БИТВА С ДРАКОНАМИ

12-12-2013

1

 
(На фото автор с женой Ниной Ильичной и дочерью Мариной)
 

Наш театр и Тамм, Сахаров, Некрасов, Дудинцев

Учась в аспирантуре Института атомной энергии имени И. В.Курчатова, я продолжал поддерживать контакты с Домом культуры МГУ на Моховой, директором которого был Савелий Михайлович Дворин.

Московская театральная публика с боем осаждала кассы,пытаясь купить билеты на спектакль, поставленный тогдашним режиссером Студенческого театра МГУ Роланом Быковым по
пьесе Павла Когоута «А если это любовь?». Главные роли в нем исполняли Сева Шестаков (аспирант гидрогеолог, ставший позднее доктором наук и профессором) и Ия Савина (Саввина) (окончившая факультет журналистики МГУ, одновременно интересовавшаяся вопросами философии личности, ставшая в скором времени выдающейся актрисой театра и кино России, в 1990 году ей было присуждено звание Народной артистки СССР).

Казалось, что даже воздух просветлялся в мрачноватом зале Дома Культуры на Герцена с его толстыми стенами и низким перекрытием бывшей церкви, когда перед зрителями представала любовь двух молодых людей, неприемлемая для чинушных блюстителей морали советского разлива. Чех Когоут так реально и глубоко обнажил фальшь и ханжество официальных «блюстителей нравов», считавших своим долгом влезать в душу подконтрольных
им молодых людей, что чувства неприятия и отвращение к этим «хранителям идеологии» возникали непроизвольно.

Много лет спустя, в начале 1990-х, когда чешские интеллектуалы, поддержанные тогдашним президентом ЧССР Вацлавом Гавелом, решили организовать в Праге Европейский Клуб Культуры, и Гавел пригласил меня в Прагу, чтобы принять участие в его формировании, я встретил Павла Когоута (он уже жил вдали от Чехии и приехал только на эти заседания). Я поделился с ним воспоминаниями об успехе его пьесы в Москве. Он слышал об этом,но, как мне показалось, был очень рад рассказу о том, какое огромное влияние оказывало действие его пьесы на советских зрителей,как блистательно воплотили в жизнь его идеи на сцене театра МГУ Савина, Шестаков и другие участники постановки.

Затем Сергей Юткевич и Марк Захаров поставили в Студенческом театре брехтовскую «Карьеру Артуро Уи», потом Марк Анатольевич Захаров решился на неслыханную дерзость и поставил
спектакль «Дракон» по пьесе Е. Шварца (в сохранившейся чудом в моем домашнем архиве афише белыми буквами на черном фоне написано: Режиссер Марк Захаров, Художник Юрий Могилевский,
Композитор Анатолий Кремер, Главный режиссер театра Народный артист СССР Сергей Юткевич).
Эта постановка стала едва ли не самым ярким событием во всей театральной жизни Москвы. Сказочные по форме коллизии пьесы ясно проецировались на внутренние события в СССР и на поведение как правителей страны, так и запуганных её жителей.
Я был тогда председателем Правления Дома культуры МГУ и воспользовался возможностью пригласить второго секретаря ЦК комсомола Лена Карпинского на одно из первых представлений
спектакля (мы с Ниной были близкими друзьями его жены Регины – философа естествознания). По его окончании Лен в кабинете Дворина не без подковырок по поводу мелочей стал выговаривать Сергею Иосифовичу Юткевичу, что некоторые детали постановки
недостаточно четки (мне показалось, что Лен просто хотел сделать вид, что он высказывает критику режиссеру, хотя все его подковырки были искусственно притянуты за уши, а главное, по-моему, заключалось в том, что он, понимая политическую остроту постановки, просто подстраховывался, на всякий случай).

Потом я дал билет на спектакль одному из друзей из Атомного института. На следующий день он сказал мне, что у него было такое ощущение, что по окончании представления в зал непременно войдут бригады кагебистов, арестуют всех артистов и сотрудников
Дома культуры за политическую провокацию, а у всех зрителей потребуют документы и перепишут их имена (нелишне заметить, что эта пьеса Шварца была запрещена в сталинское время после того,как некий лауреат Сталинской премии С. Бородин опубликовал в
газете «Литература и искусство» 25 марта 1944 года разгромную рецензию под названием «Вредная сказка»; впрочем, после, наверное, всего пятнадцати представлений «Дракона» в Студенческом театре спектакль также запретили).

Я сам находился под таким сильным воздействием «Дракона», что постоянно возвращался мыслью к пьесе, достал не без труда сборник произведений Евгения Шварца, зачитывался им, и, став аспирантом Атомного института, решил пригласить труппу с этой постановкой в Дом Культуры Курчатовского Института. Приглашение было, на мое счастье, принято, и выездной спектакль состоялся.

Мне хотелось зазвать на представление тех, кому было бы интересно увидеть замечательный студенческий коллектив, позвонил, в частности, в Киев Виктору Платоновичу Некрасову, и тот согласился приехать в Москву на этот день, пригласил снова Лена Карпинского и, конечно, Игоря Евгеньевича Тамма с семьей.

