МАЙН КАМПФ ЭДУАРДА ЛИМОНОВА

Жили два борца. Первый терпеть не мог что-либо писать, и, натворивши дел и отборовшись, покинул сей мир в 1945, оставив после себя одну единственную книжку "Моя борьба" (и ту он не писал, а диктовал). А другой борец, писатель, много лет спустя и будучи еще молодым, всматривался в жизнь и карьеру первого, примериваясь, как она подошла бы для него самого.

Говорил задумчиво: вот собирались недоучившиеся студенты, что-то придумывали, а потом взяли и захватили власть. И на книжной полке над рабочим столом у него в скромненькой, чтоб не сказать бедной квартирке в центре Парижа 80-ых годов неброско стояла среди прочих книжечка того первого борца.

Как пособие, как путеводная звезда?

Но Эдуарда Лимонова я знал еще по Москве 70-х годов, куда молодым поэтом приехал он из Харькова завоевывать столицу. Он писал в то время необычные, нарочито неуклюжие стихи. И это было хорошо. Свежо. Неожиданно. На этот счет он тогда недоуменно жаловался: вот попрекают тем, что пишу под обэриутов, да не слыхал я ни о каких обэриутах, когда это писал. Я склонен был ему верить. В нем чувствовалось какое-то внутреннее достоинство, которое не позволяло ему врать без крайней на то необходимости. Эти свои стихи он печатал под копирку на листочках, листочки собирал в маленькие книжечки, которые продавал интересующимся за 5, примерно, рублей. Это единственный известный мне подпольный поэт, который хоть что-то материальное имел со своего таланта.

Так начиналась его борьба.

Зато к собственно диссидентской борьбе, он был непричастен и вполне равнодушен, вопреки бытующей ныне легенде. Тому свидетельство хотя бы вот эти мило наивные ранние стихи:

Мои друзья с обидою и жаром
Ругают несвятую эту власть
А я с индийским некоим оттенком
Всё думаю: А мне она чего?

Мешает что ли мне детей плодить
иль уток в речке разводить
иль быть философом своим
Мешает власть друзьям моим...

Он не лез в дессиду, очевидно, потому, что это было довольно опасное занятие, а у него и своих хлопот хватало, чтобы выжить - однако такого объяснения, пожалуй, недостаточно. Видимо, что-то все же привлекало его в советской системе, но это шло у него на каком-то, наивном, пионерском уровне. Какая-то романтика вроде окуджавского: "Я все равно паду на той, на той далекой, на гражданской, и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной". Что вы хотите - душа поэта, там может быть много чего намешано. Но хотя ничего злокозненного не было в его стихах, сама манера печатать и продавать их - это ж самиздат! -, а также и его встречи с иностранцами, вплоть до дипломатов, все это претило органам, и, очевидно, способствовало тому, что его с женой выпустили заграницу, что в то время было практически невозможно, во всяком случае, для этнических русских.

Допускаю, хотя у меня нет никаких доказательств, что тут сыграли роль определенные связи семьи его жены в органах.

Потом Лимонов очутился в Нью-Йорке, где он вдруг обернулся политическим бунтарем. Но странного тут ничего нет. Во-первых, в Союзе бунтовать страшно, а на Западе модно. Во-вторых, по своему глубинному характеру Лимонов бунтарь, асоциальный, разрушительный персонаж, но это внутри, в жизни же это дисциплинированный, волевой и привлекательный человек. В-третьих, при своей воле прорваться наверх он понимал, что для этого нужно, прежде всего, выделиться из массы, а масса, то есть русская эмиграция, была тогда почти на 100% антисоветской.

