МАЭСТРО

Памяти Владимира Алексеевича Афанасьева

Когда и от кого получил он это прозвище - неизвестно, но звание к нему пристало. А он и сам не возражал против такого - несколько вольного - к нему обращения.

Услышал я о Маэстро (тогда ещё - просто Афанасьеве) сразу же, как прибыл по окончании ленинградского ВУЗа в город Душанбе и поступил на работу в проектную организацию с длинным названием "Таджикгипрогорсельстрой".

Я именно услышал его имя, прежде, чем увидел его самого. Произносилось оно при этом с какой-то странной - восхищённо-уважительной и одновременно - насмешливо-иронической интонацией. Что-то явно при этом недоговаривалось - выражалось лишь многозначительной мимикой: сам, мол, увидишь!

Увидел я его впервые на хлопковом поле, куда нас вывезли в первый же выходной по существовавшему тогда обычаю добровольно-принудительной помощи города селу. Фигура внушительная: рост высокий, голос громкий, напористый, мимика и жестикуляция оживлённые.

Собирать хлопок - дело нехитрое, но утомительное: часами надо ходить в самую жару по бесконечному полю, нагибаясь к каждому кустику. При этом, пока рядовые работяги старательно наполняли большие мешки-канары пушистыми хлопьями, начальство наше (а среди них и Маэстро) важно прогуливалось вдоль грядок, демонстративно держа в руках по бумажному кулёчку с двумя-тремя ватными тампонами.
Его бригада собрала тогда меньше всех.

На другой день мне (как новичку, видно) поручено было отобразить результаты этой трудовой вылазки в нашей стенгазете. К поручению своему я подошёл творчески: для большей наглядности расположил фигуры бригадиров по росту - соответственно выполненному плану - в убывающем порядке. Не выполнивших норму я (логично, на мой взгляд) поместил уже под линией, вверх ногами и - в порядке возрастающем. Таким образом, всю эту сложную композицию замыкала величавая фигура Маэстро (в перевёрнутом виде).

- Ой, что будет! - радостно визжали вокруг меня девчонки-копировщицы, - ни за что не пропустят!

Секретарь парткома, однако, работу мою одобрил, и газету вывесили на общее обозрение на самом видном месте.
Ой, что было!..
Был небольшой атомный взрыв: негодующий Маэстро сорвал газету со стены, изодрал её в клочья и потом долго ещё топтал ногами. Растоптав же мо творение, он распахнул дверь в нашу мастерскую, обвёл всех глазами и произнёс в мою сторону:
- Так это - Вы? Ну, хорошо же ...

Ничего, впрочем, за этой угрозой не последовало, напротив: вскоре меня даже перевели в его бригаду.
- Так Вы из Ленинграда? И у кого ж там учились? - насмешливо и всё ещ немного сердито встретил меня Маэстро. А услышав ответ, протянул презрительно:
- А-а, ЛИСИ ... Я так и думал, - (сам он окончил Академию Художеств), - перспективу хоть строить умеете?

Перспективу я строить умел и некоторое время успешно помогал ему изображать на огромном трёхметровом подрамнике огромный же (как мне тогда показалось), необычного вида жилой дом "на столбах".

Недолго, впрочем. Дело в том, что Маэстро любил окружать себя молодёжью. Этот раз в помощницах у него оказалось некое экзотическое существо со жгуче-карими глазами, пышной копной чёрных кудрей на голове и - всего восемнадцати лет отроду. Яркая эта восточная внешность, нежный возраст и южный темперамент сделали своё дело, и дело дошло у нас вскоре до страстных поцелуев прямо на рабочем месте в рабочее время.

Заметив неладное, Маэстро с треском выгнал меня из бригады, а вскоре и сам сделал попытку (не совсем удачную, правда) на той самой южанке жениться. Всю оставшуюся жизнь проспорили мы потом, кто у кого отбил тогда прекрасную брюнетку...

Многочисленные (платонические преимущественно) увлечения любвеобильного Маэстро заслуживают отдельной главы, но я на это не отважусь, хоть полная открытость и отсутствие каких-либо личных секретов были ещё одной замечательной чертой его характера: об амурных его делах известно было всем и во всех подробностях.
Знали, например, что в Душанбе он очутился, когда ему (тогда - главному архитектору города Иркутска), срочно пришлось бросить этот пост и этот город: пассия его оказалась женой самого мэра Иркутска.

Был он тогда в самом расцвете сил - не только высокий, но и весь вообще какой-то крупный: крупный торс, большие руки, крупная голова, высокий лоб. В свои "за сорок" он ещё бодро бегал стайерские дистанции, толкал ядро и метал молот. Черты его лица - хоть и не назовёшь их красивыми - были какой-то благородной лепки: было в них, как и во всём его облике, нечто импозантное, внушительное и немного "нена
шинское", несовременное.
Двигался он быстро, большими шагами, чуть подавшись вперёд (как бы, готовый кого-то забодать) и немного по-медвежьи - вразвалку. Он и сам любил сравнивать себя с медведем (а сынишек своих младших называл потом медвежатами).
Но больше напоминал всё же молодого быка на арене.

Вот чем не обладал он ни в малейшей степени, так это скромностью:
- Это говорю вам я - Великий Афанасьев! - громко заявлял он в споре и, хоть сам улыбался при этом, но наши улыбки решительно парировал:
- Напрасно смеётесь - не понимаете ещё этого, мальчишки!

Главное же, чем привлекал он к себе - всех, не только молоденьких южанок - это заразительной увлечённостью, энергией, уверенностью в себе и в своём деле. Бойцовский дух и бойцовский характер сочетались у него при этом с широкой образованностью и "ненашинским" тоже воспитанием.

Воспитанность его проявлялась и в полном исключении из речи непристойных слов, и в обращении на работе ко всем без исключения на "Вы", и в подчёркнуто внимательном отношении к собственному внешнему виду. А ещё - в том особом шарме, который передаётся, видимо, по наследству самой принадлежностью к тому ушедшему миру (он происходил из старинного дворянского рода), о котором мы знали только понаслышке, по старым книжкам да картинкам в этих книжках.

Несмотря на кратковременную размолвку из-за прекрасной южанки, отношения наши вскоре наладились. Я был тогда влюблённым в архитектуру "трудоголиком" (Маэстро оставался им всю жизнь) - этим, возможно, и подкупал его. Нередко он звал меня "посоветоваться", то есть - посмотреть и одобрить новую его работу (никакой, даже и самой малой критики при этом не допускалось).

Приглашая к себе домой, он любил делиться со мной за чашкой чая или рюмкой кубинского рома (вообще-то к алкоголю, как и никотину, совершенно был равнодушен) воспоминаниями о древних своих предках, о многочисленных своих архитектурных и спортивных подвигах: победах на всесоюзных конкурсах, в республиканских состязаниях по бегу и даже одном международном матче по прыжкам в высоту.