По окончании спектакля Тамм с Некрасовым направились за кулисы, где артисты, еще разгоряченные после игры, снимали грим,переодевались и приводили себя в порядок. Игорь Евгеньевич подошел к здоровяку Юрию Зорину, исполнявшему роль бургомистра,приставил указательный палец к его животу и, буравя живот этим пальцем, стал повторять: «Это вот кто во всем виноват, вот кто», а Некрасов, как мне показалось, был склонен считать более виноватым Дракона, а не того, кто к дракону прилаживался.

Виктор Платонович Некрасов был автором пользовавшейся огромной популярностью повести «В окопах Сталинграда» – до сих пор едва ли не самой правдивой книги о героизме советских солдат в годы Второй мировой войны. Ему же принадлежали замечательные очерки о поездке в США, публиковавшиеся в «Новом мире» и вызвавшие за их правдивость и симпатию к американцам бурную негативную реакцию официальных литературных и партийных держиморд. Позже Некрасов был вынужден покинуть СССР и жил в Париже до самой смерти. Я познакомился с ним в Москве за несколько лет до описываемого события (Виктор Платонович жил в Киеве) и иногда перезванивался с ним. В середине 1980-х годов,оказавшись вместе с Владимиром Николаевичем Войновичем в Киеве, я узнал от Войновича, где жил там Некрасов. Мы подошли вместе к его дому и постояли, вспоминая этого замечательного писателя и человека.

Однажды во время прогулки с Таммом я решился спросить о том, как он стал учителем Андрея Дмитриевича Сахарова, имя которого еще было окружено тайной и не было широко известно
(разнузданные нападки на него начались после публикации в 1968 г. его «Размышлений о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе»).

Игорь Евгеньевич моему вопросу,как мне показалось, даже обрадовался. Он стал мне рассказывать, что привел к нему Сахарова-студента Лев Давидович Ландау. Они поговорили, и Игорь Евгеньевич решил, что из Сахарова не может получиться успешно работающий физик-теоретик. С горечью в голосе Тамм сказал мне:– Я один раз ошибся в определении будущей судьбы студента. Я сказал тогда Сахарову, что, скорее всего, из него получится гуманитарий, потому что мне показалось, что направление мышления этого студента более гуманитарное, чем естественно-научное. Я никогда так грубо не ошибался в определении наклонностей студентов. Как правило, мои прогнозы сбывались, а потом добавил:
– А буквально через несколько лет мы делали с Сахаровым водородную бомбу.

Андрей Дмитриевич позже уверял меня, что это было аберрацией памяти Тамма, так как Сахаров считал, что он сам познакомился с Таммом без помощи Ландау, а с последним установил личные взаимоотношения много позднее.

Много лет спустя после кончины Игоря Евгеньевича с огромной теплотой о моральной роли Тамма в колонии физиков, поселившихся в Арзамасе-16 (нынешнем Сарове) мне рассказывала жена другого выдающегося участника этих работ, Елена Ефимовна Франк-Каменецкая. Ее муж – Давид Альбертович Франк-Каменецкий был заводилой во многих научных делах в теоротделе в Арзамасе, а Елена Ефимовна была душой компании,в их доме часто, по нескольку раз в неделю собирались друзья, кто-то усаживался за пианино, кто-то устраивался за шахматной доской, всегда слышались шутки, не обходилось без дружеских розыгрышей, и Елена Ефимовна рассказывала мне, как был хорош на этих вечерних посиделках Тамм, сколь искрометными были его остроты, как он заразительно смеялся, как он был благороден и возвышенно галантен.

Яков Борисович Зельдович мог иногда на что-нибудь надуться и вообще был ранимым, Юлий Борисович Харитон держался несколько отстраненно, потому что был облечен огромной властью и ощущал свою ответственность, а вот у Тамма этой отстраненности не было ничуть. Атмосфера легкости во взаимоотношениях отличала этого великого человека, и о ней с любовью вспоминали все, кто его знал.

Когда я слушал Елену Ефимовну, мне очень по душе пришлась именно эта мысль о таланте академика Тамма быть самим собой, сохранять простоту и легкость во взаимоотношениях со всеми, в том числе и со мной, зеленым студентом, который ничего, кроме
лишних хлопот, ему не приносил. Я знаю и знал это очень хорошо, меня, конечно, тянуло к ЕИгорю Евгеньевичу, а он был всегда открыт, вёл себя истинно демократично, заботливо, по-отцовски.

Оглядываясь назад на уже немало прожитых лет, я всё яснее ощущаю, что именно Игорь Евгеньевич внес в мою жизнь так много решающих изменений и привел к таким существенным сдвигам в моем образовании, что, не будучи учеником академика Тамма, я,тем не менее, считаю его одним из самых главных моих учителей.

Общество «Знание» на посту

Еще в школьные годы мой интерес к биологии укрепил доцент Горьковского университета Петр Андреевич Суворов, в первый и второй год студенческой поры меня втянул в настоящую научную
работу доцент Тимирязевской сельскохозяйственной академии Владимир Николаевич Исаин, затем совершенно исключительное значение сыграли годы близких взаимоотношений с Сергеем Сергеевичем Четвериковым, который называл меня в письмах своим генетическим внуком, а вот наиболее решающие шаги в изменении направления моего обучения, в укоренении интереса к новым направлениям науки сыграл Игорь Евгеньевич Тамм. Не было бы его мудрого наставничества, жизнь моя сложилась бы совершенно иначе.