Следовательно, нужно быть против Запада, против эмиграции и, эпатажно, за Советский Союз. Тут Лимонову и пришлась кстати вся эта подростковая романтики насчет "комиссаров в пыльных шлемах" где-то в глубине его души. Так что ему и не пришлось особенно фальшивить: я же пишу, что Лимонов - это, в общем, честный человек. (Много позднее Жириновский выразился "неподкупный" - что ж, надо уважать мнение специалиста). В-четвертых, возможно, уже тогда в нем проявлялось патриотическое чувство, (которое много позже генерал Лебедь выразил словами "за державу обидно"), то есть почему это все тут позволяют себе над моей могучей родиной издеваться?
И вот Лимонов пишет свой первый роман "Это я, Эдичка", где помимо прочего сообщает, что заманили нас на этот Запад всякие диссиденты Солженицын и Сахаров, ну мы сдуру и рванули сюда, и вот расплачиваемся. (Можно там найти и такие занятные строки о том, как идет Эдичка по нью-йоркской улице и ловит себя на мысли, что машинально выискивает удобное место для пулеметного гнезда, откуда стрелять по все этой капиталистической сволочи - такие вот новости из детского сада.) Но в основном он живописует люмпенское свое со товарищи безработное существование. А написавши, несет роман в разные эмигрантские издания и натурально обнаруживает, что тут на такого рода литературу существует такая же цензура, как и в СССР на сочинения диаметрально противоположного толка. И Лимонову официальная эмиграция объявляет неофициальный бойкот.

В то время в Париже мы с Николаем Боковым начинали издавать журнал "Ковчег", и тогда Лимонов прислал мне несколько страниц из романа на пробу. Я сразу понял, что это бестселлер. Но объем журнала был небольшой, роман туда не влезал, приходилось его сильно сокращать. Лимонов дал согласие, и я отправился на квартиру к Михаилу Шемякину, его приятелю, уже знаменитому в то время художнику, и тот сквозь входную дверь протянул мне рукопись.

Конечно, линия журнала была противоположна идеологии романа, но "за" были следующие соображения. Во-первых, мы же за свободу слова - вот и есть повод доказать это на деле. Во-вторых, мы - начинающий журнал, поэтому нам очень нужна вещь, вокруг которой поднялся бы шум. В-третьих, и это главное, это был на самом деле хороший роман. Мне было сразу ясно, что тут ничего не выдумано, все так и происходило на самом деле.

Вообще говоря, подлинный эпизод от выдуманного удается отличить по изобилию в первом второстепенных, порой неожиданных деталей и отсутствию их во втором. Например, у фантазера-сочинителя Коэльо в "Алхимике" назван колодец, который нужен автору как место и предлог для встречи двух тайных влюбленных. Никаких деталей об этом колодце нам не приводится, потому что для сочинителя изобретать их - лишний труд, ему нужны влюбленные, а не колодец. Мемуарист же наоборот и запоминает-то эпизод порой именно из-за каких-то необычных подробностей. Между прочим, один из последних крупных американских писателей Трумен Капоте, автор знаменитого документального романа "Хладнокровное убийство", считал, что будущее за документальным романом.

В письме, предшествовавшем публикации Лимонов писал: "Если мне не изменяет память, все ситуации не вымышлены. Я только упростил многие вещи, много убрал." Много позже я справлялся у Лимонова на этот счет, и он подтвердил, что все это имело место, но он как бы "редактировал" действительность, то есть для выразительности два разных разговора мог объединить в один, переставлял события местами и т.п. В исходном варианте рукописи все персонажи фигурировали под своими настоящими именами, но в той машинописной рукописи, которую я получил, все фамилии, кроме Елены Щаповой и еще нескольких лиц, были от руки переправлены на псевдонимы, видимо, по совету кого-то сведущего (в некоторых местах, однако, Эдуард, по невниманию, пропускал переправку, в итоге я знал, о ком идет речь).

По поводу Щаповой случилась некая перепалка. Я тоже для перестраховки сходил к литагенту, и он принялся меня уверять, что это все очень опасное дело, суд и все такое прочее, и что персонаж на всех страницах рукописи должен письменно подтвердить, что не возражает. О чем я и известил Лимонова.

Он мне расстроено ответил, что ерунда, что ей все это совершенно безразлично.

Боков был того же мнения, но я не унимался. Не помню, сколько длилась эта переписка, но, в конце концов, я получил листок, который, по словам Эдуарда, стоил ему целого дня (или недели?) уламывания. Это была страничка рукописи, на которой Елена начертала нечто насмешливое, вроде "Засим подписуюсь". На том я решил успокоиться.

