свободе действий при наборе новых сотрудников. К концу долгого разговора папа с усмешкой спросил: "А не получится, что это будет дом отдыха для директора?" Последовал обтекаемый ответ: "Поначалу приведёте всё в порядок, а после - отдыхайте на здоровье". И папа согласился.

Разумеется, никакого дома отдыха для папы и в помине не было: он устроил в Малаховке грандиозный ремонт, что-то перестроил, что-то пристроил, что-то за ветхостью убрал совсем, а главное - пригласил специалиста по парковой культуре и ввёл в штат прекрасного садовника. Вскоре территория дома отдыха превратилась в изумительный парк-сад. До сих пор помню неповторимой красоты клумбы, благоухающие розы самых различных видов с обозначением названия каждой на специальных этикетках. Желающих провести здесь хотя бы пару недель оказалось значительно больше, чем мог вместить дом. Обращались с просьбами непосредственно к папе, просили, умоляли, потрясали своими регалиями, связями и возможностью быть полезными. Папа растерялся, занервничал и сразу же поехал в главк с протестом: не его это дело распределять путёвки. "Я не могу никому отказать, - шумел он, - занимайтесь этим делом сами". Ему удалось убедить руководство, но, всё равно, просьбы продолжали поступать, даже звонили домой.

Причина популярности была не только в благоустроенных номерах, прекрасном парке и цветнике. Папа набрал отличный персонал - вежливых, интеллигентных людей, с любовью относившихся к своим обязанностям. К примеру, начинается очередной заезд отдыхающих. Каждого встречает сестра-хозяйка и совершает с новичком маленькую экскурсию по территории дома отдыха, показывает каждый газон, каждую клумбу, называет имя садовника, название цветка, историю разведения конкретного растения и т.д. Часто у крохотной делянки, где папа самостоятельно посеял кавказские травы (киндзи, реган, тархун, цицматы), которые в те годы почти не были знакомы москвичам, а продавались любителям и знатокам только на Центральном рынке, причем всегда очень дорого, новички с любопытством останавливались с вопросом, а что это? Сестра-хозяйка с невероятным почтением отвечала: "Это травка нашего директора Христофора Сергеевича". Потом уже сами старожилы объясняли следующему заезду, что это травка Христофора Сергеевича. Сегодня уже никого не удивляет слово "киндза", хотя оно и уродливое, русифицированное, ибо правильно - киндзи. А если хочется назвать эту зелень не по-грузински, то говорите "кориандр". Точно так же, как, увлекшись итальянской кухней, все ведущие кулинарных передач стали называть душицу "орегано", а зелёные горчичные листочки - "руккола", словно в русском языке слово "горчица" не существует или слишком банально для изысканных салатов. Смешно, ей-богу, и противно от этого нуворишизма.

Но вернёмся к дому отдыха, что стал настоящей достопримечательностью дачной Малаховки. Хочу добавить еще, что обеды были невероятно вкусными, кулинарные изделия подавались собственного изготовления и всегда разнообразные, с фантазией. А молочные продукты получали от местных частников каждый день свежие, натуральные. Остатки никогда не использовались на следующий день, а продавались сотрудникам по закупочной цене, но редко что-то не доедали отдыхающие: папа узаконил правило, разрешавшее просить добавки. В книге отзывов часто встречалась фраза: "Такую сметану, чтобы ложка в ней стояла, ни в одном магазине не купишь".

Однажды случилось невероятное: в начале 1958 года Московская консерватория, в лице заместителя директора по хозяйственной части с говорящей фамилией Нужин, обратилась в Минсельхоз СССР с просьбой предоставить дом отдыха в Малаховке в распоряжение Консерватории для подготовки нашего пианиста Льва Власенко к конкурсу им. Чайковского.
Разумеется, к началу аренды в доме не должны были оставаться отдыхающие. Конечно же никого не выселяли, просто дождались, пока последний постоялец закончит свой запланированный отдых. А дальше произошло самое удивительное: в дом отдыха въехали, один за другим, два рояля! Вслед за ними приехал знаменитый настройщик Московской консерватории Георгий Константинович Богино, тот самый, что поступал в консерваторию одновременно со Святославом Рихтером. Настройщик он был просто гениальный, и такие великие пианисты, как Гилельс и Рихтер, всегда гастролировали только в сопровождении Богино: пока он не осмотрит рояль и не сделает всё необходимое, концерт не мог начаться.