И ещё - о годах учёбы в Академии, о тесной дружбе с блестящим искусствоведом Пуниным (любимым его преподавателем), о близком знакомстве с Ахматовой (тогда - женой Пунина), о встречах с великим Филоновым, - ему было, о ком и о чём вспомнить…

Впервые же доброе отношение к нам - зелёной архитектурной молодёжи, проявилось у него явно и решительно, когда обсуждались проекты открытого конкурса на столичный Дворец пионеров.
По периметру большого актового зала были выставлены многочисленные подрамники, а посредине его расположились члены жюри, авторы, сотрудники института и просто любопытные.
Выступали много, долго и бестолково: ораторы мямлили что-то, похваливая одни и поругивая другие варианты - никто их не слушал. Но вот на середину зала вышел Афанасьев, и все притихли.

Выдержав паузу, Маэстро театральным жестом руки обвёл все выставленные работы и торжественно изрёк:
- Здесь говорилось всё о каких-то проектах... Так вот. В этом зале есть лишь один проект... - (зал замер), - это проект молодых наших архитекторов, - (кивок в нашу сторону), - только их проекту удалось передать дух нашего времени, отразить ... , - (ну, и так далее).
После такого громогласного заявления и остальная публика как-то быстро согласилась, что других проектов здесь нет. Позже к тому же выводу пришло и жюри. Тут, однако, необходимо пояснение.

Оратор он был блестящий, а проект наш - слабенький, ученический ещё, но, во-первых, Маэстро не мог делать что-то наполовину: либо он громил работу, не оставляя камня на камне, либо захваливал её до чувства неловкости. А во-вторых, были на то и более серьёзные причины...

Шёл 1957 год - самый разгул суматохи и неразберихи, охватившей нашу архитектуру после известного постановления партии и правительства "об излишествах". Тогда оно так же решительно повернуло сознание наших зодчих влево, как лет за двадцать до того развернуло его аналогичным постановлением в прямо противоположном направлении.

Всё, чему учили студентов-архитекторов до 54 года, объявлено было ложным классицизмом, или "жолтовщиной": проектировать теперь надо было как-то иначе - "по-современному" (как именно, никто не знал). Профессора наши так привыкли уже работать "под Жолтовского" (одобренного некогда "сверху"), что успели к тому времени перезабыть всё, что они знали и умели прежде. Боевой наш конструктивизм тридцатых годов был отвергнут, западная архитектура плотно скрыта "железным занавесом" - учились мы друг у друга да по редким журналам "оттуда".

Молодёжь быстро загорелась "поисками нового", но всё руководство так прочно успело привязаться душой к античным колоннадам с азиатским орнаментом, что началась настоящая война - странная и неравная. Неравная, потому что все проекты с признаками новой архитектуры попросту "зарезались" архитектурно-партийными боссами на корню. А странная - потому что Афанасьеву (он воевал тогда фактически в одиночку) пришлось бороться с партией, защищая от неё самой собственную её архитектурно-партийную линию.

Так вот, конкурсный проект наш был выполнен с такой, как раз - современной уже - заявкой: Маэстро просто не мог не отметить его, не выступить в его защиту.

Афанасьев никогда, кстати, не скрывал своей "антипартийности", когда взгляды его расходились с партийной линией из-за колебания этой самой линии. Как это сходило ему с рук, не знаю, но в те далёкие, очень ещё "сталинские" (несмотря на все разоблачения) времена, выглядело это необычно.

Наши проекты возвращались тогда из Госстроя с типовой резолюцией: "Обогатить фасад", что на деле означало одно - вернуться к классическим греко-римским портикам с местным национальным колоритом. Затеянный Никитой Сергеевичем архитектурно-строительный переворот полностью саботировался. Вся власть была в руках прежней номенклатуры: в разоблачения и "новую линию партии" верилось с трудом. Жили в настороженном ожидании: "чья возьмёт?".

И лишь Маэстро позволял себе говорить обо всём громогласно, без обиняков и так откровенно, что невольным слушателям (а "подрывные" свои речи он мог вести где угодно и с кем попало) становилось иногда не по себе: уж не провокация ли?
Ну, кто ещё мог тогда вслух не соглашаться с "линией партии" - то в архитектурном, то в кукурузном, то в афганском вопросе? В последнем случае он даже направил однажды телеграмму протеста "нашему дорогому Леониду Ильичу". Перепуганные телеграфистки отказывались принимать его текст - пришлось побеспокоить начальника отделения.

Много позже (здесь уже, в Минске) после нескольких резких его писем на московское телевидение полит-обозревателю Бовину он, вместо ответа от Бовина, получил вызов в наш республиканский КГБ, где выслушал соответствующее внушение с серьёзным предупреждением и строгим указанием.
Его это не остановило - с серьёзной этой организацией ему ещё пришлось потом иметь дело.

Не всё и не всегда проходило гладко и тогда: одно время ему пришлось даже, оставив любимую свою архитектуру, полностью переключиться на спорт - больше года возглавлял он однажды Республиканский спорткомитет Таджикистана.

Обстановка понемногу менялась, но менялись не без помощи Маэстро. На ближайшем съезде архитекторов он так сумел организовать голосование, что мы "прокатили" всё прежнее руководство Союза. И, хоть сам он в правление СА тоже не прошёл, всё оно заполнилось его "мальчишками".
На-радостях мы решились даже послать тогда от имени Союза архитекторов поздравительную телеграмму великому "буржуазному" архитектору Корбюзье (по случаю его 70-тилетия). В Москве такой инициативе очень удивились, но никаких "внушений" не последовало.

Это нас, молодёжь, Маэстро, любя, называл "мальчишками":
- Вы не обижайтесь, но вы же - мальчишки! Ну, что вы всё дрожите, как рабы? - чего вы все боитесь?
Мы и не обижались: сами чувствовали, что - рабы. Хорошо ему, рождённому на свободе: ему было, с чем сравнивать - он помнил ещё запах свежего воздуха, а мы и родились, и воспитывались в клетках. Кто-то не выдерживал - сам шёл на компромисс, кого-то вынуждали на переделки проекта уговорами или угрозами.

Маэстро шёл всегда на врага в открытую. Прежнему нашему директору, послушно выполнявшему все "указания сверху", он заявил прямо:
- Вы не можете и не будете работать на этой должности! Я добьюсь вашей замены!
И заменил-таки: сумел убедить кого-то в министерстве, и вскоре привёз из Вильнюса толкового директора. Заместителю председателя Госстроя Анисимову - одному из главных его гонителей (автору всех правительственных зданий в греко-таджикском стиле) он заявил при всех в его же кабинете:
- Вы не архитектор, вы парикмахер, а парикмахерам я своих работ не показываю!