Я уже упоминал, что Давид Моисеевич Гольдфарб, с которым мы теперь часто встречались и дружили домами, предложил мне летом 1963 года написать большую главу в готовившуюся им для
издательства «Знание» книгу «Микромир жизни» о последних достижениях в изучении микроорганизмов. Он подрядился подготовить этот сборник в качестве ответственного редактора и подбирал авторов. Издательство заключило со мной 24 октября 1963 года договор на эту работу. Я быстро написал свою главу, назвав её «Человек познает законы наследственности», и она была представлена Давидом Моисеевичем в печать.

Как я уже упоминал, не без влияния на меня разговоров с многими генетиками и прежде всего с Четвериковым я со студенческой поры считал для себя важным объяснять при каждом удобном случае вред советской науке от лысенковщины. Соответствующий раздел был и в этой главе. Гольдфарбу моя глава понравилась, и он не возразил против того, чтобы этот крамольный по тем временам раздел остался в тексте. Как я расскажу позже, эти мои рассуждения вызвали ярость редакторов издательства «Знание», в котором книга должна была выйти в свет.

Зная многих генетиков лично, я постарался перепечатать на тонкой бумаге двенадцать копий текста этой главы и раздал их читать большинству ведущих генетиков, живших в Москве. Неудивительно поэтому, что меня стали иногда приглашать на встречи ученых-биологов с литераторами и журналистами, и на одной такой встрече выступили В. П. Эфроимсон и А. А. Прокофьева-Бельговская, а затем предоставили слово мне. В своей главе я подробно описал работу Франсуа Жакоба и Жака Моно из Института Пастера в Париже, которые доказали, что, наряду с так называемыми структурными генами, определяющими строение специфических белков, существуют гены-регуляторы, управляющие включением и выключением структурных генов. И на этой встрече я рассказал об этом открытии и постарался объяснить журналистам, насколько из-за Лысенко отстала советская наука, как важны сегодня исследования механизмов регуляции работы генов (вскоре, кстати, обоим французским ученым за эту работу присудили Нобелевскую премию).

Стоило мне сесть на свое место в зале, как вдруг какой-то незнакомый мне человек, сидевший позади, дотронулся до моей спины и начал шептать такие слова:

– Вы все – и ваши умудренные учителя, и вы – допускаете одну важную ошибку. Вместо того, чтобы нападать на Лысенко, вам надо было сказать о том, что разделяемая вами наука позволяет решать важные практические задачи, что скоро вы сможете выдать на-гора
какое-то сногсшибательное практическое предложение. И вовсе не обязательно, чтобы оно уже было получено, нужно пообещать, что с вашим участием данное практическое новшество скоро станет возможным. Ведь в зале на заднем ряду сидит дочь самого Хрущева – Рада Никитична, она вернется домой, расскажет за ужином отцу, и это принесло бы гораздо больше пользы вам, чем далекие от практики упражнения с разными типами генов.
Я ответил этому человеку, что заниматься выдумыванием мифической пользы было присуще Лысенко, а ученым надо все-таки быть построже и не витать в облаках.

Когда настал перерыв, в коридоре меня увидел сотрудник редакции журнала «Знание-сила» Леонид Борисович Финкельштейн, который встречал меня несколько раз до этого в редакции журнала, а рядом с ним стоял этот советчик, подговаривавший меня к шапкозакидательской лжи.

– Валерий, – позвал меня Леонид Борисович, – подойди ко мне, с тобой хочет познакомиться Владимир Дмитриевич Дудинцев.
Так мне довелось узнать ставшего тогда знаменитым автора повести «Не хлебом единым», напечатанной в «Новом мире» в 1956 году и оказавшейся в центре всеобщего внимания. Сначала
автора захвалили многие писатели и прежде всего В. Ф. Тендряков, а потом партийные литературоведы разглядели в ней крамолу, на автора обрушился поток идеологизированной брани. Сам Хрущев высказался отрицательно о книге, сказав, что она тенденциозна, что автор злобно и предвзято «оклеветал» работников министерств. С той минуты Дудинцева стало привычным ругать.

Вернусь, однако, к рассказу о сборнике «Микромир жизни».
Стоило Давиду Моисеевичу сдать редакторам издательства рукопись всего сборника, как разразился настоящий скандал. Его сначала вызвали к непосредственному редактору книги. Тот без всяких фигур политеса в категоричном тоне потребовал убрать все
упоминания о Лысенко и лысенковщине в моей главе. Гольдфарб стал возражать, что этого делать не следует.

Тогда разговор был перенесен в кабинет заместителя главного редактора издательства. Туда мы пришли с Гольдфарбом вдвоем,предварительно обсудив в коридоре аргументы, которыми могли бы парировать выводы редакторов.

Главным мотивом наших рассуждений было то, что за годы лысенковщины советская наука сильно отстала от западной, а изложенное мной в главе ясно показывает, как далеко продвинулись ученые в последние годы в понимании законов наследственности. Поскольку значительное место в сборнике занимали рассказы о вирусологии, бактериологии и молекулярной биологии, то отставание советской науки именно в этих областях, ставших центральными в построении новой дисциплины – молекулярной генетики – становилось особенно показательным.