Когда рояли заняли свое место, а настройщик дал отмашку, приехали Лев Власенко и его педагог профессор Яков Владимирович Флиер.

Занимались они в доме отдыха более месяца, точнее сейчас уже не помню. Знаю, что наезжали туда периодически Нужин, Богино, ещё кто-то. Оставался ли Флиер постоянно в Малаховке или периодически возвращался в Москву, не знаю.

В доме отдыха всё было подчинено режиму Льва Власенко. Сотрудники буквально ходили на цыпочках, кухня готовила блюда по вкусу пианиста. Шутка ли - первый конкурс имени нашего гениального Чайковского, и победителем во что бы то ни стало должен быть советский исполнитель. Это обстоятельство возвели в полном смысле слова на правительственный уровень. Безусловно, к тому были все предпосылки: во-первых, Власенко, как и ещё пятеро других пианистов, имел огромное преимущество перед остальными участниками как победитель международного конкурса, освобождённый от первого тура. Во-вторых, на втором туре Власенко играл си-минорную сонату Листа, за которую и получил в 1956 году Гран-при в Будапеште, то есть она была безукоризненно сделана и обыграна. Впрочем, прессе это не помешало сообщить, что Клиберн 1-й концерт Чайковского играл давно, чуть ли не ещё в детстве, в то время как в репертуаре Власенко этого концерта не было и учил он его в спешке в каком-то дачном поселке "Отдых". А где же Малаховка? Может, этого вовсе не было? Кого сейчас спросишь - все померли: и Флиер, и Богино, и сам Власенко, и Нужин, и мой папа, но я пока жива и всё прекрасно помню. Мне кажется, авторы подобных заявлений хотят подчеркнуть неравенство условий для двух замечательных пианистов, подчеркивая некомфортную ситуацию, в которой оказался Лев Власенко. На самом деле они лгут, оказывая музыканту медвежью услугу и тем унижая его. Лучших условий, которые создало правительство для музыканта, придумать трудно.

А ещё мне бы хотелось спросить у сердобольных музкритиков: как могло случиться, что у такого зрелого, серьёзного пианиста - а к моменту конкурса Власенко было 30 лет! - в репертуаре не оказалось 1-го концерта Чайковского? Не странно ли это, тем более что первым о программе конкурса уж точно узнал именно Лев Власенко в Москве, а не Ван Клиберн в США, потому что Оргкомитет конкурса, возглавляемый Дмитрием Шостаковичем, разослал все информационные документы о конкурсе и даже ноты произведений, предусмотренных программой, по всем необходимым инстанциям уже осенью 1957 года. Так что не нужно унижать пианиста подобной ложью: он в этом не нуждался при жизни, да и сейчас мы помним этого талантливого, яркого музыканта, в высшей степени порядочного человека, без всяких скидок на мелочные комментарии.

Я как-то попросила папу разрешить мне приехать и просто послушать репетицию. Папа посмотрел на меня глазами-гвоздиками и даже ничего не сказал в ответ. Я поняла, что это исключено. Вообще он с самого начала своей работы был категорически против моего и маминого присутствия в доме отдыха, даже при условии, что мы могли бы оплатить своё пребывание там. Только один раз мы съездили с мамой на полдня, чтобы встретиться с давнишней знакомой семьи, которую давно не видели, а она случайно оказалась в Малаховке. Папа был категоричен: "Мне не нужны лишние разговоры". Так что послушать Льва Власенко в доме отдыха мне не довелось. Зато...