Впоследствии я встречал некоторых героев романа, были среди них и обиженные на автора, но никто не отрицал реальности изображенного. Так что можно рассматривать это как роман, а можно и как исторический документ. Подобно роману Виктора Некрасова "В окопах Сталинграда".

Я размышлял когда-то: вот Россия прошла великую войну, но единственный роман, который сумел отразить, как это реально выглядело, это "В окопах". Может быть, именно поэтому его, неожиданно издав в глухую сталинщину, в конце концов, запретили, хотя там не было решительно ничего крамольного. Это было просто не похоже на то, что писали про войну все прочие: одни - военные корреспонденты, которые дальше штаба во время затишья к передовой, видимо, никогда и не приближались, другие, хоть и реальные участники, но не хватало таланта. Характерно, что после успеха романа многие упрашивали Некрасова: напишите еще, вы ведь прошли всю войну вплоть до Германии. Он отвечал, как написать? Я ведь тогда был в госпитале, все еще стояло в памяти, как живое, теперь это уже отодвинулось, повторить это невозможно.

Так и Лимонов адекватно отразил другое историческое событие: как впервые люди попадают из реального социализма в реальный капитализм и что из этого получается, во всяком случае, для тех, кто не может или не хочет врасти в новый для них мир. Это было особенно интересно для советских жителей, потому что роман попадал и туда, а там именно это и хотели понять. Теперь все это уже забылось и верится с трудом, но ведь тогда страна была так наглухо изолирована от внешнего мира, что стремление понять, что "там", было как наваждение, сравнимое разве с тем, как, например, верующему хотелось бы заглянуть хоть одним глазком, как там в раю?

Вспоминаю сетования приятеля тех времен: "Вот уезжают люди, но никто не возвращается, чтобы рассказать…" В итоге у жителей было своего рода шизофреническое раздвоение сознания на эту тему. С одной стороны со страниц иностранных журналов и кино, глядел почти парадизный праздничный западный мир, и это образ конкретно подтверждался видом разодетых, сытых и самодовольных западных туристов, фланирующих по улицам наших интуристских городов посреди нашей публики, выглядевшей на их фоне усталой и потрепанно одетой. С другой стороны, в официальных советских СМИ Запад представлялся миром безработицы, забастовок, преступности и расовых беспорядков. В каждой советской голове эти два образа в той или иной пропорции сосуществовали одновременно, и человек отстаивал то одну, то противоположную точку зрения в зависимости от темы спора и позиции собеседника. (Кстати у эмигранта, наконец очутившегося на Западе, эти два вышеупомянутых образа довольно быстро совмещались: оказывалось верным и то, и другое.)

Фактически впервые те подсоветские люди, которым удалось прочесть "Эдичку", смогли увидеть хоть и не лучший аспект Запада, но зато как бы своими собственными глазами. Несомненно, что Лимонов писал и для них, возможно, даже прежде всего для них. И вот какова была их реакция: "осенью 1974-го, для Лимонова задул ветер эмиграции, выдул из страны, перенёс через океан.

А полтора года спустя к нам через океан перелетел в обратную сторону манускрипт романа "Это я, Эдичка". С каким восторгом, взахлёб, читала его наша компания... Ведь именно "Эдичка" и прописал Лимонова в мировой литературе, как Набокова - "Лолита"… (воспоминания Киры Сапгир в "Литературной газете" за 2011 г.)
Роман имел большой успех, и это был единственный номер "Ковчега" который разошелся полностью. Очень быстро роман был опубликован в полном объеме на русском в США и на французском в Париже. Быстрая публикация на французском оказалась возможной благодаря счастливому стечению обстоятельств.

Николай Боков, соредактор "Ковчега", самиздатская сатира которого "Ваня Чмотанов" была переведена на французский и имела успех, был приглашен на самую влиятельную в то время литературную телепередачу "Апостроф" (куда, между прочим, впоследствии так никогда и не попал Лимонов, хотя старался) и там очутился рядом с издателем Жан-Жаком Повером, любителем эротической и скандальной литературы, что оказалось весьма кстати. В итого роман вышел, но под безобразным названием "Рослые негры предпочитают русских поэтов", которое заставило поморщиться в числе прочих и самого автора. Но главное было сделано. А потом пошли переводы на другие языки.

