ГЕРОЙ МОЕГО ВРЕМЕНИ или ХОРОШИЙ ПАРЕНЬ ГЗО

"Созревают быстро только низшие организмы". Юрий Трифонов.

"Другая жизнь"

Таким коротким прозвищем называли его приятели. Гзо не возражал. На самом деле имя ему было Владимир Михайлович Гзовский. Хоть и выглядел он типичным вроде бы представителем обильного послевоенного поколения московских "бэби бумеров", от сверстников Гзо сильно всё-таки отличался, и, мне кажется, в лучшую сторону. "Имени Ленина", иногда подчёркивал он с горделивой иронией, представляясь.

Много лет смотрел я на мир отчасти его глазами и любил всю жизнь, которая совсем недлинной у него получилась, так что уже четверть века с лишним привычно навещаю скромную семейную могилку Гзовских на Востряковском кладбище.

Кто-то походя заметил, что всякая уходящая эпоха не отпускает любимых своих персонажей, а Гзо, человек своего позднесоветского времени, несомненно, любви такой заслуживал. Симпатичный, талантливый и с хорошим юмором, он много читал ("самиздат", по преимуществу) и много чего разного умел (рисовал, например, почти профессионально или самогон гнал отличный при горбачёвском безалкогольном беспределе), хоть и не считался почему-то большим умником.

В самые последние свои предгибельные годы умнел и даже мудрел он так стремительно, что приходилось всё чаще признавать смиренно его превосходство и в этом, весьма для меня чувствительном, признаюсь, отношении. Как человек немолодой, пережил я и схоронил немало близких людей, и это нормально.

Но Гзо был из них, во-первых, самым близким, а, во-вторых, единственным, кто мистически точно предощущал собственную обречённость, писал об этом в стишках некоторых своих и в письмах к сыну, а мне - так просто признался в последнем нашем разговоре. Он всегда был романтиком и сентиментальным идеалистом, и некоторое (довольно, впрочем, одностороннее) представление о молодом Гзовском даёт образ Пола Маккартни, одного из тогдашних его кумиров. Маккартни считается самым обаятельным из битлов, и потому, наверное, чем-то на него похожий Гзо, складный высокий парень с грустными круглыми глазами, привлекал поневоле дружелюбное внимание многих прочих абитуриентов, ну, и меня в их числе, нетерпеливо столпившихся на университетской балюстраде почти полвека назад в ожидании списка счастливых первокурсников.

Список наконец-таки, появился, и стал я тогда спокойно и неторопливо искать свою фамилию. Именно так, не спеша и с удовольствием, потому что знал наверняка: найду. В самом деле, ведь никто же не набрал на вступительных больше моего, хоть и обнаружился попозже некий абитуриент Гзовский В., незнакомый тогда ещё, с такой же точно максимальной суммой проходных баллов.

Но мы с ним оба таращились недоуменно в проклятый этот списочек и, не веря глазам своим, не находили там себя, уверенно подозревая приёмную комиссию в обыкновенном бюрократическом разгильдяйстве: чем, однако, не повод познакомиться? Познакомились и вскоре уяснили с прискорбием, что всё у них там в порядке и всерьёз, на блатной этой факультетской кухне, и вполне безнадёжно, так что в языковой элитной группе по специальности "экономика зарубежных стран" вместо нас двоих учиться будут, во-первых, сынок малоизвестного генерала-чекиста и, во-вторых, Витя Мазуров (папа - наоборот, всем известный тогда член Политбюро и первый зампредсовмина СССР), а нам с Вовой предложено было забыть про всякие там зарубежные страны и превозмогать марксистско-ленинскую политэкономию на вечернем отделении.

Тут мы с расстройства впервые водки вместе выпили: он меня в гости позвал.

Я остался потрясённым суровым этим пиром. В самом деле, на кухне просторной и пустоватой профессорской квартиры стол украшен был громадной банкой с водой из-под крана, стаканами, рюмками, измятыми пачками "Примы", обгорелыми спичками, ну и водкой, конечно же, в изобилии. За столом, кроме хозяина со мной, сидели ещё несколько мрачноватых пацанов-одноклассников, числом, однако, поменьше, чем бутылок на столе. К удивлению моему вс оказалось вскорости выпитым под хлорную сырую водичку и вонючий примовский дымок. Может, и за добавкой бегали, теперь уж и не вспомню. Потом в ужасе обнаружил, что подобная жестокая пьянка являет собой любимый и привычный досуг моего нового друга, интеллигентного мальчика неполных восемнадцати лет. Однако я и сам тогда с увлечением втянулся быстренько в это дело, так что в течение двадцати с лишним последующих годов пришлось выпить с ним немалую, наверное, цистерну хлебного вина. Сейчас, к сожалению, сам институт бескорыстной мужской дружбы выглядит не очень понятным анахронизмом.

