ПОСЛЕДНИЕ ПОМИДОРЫ

Редактор попросил меня написать о сельской жизни. Но ничто в деревне не располагает к описанию, ибо располагает к жизни. Все просто, без романтики. Не созерцание, но выживание. Ну, может, "выживание" это слишком громко, здесь все-таки есть электричество, телефон, дорога, по которой можно поехать в магазин. Правильнее, наверное, сказать непрерывный ручной труд.

Огород родственник огорчению. Сад следовало бы писать латинскими буквами. То, что не съедено зайцами, поздемными грызунами, оленями, не вытоптано дикими индюками, доклевано птицами помельче. Фруктов-ягод так много, что ломаются ветки деревьев. Но птиц еще больше (может быть, поэтому здесь почти нет насекомых). В начале лета была вишневая идилия - сотни кило ягод хватило всем, и людям и зверям, одни бы мы не справились. Но потом началась вековечная борьба не-на-жизнь-а-на-смерть, металлические сетки, капканы, дымовые шашки, и почти всегда животные выходили в ней победителями, оставляя нам объедки. Растения честно и до конца старались. В октябре продолжали цвести помидоры, забыв что для вызревания им не хватит ни света, ни тепла. Перед новым годом я очистила от них грядки и собрала плоды тех октябрьских цветков. Маленькие и зеленые, они лежат на кухонном подоконнике.

Здесь много зверей и мало людей. Человек далек от человека. Говорят, бывают драки из-за воды. Но мы не пользуемся общим (на три дома) колодцем, т.к. две свои скважины дают достаточно. Рассказывают и о братской помощи, например, когда пума привела на охоту все семейство, обучать на стаде овец нашего соседа, он не досчитался девяти голов, но с помощью детектора движения и ночной помощи соседей отомстил. Оружие есть у всех, и когда мне говорят, что пристрелят мою собаку, если увидят ее еще раз у чужих кур, я знаю, что это не шутка.
Минутно вкусны котлеты из оленины, мгновенна вспышка гордости мужа, когда он одним выстрелом в глаз поразил оленя. Но то мгновения, а жизнь на самом деле это многочасовое разделывание туши животного, надо успеть до темноты, потом горы свежего мяса в кухонной раковине. Не землю-попашет-попишет-стихи, но сломанная балка сарая при первой попытке поработать трактором. Жить означает не говорить и не думать, но делать руками что-то более срочное и весомое, чем буквы.
Но забывать друзей - последнее дело.

Город кончается мгновенно, у перекрестка, после красного STOP за церквью. За спиной, в десяти-пятнадцати минутах от этого перекрестка, кампусы многочисленных компаний Кремниевой Долины. Граница миров проходит у подножья холмов, вдоль лошадиной фермы. Дорога домой вьется вверх, зажатая между камнем горы и ручьем. Ручей справа, он спрятан за кустами и деревьями, вдоль которых параллельно дороге идет тропинка. Каждый день, возвращаясь с работы домой, я ищу глазами движение в кустах у тропинки и каждый раз, увидев его, успокаиваюсь. Там гуляет курица. Так было месяца два с тех пор, как я ее заметила летом. Большая бодрая курица, похожа на породу тех, которые живут у нас, Rhode Island Reds. Она привычно шагает взад-вперед по тропинке, поклевывая что-то в кустах, и выглядит как дома, хотя поблизости нет ни одного дома. Сначала я хотела ее приютить, она бы подружилась или поссорилась с клушами из нашего курятника, и смогла бы спокойно спать с заката до рассвета, не боясь хищников. Но я не была уверена, что в этом случае "приютить" и "украсть" не синонимы, поэтому я могла только продолжать волноваться. Иногда утром я видела на той тропинке кайота или лису, где-то в ту минуту была курица, не знаю, но в свой назначанный вечерний час я снова встречала ее.
Самостоятельность придорожной курицы придавала ей некуриный облик. Как будто это был человек, превратившийся в курицу, потерянный и одинокий, но еще живой или выживающий, бедный блудный человек-кур на обочине. Сердюченко.
В октябре она пропала. Но всякий раз, поднимаясь в гору, я по привычке продолжаю искать ее глазами.