Поэтому, начав разговор, Давид Моисеевич постарался изложить свои взгляды на то, какую важную роль сборник мог бы сыграть в пропаганде новых направлений науки в СССР, если к тому же внятно и открыто рассказать о бедах, принесенных лысенковщиной.
В ответ редактор без экивоков заявил, что эти вопросы находятся под запретом идеологических органов, что критика лысенковщины в открытом виде категорически запрещена. Он пояснил, что недавно на совещании в отделе печати ЦК КПСС редакторам было
специально заявлено, что разрешение советским ученым работать в новых областях знания вовсе не означает свободы обругивать славное прошлое советской науки, что сейчас преобладает такая директива: в вопросах обсуждения истории советской науки нужно
тщательно отгораживаться от реваншизма. Было сказано, что критика сторонников мичуринской биологии является ничем иным, как попыткой взять реванш за прежние поражения генетиков в идеологических спорах с мичуринцами.

– При чем тут реваншизм? – заявлял Гольдфарб. – Нужно назвать вещи своими именами, ведь именно партия всегда призывала бороться с ошибками, раскрывать ошибочные взгляды и
с помощью критики и самокритики искать правильные пути к движению вперед.
– Я не собираюсь из-за ваших поползновений терять свое место,
– уже распалившись и покрикивая, отвергал доводы Гольдфарба
редактор издательства.
– А вы не пытайтесь сидеть сразу на двух стульях, – отвечал Давид Моисеевич в той же запальчивости. – Вы хотите и про новые вещи рассказать, и на старые ошибки накинуть флёр неприкасаемости. Это не позиция принципиального человека.

В общем мы проговорили больше часа, в комнате временами стоял крик, но переломить позицию издателей было невозможно.
Идеологические запреты значили для них гораздо больше, чем любые доводы разума и совести. Заместитель главного редактора даже пригрозил тем, что он вообще снимет из плана изданий весь сборник, если мы будем упорствовать. В конце концов, Давид Моисеевич развел руками и согласился на исключение «крамольного», «реваншистского» текста из моей главы.

Переписка с Добржанским

В 1962 году мне в руки попали страницы машинописного перевода американского учебника по генетике. Раньше я проштудировал старое издание, вышедшее еще перед Второй мировой войной, оно было написано Синнотом и Денном. В новом издании появился третий автор, переводчик написал на титульной странице его фамилию как Ф. Г. Добжанский. Я, конечно, встречал статьи этого автора в ведущих западных биологических журналах и в Science, знал его знаменитую формулу, определявшую смысл современной биологии (многие ведущие ученые всего мира нередко повторяли её в своих книгах и статьях): “Nothing in Biology Makes Sense Except in the Light of Evolution” (“Ничто в биологии не имеет смысла, кроме как в свете эволюции”). Просматривая новые журналы, я обнаружил несколько его недавних статей по эволюции и послал автору открытку с просьбой прислать оттиски этих публикаций и вскоре получил их от него. Однако я тогда не знал, что этот корифей эволюционного учения был когда-то русским ученым.

Вскоре стало известно, что издательство, для которого был приготовлен перевод нового прекрасного учебника, отказалось печатать его. Я поделился с Тимофеевым-Ресовским своим огорчением по этому поводу, и Николай Владимирович объяснил мне причину поведения советских издателей. Он сказал, что хотя третий автор книги действительно выдающийся американский генетик, но он бывший советский человек, ученик ленинградского генетика Ю. А. Филипченко, оставшийся в 1920-х годах жить на Западе. Тимофеев рассказал мне о нем, пояснил, что зовут его Феодосием Григорьевичем, что он пишет свою фамилию по-русски как Добржанский, что он был любимым учеником Томаса Ханта Моргана, стал выдающимся эволюционистом, создателем синтетической теории эволюции. Мне захотелось получить и ранее опубликованные им статьи и книги. Тимофеев сказал, что я могу не стесняться и написать Добржанскому письмо, причем сослаться на него, поскольку они с ним неоднократно на Западе встречались и друг другу симпатизировали. Когда моя глава в книге «Микромир жизни» была напечатана, и я начал работать над книгой по генетике, то решил воспользоваться советом Тимофеева-Ресовского. Я подумал, что,если пошлю ему книгу со своей статьей, это придаст просьбе большую убедительность. Я запаковал книгу, вложил в нее письмо и отправил Добржанскому в Рокфеллеровский университет:

«Глубокоуважаемый Феодосий Григорьевич!
Я решил после разговора с Николаем Владимировичем Тимофеевым-Ресовским написать Вам письмо и обратиться с просьбой. Я пишу сейчас книгу о развитии генетики. Книгу, в основном предназначенную для старшеклассников. Но, к сожалению, мне очень не хватает множества материалов, которые трудно стало достать в силу того, что они библиографическая редкость. Кроме того, многих материалов нет даже в московских библиотеках.
Если бы Вы смогли помочь мне присылкой некоторых из этих материалов, я был бы Вам очень признателен. Прежде всего мне хотелось бы получить перевод работы Сергея Сергеевича Четверикова, напечатанный в Журнале философского общества. Николай Сергеевич Четвериков показывал мне его, но мне неудобно просить у него этот оттиск еще раз. Кроме того, мне было бы очень полезно познакомиться с Вашими работами по эволюции. Часть из них я читал, несколько статей Вы прислали мне в ответ на мой запрос, за что я Вас очень благодарю, но все-таки очень многих Ваших работ по эволюции и генетике у меня нет.
Список прошений я мог бы продолжать, наверное, до бесконечности, но мне неудобно затруднять Вас и тем, что я уже назвал.
Может быть, Вам будет интересно познакомиться со сборником,
который мы написали для так называемого „широкого читателя“.
Редактировал работу профессор Гольдфарб Давид Моисеевич. В этом
сборнике опубликована довольно небрежно написанная моя статья. Не судите меня строго, так как времени для написания было очень мало, а написать генетическую статью для такого сборника было нужно.
Извините еще раз за беспокойство,
Уважающий Вас В. Сойфер
10 ноября 1965 г.
Мой адрес: Московская область, почтовое отделение Институт
полиомиелита, Сойферу Валерию Николаевичу».