А Гзовский, как оказалось, замечательно умел дружить, и по сей день горжусь я и счастлив пожизненной нашей дружбой: вспоминается она крепкой и безусловной.

Тем более, что не была она детской, то есть случайной: я сам его выбрал сознательно, а он, во всяком случае, не возражал. И не встречал я ни тогда, ни впоследствии лучшего, чем он собутыльника: любое с ним застолье дарило счастьем тёплого и умного разговора, а это, как известно, редкое и высокое счастье.

Всё такое обнаружилось гораздо позже, но и тогда, юным ещё первокурсником, поражал Гзо не одним только неожиданным пристрастием к мужским грубым посиделкам за водкой, безо всяких дам и закуски. Правда, сделавшись постарше, он стал-таки закусывать, причём с аппетитом и с большим разбором. А насчёт дам, то как же могли не любить они его, симпатягу и рыцаря? Ну, и он, конечно, позволял им это милостиво, хоть и без большой охоты, всякий раз предпочитая водки с друзьями выпить. Как-то я собрался с ним встретиться в День Победы, а он вдруг отказался. Потом, смущаясь, признался: привык он, оказывается, ходить к Большому театру девятого числа в сугубом одиночестве и молча любоваться обнимающимися ветеранами войны, громко смеющимися или горько плачущими, никого вокруг не стесняясь, и совсем ещё не старыми тогда, в середине шестидесятых.

Откуда же взялась у юного профессорского сыночка-битломана неутолимая и вполне взрослая жажда приобщения к подлинным, непридуманным чувствам и скорбям посторонних вроде бы людей? Трогательно это и удивительно, тем более, что никто ведь из родни не погиб у него на фронте. А я и через много лет, пересматривая любимый хуциевский "Июльский дождь", жду всякий раз финальных документальных кадров годовщины Победы у Большого и вглядываюсь в прекрасные мальчишеские лица в надежде узнать среди них своего товарища. Так случилось, что батюшка его, Михаил Владимирович, всемирно известный впоследствии геолог, вообще не воевал и провёл сороковые годы верхом в седле, возглавляя поисковые экспедиции в горах Тянь-Шаня.

Но Володя отца обожал. Знаю точно: было, за что. Потому как самому посчастливилось провести почти целый день вдвоём с Михаилом Владимировичем, и не вспомню теперь человека добрее и милее, чем он: в тот день я не застал приятеля своего дома и переписывал новые битловские пластинки (на целый день достал!) на хозяйский плёночный магнитофон "Комета" в незабываемой компании обаятельного Гзовского-старшего.

Он был, кстати, потомственным дворянином и родным внуком знаменитой писательницы и чеховской близкой подруги Авиловой (Страховой) Лидии Алексеевны. Поэтому, когда уже правнук Авиловой доставал к очередной нашей с ним пирушке старинные серебряные приборы с монограммами, то, страшные делая глаза, почти всерьёз утверждал, что вилками этими, дескать, кушал сам "дед Антон".

А Михаил Владимирович как учёный являл собой совершенно немыслимый для наших обезличенных времён персонаж: он один (!) создал совсем новую науку.

Наука эта называется "тектонофизика", существует она и поныне, и успешно развивается. Гзовский-младший, живой тогда свидетель этого творческого подвига, рассказывал мне с восхищённым удивлением, как буквально впился однажды любимый родитель в его студенческие учебники по экономической статистике, случайно попавшиеся на глаза: эти занудные советские книжки оказались вдруг полезной для геолога литературой, вполне уместной в работе над фундаментальной монографией по той самой тектонофизике, - чем не пример, однако, большинству так называемых "советских научных работников", однобоких обычно и уныло-зашоренных "специалистов"?

Сам товарищ мой учился поначалу довольно скверно, никак всерьёз не воспринимая заумные премудрости знаменитой марксовой теории, главной тогда науки в замшелом нашем заведении. Зато курсовые представлял всегда отменного качества.