И не показывал - пробивался в правительство через голову Госстроя: воевал, убеждал, доказывал. А пробивая свои проекты, расчищал дорогу и всей новой архитектуре в нашей хлопковой - в "банановой" нашей - республике.

Страшный шум поднялся по поводу первого у нас "дома на столбах" (рискованная, конечно, затея для 9-балльной сейсмики). Большой жилой дом (тот самый, с перспективы которого я начинал когда-то у него работу) возводился на главной улице в самом центре столицы и был важным правительственным заказом.

Дом, надо признаться, многих смущал тогда своим непривычным видом: фасад его был расчерчен красными швами на правильные квадраты, а внизу между опорными столбами - ещё и ярко-красные витрины за огромными витринными стёклами. Городское начальство потребовало изменений, Маэстро упёрся - разразился скандал: Афанасьев срывает сдачу правительственного объекта!

Республика маленькая, шум быстро докатился до самых верхов. Председатель Совмина Додхудоев созывает в Доме правительства экстренное совещание. Внимательно выслушав все заинтересованные (и очень возбуждённые) стороны, уважаемый Назаршо Додхудоевич подводит неожиданный итог:
- Нуж-жина, чтоб в нашей рэспубылыкы кажь-ж-ждый так работыл и так болел за свой работа, как этыт арыхытектыр Афанасьев!
Проект удалось сохранить, витрины остались красными.

А Маэстро приобрёл ещё и надёжного покровителя. Позже, когда они уже оба жили в этом доме, а квартиры их оказались рядом, они по-соседски сблизились и очень подружились семьями. Назаршо Додхудоевич любил послушать горячие крамольные речи Владимира Алексеевича (где ещё такое услышишь!), а дочери его брали уроки игры на фортепиано у жены его, Киры Васильевны.

Додхудоев, надо сказать, был очень симпатичной личностью: умный, спокойно-доброжелательный, редкостно порядочный, он и внешне производил приятное впечатление - богатырской своей фигурой, правильными чертами и добродушным выражением смуглого лица (архитекторам часто приходилось видеться с ним - он постоянно интересовался строительством).

А вот с "органами" отношения у Маэстро не складывались. Не бывая до того за пределами Союза (лишь в далёком детстве жил он недолгое время в Польше и бывал в Финляндии), Маэстро собрался посетить по турпутёвке любимую свою Варшаву (он почему-то считал себя поляком, хоть, кроме русской и польской, немало было намешано в нём и других кровей).

"Занавес" был к тому времени приподнят, и поездки такие перестали уже быть редкостью. Архитектору же Афанасьеву (к тому времени - Заслуженному деятелю искусств) с разрешением на выезд за рубеж, однако, не спешили. Безо всяких объяснений, разумеется (как сам он предполагал - из-за некоторых прошлых его, юношеских ещё, прегрешений).

Дело снова дошло до Додхудоева. Входивших в его кабинет с толстыми папками в руках "сотрудников" Маэстро тут же обезоружил словами:
- А-а! - я знаю, с чем вы пришли: вы принесли то, что насобирал против меня ещё этот английский шпион Берия!
Удар был верным: дело происходило вскоре после разоблачения этого "врага народа". Все рассмеялись шутке, напряжение было снято, и вопрос быстро улажен (хоть, по признанию самого Маэстро, было им к чему придраться).

Труднее было разобраться в истории с В. К. Зайцевым - учёным-лингвистом и историком-медиевистом (упомянутом в нашумевшем когда-то западно-немецком фильме "Воспоминание о будущем" в качестве автора идеи о космических пришельцах).

Вячеслав Кондратьевич был человек непростой - большой эрудит, полиглот и человек, глубоко верующий, он во многом импонировал Афанасьеву, и они в последние годы (дело было уже в Минске) очень сблизились.
На какой-то странной (околорелигиозной) почве Зайцев не поладил в своё время с тогдашними союзными властями и отсидел за это срок в "психушке". Когда у него начались упомянутые неприятности, Афанасьев горячо вступился за своего друга в Комитете безопасности, а потом - после осуждения уже - открыто переписывался с ним и слал ему регулярно продуктовые посылки.

В другой раз - будучи каждый по своим делам в Москве - встретились мы как-то с Маэстро совершенно случайно возле памятника Пушкину, и он, схватив меня за руку, тут же потащил куда-то, радостно приговаривая:
- Очень кстати, Генрих! Ну, пожалуйста!.. Это рядом совсем, это ненадолго!..

Большой серый дом с крупной надписью на парапете "ИЗВЕСТИЯ" был действительно рядом, и он рассказал мне по дороге, что должен вступиться там за одного хорошего человека. Речь шла этот раз о Додхудоеве. Я слышал уже что-то об этой истории. Вся страна гудела тогда о таджикском "хлопковом деле", хоть подробностей никто толком не знал.

Оказалось, незадолго до того по хлопковой нашей республике прокатилась с проверкой какая-то важная московская комиссия. Ревизией обнаружены были большие приписки, и - полетели головы: буквально вся республиканская власть сменилась тогда снизу доверху.
В центре махинаций стоял первый секретарь Компартии Таджикистана Ульджабаев, но вслед за ним полетело со своих постов и всё остальное руководство.

Назаршо наш, по должности своей, тоже чего-то там наподписывал, за что и был от этой самой должности отстранён (а заодно и отлучён от партии).
Афанасьев счёл, что в этой ситуации он должен вступиться за своего друга, и привёз в Москву большое обстоятельное письмо в его защиту. Понимая, что напрямую к Хрущёву оно не попадёт, он решил передать свою петицию через зятя его, Аджубея, возглавлявшего тогда редакцию "Известий".

С этим письмом и направились мы к большому серому зданию, неподалеку от памятника Пушкину.
Дальше вестибюля нас, разумеется, не пустили - предложили созвониться сначала с шефом по телефону. Выслушав горячую просьбу Маэстро, тот отнёсся к ней сочувственно, но, извиняясь, объяснил, что отправляется через два часа на Кубу, и просит, в связи с этим, изложить дело его заместителю, которого предупредит о встрече. Заместитель принял нас вежливо, выслушал внимательно и пообещал донести всё до сведения шефа.
Вряд ли, письмо это кому-то чем-то помогло, но в поступке этом выразился лишний раз рыцарский характер самого Маэстро.