Ответ не заставил себя ждать. Он был напечатан на бланке
Рокфеллеровского университета и очень меня порадовал:

«Нью-Йорк, 23 декабря 1965
Многоуважаемый Валерий Николаевич!
Сегодня получил Вашу книгу и письмо от 10 ноября. Книгу
проглядел с интересом – как недавно ее содержание было поганый
„Вейсманизм-Морганизм“!
Посылаю Вам простой почтой большой пакет с оттисками. У меня
было несколько оттисков перевода статьи С. С. Четверикова (речь идет о статье Chetverikov S. S. On Certain Aspects of the Evolutionary Process from the Standpoint of Modern genetics // Proc. Amer. Phil. Soc. 1961. V. 105.
N. 2, pp. 167—195. Перевод был отредактирован М. М. Лернером – В. С.), но посылаемый Вам последний. Однако, у меня сохранился экземпляр оригинала, подаренного мне автором, и также есть экземпляр Трудов Философского Общества, в котором перевод напечатан. В общем, Вам этот последний экземпляр будет, пожалуй, полезнее, чем мне.
Когда она выйдет, не забудьте прислать экземпляр Вашей книги
о развитии генетики.
Уважающий Вас Ф. Добржанский».

Ободренный таким благожелательным тоном письма великого
ученого, я стал регулярно отправлять ему свои новые публикации, в частности, послал в Штаты журнал «Знание-сила» со статьей «Молекулы – свидетели эволюции», в которой была сделана отдельная врезка «О Сергее Сергеевиче Четверикове» (журнал «Знание-Сила», 1966, №10, стр. 8—12). Написал я и о том, что перешел из Института полиомиелита в Институт общей генетики АН СССР.
Скоро от Феодосия Григорьевича пришло еще одно письмо:

«11 апреля 1967
Дорогой Коллега:
Недели 2 тому назад послал Вам пакет с оттисками по Вашему надо
думать старому адресу (Институт Полиомиелита, Академия Медицин-
ских Наук). Надеюсь, что эта посылка дошла. Если нет – пишите и, конечно, пошлем новую. Ваша прекрасная биография С. С. Четверикова мне доставила большое удовольствие, потому что воскресила многие приятные или, во всяком случае, существенные воспоминания.
С искренним приветом,
Ф. Добржанский»

С той поры обмен письмами и оттисками опубликованных работ с Добржанским стал постоянным. Постепенно от более формального обмена научными новостями мы перешли и к вопросам
общечеловеческого плана, о чем я напишу позже.

Через некоторое время после знакомства с В. Д. Дудинцевым
мы встретились с ним у него дома на Ломоносовском проспекте.
Я стал бывать у Владимира Дмитриевича довольно часто. Он при
первой же встрече рассказал, каков его творческий метод.
– Надо заинтересовать читателя какой-то интересной и лучше
всего детективной темой, схватить его за руку и повести вперед,
раскручивая эту детективную коллизию. Когда он будет захвачен
темой и коллизией, в которую попали герои, можно идти дальше и
разворачивать боковые линии повествования, – пояснял он мне.

Поведал он и о том, в чем заключается его писательская манера
сбора материалов и подготовки заделов для книги. Мы сидели в его кабинете, он попросил меня встать с кресла, приставленного к стене рядом с дверью, и показал листы белого полукартона, размером в письменный стол, прислоненные к стене за этим креслом. Было их, наверное, десятка полтора. Дудинцев вынул один из них, и я увидел, что он весь исписан фразами, идущими в разных направлениях и занимающих разное место, от пяти до десяти сантиметров каждая.

– Я записываю таким образом пришедшие мысли, постепенно
заполняя этими заготовками всю поверхность листа картона. После
этого я ставлю его к стене и кладу на стол новый лист. Постепенно у меня вырисовывается сюжет книги, я достаю все листы, изучаю их и сажусь писать книгу с помощью этих заготовок. Важно, чтобы читателя захватывала фабула и её разворачивание в действие, нужно чтобы внимание читателя не ослабевало от начала к концу произведения.

На следующей встрече он открыл мне, зачем я ему понадобился.
Он решил написать большую повесть о скрытых в человеке добродетелях и пороках, а сюжет поискать в биологии и агрономии. Он сказал, что хотел бы назвать книгу «Неизвестный солдат».