Запомнилась одна из них, про перспективы и условия добычи металлургического сырья со дна морского: интересный получился текст, опередивший своё время, хоть и созданный, похоже, не без отцовского влияния. Вдохновляющий родительский пример очевидным оказался и в некоторых других отношениях, например, в отношении к лошадям: ведь Михаил Владимирович не только был великолепным наездником и даже мастером спорта СССР, но и книжку написал превосходную про лошадей и про верховую езду.

Подростком Володя неоднократно сопровождал отца в летних его экспедициях и сам потому смолоду выучился плотно сидеть в седле. Оказалось, не зря.

Когда закончилась наша с ним экономическая, с позволения сказать, учёба, его быстренько в армию забрали. Не так, чтобы сразу, но удалось в конце концов определиться ему в единственный советский кавалерийский полк, сохранившийся, между прочим, и в нынешней армии. Полк постоянно кочевал тогда по бескрайним просторам СССР на потребу кинематографа различных братских республик, хотя сама служба в части оставалась вполне военной и серьёзной, со стрельбой и с неизбежными политруками. Как-то я приехал к ниму в Литву, они там крестоносцев изображали возле Тракайского замка.

Квартировали гусары в старинной усадьбе, там же неподалёку. Когда я нежданно-негаданно заявился майским тёплым вечерком, у них звенели гитары и стаканы с водкой: господа офицеры пировали, развалясь на обшарпанных диванах. Гостю обрадовались, так что пришлось присоединиться. У друга моего был в услужении денщик, самый настоящий, как при царе-батюшке, он-то с утречка и с понятного похмелья выдал мне большую белую тряпку с крестом, и взгромоздил на самого смирного мерина. Лошадка называлась "Кардинал", и я целый день до вечера провёл в седле, изображая довольно странного крестоносца в очках. Назавтра не мог, правда, ногами ходить, а с лошади меня перед тем солдаты вдвоём стаскивали. Ну, а взвод лейтенанта Гзовского на зависть всякой пешей публике привычно повторял дубль за дублем, лихо скача в дыму по крутому косогору сквозь горящие развалины киношной крепости. Мне же оставалось лишь восхищённо любоваться бешеной этой скачкой, стоя в сторонке верхом на понуром своём Кардинале: вежливое предложение комвзвода поучаствовать в съёмке я отверг в испуге и с негодованием, посчитав его форменным издевательством.

Надо ли говорить, что служил Гзо, что называется, "в охотку" и радовался и службе своей, и жизни вообще. Тем более, что сумел он ещ до призыва жениться по любви (тогда, казалось, великой) на замужней, но замечательно красивой блондинке. И вдруг отец умер, безвременно и скоропостижно.

Потрясённый Гзо сразу сильно переменился и дослуживал уже безо всякого восторга, совсем другим человеком. А после "дембеля", возник вдруг у него, напрочь, казалось, забывшего про университетское своё образование, как про скучный сон, совершенно неожиданный интерес к работе по специальности, то бишь, к так называемой "экономической науке". Сказано - сделано, и стал тогда Гзовский-младший младшим опять же научным сотрудником престижного академического института. А ведь мечтал он до того работать геологом, как отец, и почти каждое лето, вплоть до самой гибели своей безвременной, подряжался рабочим в геологоразведочные экспедиции, исколесив таким вот бесплатным образом необъятные советские пространства от Камчатки с Командорами до Карпат и Прибалтики.

Однако вторым профессором геологии с известной фамилией становиться всё-таки не захотел, и пришлось поэтому остаться экономистом, очень приличным, кстати. Защитился Гзо довольно скоро, много печатался в периодике и успел опубликовать книжку, получившую профессиональное признание. Обаятельный и добродушный, он оказывался на удивление упёртым в делах принципиальных.

Удалось ему поэтому избегнуть обычных мерзких соблазнов для служивого советского интеллигента: отказал он гебешному вербовщику и не стал в КПСС вступать, несмотря на перспективу дипработы за рубежом.

В первом случае страшновато было: вербовщик довольно настырный Гзовскому попался и долго не отставал. А в партию зазывал его сам директор заведения, академик Богомолов, соблазняя престижной и довольно хлебной должностью секретаря посольства в Польше. Но дворянскую брезгливость превозмочь не получилось: отказал Володя твёрдо и гебешнику, и академику, и остался беспартийным, хоть и старшим уже научным сотрудником до конца дней своих.