Раз уж вспомнилась Таджикия - ещё одна занимательная восточная история.
Я уже упоминал о полной неспособности Маэстро держать что-то в секрете. Остановив меня как-то прямо посреди двора (из отдела в отдел в старом здании института мы ходили через двор), он, сделав таинственное лицо и, наклонившись к самому уху, начал потихоньку:
- Генрих… только - строго между нами! Никому!! - обещаете?..
И затем, распаляясь - всё громче, а забывшись - уже и во весь голос, на весь двор и во все открытые во двор окна:

- Нет, Вы только подумайте: опять сбежал! Хикмат наш - сбежал! Снова теперь - во всесоюзном розыске... Его видели уже в Крыму, потом в Одессе… А вчера позвонила из Москвы Ирочка: он попросился на-днях у неё (ничего, конечно, не подозревавшей) остановиться на пару дней... Ну, каков негодяй! - её теперь таскают по допросам…
И, успокаиваясь, снова на ухо:
- Только это - очень между нами!

Ирочка - молоденькая наша сотрудница, переехавшая недавно с матерью в Москву. А Хикмат - о-о!..
Хикмат Абдуллаевич Юлдашев - самый, пожалуй, ярый и самый опасный из гонителей Маэстро (это при нём пришлось Афанасьеву сменить архитектуру на физкультуру).
В отличие от простого (не "заслуженного" тогда ещё) архитектора Афанасьева, Хикмат Абдуллаевич носил уже высокое звание академика и занимал (то поочерёдно, то одновременно) все самые высокие архитектурные посты и должности в республике.

И, в отличие от Афанасьева, был он в этой важной области полным профаном. Выдвинулся он, продвинулся и забрался на самый верх как "местный национальный кадр", хотя, будучи узбеком, имел к Таджикистану такое же отношение, как турок к Греции, например.
Был он при всём при том очень неглуп, чрезвычайно напорист, ловок и даже по-своему обаятелен. Небольшого роста, сухонький, живой - походкой своей, мимикой и жестами он напоминал чем-то нашего великого вождя революции (даже чуть и картавил по-ленински).

Это был, конечно же, чистой воды плут, махинатор и прохвост. А кроме того, ещё и авантюрист международного масштаба. Международного - потому, что в те далёкие, совершенно ещё "невыездные" времена, ухитрился объездить пол-Европы и облетать полмира - он и арестован был этот раз прямо у трапа самолёта, прибывшего со Всемирной выставки (не помню уже - Монреальской или Брюссельской).
Высокие звания не уберегли его от ареста, но природная ловкость и пронырливость помогли удрать в ту же ночь из-под стражи и скрываться теперь где-то от правосудия.

Прохвост - так как имел чуть не в каждом городе по жене и по свободной квартире. Махинатор и плут - так как умудрился построить прямо посреди хлопкового поля - вдали от какого-либо жилья (по чужому проекту, но под своим именем) - огромный и замечательный по своей нелепости "Дворец культуры", из-за которого довёл известый на весь Союз колхоз-миллионер чуть не до полного разорения.

Помню, как очень спокойный и выдержанный обычно Назаршо Додхудоевич гремел тогда с трибуны:
- Ти думал, ти акадэмик - тибе фсё можина? Ми исделили тибе академик, ми покупаим тибе щас билэт на поизд - катысь вон из рэспубылыкы!..

Кончил Юлдашев тем, что угодил-таки в тюрьму - не за авантюры, правда, и не за растраты - за совращение и растление малолетних. Пять лет, говорят, протрубил в зоне на кирпичном заводе (при тюрьме, спроектированной когда-то мною под его же руководством).

Это всё уже в наше отсутствие: Афанасьев перебрался к тому времени в Минск, а вскоре забрал к себе и меня.

С годами энергия Маэстро не уменьшилась - он и в Минске много проектировал и строил, но кроме основной своей работы - председательствовал здесь ещё и в дворянском собрании, и на сборищах политических партий, витийствовал и на архсоветах "Минскпроекта", и в Союзе архитекторов.

Бурными, но редкими, к сожалению, и кратковременными были его увлечения живописью. Сам он, не мелочась, объявлял себя лучшим современным художником-абстракционистом, но некоторые его работы были и в самом деле замечательны.

Честолюбие его доходило до смешного: во всём-то он должен, если и не быть, так хоть выглядеть первым. Когда здесь, в Минске уже, мы снова договорились бегать с ним на стадионе (просто так уже, "для моциона"), он предупреждал всякий раз:
- Только не спешите, Генрих: бежим на дальность, а не на скорость - не торопясь, в своё удовольствие!
Всю дистанцию мы бежали рядом, но каждый раз, завершая трёхкилометровку, он делал, обгоняя меня, финишный рывок - "перерывал ленточку".

- Так на дальность или на скорость, Владимир Алексеевич?
- На дальность, на дальность... А я всё-таки - первый!
Тут он, правда, соревновался уже, пожалуй, не столько со мной, сколько с собственным возрастом: ему было тогда уже далеко за пятьдесят.

Удивительным (и замечательным, по-моему) качеством, над которым многие тогда посмеивались, было его постоянное желание - стремление даже - поделиться со всеми тем, чем сам он был в этот момент переполнен, увлечь каждого тем, чем сам он давно горел.

Одним из таких постоянных его "коньков" были французские импрессионисты. Долгое время они, как известно, были у нас "под замком": целое поколение не видело их работ ни в Пушкинском музее, ни в Эрмитаже. Вкусы советских людей воспитаны были на картинах антагонистов их - европейских академистов да наших передвижников.
Скрывалась от нас и собственная наша живопись тридцатых годов. В искусстве правил серенький, но праведный "соцреализм".

Поэтому, когда в Эрмитаже - после многолетнего перерыва - открыт был, наконец, таинственный "третий этаж" (богатая коллекция импрессионистов из собраний Морозова и Щукина) - там не протолкнуться было от любопытствующих: восхищённых и возмущённых, жарко спорящих и жадно слушающих эти споры.

Маэстро, находясь в это время в Питере, тут же, разумеется, окунулся в эту толчею. Он рассказывал потом, как толпы экскурсантов забрасывали экскурсоводов вопросами, на которые те не успевали или не умели ничего ответить. Как он, перехватив инициативу, сам начал громко вещать что-то в защиту этого искусства, а толпа слушателей, побросав своих экскурсоводов, окружила и долго не отпускала его, путая все плановые экскурсии.

Я живо представляю эту сцену: сам был неоднократно свидетелем таких импровизированных его выступлений. Несмотря на некоторую сбивчивость (в детстве он сильно заикался), речь его напоминала извержение вулкана, а сам он, подобно Везувию, метал громы и молнии, и - прав он был или не прав - нельзя было не заслушаться.

Притом, ему, похоже, всё равно было, интересна ли случайным слушателям волнующая его тема: он с одинаковым пылом мог вещать и на работе, и дома, и в переполненном троллейбусе, и прямо на улице. Раз, торопясь на работу, я застал на ступеньках института странную пару: Маэстро, теребя пуговицу на пиджаке нашего жуликоватого завхоза, громко убеждал его в том, что работы Матисса и Сезанна глубже по замыслу и богаче по цвету, чем картины Репина и Крамского.