Лекции

В октябре 1964 г. заведующая кафедрой микробиологии 1-го Московского медицинского института Мария Николаевна Лебедева пригласила меня прочесть курс лекций «Молекулярная генетика микроорганизмов» на её кафедре, что я с удовольствием сделал.
Поскольку из-за многолетнего засилия лысенковщины большинство врачей не получали никаких сведений о генетике, чтение таких лекций было востребованным.
Как всегда получается в жизни, слухи в профессиональной среде
разносятся с огромной скоростью, и мир научных сотрудников не
представлял собой в этом смысле исключения. В результате меня
стали приглашать читать лекции в разные институты. В начале
1965 года Чумаков появился утром в коридоре нашей лаборатории,
позвал меня к себе в кабинет и заявил:
– Послушайте, хотя вы меня и не убедили в правоте своих
взглядов о возможности возвратных мутаций к патогенности у вируса полиомиелита, но я обсужу ваши предложения с заведующим Лаборатории по контролю за вакцинами, а вас прошу сделать следующее. Наши сотрудники учились в годы, когда генетика была
запрещена. А вы знаете эту дисциплину, плюс знакомы с биохимией
и биофизикой микроорганизмов, у вас есть публикации на эти темы, и я слышал от коллег, что вы уже читаете курс лекций в Первом мединституте. Так вот, прочтите, пожалуйста, курс лекций по генетике для всех сотрудников института и приступите к лекциям, как можно скорее, скажем, уже в марте. Лекции должны читаться с утра, раз в неделю.
Такого предложения я никак не ожидал. Я поначалу попробовал отказаться от лестного, но непростого для меня предложения, однако Михаил Петрович стоял на своем и повторил, что у большинства сотрудников института знания по генетике нулевые, а надо поспевать за мировым прогрессом. Раз мне известен предмет, то и не имеет значения, что я работаю на низшей научной должности, пусть и заведующие лабораториями, и старшие научные сотрудники, словом, все доктора и кандидаты наук прослушают полный курс лекций по генетике.

2

Эти лекции стали для меня исключительно важными. Я не только систематизировал свои знания, привел в порядок сведения, почерпнутые урывочным чтением разных учебников, статей и обзоров, но и понял, как важно не перескакивать с одной темы на другую, как необходимо раскрывать в деталях основные механизмы всех описываемых процессов. Такой подход оказался очень для меня существенным еще и потому, что вскоре я приступил к написанию книги о генетике.
С тех пор меня часто стали приглашать с лекциями и докладами в разные институты и на конференции.

Читал я также довольно много лекций по линии общества «Знание». За эти лекции платили гонорары, и они позволяли мне прирабатывать так нужные семье дополнительные средства.

Детгиз на страже идеологии

30 ноября 1965 г. Детгиз заключил со мной договор на книгу под условным названием «Генетика - это просто».

Мне было предложено сдать рукопись в издательство 1 марта
1966 г. Потом, правда, надо мной смилостивились, продлили срок
до 1 июля и предложили сменить название на «Генетический код».
Вечером 30 июня 1966 года я привез в издательство завершенную
рукопись под таким названием и сдал её в канцелярию.

Редактировать книгу поручили женщине с тихим голосом Гали-
не Алексеевне Ивановой – как мне сказали её сослуживицы, дочери
крупного чина в КГБ и потому пользовавшейся относительной свободой в её рабочем расписании. Она и на самом деле то пропадала на больничном, то оказывалась в санатории, то уезжала «по делам» на юг, звонила иногда мне домой и сообщала, что читает рукопись и пока не видит крупных недостатков.

Однако название книги ей не понравилось, и мне пришлось
срочно придумывать новые варианты названий. Одно из моих предложений звучало так: «Арифметика наследственности». Иванова посмотрела на принесенный мной список и сказала, что именно оно нравится ей больше всего. В дирекцию издательства ушло подписанное М. М. Калакуцкой письмо об изменении названия.

Тем не менее трудность с этим титулом возникла. Меня попросили приехать в издательство, чтобы встретиться с членом редакционного совета издательства, писателем Львом Абрамовичем Кассилем. Знаменитый автор «Кондуита и Швамбрании» довольно резко сообщил мне, что название «Арифметика наследственности» не годится. «Так можно додуматься и до геометрии наследственности, и до тригонометрии и до еще чего-нибудь».
– А разве Ваша Швамбрания и Кондуит более понятные для русского человека слова? – непочтительно спросил я. Мой выпад достиг цели. Кассиль посмотрел на меня, поразившись такой решимости юнца, махнул рукой и сказал:
– Ну, если редакторов это не коробит, то и пичкайте детишек
своей арифметикой.

На этом данная проблема разрешилась. Однако вскоре возникла
трудность посложнее. Я получил по почте письмо от 8 апреля 1967
года, что издательство требует изменить главу о С. С. Четверикове (я написал о его аресте в 1929 году и ссылке в Свердловск). Мне было заявлено, что детям не интересно читать о таких подробностях.
Плюс к этому от меня потребовали исключить главу, повествующую о сессии ВАСХНИЛ 1948 года, а также написать на полутора страницах краткое предисловие к книге.

Когда я попытался воспротивиться этим требованиям, Иванова
тем же тихим голосом сообщила мне, что так как я получил аванс за издание книги (который я тут же, конечно, потратил на семейные нужды), то если я буду упрямиться, договор со мной издательство разорвет, и с меня судом будут затребованы все полученные деньги, а если я их не смогу вернуть немедленно, то меня посадят в тюрьму.
Мне не оставалось ничего иного, как подчиниться требованиям.
Других придирок ко мне не возникло, 7 июня 1967 года книга была
одобрена редакционным советом издательства, и я решил, что все
тяготы с изданием остались позади. Однако самоуспокоенность
часто бывает ошибочной.

