«...Нет чести в отечестве своём»

Алла Анатольевна Новикова-Строганова, доктор филологических наук, профессор Орловского государственного университета.

В нынешний юбилейный и памятный год Ивана Сергеевича Тургенева (1818 — 1883) на ум приходят неюбилейные размышления. Наш великий соотечественник, благодаря которому Россия прославилась доброй славой во всём цивилизованном мире, сейчас мало кому помнится на его родине. Знаменательные юбилейные события, связанные с именем писателя, не пробиваются на широкий общественный простор сквозь заточение кафедральных междусобойчиков, кулуарных музейных посиделок да запы-лённых библиотечных выставок.

Создаётся впечатление, что, кроме редких заорганизованных «мероприятий», Тургенев и его творчество — по отзыву другого классика, «начало любви и света, в каждой строке бьющее живым ключом», — никому на его родине не нужны, не интересны. Где уж тут выбрать время для гармоничной прозы, после прочтения которой «легко дышится, легко верится, тепло чувствуется», «ощуща¬ешь явственно, как нравственный уровень в тебе поднимается, что мысленно благословляешь и любишь автора», — иные заботы одолели: всё жёстче сжимаются тиски «торговой кабалы», засасывает в смрадное болото «тина мелочей», заплывает телом душа.

Тургеневу в его эпоху также тяжело было выносить гримасы суетливого и суетного времени — «банковского периода». До такой степени, что писатель в год своего 60-летия объявил о намерении оставить литературную деятельность.

Другой наш русский писатель — Николай Семёнович Лесков — одну из статей из цикла «Чудеса и знамения. Наблюдения, опыты и заметки» (1878) посвятил Тургеневу — именно в тот переломный период, когда автор «Отцов и детей» принял решение «положить перо». В юбилейный для Тургенева год Лесков размышляет об этом «высокопочтенном лице, о его положении, о его обидах и о его грустных намерениях „положить перо и более за него не брать-ся“».

С лесковской точки зрения, заявленное Тургеневым намерение столь значимо, что произнесённый им «обет молчания» никак «нельзя пройти молчанием». Роль писателя в жизни и развитии России так велика, что деятельность власть предержащих, сильных мира сего не идёт ни в какое сравнение: «его <Тургенева. — А. Н.-С.> решимость „положить перо“ — это не то что решимость какого-нибудь министра выйти в отставку».

«Будешь ты чиновник с виду И подлец душой», — эти поэтические строки «Колыбельной песни» Н. А. Некрасова о напускной значительности высоких чиновных персон, важных с виду, а по сути никчёмных, непригодных к живому делу, к самоотверженному служению Отечеству, — Тургенев развил в одном из своих романов: «У нас на Руси важные штатские хрипят, важные военные гнусят в нос; и только самые высокие сановники и хрипят и гнусят в одно и то же время».

Лесков подхватил и продолжил эту выразительную характеристику «крупносановных» людей, по долгу службы призванных заботиться о благе страны, а на деле составляющих «несчастье России»: «в его <Тургенева. — А. Н.-С.> последнем романе: это или денежные глупцы, или проходимцы, которые, добившись генеральства на военной службе, „хрипят“, а по штатской — „гундосят“. Это люди, с которыми никому ни до чего нельзя договориться, ибо они не хотят и не умеют говорить, а хотят или „хрипеть“, или „гундосить“ <выделено мной. — А. Н.-С.>. В этом скука и несчастье России». Поистине — универсальный портрет «крапивного семени» неистребимой чиновной бюрократии. Лесков обнажает её низменные «зоологические» черты: «надо начать по-человечески думать и по-человечески говорить, а не хрюкать на два давно всем надоевшие и раздражающие тона».

Писатель отводит своему старшему земляку первостепенное место не толь-ко в отечественной словесности, но и в общественной жизни России: «Иван Сергеевич — лицо слишком крупное среди всех наших величин. На художественных образах Ивана Сергеевича совершался подъём нашего вкуса и чувства; он силою своего вдохновения раздул в наших сердцах божественную искру сострадания и участия к „крепостному человеку“ — искру, обратившуюся в пламя». «Божественная искра», зажжённая Тургеневым, для Лескова-христианина не просто словесно-поэтический образ.