Не менее, чем западная живопись, волновала его и западная философия. С тем же молодым энтузиазмом, с каким извергал он проблемы искусствоведения на нашего завхоза, мог он обрушить вопросы философии на наши неподготовленные головы или замучить ими солидного академика Н.
Советский человек, знакомый с подобными проблемами лишь по Краткому курсу Истории ВКП(б), со страхом выслушивал кощунственные речи Маэстро о преимуществе субъективного идеализма Беркли и объективного идеализма Гегеля перед диалектическим и историческим материализмом Маркса-Энгельса.

Такими же пугающе непривычными были и разговоры его на религиозные темы. Себя он причислял при этом к сторонникам неотомизма (хоть вряд ли был знаком с трудами самого св. Фомы или его последователей - они были тогда не доступны).
Несколько лет жизни посвятил он доказательству (себе самому и всем окружающим) бытия Божия, и не раз, заходя в мастерскую, радостно оповещал нас:
- Уже вот-вот!.. Ещё один шаг!.. Ещё какие-нибудь полшага!..

Нашим "философско-богословским диспутам" (преимущественно, телефонным) я посвятил даже целый шуточный трактат, который, богато проиллюстрировав, преподнёс ему потом ко Дню рождения. Вот некоторые отрывки оттуда.

"Беседы" наши начиналась обычно словами:
- Вы не обиделись? Напрасно вы обижаетесь - знаете же, как я вас люблю!.. НО... (заглавные буквы здесь и далее - для передачи большей экспрессии), - НО НЕЛЬЗЯ ЖЕ НЕ ЗНАТЬ ТОГО, ЧТО ЗНАЕТ ТЕПЕРЬ КАЖДЫЙ ГРАМОТНЫЙ ЧЕЛОВЕК! ЧТО ДАВНО УЖЕ НАУЧНО ДОКАЗАНО - СЕГОДНЯ КАЖДЫЙ ЧЕЛОВЕК ДОЛЖЕН БЫТЬ ВЕРУЮЩИМ!

- Каждый человек должен быть счастливым, Владимир Алексеевич, а верующим...
- ХА! БРЕД! БЕЗ ВЕРЫ В БОГА ЧЕЛОВЕК НЕ МОЖЕТ БЫТЬ СЧАСТЛИВЫМ!
- Я этого не знаю. Боюсь - и Вы тоже.
- О! ДА Я, ЕСЛИ ХОТИТЕ ЗНАТЬ, КАЖДЫЙ ДЕНЬ ВЕДУ БЕСЕДЫ С БОГОМ! А ПО-ВАШЕМУ, КОНЕЧНО, СЧАСТЛИВЫ ЛИШЬ АТЕИСТЫ ?
- Этого я тоже не знаю: знаю только, что сам веры в себе ещё не чувствую.

- НО ПО-ЧЕ-МУ? СЕГОДНЯ, КОГДА АБСОЛЮТНОЕ БОЛЬШИНСТВО...
- Почему, не знаю, но "абсолютное большинство", думаю, верует не больше меня.
- КАК ВАМ НЕ СТЫДНО? НЕ ЗНАЕТЕ, РАЗВЕ: ВСЕ УЖЕ КРЕСТЯТ ДЕТЕЙ, ВЕНЧАЮТСЯ, ХОДЯТ В ЦЕРКОВЬ.
- Так ходят ведь не только в церкви, но и в мечети, и в синагоги ...
- НУ, И ЧТО ИЗ ТОГО? ГЛАВНОЕ ЖЕ, ЧТО ОНИ ВЕ-Р У-Ю Т !

- Принять крещение или сделать обрезание не значит ещё стать верующим. И потом, если одни из верующих - правоверные, другие, выходит - еретики. Неизвестно ещё, что хуже.
- ХУЖЕ ВСЕГО - АТЕИЗМ И КОММУНИЗМ, В КОТОРЫЙ ВЫ ВЕРУЕТЕ ВМЕСТЕ С ВАШИМИ КОММУНЯКАМИ, - (прекрасно знает, что никогда не был я близок с "коммуняками"), - НИКТО Ж НЕ ГОВОРИТ О БОГЕ С БОРОДОЙ И УСАМИ: ЭТО НУЖНО БЫЛО КОГДА-ТО ДЛЯ НЕГРАМОТНЫХ ПАСТУХОВ, НО ВЫ ЖЕ РАЗУМНЫЙ ЧЕЛОВЕК - ВАМ-ТО ЧТО МЕШАЕТ?

- Вот разум, может быть, и мешает.
- ЕРУНДА! РАЗУМ НЕ МОЖЕТ ЭТОМУ ПОМЕШАТЬ: ПОСЛУШАЙТЕ-КА РАЗУМНЫХ ЛЮДЕЙ, - (зачитывает цитаты верующих учёных).
- Сжальтесь, Владимир Алексеевич! Во-первых, на каждого верующего учёного всегда найдётся два неверующих, во-вторых, бог учёных, это не Бог церкви: замените его словом "природа" - смысл не изменится. Кроме того, наука вообще ничего не может доказать - она лишь исследует и делает выводы, а верность их или неверность проверяет потом сама жизнь, практика. Ничего вы, выходит, мне не доказали.

Этого Маэстро выдержать не может.
- О ЧЁМ С ВАМИ ПОСЛЕ ЭТОГО РАЗГОВАРИВАТЬ? ВЫ - БОЛЬНОЙ ЧЕЛОВЕК. ВАС НАДО ЛЕЧИТЬ...

А этого уже не выдерживаю я: мы умолкаем с твёрдым намерением никогда больше к разговору этому не возвращаться.
Но поскольку одна из кардинальных мировых проблем остаётся неразрешённой, уже через день Маэстро гудит мне в трубку:

- Вы, конечно, обиделись? Интересный вы человек - ничего вам сказать нельзя! Я всем говорю: вы - самый обидчивый человек в Белоруссии...
- Раньше говорили - в Минске.
- Уже - во всей Белоруссии. Слушайте, НЕУЖЕЛИ ВЫ И В САМОМ ДЕЛЕ СЧИТАЕТЕ, ЧТО НАУКА И ВЕРА НЕ СОВМЕСТИМЫ? ЧТО НАУКА НИЧЕГО НЕ МОЖЕТ ДОКАЗАТЬ?!