Сначала издание моей книги в «Детгизе» затянулось по вине
Ивановой еще на полтора года. Она всё время болела, продлевала
сроки сдачи отредактированной рукописи в печать, я нервничал
и пытался даже сменить редактора, но всё было тщетно. Наконец,
в последнюю неделю декабря 1969 года Иванова позвонила мне
совершенно умирающим тоном из больницы КГБ, сказала, что за-
вершает работу над последней вёрсткой, но у нее возникли вопросы по поводу некоторых эпиграфов к главам. В частности, она спросила меня, как звали американского генетика Моргана. Я ответил: Томас Хант. Было слышно, что Иванова что-то записывает. Следующим вопросом она меня просто сразила: она попросила напомнить ей, как звали Гёте. Я сказал, чуть не поперхнувшись в трубку: Иоганн Вольфганг. Галина Алексеевна снова на мгновенье замолчала, видимо, она записывала то, что я ей сообщил, а потом попросила меня заехать к ней в больницу, забрать верстку, подписать её, разрешив выход книги в свет в таком виде, и отвезти в издательство, чтобы весь тираж был безотлагательно напечатан.

Когда я приехал и взял в руки стопку тетрадок с версткой книги, на титульном листе я увидел написанные рукой Ивановой напротив фамилии Гёте слова «Иоганг Вы Га Гёте», а в самом начале книги я нашел вложенную бумажку с записью: Иоганг Фанфан Гёте (тогда
в СССР был популярен французский кинофильм «Фанфан-Тюльпан», и имя Фанфан было Ивановой, видимо, хорошо знакомо).
Такой была грамотность редактора ведущего литературного издательства СССР.

Однако самое неприятное ждало меня впереди. Получив набранную типографским шрифтом и сформатированную книгу в руки, я внимательно прочел текст еще раз, нашел много опечаток и сдал 4 января 1970 года исправленную вёрстку в печать. Можно было
спокойно вздохнуть. Но не тут-то было.

Через неделю у меня в лаборатории раздался звонок: меня
срочно вызывали «на ковер» к директору издательства Константину Федотовичу Пискунову. Когда я появился пред светлы очи начальника, я увидел в его кабинете также мужчину средних лет в светлом костюмчике и почему-то решил сразу для себя, что этот типчик – из КГБ. Так оно и оказалось.
Перед человеком в сером костюмчике лежала стопка так называемых чистых листов – тетрадок книги уже напечатанного тиража с закладками на 11-й и 33-й страницах. На обеих я привел в качестве эпиграфов строки из стихов Н. Гумилева. Перед рассказом о путешествии Ч. Дарвина на корабле «Бигль» я привел строки:

В мире, как прежде, есть страны,
Куда не ступала людская нога (стр. 11),

взятые из цикла гумилёвских стихотворений «Путешествие в Китай»:

И кажется, в мире, как прежде, есть страны,
Куда не ступала людская нога.
Как будто не все пересчитаны звезды,
Как будто наш мир не открыт до конца!

А после названия раздела «Количественные закономерности
моногибридного скрещивания» было напечатано:

Потому что все оттенки смысла
Умное число передает.

Под строками я указал фамилию автора – Н. Гумилев. Строки
я выписал из книг Гумилева, выданных мне в Зале редких книг
Ленинской библиотеки.

Гумилева – поэта «Серебряного Века» Русской поэзии, расстреляли по распоряжению В. Ленина в 1921 за участие (как позже оказалось, мнимое) в «антисоветском заговоре профессора Таганцева». С тех пор имя поэта было строжайше запрещено в СССР, хотя, конечно, среди интеллигенции было немало людей, еще помнивших наизусть строки его замечательных стихов, а спустя полвека стало ясно, что оснований для расстрела Гумилева у Ленина не было.

С возмущением в голосе господин в сером указал мне на эти страницы и спросил, зачем нужна такая политическая провокация в книге для детей, и где я взял строки из запрещенной поэзии казненного советским судом автора.
Моим словам о том, что я прочел приведенные строки в книгах Гумилева в открытом доступе в Ленинской библиотеке, он не поверил. Мне было предложено в течение нескольких дней представить справку о том, упоминается ли в каком угодно издании, разрешенном к опубликованию в последние годы советской цензурой – Главлитом, имя Николая Степановича Гумилева. В противном случае страницы с крамольными стихами будут вырезаны из книги, и эта «выдирка», как её называли в редакциях, будет сделана за мой счет. Поскольку тираж первого издания (завода, как его именовали) был 75 тысяч экземпляров, удаление вручную «крамольных страниц» из напечатанных копий всего тиража и замена их новыми страницами без эпиграфов стоила бы много и заметно уменьшила бы размер моего гонорара.

Я вернулся в лабораторию и решил позвонить в редакцию биологии Большой Советской Энциклопедии, к её заведующему, Осипу Михайловичу Бенюмову, с которым в это время я часто встречался, так как для нового, третьего издания БСЭ мне были заказаны восемнадцать статей по генетике. Бенюмов пообещал узнать нужные мне сведения у коллег в редакции советской литературы БСЭ, а через час позвонил и сказал, что в недавно вышедшем в свет томе Советской литературной энциклопедии помещена большая статья о Гумилеве. Обрадованный я сообщил по телефону эту новость Г.А. Ивановой и посчитал, что с успехом выпутался из неприятной истории.