В тургеневских типах, по верному лесковскому суждению, выражена квинтэссенция социально-психологического состояния современной эпохи: «О Тургеневе говорили, что, прежде чем что-либо задумать и писать, он приглядывался и прислушивался к тому, что говорят и чем сильнее занимаются в обществе. Оттого будто бы, когда появлялось его произведение, где описывался известный тип и характер, в обществе чувствовали, что это что-то знакомое, что об этом именно думали, говорили, и художник в своем произведении только осветил и разъяснил то, что мелькало в умах, но представлялось смутно и неясно».

Вывод Лескова о громадной роли Тургенева в духовно-нравственной жизни страны: «Он представитель и выразитель умственного и нравственного роста России», — заострён против недостойных выходок тех, кем «многократно, грубо и недостойно оскорбляем наш благородный писатель».

Либералы действовали «грубо, нахально и безразборчиво»; консерваторы «язвили его злоехидно». Тех и других Лесков уподобляет, используя сравнение Виктора Гюго, хищным волкам, «которые со злости хватались зубами за свой собственный хвост». «Осмеять можно всё, — замечает автор статьи, — как всё можно до известной степени опошлить. С легкой руки Цельзия было много мастеров, которые делали такие опыты даже над самым учением христианским, но оно от этого не утратило своего значения».

Лесков горячо выступил в защиту «генерала от литературы» Тургенева — «слишком крупного среди всех наших величин» — от всякого рода «литератур-ных <и не только литературных. — А. Н.-С.> хамов». Травлю великого русского писателя устраивала не только литературная критика. Подключилась и бюрократия — в гнуснейших проявлениях чиновничьего чванства.

Лесков изложил подлинные факты непочтительного отношения к Тургеневу даже со стороны его земляков — орловского дворянства и чиновной братии. Этот невыдуманный полузатерянный «рассказ кстати» заслуживает того, чтобы привести его почти полностью.

Лесков пишет: «И у меня есть пример, как относится к Тургеневу среда очень ему близкая, которая могла бы по преимуществу показать своё уважение к нашему писателю, — это его земляки в самом тесном смысле слова, — орловское просвещённое дворянство.

Несколько лет назад (когда уже Тургенева сильно порицали в литературе) я гостил летом у моего двоюродного брата, орловского предводителя дворянства, и в одном разговоре о Тургеневе заметил:

— Чтобы хоть вам выразить своё сочувствие Ивану Сергеевичу, которым может гордиться ваша среда: хоть бы одну стипендию его имени учредили в своей гимназии да хороший портрет его повесили в читальной комнате дворянского собрания!

Брат улыбнулся и отвечал:

— К сожалению, это невозможно.

— А почему?

— А потому, что он у нас не пользуется большими симпатиями.

— За что же?

— Да так... Эти его «освободительные идеи», и прочее... Куда тут о нём заговаривать?

Так о нём и там, на стогнах града, который может гордиться честью его рождения, «неудобно заговаривать». Это уже совсем доля пророка, которому нет чести в отечестве своём.

и вот после одной из самых недавних побывок Тургенева, один личард особых поручений <в значении — верный, слуга, лакей; раболепный чиновник. — А. Н.-С.>, обращающийся при докладе у одного сановника, рассказал, как «они дали Тургеневу асаже», то есть пустили его, по его обер-офицерскому чину <низший офицерский чин от 14-го (последнего) до 9-го класса в «Табели о рангах». — А. Н.-С.>, самым последним. И этот господин, пожалуй, не лгал: теперь это вполне статочно. По крайней мере, явные и тайные советники <тайный советник — гражданский чин 3-го класса в «Табели о рангах» — соответствовал высшим государственным должностям. — А. Н.-С.>, при коих мне довелось слышать рассказ об этом крупном событии, находили, что это так и следовало. «Прежде всего-де порядок».

Таким-то способом эти знаменитые люди и сподобились дать почувствовать европейски известному соотечественнику своё департаментское величие! И они рады, они хвастались, что нашлись, как отомстить Тургеневу«.