Причем публика, во всяком случае, русскоязычная, резко разделилась на два лагеря: у одних "Эдичка" вызывал восхищение, у других отвращение.

Конечно, матерщина, неприкрытый секс, гомосексуализмы были тогда совершенно в новинку для русской литературы и вызывали шок, теперь-то этим никого не удивишь. Тем не менее, очень многие благопристойные дальше некуда люди не шокировались почему-то. Ведь там, кроме прочего, развернута красивая любовная драма. Думаю, что хулители романа убеждены, что все те "гадости", которые описывает Лимонов, выдуманы им специально, чтоб эпатировать читателя.

Не без того, конечно, но дело-то в том, что они не выдуманы. Вспоминаю слова одного "неверующего":

- Не так уж все достоверно, например, сцена с негром.

- Она была. Вскоре после публикации "Эдички" я был в Нью-Йорке и зашел к Бахчаняну, другу Эдуарда. Там на меня набросились: "А вы знаете, там все написано, как было (будто я сам того не знал). Однажды к нам является Лимонов, весь растерзанный, взъерошенный, и говорит потерянно: "Меня только что негр выеб в Централ парке...".

От себя добавлю: в этой сцене есть одна фраза, выдумать которую невозможно, или же нужно быть действительно очень талантливым сочинителем. Так что предоставляю неверующим самим сделать этот нелегкий выбор.

Гомосексуалистом Лимонов не был, но его должно было гнать писательское любопытство: чтоб хорошо описать, нужно испытать. Сила Лимонова в том, что он пишет о себе и то, в чем другим людям трудно сознаться: и хорошее, и плохое - он все тащит в литературу. Причина двоякая: с одной стороны, Лимонов по природе довольно откровенный человек и склонен рассказывать про себя то, про что другие предпочитают умалчивать, с другой стороны, он понимает, что автобиографий написано сколько угодно и множество из них похожи одна на другую, потому что люди врут про себя. Чтобы выделиться, чтобы продать, нужно быть предельно откровенным. По принципу "Все на продажу!" "Все для победы!" Ведь он борец, и это его борьба.

Тогда победа была. Вот что вспоминает Виталий Амурский (Париж), поэт и радио-журналист:
- Это была, бомба, я был потрясен. Я прочел его еще эмигрантском "Эхе".

- "Ковчеге".

- Да, "Ковчеге". Ничего подобного в эмигрантской литературе никогда не было. Да, то было другое время… В ту пору было еще одна книга, которая вызвало подобный шум - "Прогулки с Пушкиным" Андрея Синявского, тоже провокационная, но в другом плане. Когда вышел следующий лимоновский роман "Записки неудачника", я был в Австрии. Я поспешил его достать и, наконец, нашел в Мюнхене, но бросил, не дочитав. Это было уже совсем не то. Лимонов вообще не писатель. Больше я его не читал. И не буду, не уговаривайте.

А вот отклик из-за океана. Г.С. (Нью-Йорк), беседуя с Иосифом Бродским, предложила определение:
- Талантливый, но Смердяков.

- Смердяков, - подтвердил поэт.

Эмигрантская пресса прибегла тогда к испытанной тактике замалчивания романа: дискутировать - только привлекать внимание к неугодной личности.

Игнорировать! Боков пробил этот заговор молчания своей статьей "Нарцисс на асфальте Нью-Йорка" в "Русской Мысли", где он работал.

Он стремился защитить Лимонова от обвинений в корыстном просоветизме и увести читателей от скандальных аспектов "Эдички" к основному лейтмотиву книги, - к страданию неудовлетворенной страсти мужчины, оставленного любимой женщиной. Не улучшив репутации Лимонова в общественном мнении эмигрантского гетто, эта статья повредила скорее Бокову как сотруднику "Русской Мысли". Назревало его увольнение.