Но дело на этом не закончилось. На следующий день, когда я трясся в переполненном 144-м автобусе на работу в Институт общей генетики АН СССР, ко мне сквозь плотную толпу пассажиров с трудом пробралась сотрудница нашего института М. Померанцева
и спросила, зачем я так подвел её подругу Галю Иванову.
– Что я еще натворил? – спросил я Марину.
– Что ты ей за ссылку на Гумилева дал? Ты хоть посмотрел на
эту статью в Литературной энциклопедии?
Я ответил, что ссылку мне дал О. М. Бенюмов.
– Так поезжай в Ленинку немедленно и посмотри эту статью. Ты сразу поймешь, как подвел бедную Галю, – проговорила Марина.

Когда я открыл том энциклопедии, то понял, в чем тут дело. Не слишком обремененная знаниями редактор Иванова пропустила в печать строки Гумилева, потому что, видимо, была не знакома с фамилией опального автора. Теперь оказалось, что я снова подвел
её «антисоветчиной». Конечно, будучи на работе, она могла пройти в соседнюю комнату и открыть том Литературной энциклопедии,стоявший там на книжной полке, и проверить, что за ссылку я дал ей. Но ничего проверять она не стала, а просто передала начальству мою справку. И получилось, что она второй раз попалась на «политической провокации» Сойфера.

Статья в Литэнциклопедии о Гумилеве действительно имелась.
Но под ней стояла фамилия автора – А. Д. Синявского, незадолго до этого осужденного тем же неправедным советским судом за литературные произведения, признанные антисоветскими. Получалось, что я не только протаскиваю на страницы советских изданий имя поэта-антисоветчика, но и пытаюсь прикрыться зловредными писаниями другого, недавно изобличенного антисоветчика – Синявского. Ивановой было сделано, видимо, предупреждение, выход тиража в свет задержали, на двух страницах моей книги в окончательном виде появились пустые места там, где были напечатаны строки Гумилева, а мой гонорар за книгу «похудел» сразу на четверть.

Эта моя первая самостоятельная книга вышла в свет с задержкой в начале 1970 года, но на титульном листе стояла дата – 1969 год. Я посвятил книгу памяти О. Н. Писаржевского, поскольку именно он уговорил меня начать работу над ней. С легкой руки
Писаржевского, познакомившего меня с главным редактором журнала «Наука и жизнь» В. Н. Болховитиным, последний решил напечатать значительную часть текста этой книги в нескольких
номерах журнала *, а затем я стал регулярно писать туда статьи на разные темы, подружился с сотрудниками редакции и до сих пор сохраняю теплые отношения с ними.

Генетика – это сила!

В годы создания книги и её публикации в СССР продолжали главенствовать идеи Лысенко, поддержанные Сталиным, что генетика – это буржуазная лженаука. Сталин был непоколебимо
уверен, что среда, правильное (коммунистическое) воспитание
могут менять не только человеческие взгляды, но и общество, и
экономические системы, и даже природу человека. «Будущее при-
надлежит Мичурину», – писал Сталин и призывал Лысенко даже не
тратить времени на доказательство научной неправоты Вейсмана,
Моргана и Менделя.

Я продолжал использовать все возможности, чтобы шире распространять идеи генетики. Более десяти статей о достижениях генетики было опубликовано мной в информационных бюллетенях
Агентства Печати «Новости». Их тут же перепечатывали десятки
* Отрывки из книги в 1967 году начал публиковать журнал «Наука
и жизнь». Три большие статьи вышли в №№ 9 и 11 в 1967 году и в №5 в 1968 году и благодаря этому мое имя стало известным среди тех, кто писал о науке в СССР.

Редактор отдела науки АПН Светлана Винокурова способствовала появлению моих публикаций, она всегда была готова размещать в бюллетенях АПН мои статьи о достижениях советских генетиков, таких как Р. В. Хесин, Г. И. Абелев, Д. М. Гольдфарб. В редакции науки АПН вообще царила атмосфера доброжелательности и интереса к последним новинкам науки, которую культивировали там Винокурова и И. А.Луначарская. Регулярно стали появляться мои статьи в журналах «Знание-Сила», «Техника-молодежи», «Наука и жизнь». В целом в СССР интерес к генетике стал расти. Например, мы несколько раз обсуждали с известнейшим актером и писателем Ираклием Луарсабовичем Андрониковым роль генетики в обществе. Я показал как-то ему фотографии представителей династии Габсбургов с их характерной, передававшейся из поколения в поколение оттопыренной нижней губой.

– Да что вы зациклились на этой губе? – начал выговаривать мне
Ираклий Луарсабович. – Зачем вам немецкая губа? Вы, наверное, не ездили вокруг Ясной Поляны, не разговаривали с людьми именно
там. А ведь у жителей этого места, у огромного числа, совершенно особое строение носа. У них нос – сапогом! В точности такой же,как у Льва Толстого! Ведь Толстой «оплодотворил» в молодости всю округу, и теперь там громадное распространение получил толстовский нос. Это Вам почище габсбургской губы. После этого поспорь с тем, что за силища генетика!

Комментарии
  • novikov.1935 - 13.12.2013 в 21:28:
    Всего комментариев: 56
    Н.С.Гумилёв окончил Царско-Сельский лицей. Встречались публикации о том, что в 1921г. все живущие выпускники разных лет(около 120 человек) почти одновременно Показать продолжение
    Рейтинг комментария: Thumb up 0 Thumb down 0
  • khyum - 17.12.2013 в 20:45:
    Всего комментариев: 112
    То было время подвигов для всех.
    Рейтинг комментария: Thumb up 0 Thumb down 0

Добавить изображение