Вот тут и начинается самое интересное и неожиданное. По просьбе папы Нужин выдал ему постоянный пропуск на моё имя, на одно лицо - вот тут внимание! - на приставной (не откидной!) стул в первом ряду! Можете себе представить - в единственном центральном проходе в Большом зале Московской консерватории, в первом ряду ставился обыкновенный венский жёсткий стул, и это был мой, только мой стул! Можно было ходить днём и вечером, хоть каждый день. Но... я только-только перешла в новую, прекрасную городскую больницу, в хирургическое отделение на должность врача-ординатора и никак не могла, не имела права без конца отпрашиваться. Если ещё учесть, что больница находилась на шоссе Энтузиастов, а тогда ни метро, ни маршруток в тех краях не было, то можно понять, с каким сожалением я пропускала прослушивания. Выбирать было очень трудно: если наших музыкантов я практически всех слышала, часто бывая в консерватории, на классных концертах разных педагогов в Малом зале, то иностранные исполнители были для меня terra incognita. Правда, в буклете конкурса каждому была отведена страничка с фотографией и краткой аннотацией, как правило, (и это логично) хвалебной. Но как решить, на кого лучше пойти, на какой день перенести суточное дежурство в больнице, чтобы вырваться на прослушивание?

Вот, к примеру, одна из аннотаций: "Молодой талантливый пианист" (на конкурсы приезжают всегда талантливые) такой-то. "Ему ещё не исполнилось двадцати четырёх лет - быстро завоевал популярность среди слушателей Соединённых Штатов. Родился на юге США, в штате Луизиана. Он окончил Джульярдскую музыкальную школу". (Прекрасно, что он молод, что окончил музыкальную школу, а не какую-нибудь химическую, но почему стоит послушать именно его, а не другого, я не могу решить.) "...Во время учёбы завоевал первые в жизни награды - премию им. Шопена (но не в Варшаве же) и премию имени Ливентрита... ( я вообще не знаю, кто это такой) на национальных конкурсах, состоявшихся в США". Далее о восторгах американской прессы. И это тоже естественно, когда отечественная пресса пишет о своём музыканте. Так что ничего особенного, и я на первый тур с участием этого мальчика из Луизианы не пошла, тем более накануне уже отпрашивалась с работы. Вот так я пропустила первый тур Вана Клиберна!

Чего я лишилась, стало понятно на втором туре.

Вышел долговязый мальчик с густыми курчавыми волосами, и хотя был он моложе меня всего-то на четыре года, выглядел именно повзрослевшим мальчиком. Улыбнулся ясно-ясно, доверчиво и, как будто, чуть беспомощно, сел за рояль, положил свои огромные красивые кисти на клавиатуру и... заговорил, запел, завздыхал. Да-да, он вздыхал и чуть покачивал головой в особо патетических местах. Мне было очень хорошо слышно: ведь мой стул стоял фактически у самых его ног, обутых в длиннющие черные туфли. Говорят, эти вздохи и покачивания головы Оборин назвал манерничаньем. Думаю, оттого, что жюри располагалось не ближе восьмого-девятого ряда и ему просто не было слышно этих вздохов-вдохов, которые настолько органично вплетались в музыку, что даже ни на минуту не возникало сомнения, что так и следует играть.

После потрясающей фа-минорной фантазии Шопена мне захотелось тишины, чтобы удержать, сохранить в себе волшебные звуки. Колдовство продолжалось. Я насторожилась, увидев в буклете вусмерть заигранную, хоть и прекрасную, Двенадцатую венгерскую рапсодию Листа, но то, что исполнил Клиберн, прозвучало совершенно неожиданно, как незнакомое произведение (для меня, во всяком случае). С детских лет, ещё учась в Тбилисской музыкальной школе, позже в музыкальном училище, я неоднократно слышала эту рапсодию в разных исполнениях, а из-под пальцев Клиберна вырывалась другая энергия, другой звук, словно венгры в своих пёстротканных ярких одеждах пришли к нам, в этот зал, и весело и грустно говорили: это мы, народ, смотрите на нас, слушайте нас, танцуйте и пойте вместе с нами, мы совсем не такие, как вы себе представляли, мы вот какие! Это ощущение осталось у меня на долгие годы.