Зима.

Ветер теряет терпение. От занудного монолога он переходит к порывистым вскрикам и рукоприкладству. Нас предупреждали, что зима здесь очень отличается от городской.
Ветер отчаянно стучит в парадную дверь, не понятно зачем, раз он в то же время не дает мне ее открыть. Он мучает деревья и кусты сильными частыми порывами. Растения все-таки сопротивляются и стоят на месте, пусть и с потерями. В углу у садовой решетки скопилась горка оторванных ве
тром роз, цветков и бутонов. Наш дом превращается в необитаемый остров.
Большой, неровный, с верхушкой, похожей на голову жирафа, кипарис, на который я смотрю из окна спальни, сильно клонит длинную толстую шею к земле, приоткрывая рот и непрерывно шевеля губами, как будто хочет что-то доказать северу.
Ветер дует с юга.

Флаг-сачок у бассейна дергается в разные стороны, как привязанный цепями к стене узник, уворачиваясь от ударов тюремщика. За окном белыми волнами бежит мелкий дождь, мы в середине облака.
Козочки спрятались под солнечные панели, утром они вышли неохотно, но послушно, только у Фила были грязные колени. В их домике, значит, почти сухо. Лошади притихли, я закрыла им ставни. Надо будет залатать крышу конюшни в углу у Эко и досыпать камушки с гранитной крошкой под резиновым полом в тех местах, где грызуны проделали дырки, через них сейчас сочится вода.
Мир оставил нас в одиночестве, а значит, в покое.

Потом наступает Утро на Земле. Хотя часы говорят не об утре, но о середине дня.
Вдруг все кончается и начинается царство облачной, заоблачной тишины. Ото всюду выскакивают птицы и бегают-летают под ногами. Красавец ястреб сидит на своей любимой каштановой ветке и изредка крутит головой, как будто во сне, наблюдая за ними. Земля облегченно вздыхает, уфф, пережив буйство небес. Покой поднимается от земли и соединяется с мирными, из другого мира, чем вчерашние, облаками, заполняя все пространство между ними светом первозданности.
Рожденная вновь, земля немного открывает свое лицо солнцу, озеро и восточные холмы уже отражают его лучи. Но день еще далеко, через час-два, когда солнце затребует все свои права и облака послушно разойдутся перед ним. Пока что облака оберегают землю, двигаясь осторожным паром не над ней, но по ней, медленно и нежно, чтобы увериться, что каждый уголок заполнен чистой тишиной.
Все вокруг, растения, звери, небо, земля, весь мир искренен до наготы, как Алеша Карамазов. В нем можно раствориться.

Наш бассейн

Городское прошлое вспоминается какой-то неопределенной кляксой с отлетающими от нее каплями важных событий. Главная, острая тоска деревенской жизни - это тоска по недавнему деревенскому прошлому. Каждое сегодня тоскует по вчера, ибо в каждом дне, в каждом часе есть что-то большее, чем человек может помыслить. Прошедшие минуты как будто сразу капают в подземное озеро памяти, превращаясь в драгоценные воспоминания, которые трудно описать словами.
Логика твердит, что озеро, холмы, огни ночного города, далеко-далеко в расщелине между горами (огни звезд ближе) и завтра будут на прежнем месте, но я знаю, что все равно буду тосковать по ушедшему сегодня, которое унес с собой хладнокровный ветер.

Там, внизу, в городском движении, в шуме машин и достижений цивилизации, там живут высшие люди, они "вослед науке хотят устроиться справедливо одним умом своим". Может быть, правда природы и вправду слишком проста? Но почему я спускаюсь туда с такой неохотой?
Наверное, боюсь.

Новые члены нашей семьи. Или вот так глупые лошади поработили умных людей..

Эко и Ревели (Реви) - лошади,
Белла, Фил, Орео и Дигби - козы,
Дэйзи, Мэнди, Талупа, Куша и Луша - куры,
Джинджер - собака