Впрочем, в делах досужих, праздных вполне мог позволить себе некоторую неразборчивость в знакомствах, терпимость и даже изворотливость. Была, например, у него простительная слабость - кинематограф. И хотя на многое смотрели мы с ним похожими глазами, не разделял я этого его увлечения, полагая кино искусством одномерным, примитивным и даже тоталитарным, хотя, каюсь, не отказывался никогда от любезных приглашений на деликатесные просмотры в каком-нибудь Доме кино или на Мосфильме. Ценой тому в тогдашних обстоятельствах неизбежно становилась противоестественная дружба с полезными, но противными, как правило, людьми, - Гзо и сам в этом сокрушённо признавался.

Зато любая несоветская популярная музыка во всём жанровом своём разнообразии была общим и безусловным нашим пристрастием.

Впрочем, и здесь мы смотрели с ним в разные стороны: он тянул меня к "битлам", року и Окуджаве, а я небезуспешно пытался приобщить его к джазу и полюбить Высоцкого. Музыкально безграмотные, мы, тем не менее, не только слушали, но и пытались играть по слуху на гитарах, гармониках или клавишах, чёрных и белых, поодиночке и вдвоём. Слух у Гзо был абсолютным.

Никакого труда потому не составляло ему точно подобрать любую практически мелодию, даже самую изысканную. Восхищаясь такой его способностью, а, главное, безоглядным творческим нахальством, сам-то знал я обычно заранее, смогу ли правильно воспроизвести тот или другой мотивчик, ощущая тесные пределы собственных возможностей. Оттого я и не пытался, предпочитая, как правило, просто аккомпанировать Гзовскому в наших с ним довольно убогих, если честно, дуэтах. Правда, и на публике получилось разок нам выступить вдвоём, причём не где-нибудь, а в знаменитой (бывшей Ленинской) аудитории на Моховой, и кое-кто нам даже вежливо тогда похлопал.

Песни песнями, но поближе к сорока годам, до которых он так и не дожил, состоялся Гзо и в качестве учёного. Недаром академик Богомолов, уже помянутый выше, выступая на гражданской панихиде, назвал Гзовского самым талантливым и многообещающим сотрудником своего института. И директор тут не приврал, сообразуясь по необходимости с печальными обстоятельствами: профессиональные советские обществоведы, традиционный "научный" штат подобных заведений, являли собой безнадёжно-серый, зато благодарный социальный фон, выгодно оттенявший непохожего и талантливого Гзо.

Приступая уже к докторской, он по-прежнему не оставлял привычных своих увлечений: мировой кинематограф, музыка, работа в экспедициях каждое лето.

В самые последние годы вдруг стал он помаленьку пописывать всякую всячину.

Сначала были пространные письма (и я тут подвернулся ему благодарным адресатом), потом смешные рассказики разнообразного качества, потом грустноватые стишки.

Но, честное слово, не был Гзо графоманом. Автор интересной книжки по международной экономике, лелеял он детскую и вполне простительную мечту напечатать под своей фамилией хотя бы строчку ненаучного текста. Для того вступил он даже в переписку с незнакомым, но почитаемым Игорем Иртеньевым в надежде опубликовать стишок-другой в молодёжной газете, где сотрудничал тогда этот иронический поэт, но увы, так и не дождался.

Уже после гибели Гзо позвонил я Иртеньеву в газету и напомнил про володины стихи. В конце концов они были-таки напечатаны. Жаль, поздновато. В последнюю свою роковую экспедицию ехать Гзовский заметно побаивался, и сам не понимал почему. Но всё-таки отправился неохотно, а через месяц их полевой грузовичок свалился в горную пропасть. Погиб он точно в день смерти любимого отца, спустя ровно пятнадцать лет. Уверен, думал он об отце весь последний свой день.

Хоть и был друг мой экономистом, погиб он всё-таки геологом, а ещё - гусаром, потому что на Кавказе. К своим неполным сорока обрёл Гзо, наконец-то взрослую мудрость и состоятельность. Пресловутые "лихие девяностые", обернувшиеся катастрофой для нашей унылой "образованщины" и открывшие невероятные возможности для людей способных и деятельных, наверняка стали бы его новым временем взлёта на высокую общественную орбиту. И не только моим стал бы он тогда героем.