Конкурс продолжался. Теперь уж, пустившись во все тяжкие на работе, жертвуя прослушиванием других конкурсантов, я старалась не пропустить выступление полюбившихся мне пианистов: Нади Гедда-Нова из Франции, Эдуарда Миансарова, нашего пианиста, которого прежде не слушала, американца Даниэля Поллака и совершенно изумительного китайского мальчика, ещё не достигшего девятнадцати лет, Лю Ши-Куня, покорившего меня своим пианизмом. Оказалось, что я в своих пристрастиях не ошиблась - все они прошли в третий тур.

Увлекшись рассказом о пианистах, я не упомянула о конкурсе скрипачей, где блестяще сыграл Штефан Руха из Румынии, абсолютно достойный Первой премии. Но жюри распорядилось иначе, и премию присудили советскому скрипачу Валерию Климову, на мой взгляд, слишком академичному и не очень интересному. Когда жюри объявило победителя, зал протестующе зашумел и захлопал - несправедливость была очевидна. Руха получил лишь Третью премию, пропустив вперёд Виктора Пикайзена.

Может, именно по этой причине, когда отзвучали последние ноты большой каденции в финале Первого концерта Чайковского, исполненного Ваном Клиберном, зал в едином порыве встал, аплодируя и скандируя: "Первая премия! Первая премия!" Со мной, как и со всеми, творилось что-то невероятное, всё пережитое за время концерта скопилось в душе огромной, почти осязаемой силой, которая рвалась проявиться любым способом, заявить о себе, выплеснуться. Мы орали, аплодировали, смеялись, мы были едины в своём восторге. Только спустя время я поняла простую-простую вещь: мне довелось услышать, увидеть гения, который вот тут, сейчас, на моих глазах своими волшебными руками рассказал мне нечто такое, что было известно только ему и, может быть, самому Чайковскому. Описать это событие, перечисляя достоинства исполнения, характеризуя и оценивая создаваемую пианистом музыку, невозможно. Что бы и как бы я ни попробовала выразить, всё будет лишь просто словами.

Сейчас, по прошествии более полувека, я вспоминаю рассказ своего свёкра Леонида Андреевича Лиманова, человека очень музыкального, о том, чт? он почувствовал, попав впервые на концерт Фёдора Шаляпина. Силу воздействия певца на зрительный зал нельзя было ощутить, просто слушая его. Надо было видеть этого красавца-гиганта, воплощавшего в себе всю многогранность понятия русскость, следить за пластикой его рук, за мимикой, малейшим движением глаз, ресниц, молниеносной сменой настроения, отчего, бог знает, каким образом, на сцене каждый миг оказывался новый, другой человек.

Вот так же и во время исполнения Клиберна: всё в нём сливалось с музыкой, которую он творил; он был неотделим от неё. Я слушала и смотрела, смотрела на него во все глаза и слушала. Без него не было бы этой музыки, как без музыки не было бы его. Всё в единстве, в гармонии - "и жизнь, и слёзы, и любовь". Наверное, он сам был музыкой.

Ошибаются те, кто полагает, будто это можно оценить, измерить баллами, с кем-то или с чем-то сравнить, сосчитать количество неточностей в тексте и ещё придумать многое, чего даже профессионалы музыковеды ещё не придумали. Это не тот случай. Здесь не работает принцип "кто первее, кто главнее". Здесь только Бог, её величество Музыка и юный Клиберн, чей образ навсегда, что бы ни произошло в дальнейшем, останется самым ярким, самым выразительным и подлинным символом Конкурса Чайковского.

Спасибо судьбе за везение - за Малаховку и два рояля, за Флиера, Власенко и Богино, а также спасибо Нужину, чей широкий жест оказался так нужЕн мне для счастья.

Комментарии

Добавить изображение