Другой жертвой романа стал сам "Ковчег". Вообще журнал стал возможен благодаря Петру Ивановичу Романенко, владельцу типографии. Как и многим из первой эмиграции, ему пришлось нелегким трудом пробивать свой путь в жизни, долго он работал официантом, но, в конце концов, все же "выбился в люди". Помню, он говорил мне: "Ну что деньги, что с ними делать? Купить себе бочонок икры - так она их ушей у тебя полезет!

Надо сделать что-то настоящее…"

Настоящим для него представлялся журнал. Теперь нужна была редакция.

Я обратился к довольно известному в то время писателю Владимиру Марамзину, с которым был знаком. У того были свои проблемы с эмигрантской общественностью: она ему объявила бойкот за то, что на процессе в Ленинграде он струсил и повел себя недостойно. Судили же его в Союзе за то, что он собирал материалы о знаменитом опальном ленинградском поэте Иосифе Бродском.

Далее следуют мои домыслы: никаких доказательств не имею, просто так мне в то время представлялось это дело. Настоящим диссидентом Марамзин не был, он был талантливым писателем, писал повести и рассказы, которые не то чтобы на советскую власть нападали, но писаны были в таком стиле, что власти этой были противны, и надежда на публикацию была ноль. Тогда Марамзин задумал эмигрировать, но понимал, что без диссидентского багажа выезжать глупо - кому ты там нужен? А вот с диссидентскими заслугами - совсем другое дело. И вот начинает он собирать материалы о Бродском- но тут случается прокол: его арестовывают, судят и вместо высылки на Запад с почетом ему светит верный срок в лагерях. И тут он ломается.

Так что журнал представился Марамзину подходящим выходом из ситуации.

Но и тут случилось препятствие, и этим препятствием оказался я, ибо хотел создать широкую редакцию, привлечь Николая Бокова и других, для Марамзина же я и сам-то был лишний. В итоге вместо одного эмигрантского журнала возникло два. Марамзин отправился выпускать свое "Эхо", набранное на обычной пишущей машинке, и выпустил-таки 14 номеров. Мы же с Боковым остались при типографии, но "Ковчег" закончился на 6-ом номере, и виной тому был опять же "Эдичка". Дело в том, что сам Романенко журнал, тем более авангардистский, не читал, а передавал своей матери.

И вот после третьего номера с Лимоновым мать говорит к сыну: "Петя, да там же жопники!" (понимай гомосексуалы) - и показывает соответствующие места. "Что про тебя теперь скажет "Рю Дарю?"" (имеется в виду известная парижская церковь). Петр Романенко и так был уже в изрядных долгах, так что вскоре Боков мне удрученно сообщил: "Наш Петруша отвалил…" Однако, "Ковчег" еще продержался некоторое время.

Роман же продолжа свое литературное шествие. "Эдичка" так и остался самым известным из романов Лимонова. Если верить Википедии, только издательство Глагол в России выпустило в 1991-1993 годах 600 000 экземпляров.

Вслед за романом Лимонов в 1980 переселился в Париж.

Его привечали диссиденты Синявские. Говорят, что когда Лимонов впервые появился в их гостеприимном пригородном доме в Фонтенэ-о-Роз, Синявский во избежание встречи со столь одиозной личностью засел на третьем этаже в своем кабинете и больше оттуда не спускался на живописно обставленную кухню, где его жена Мария Васильевна Розанова традиционно принимала гостей.

Она взяла дело в свои руки и стала Лимонова обрабатывать. Лимонов принялся было делиться своими литературными планами: продолжить линию Елены Щаповой.

Мария Васильевна была непреклонна: "Чтобы я больше ничего о Щаповой не слышала".

Впоследствии Синявский привык к визитам Лимонова и даже, будучи сам писателем, восхищался его приемами: "Как свежо, как сильно - "дождь хуярил по улице""! Это при том, что Синявский в отличие от своей супруги никогда не матерился, разве что, прежде, в свою бытность лагерника-политзаключенного.

А Щапова в лимоновских романах действительно больше не появлялась.