- Наоборот: по-моему, они взаимно дополняют друг друга (как разум и чувства, например), а доказать...
- ХА! ЧУВСТВА! ВЫ ВЕРИТЕ ЧУВСТВАМ? ТАК ВОТ, СЛУШАЙТЕ: ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ С ЕЁ ПЯТЬЮ ОРГАНАМИ ЧУВСТВ - ТОЛЬКО ОДНА ИЗ БЕСЧИСЛЕННОГО МНОЖЕСТВА ТАКИХ ЖЕ ФИЗИОЛОГИЧЕСКИХ ОРГАНИЗАЦИЙ... , - (далее - минут пятнадцать подробного описания того, каким видит мир кошка, комар, червяк: для большей наглядности Маэстро в таких случаях представляет весь мир в виде карандаша, который он - для полной убедительности - нюхает, лижет и пробует на вкус), - ... Я МОГУ ВАМ ПРЕДЛОЖИТЬ СКОЛЬКО УГОДНО ТАКИХ СИСТЕМ, И КАЖДАЯ БУДЕТ ВОСПРИНИМАТЬ МИР ПО-СВОЕМУ - ПОНИМАЕТЕ? ТАК КАКОВ ПОСЛЕ ЭТОГО МИР? - ТАКОЙ, КАКИМ ВИДИТ ЕГО ЧЕРВЯК? МЫШЬ? ТО, КАКИМ ВИДИТ ЕГО ЧЕЛОВЕК, ЭТО ЛИШЬ ОДИН ИЗ БЕСЧИСЛЕННОГО МНОЖЕСТВА ВАРИАНТОВ! ПОДЕЛИТЕ ЕДЕНИЦУ НА БЕСКОНЕЧНОСТЬ, И ВЫ ПОЛУЧИТЕ НУЛЬ! ВОТ, ЧТО МОГУТ ДАТЬ ВАМ ВАШИ ЧУВСТВА! А ВЫ ВЕРИТЕ ИМ!! ЭТО ТОЛЬКО ДВА ЭТИХ ДУРАКА - ЭНГЕЛЬС С ЛЕНИНЫМ МОГЛИ ТАКОЕ ЗАЯВИТЬ: "наши органы чувств дают нам адекватную или приблизительно верную картину мира" - ЧУШЬ! НУЛЬ!!

- Владимир Алексеевич, но ведь всё живое (включая дураков и марксистов) живёт, доверяя своим органам чувств, и - ж и в ё т же! Значит...
- ЧТО "ЗНАЧИТ"? ЧТО "ЗНАЧИТ"?! БОЖ-ЖЕ МОЙ, С КЕМ Я ГОВОРЮ! ВЫ ЖЕ ГОЛЫЙ ЭМПИРИК! ВЫ НЕСПОСОБНЫ МЫСЛИТЬ АБСТРАКТНО!! НЕ ХОТИТЕ ПОДУМАТЬ ДАЖЕ СОБСТВЕН ...

- Хочу! И именно собственной головой: Вашей мне недостаточно. А человек и лягушка получают, по-моему, от своих органов чувств такое представление о мире, которого вполне достаточно, чтобы благополучно в нём существовать. Ваше рассуждение не научно, а лишь наукообразно...

- БОЖ-ЖЕ МОЙ! БЕЗНАДЁЖНО БОЛЬНОЙ ЧЕЛОВЕК! ВАМ НЕОБХОДИМО ЛЕЧИТЬСЯ!.. - Маэстро снова впадает в экстатическое состояние, из которого его может вывести только время, поэтому дискуссия наша опять прерывается.
Поскольку я уверен, что лечиться надо не мне, сам я на это время всякую связь с Маэстро прекращаю - не захожу и не звоню. Но на третий день - звонок:

- Вы хоть знаете, что вы - самый обидчивый человек на свете? Не знаете, так знайте! ПОСЛУШАЙТЕ, А МОЖЕТ БЫТЬ, ВЫ И В ЭВОЛЮЦИЮ ВЕРИТЕ? И В ТО, ЧТО ЧЕЛОВЕК - ИЗ ОБЕЗЬЯНЫ, А ВСЁ ВООБЩЕ - ИЗ МЁРТВОЙ МАТЕРИИ ??
- Но это ж не я, это ж та самая наука, на которую вы ссылаетесь, так считает! Не верить в эволюцию - всё равно, что, глядя на свою детскую фотографию, не верить, что вы произошли из этой маленькой мартышки. А появление мира, жизни и разума я считаю чудом, одинаково непостижимым, объяснять ли его свойством мёртвого вещества или волей Всемогущего Существа.

- УЖАС! КАК ЭТО МОЖНО СРАВНИВАТЬ? КОМОЧКИ МЁРТВОЙ МАТЕРИИ СПОСОБНЫ, ПО-ВАШЕМУ, СНАЧАЛА САМИ ОТКУДА-ТО ВЗЯТЬСЯ, А ПОТОМ ЕЩЁ И САМИ ЖЕ, БЕЗ УЧАСТИЯ ВЫСШЕГО РАЗУМА, СЛОЖИТЬСЯ В ЖИВЫЕ ОРГАНИЗМЫ? КИРПИЧИ - СЛОЖИТЬСЯ В ДОМ БЕЗ УЧАСТИЯ СТРОИТЕЛЯ?
- Нет, по-моему, не убедительны оба объяснения - и самовозводящийся дом, и самосоздающийся Создатель. Поэтому я и считаю это чудом.

- ХА! ТАК УДОБНО, КОНЕЧНО. НО САМИ-ТО СЕБЕ ВЫ ЭТО КАК-ТО ЖЕ ОБЪЯСНЯЕТЕ?
- А почему это человек обязательно должен всё себе объяснить?
- НУ, ДА - ЛЕГЧЕ, КОНЕЧНО, ЖИТЬ СКУЧНОЙ ЖИЗНЬЮ ЛЯГУШКИ ИЛИ КРОЛИКА: НИ О ЧЁМ НЕ ДУМАТЬ, НИ О ЧЁМ, КРОМЕ ЕДЫ И РАЗМНОЖЕНИЯ, НЕ ЗАБОТИТЬСЯ - ТАК?

- Не совсем. Животные, как раз, никогда не скучают: скучно будет человеку, если всё на свете будет ему, наконец, ясно (хоть это, похоже, ему и не грозит).
- ТАК ДЛЯ ЧЕГО ТОГДА, ПО-ВАШЕМУ, ДАН ЧЕЛОВЕКУ РАЗУМ? НЕ ДЛЯ ТОГО, РАЗВЕ, ЧТОБЫ ПОНЯТЬ И ОБЪЯСНИТЬ УСТРОЙСТВО МИРА, СМЫСЛ ЖИЗНИ?
- Да, и для этого тоже, но - только в меру его возможностей: нельзя же ему поручать непосильное. Он может только то, что может. Ногам же своим не ставите вы задачу перепрыгнуть через дом, а от разума требуете почему-то проникать в беспредельное.