По обыкновенному бюрократическому заведению канцелярское ничтожество устроило свою гаденькую «месть» великому писателю за его талант и свою бездарность. «Крупному человеку у нас всякий ногу подставит и далеко не пустит, а ничтожность всё будет ползти и всюду проползёт», — говорится в другой лесковской статье — «Заповедь Писемского» (1885). Сегодня в этом плане мало что изменилось.

Впрочем, уже весело замечает Лесков о Тургеневе, «Иван Сергеевич был отомщён каким-то отставным „корнетом Отлетаевым“, который, не любя дожидаться, назвал себя самым большим советником и вошёл в рай первым».

Независимый в своей писательской позиции — вне партий и так называемых «направлений» — Лесков в данном случае также выступает против «направлен-ской лжи» и «узости». Он высоко ценит в Тургеневе то, что писатель, верный правде художественного факта — «едва ли не самой важной правде», — не потакал «вкусам и наклонностям того или другого направления» — «направлен-ской фантасмагории»: «изображённые им лица по преимуществу не отвечают требованиям направленской прямолинейности, которая желала бы видеть в Базарове или рыцаря без пятна и упрёка, или негодяя, тогда как он только то, что есть Но художник был ни на той, ни на другой стороне. Он был просто на стороне правды».

Из-за чего же Тургенев решился «положить перо»? Лесков размышляет: «Из-за того, что с ним грубо обошлись? Это едва ли достойно его благородного характера и крупного дарования у нас грубо обходятся со всеми, кроме тех, с кем не смеют так обходиться. Но что же с этим делать? Неужто сейчас и бежать, надув губу, как барышня среднего круга, которая всем обижается? Это не лучшая черта в характере общественного человека».

Со всей прямотой, свойственной его кипучей натуре, Лесков упрекает Тургенева за «едва ли зрело обдуманное и во всяком случае недостойное его решение не брать пера в руки». В то же время этот вынужденный «почтительный укор» высоко ценимому писателю продиктован любовью к нему. Однако по праву тех, «кто любят и ценят» Тургенева (Лесков, без сомне-ния, наделён всей полнотой этого права), он указывает на «недостаток мужества при некотором излишнем самолюбии, скрывающем от его <Тургенева. — А. Н.-С.> нынешней наблюдательности всегдашнюю, неизменную любовь к нему истинно образованных людей».

Не без гордости говорит Лесков и о своём родном городе, подарившем мировой культуре знаменитого писателя-земляка: «в Орле увидел свет Тургенев, пробуждавший в своих соотечественниках чувства человеколюбия и прославивший свою родину доброю славою во всём образованном мире». В то же время с болью он признаёт горькую библейскую истину о судьбе пророка в своём отечестве: в России писатель с мировым именем должен разделить «долю пророка, которому нет чести в отечестве своём».

Автор «Чудес и знамений» для полноты картины приводит факты о том, как готовились поляки к общенациональному празднованию юбилея их романиста Крашевского, который, по мнению Лескова, «стоит чего-нибудь только за неимением лучшего на их полнейшем литературном безлюдье» и не достиг, «чтобы понести портфель за нашим европейски известным Тургеневым». С горечью и болью это сопоставление продолжено в бесподписной статье «Успех Крашеского» (1878): «Поздравляем господ поляков с умением уважать и ценить своих писателей и не без любопытства ждём: чем они ещё искусятся пристыдить нас за наше жестокое обращение со своими замечательными людьми».

Лесков считает, что из-за «подобных противных пустяков» нельзя отворачиваться от русской жизни «лучшим людям, чтобы не предать в ней всё целиком людям худшим». Он убеждён, что в принятии ответственных решений выдающимся русским художником слова должны руководить не «обид-чивость», не излишнее «самолюбие» и не упадок мужества в окружении стана «злоехидных» врагов-злопыхателей (к слову, собственную прижизненную литературную судьбу Лесков не раз обозначал поэтическими строками: «Здесь человека берегут, Как на турецкой перестрелке»), а только любовь — к Родине и её людям, кому необходим честный и чистый голос великого русского художника слова.