Розанова в своей типографии печатала романы Лимонова "Подросток Савенко", "Молодой негодяй", рассказы, и вообще приняла его под свою опеку в эмигрантском литературном мире, а это было немаловажно, ибо в то время там в политическом плане господствовали две звезды: на первом месте был Солженицын, на втором Синявский, которые, впрочем, меж собой враждовали. (Я говорил М.В. : зачем вы все ссоритесь на радость гебухе? - "А я люблю драться!" - бодро отвечала она, сжимая кулак. В дальнейшем это сказалось: разобщенное и конфликтующее диссидентское движение не сумело сказать своего слова в перестройку, и власть захватили чиновники. Что, впрочем, наверно, было неизбежно: профессиональные политические интриганы всегда дадут фору любителям.)

В разговорах и радиопередачах Розанова повторяла, придуманную ею формулу: "Я держу Лимонова за талантливого писателя." На что скульптор и издатель И.Ш. с намеком на ее властный характер с иронией замечал: "Здесь у вас ключевые слова "я" и "держу".
В Париже, а это удается писателю-эмигранту чрезвычайно редко, Лимонов завоевал-таки популярность в определенных местных французских кругах - он приглянулся парижской левой фрондирующей интеллигенции: как же, ведь он поносит США, и, какая прелесть, в чем-то оправдывает Советский Союз!

А ведь на поношении коммунизма и основана чуть ли не вся обрыдлая пропаганда продажных сторонников капитала, с которыми мы так геройски воюем!

Через некоторое время Лимонов оказывается в редакции, мягко говоря, неортодоксального французской газеты "Международный идиот", само название говорит за себя. От пребывания в этом журнале у Лимонова где-то сохранились такие строчки: вот сижу я на заседании редакции и думаю - а ведь передо мною будущее правительство Франции! Впрочем, газета впоследствии обанкротилась по причине многочисленных судебных исков более или менее известных персонажей, ею оскорбленных.

На эту заветную тему о власти в психике Лимонова мне запомнился еще один эпизод. В самое глухое брежневское застойное время, когда казалось, что СССР застыл навсегда, Наташа Медведева, его подруга парижского периода, певица и писательница, говорит мне:
- А знаете, он по-прежнему верит…
Я договариваю:
- Достичь высшей власти в России?
- Да.

Лимонов много работает, один за другим выходят и переводятся его романы, но это обеспечивает только очень скромное существование, как, впрочем, и у большинства писателей. На стене его квартирки, которую он снимает в старинном центре Парижа, висел известный советский плакат "Ты записался в Красную Армию?" На другом плакате изображен корабль, типа крейсер, круто рассекающий волны океана, на борту надпись "Ливия" - Лимонов большой поклонник Муаммара Каддафи… Другая путеводная звезда нашего героя.

Но ситуация постепенно ухудшается. Уже и участие в "Международном идиоте" вызывает некоторые сомнения: газета-то заигрывает с "Национальным фронтом", партией, которая в лучших домах Парижа считается неофашистской.

Еще кое-какие сочинения, и до французских друзей Лимонова доходит, наконец, очевидное: а наш левачок-то ведь красно-коричневый! И перед Лимоновым вновь захлопываются все двери.

Но и в творческом плане начинают прорисовываться свои проблемы. Как писал впоследствии французский биограф Лимонова Эммануэль Каррер: "Грубо говоря, у писателя есть три возможности стать известным: выдумывать истории, рассказывать реальные истории или высказывать свое мнение о мире. У Эдуарда же нет никакого воображения."

Запас неописанных воспоминаний начинал к этому времени подходить к концу, и писать становилось не о чем. Лимонов еще и раньше пытался вырваться из этого кольца, в его формулировке это звучало так: что это я все пишу о себе да о себе, надо написать настоящий роман. В результате появился "Палач". И тут, очевидно, много автобиографического, а то, что выдумано, мне лично, читать было невыносимо, но существуют любители и этого романа.