- ТАК ПО-ВАШЕМУ, РАЗУМ НУЖЕН ДЛЯ ТОЛЬКО, ЧТОБЫ СОСЧИТАТЬ СДАЧУ У КАССЫ?
- Не только. И рассчитать полёт на Луну - тоже. Но вы-то посылаете его ещё дальше - в Запредельное, поручаете ему постичь Вечное, доискаться до Первопричины.

- АГА! - ЧУВСТВАМ ВЫ ДОВЕРЯЕТЕ, А РАЗУМУ - НЕТ. ВЫ - СКЕПТИК? АГНОСТИК? ТАК И СКАЖИТЕ.
- Нет: скептик сомневается в способностях разума, агностик не сомневается в его неспособности, но считает это недостатком. Меня же ограниченность разума вполне устраивает: она позволяет мне жить с постоянным ощущением тайны, в ежедневном ожидании чуда.
- ЭТО НЕСЕРЬЁЗНО! ЭТО НЕ РЕШЕНИЕ ФИЛОСОФСКОЙ ПРОБЛЕМЫ, ЭТО -НЕСПОСОБНОСТЬ МЫСЛИТЬ!
- Если способность мыслить предполагает возможность постоянно загонять себя в тупик, я о ней не сожалею.

- НУ, ДА - ТАК ПРОЩЕ: НЕ НАДО ДУМАТЬ, НЕ НАДО НИКАКОЙ ФИЛОСОФИИ - ЖИТЬ ОДНИМИ ЧУВСТВАМИ. И РАЗУМА НЕ НАДО. НАДО ВАМ ТОГДА БЫЛО РОДИТЬСЯ ЛЯГУШКОЙ: ТОЙ НЕ НУЖНО НИ РАЗУМА, НИ БОГА!
- А вам бы, как тому капризному китайскому императору: хочу, чтобы соловей запел, и - пусть поёт! Верят ведь душой, а не разумом: силой тут не возьмёшь (даже и силой разума). Душа должна, по-моему, дозреть до этого сама. Мудрый император не заставлял, не убеждал и даже не просил соловья, он - ж д а л.

- ХА! ВОТ И ЖДИТЕ: ДУМАЕТЕ, У ВАС МНОГО ВРЕМЕНИ ВПЕРЕДИ, ЧТОБЫ ТАК ВОТ СИДЕТЬ И ЖДАТЬ?
- Вот и бейтесь тогда, как та лягушка в молоке - может, собьёте его в сметану и выберетесь на свет. А я, как тот мудрый император, буду ждать, когда соловей запоёт сам. Посмотрим, что случится раньше.

Сравнение меня с мудрым императором, а великого Маэстро с лягушкой так обоих развеселило, что этот раз обошлось без ссоры - разошлись мирно.

Но однажды спор наш чуть не закончился дуэлью. Не знаю, правда, на чём бы стали мы биться: опаснее карандашей "Кох-и-Нор" у нас, кажется, ничего под руками не было. Ссора наша, хоть и выглядела опереточной, основу под собой имела солидную, можно сказать даже - классовую.

Дело в том, что Маэстро наш был прямым потомком сразу нескольких древних дворянских родов. Русскую линию (по отцу) он возводил, кажется, ко временам Ивана Грозного. А ещё более гордился он своим родством (по материнской линии) с европейскими дворами: немецким, английским и (особо им почитаемым) польским. Обычно он и называл себя поляком (свободно, кстати, владел польским языком). И в самом деле: пылкостью своей, гонором, яркостью талантов, - всеми этими чертами был он близок именно этой нации.

Я, хоть и с иронией, но и с некоторым уважением относился всегда к этой его потомственной гордости (помогал ему даже прорисовывать дворянский его герб для официального утверждения).
Старший сын его, Валентин, гастролируя (как скрипач-профессионал) по Европе, познакомился там и впоследствии женился на русской княжне Оболенской (родившейся уже в эмиграции, во Франции).
Здесь, в Минске, Маэстро избран был предводителем русского дворянства в Белоруссии. Он очень серьёзно относился к этой должности: созывал и проводил регулярно дворянские собрания, участвовал во всех съездах российского дворянства - в Петербурге, Москве, Астрахани, вёл обширную зарубежную переписку с многочисленными отпрысками российского дворянства в изгнании - в Европе, Канаде, Америке.
При всём том, надо признать, что и "голубая кровь", и родовитость ничуть не мешали ему оставаться в быту очень непритязательным, а на службе - очень общительным и вполне демократичным. Никогда не чурался он и никакой чёрной работы: сам оклеивал всегда огромные свои подрамники и грунтовал холсты, дома красил полы и даже чинил себе обувь (обучали их этому в 30-е годы) - предлагал как-то и мне набить подковки, убеждая, что этим вдвое продлит жизнь моих туфель.

Довольно легко сносил он и моё насмешливое отношение к эмигрантской затее с восстановлением российской монархии, двора и дворянства. Соблазнял даже меня введением в это почтенное сословие, при условии, что я возьму на себя некоторые секретарские функции.

По мне, так все эти попытки повернуть настоящее в прошлое отдавали театром или маскарадом. Я говорил (может, это говорил во мне голос крови), что скорее уж возродится российское казачество: эти хоть сумели сохранить свой боевой дух, бодрость души и тела.
Обо всём об этом говорилось у нас вполне свободно: Маэстро терпел мои подтрунивания над современным дворянством, а я - его насмешки над славным казачеством.

Но стоило только услышать ему слово "народ" (особенно почему-то, если это был русский народ), как Маэстро менялся в лице: он, начисто забывая о своих русских корнях - со всей петушиной заносчивостью потомка кичливых ляхов - рычал тогда:
- ХА - НАРОД! "ВСЁ ДОЗВОЛЕНО: КРОЙ, ВАНЬКА - БОГА НЕТ!". ВОТ ОН, ВАШ НАРОД! ЭТОТ НАРОД ПРЕДАЛ ЦАРЯ, ПРЕДАЛ БОГА! ЖАЛКИЕ, НЕГОДНЫЕ ЛЮДИШКИ! БЫДЛО! ТАК ИМ И НАДО!..

Далее следовало обычно неистовое поношение большевизма вообще, марксистско-ленинской теории познания в частности и роли Ленина в атеистической пропаганде в особенности. Попытки перевести разговор в спокойно-философское русло оканчивались, как правило, неудачей, завершаясь обличением оппонента в глубоком невежестве, атеизме и тайных симпатиях к "красно-коричневым".

Тот раз, помню, крайне недовольные друг другом, мы хотели, было, уже разойтись, когда Маэстро вернулся вдруг к "русскому вопросу":
- А РУССКИЙ НАРОД, КОНЕЧНО ЖЕ - БЫДЛО! НАСТОЯЩЕЕ ЖАЛКОЕ БЫДЛО!..

Должен признаться, что сам я к русскому народу могу причислить себя лишь условно (по отцу - западный хохол с польской примесью, по матери - донской казак), но поношения в адрес целого народа показались мне вдруг возмутительными. Заслуживающими решительного моего отпора.

Дело осложнялось, правда, тем, что спор произошёл накануне дня рождения Маэстро. Я не придумал ничего лучшего, как совместить своё поздравление с предложением разрешить наш спор поединком. Вот как выглядело это в письменном изложении:

ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВУ
господину
Афанасьеву Владимиру Алексеевичу -
Заслуженному деятелю искусств,
члену Союза архитекторов СССР,
Предводителю русского дворянства
и главному русофобу Белоруссии

Милостивый государь!
Давно зная Вас, я не должен был Ваши оскорбительные выпады в адрес народа, принадлежностью к которому я горжусь, а Вы тяготитесь, принимать всерьёз и близко к сердцу. Не должен был, так как знал, что они говорят не столько о злом умысле и дурных намерениях, сколько о дурном Вашем характере и воспитании.
Выражение "жалкое быдло" родилось в среде польской шляхты - действительно жалких (хоть и надменных) потомков провинциального рыцарства. Ничего не добавив к рыцарской славе, они высокое чувство дворянского достоинства принизили до сословной спеси, пустозвонной хвастливости, высокомерия и чванства (оставшись в истории под насмешливым прозвищем "кичливые ляхи"). Не знаю, нуждается ли мой народ в моей защите от Вас, но впервые сожалею, что скромность моего происхождения не позволяет мне требовать от Вас сатисфакции.
Сам я, впрочем, готов в любое удобное для Вас время дать Вам соответствующее удовлетворение.
Генрих Губиш, потомственный казак Войска Донского.
Пользуясь случаем, поздравляю Вас (именно Вас, Владимир Алексеевич, а не господина Афанасьева) с Днём Вашего рождения!
Всяческих Вам благ.

Наверное, я был тогда ещё слишком зол на Маэстро, и шутка вышла у меня недостаточно смешной. Именинника я, во всяком случае, разгневал не на шутку. Когда услышал я на следующий день в трубке голос Маэстро, то не сразу узнал его:
- Н-ну, что ж... Я г-готов с Вами д-драться... Хоть это и действительно н-н-иже моего д-достоинства ...
Ясно было, что шутка не была принята - обиженной стороной этот раз оказался сам Маэстро. Да ещё и в День своего рождения. Надо было срочно что-то предпринимать. Полетело новое послание.

"Бог с Вами, Владимир Алексеевич! -
что это Вы разгневались так на безобидную шутку?
У меня не было ни малейшего намерения рассердить Вас (тем паче, в такой день), и если это всё-таки произошло, я очень об этом сожалею.
О Ч Е Н Ь С О Ж А Л Е Ю .
Я рассчитывал, что Вы поддержите шутку, что в качестве вызванного я выберу нашим оружием кисти, и мы будем сражаться с Вами, живописуя что-то на холсте.
Со своей стороны, не уверен, правда, что и в дальнейшем смогу обращать в шутки такие излюбленные Ваши выражения, как "жалкое быдло".
С уважением: (подпись) 07.07.95."

Видимо, я был тогда всё ещё зол на Маэстро - тон извинения оставался жёстким. Помню, я долго не звонил и не заходил к нему.
Но Маэстро - надо отдать ему должное - не был ни обидчив, ни злопамятен. А кроме того - кто бы ещё стал выслушивать многочасовые его рассуждения о бесконечности вселенной и ограниченности наших возможностей познать её, о доказательствах бытия Божия и о кознях коварных большевиков!

Мы, конечно, помирились. Позже, в спокойную минуту он даже выслушал (со снисходительной улыбкой) мои соображения о том, что народ древнее родом любого, даже самого родовитого, дворянства. Что это именно народ - по мере надобности и обстоятельств - то терпит, а то и упраздняет это привилегированное сословие (наиболее строптивых развешивая при этом на фонарях), что третировать народ, - это подрывать корни дуба, плодами которого... и т. д.
Вряд ли удалось мне его переубедить, но слово "быдло" при мне больше не звучало.

***

Нелегко говорить в прошедшем времени о человеке, когда - вот он, живой! - стоит перед глазами: спорит, убеждает вас в чём-то напористо - кипятится сам и обжигает словами окружающих.

Спокойно-рассудительным я его не помню: он постоянно вулканировал, вибрировал, стараясь расшевелить каждого, с кем встречался. С ним было, конечно, непросто: категорически нетерпимый и нестерпимо категоричный, он и возмущал, и восхищал - отталкивал и притягивал к себе одновременно. Вот чего не было никогда с ним рядом, так это скуки. И ещё - он не был мелочен: всё, о чём он кричал, в чём так страстно убеждал, было действительно важным, серьёзным, значимым.

А ещё - было в нём что-то рыцарское: в наше торгашеское время он оставался романтиком и бессребреником - не собирал, не копил себе сокровищ на земле и в бой шёл всегда с открытым забралом.

Прожил ли он жизнь счастливо? Думаю - да. Деревьев, может быть, и не сажал, зато вырастил трёх - один к одному! - сыновей, а уж домов настроил - несчётное количество.

Признавался, правда, как-то, что хотел бы написать автобиографическую "Повесть об украденной жизни".
Да - в иное, более благоприятное время жизнь его могла бы сложиться иначе: возможно, он раскрылся бы ещё ярче и разностороннее. Во времена перестройки он, например, возглавлял в течение трёх лет организованную им Демократическую партию Белоруссии. Не потрать он полжизни на пустую возню с чиновничьим миром, больше сделал бы, наверное, и в архитектуре.

Помню его постоянное возмущение чинушами: "Я же не прошу у них ничего для себя! Я же не хочу брать, хочу давать! Так дайте ж нам возможность больше отдавать!".
Чудак, конечно!

Но многое ему и удалось: сделал он таки немало - сделал, наверное, всё, что мог.
Он и других подбадривал, призывая к тому же: "Нельзя вянуть, надо добиваться вершин в том, в чём возможно", - писал он мне в одном из писем. И далее (поздравляя с выходом книжки по экологии) продолжал: "Книга, которую вы написали, это тоже вершина - здорово!", - сочувствовал, сорадовался всегда чужим успехам и удачам.

Несмотря на бесконечные наши споры и распри, несмотря на большую разницу в возрасте (19 лет), он всегда - все сорок лет нашего с ним близкого знакомства - относился ко мне тепло и дружески. В далёкий Владивосток он писал: "Мне очень не хватает Вас".
Если бы я знал, куда написать, я б ответил ему сейчас:

- Мне тоже очень-очень теперь не хватает Вас, дорогой Владимир Алексеевич! - дорогой наш, незабываемый и многоуважаемый наш Маэстро!