Иногда Лимонова сравнивают с американцем Чарльзом Буковски, представителем так называемого "грязного реализма". Безусловно, сходство есть, но все же Буковскому было легче. Вот к примеру элементы его рассказа "A Lovely Love Affair". Героя (alter ego самого автора) пустили пожить в квартиру. Он сидит и размышляет: Как хорошо быть одному! Однако, я здесь не один. Потому что в сортире сидит паук. И он за мною наблюдает. Но, он был здесь и до меня, значит, у него есть больше прав на это место, чем у меня. Ничего не поделаешь. (Однако, в конце концов, он убивает паука.) Здесь совершенно неожиданно, и, в общем, очень талантливо, возникают два мотива: один шизофренический: паук за мной наблюдает, другой бомжовский: кто первый занял место (где-нибудь под лестницей, например), тому оно и принадлежит. При таком воображении Буковски мог бы теоретически вообще не выходить из-за письменного стола для наблюдения жизни: образы и ассоциации прут из головы, как пузыри из кипящей кастрюли. И при всем при том Буковски говорил: "В общем всё, что я пишу, - по большей части факты, но они еще приукрашены выдумкой… На девять десятых факта одна десятая выдумки." У Лимонова нет в резерве даже этой одной десятой…

Что, вообще говоря, непонятно. Вот, например, из его ранних стихов, из знаменитого "Кропоткина":
По улице идёт Кропоткин,
Кропоткин шагом дробным.

Кропоткин в облака стреляет
Из чёрно-дымного пистоля.

Лимонов не видал Кропоткина, и Кропоткин не стрелял в облака, и почему фантазия поэта не передалась писателю, остается загадкой.

Зато в мемуарных зарисовках Лимонов достигает порою настоящих высот. Вот, например, рассказ "Красавица, вдохновлявшая поэта". Дело происходит в Лондоне. Рассказ начинается с сомнительного качества саморекламы, которая, к сожалению, так характерна для нашего писателя. Но потом Лимонова ведут к старой женщине, бывшей известной петроградской красавице, которая была знакома с Осипом Мандельштамом, и тут начинается текст, который, на мой взгляд, приближается к таким мировым шедеврам мемуарных зарисовок, как, например, "Прекрасное дитя" Трумэна Капоте о Мэрилин Монро.

Если Франция закрывалась для Лимонова, то в России открывались для него необычайные перспективы - наступала перестройка. Лимонов переселяется в Москву и там совершает нечто почти невозможное: создает национал-большевистскую партию по своему образу и подобию в том смысле, что и фашизм, и большевизм с давних пор чем-то манили его. Говорят, что сходная обстановка ведет к сходным результатам, и атмосфера растерянности и унижения, царившая в Веймарской республики после поражения Германии в первой мировой войне и породившая национал-социализм, напоминала атмосферу хаоса и дезориентации в постперестроечной России, где необычайно возрос интерес к нацистской эпопее - об этом можно судить хотя бы по изобилию книг, появившихся на эту тему. По мнению Эммануэля Каррера тут Лимонову еще и просто повезло в том смысле, что он занял пустующую экологическую нишу, соответствующую панковскому движению на Западе.

Верно, что Лимонов был антисемитом, но это даже как-то трудно ставить ему в вину. Это тот народный антисемитизм, который впитывают с молоком матери и который уносят с собой в могилу.

Пожалуй, нацболы - это максимум того, что удалось достичь нашему герою на политической сцене, хотя и сама партия напоминала чем-то какую-то подростковую игру, как подметил И.Ш. в своей статье в защиту Лимонова, когда тот попал-таки в тюрьму по обвинению в терроризме, а партия его была запрещена.

Наилучший шанс войти в реальную политику, например, пройти депутатом в думу, случился у Лимонова еще раньше, во время его игр с Жириновским.

Лимонов нужен был Жириновскому затем, что прилично выглядящий популярный писатель рядом с ним на экране мог бы частично компенсировать то вульгарное впечатление, которое производил сам лидер либерально-демократической партии.

Но Лимонов не в состоянии подлаживаться под кого-то, подхалимничать и вообще играть вторые роли. Он всегда должен быть на первом месте, если на свадьбе, то женихом, если на похоронах, то покойником. Дело кончилось тем, что Лимонов попытался расколоть партию и тем лишился единственного серьезного союзника, которого когда-либо имел.

Шли годы, и вот недавно звезда Лимонова еще раз блеснула на парижском небосклоне. Это когда осенью 2011 года Эммануэль Каррер опубликовал "Лимонова" - беллетризованную биографию нашего героя. Роман имел шумный успех, получил престижную премию Ренодо и разошелся тиражом, вероятно, намного превышающим все переведенные на французский язык романы Лимонова вместе взятые. Пусть это хороший роман, умная и добросовестная работа, но этого недостаточно для объяснения такого успеха. Надо думать, французов увлекло то же, что увидел сам Каррер в Лимонове, он усмотрел тут какую-то романтику - неординарную, бунтующую личность с необычной биографией, современного авантюриста.

В романе есть интересная сцена по этому поводу, где Каррер заканчивает интервью с Лимоновым для своего будущего романа: "Я встаю, благодарю его за кофе и за то время, которое он на меня потратил и, уже когда я переступаю порог, он задает мне, наконец, вопрос:
- Все-таки странно. Почему вы хотите писать про меня роман?
Вопрос застал меня врасплох, но я отвечаю ему искренне, - потому что у вас есть, или была (я не помню, какое время я употребил) - совершенно захватывающая жизнь. Жизнь романтическая, опасная, жизнь, которая рискнула войти в историю.

И тут он сказал нечто такое, что меня совершенно подкосило. Со своим сухим смешком и не глядя на меня:
- Говняная жизнь, да.

Подкосило, потому что не лезет ни в какие романтические ворота. И не лезет потому, что романтика у Лимонова и в самом деле имеется, но совершенно другого рода:
"Когда великолепный Муаммар Каддафи в голубом бурнусе или в мундире появляется на экране теле… Обыватели так же хотели бы разъезжать в джипах в сопровождении гвардии девушек в беретах и с "Калашниковыми" Каддафи - экстраординарное живое свидетельство того, что сказочный вариант жизни возможен и сегодня". (из "Дисциплинарного санатория")

Он таки пронес образ "красивой жизни" - в представлении подростка из пригородной шпаны - через все перипетии своей одиссеи! И вместо подобной феерии его жизнь обернулась довольно-таки аскетическим существованием, где было немало бедности, много труда и дисциплины, да еще и тюрьма случилась, теперь уже года двигались к закату, а красивая жизнь так и не наступала.

И подросток Савенко в нем не взрослел.

В довершение ко всему окружающие каким-то образом догадывались об этом, потому что не принимали его вполне всерьез. Почему-то звали "Эдиком" " Точно так же кричит толпа и в Москве "Эдик!", но тогда в Краснодаре впервые я подумал: "А почему собственно Эдик!" Жириновского вон никто и никогда не называет Володей? А почему интересно?" (из "Лимонов против Жириновского"). А потому что солидности нехватает. У Жириновского она есть, а у Лимонова нету. Народ в политике мало что понимает, но немало чувствует. В Жириновском он чувствует мужа, а в Лимонове мальчика. Несолидные политики никому не нужны. Да Лимонов и не политик вовсе, хотя бы потому, что ничего в этом деле не понимает.

Он недоумевал, почему определенные политики его хвалят, порой мысли его перехватывают, но никто (кроме однажды Жириновского) к себе его берет?

Да не берут потому, что чувствуют, что не политическое это вовсе животное, положиться на него никогда будет нельзя, и кому вообще нужны юношеские выкрики о вооруженной борьбе и революции в стране, где даже и забастовок-то нету?

Пусть не политик, зато Лимонов борец, и из тех, которые никогда не сдаются.

Он даже пересилил себя и принялся отстаивать демократию, над которой всегда издевался. Потому что вознадеялся хоть тут прорваться. Уличные демонстрации, схватки с милицией, аресты, снова демонстрации. Воистину редкостное упорство и отвага. Его борьба...

Он заявлял, что станет президентом России на выборах 2012 года. Но даже кандидатуру его отвергли. Улетучиваются последние воображаемые надежды.

И тогда на своем блоге он не удерживается от уже почти безумных проклятий: " От политической безвыходности появится благородный русский терроризм Русские мальчики с терроризмом обязательно вылезут, им ведь трагизм нужен, им трагизм подавай, их русские матери такими рожают. А у русских матерей - русская душа, так вот. А над нами - Бездна Хаоса, а у русской души с Бездной Хаоса ежедневная связь".

Аминь.