ВСТРЕЧИ С ПИСАТЕЛЕМ
19-12-2013Встречи с Тендряковым
В 1966 году, когда я завершил работу над рукописью «Арифме-
тики наследственности», мне, как и любому начинающему автору,
хотелось, чтобы её прочли настоящие писатели, ведь уверенности
в том, что моя работа представляет интерес для так называемого
«широкого круга читателей», у меня не было.
Сначала я дал её Анатолию Абрамовичу Аграновскому. Его
заключение было вполне положительным. Он сказал, что книга
получилась интересной, хотя на некоторые ляпы он мне с доброй
усмешкой указал. Так, описывая многолетние попытки генетиков
понять, как могут внутриклеточные органеллы, такие как мито-
хондрии или хлоропласты, нести генетические записи, если они не
являются частями хромосом, я прибег к дурной «литературщине»
и написал, что ученые долго «блудили в потёмках непонимания
сути процесса». Анатолий Абрамович прочел вслух этот пассаж и
спросил меня:
– Ваше ухо тут ничего не режет?
– Да нет. Не режет, – ответствовал я простодушно.
– Прямо-таки блудили? Но ведь в темноте блудят с чужими
женами, а ученые блуждали в темноте незнания, не правда ли?
Когда рукопись «Арифметики наследственности» была завер-
шена, она содержала около 300 страниц. Я нарисовал сам схемы и
рисунки, помогавшие понять наиболее сложные места, и старался
читать вслух друзьям отрывки из подготовленного к печати текста.
Вообще папка с рукописью не покидала моего большого портфеля,
потому что я использовал каждую свободную минуту, чтобы редак-
тировать написанное.
Однажды мой друг из Обнинска, Владислав Иванов, состояв-
ший в правлении городского дома ученых, пригласил меня приехать
к ним, чтобы послушать выступление ставшего тогда известным
в стране писателя Владимира Федоровича Тендрякова. Я решил
поехать и по сложившейся уже привычке взял с собой папку с
рукописью, надеясь поработать с ней те два часа, пока электричка
шла из Москвы до Обнинска.
Тендряков начал свое выступление довольно необычно. Выходец
из вологодской деревни он говорил с сильным северным оканием,
и в первой же фразе признался, что говорить не умеет, а предпочи-
тает записывать свои мысли на бумаге. Поэтому вместо того, чтобы
что-то объяснять и витийствовать, он прочтет стихотворение, напи-
санное несколько тысяч лет назад и лишь условно приписываемое
неизвестному истории человеку, которого называют Вавилонским
Экклезиастом. Начиналось стихотворение сентенцией о том, что
«Ничему не учатся люди, бедных грабят богатые, люди воюют друг
с другом, неправда часто берет верх над правдой» и т.п.
– Вот теперь задумайтесь, – призвал Тендряков, – много ли
изменилось в нашем сознании за тысячи лет, прошедшие с момента
создания этого стихотворения? Стали ли мы мудрее?
После этого он говорил недолго, признался, что понимает, что
выступает наверное в самой умной аудитории и предложил при-
сутствующим задать ему вопросы, на которые он ответит. Записки
пошли на сцену косяком, и писатель стал зачитывать их и подробно
отвечать на каждую. В одной из первых его спросили, почему он
недавно заявил, что не любит образ Дон Кихота.
– Да как же можно его любить! Помилуйте! – почти закричал
Тендряков. – Этот сумасшедший с упорством налетал на ветряные
мельницы с мечом, так как ему чудились в мельницах переодетые
враги. Вот так и в нашей стране воинствующие «дон кихоты»
набрасывались на наших якобы врагов космополитов, на идеоло-
гических противников то с правого уклона, то с левого, хотя и на
том и на другом фланге уничтожавшиеся люди были истинными
коммунистами, а вовсе не нашими врагами. Как можно проходить
мимо этого и делать вид, что ничего не случилось? «Дон Кихоты»
представляют реальную угрозу для нашего общества.
Он еще раз повторил, что уверен, что в этом зале сидят самые
умные люди из тех, кого он встречал в жизни, а затем обратился с
такими словами:
– Но признайтесь, несмотря на весь ваш высочайший умствен-
ный потенциал, разве у большинства из вас нет претензий на дон-
кихотство? Скажите, например, как много среди вас антисемитов?
А разве может нормальный образованный человек формировать
свое отношение к людям на основании того, какой национальности
были его родители?
В следующей записке писателя спросили «Правда ли, что со-
циалистический реализм умирает?» Тендряков прочел записку и,
не раздумывая ни секунды, проговорил:
– Но, товарищи, ведь для того, чтобы умереть, надобно родиться!
В таком духе встреча продолжалась, наверное, более часа. Зал на-
калялся эмоциями, а Владимир Федорович продолжал будоражить
всех нетрадиционными, но глубоко им продуманными мыслями,
идущими во многом вразрез с господствующей линией партийной
пропаганды. «Оттепель» прорвалась в самом решительном виде,
идеологические каноны отвергались выдающимся писателем без
малейшего страха и недомолвок.
Организаторы этого вечера предусмотрели, что по его окончании
Тендряков и кое-кто из местных ученых пойдут на ужин, тем более
что писатель собирался переночевать в Обнинске и только утром
уехать в Москву. Я также попросил Иванова заказать мне номер в
гостинице и оказался приглашенным на ужин. По русскому обычаю
на столах стояли бутылки с горячительными напитками, они еще
более разогрели участников застолья. Жорес Медведев, который
работал тогда в Обнинске в Институте медицинской радиологии,
предложил всем дружно выпить, чтобы порадоваться тому, как
замечательна жизнь у них в Обнинске:
– Всё у нас тут есть, и хорошие люди, и интересная работа, и
вот Дом ученых замечательный, и какие гости к нам прекрасные
приезжают. За это ведь не грех выпить по полной. И если чего нам
не хватает, то только одной вещи: как было бы здорово, если бы у
нас тут появилась своя типография.
Когда ужин завершился, и мы вышли из ресторанчика, Иванов
представил меня как своего доброго знакомого Тендрякову и сказал,
что ночевать мы будем в одной гостинице. Мы пошли с писателем
под ручку по направлению к зданию этого отеля. Он заметил у
меня под мышкой толстую папку и спросил, что за драгоценную
ношу я тащу с собой в этот поздний час. Я объяснил, что написал
популярную книгу для детей о том, что такое генетика, очень этим
удивив Тендрякова, и наверное под влиянием выпитого я обнаглел
и спросил, не захочет ли он её почитать.
– А я-то как раз и хотел только что вас попросить, не дадите ли
почитать. Я всё время про генетику слышу, а что это такое, толком
не знаю.
Так моя папка перекочевала подмышку Владимира Федорови-
ча, я получил от него домашний и дачный телефоны. Мы взаимно
довольные друг другом разошлись, а следующим утром я ехал в
электричке в Москву и начал нервничать, ожидая, что же скажет
знаменитый писатель о моем труде.
Оказавшись дома, я всё время вспоминал детали прошедшего
дня и решил позвонить Владимиру Дмитриевичу Дудинцеву, что-
бы поделиться с ним услышанным. К тому времени мы уже с ним
много раз встречались, часто подолгу разговаривали по телефону,
поэтому я решил рассказать ему довольно подробно об услышанном
в Обнинске. Ведь и вправду это были неожиданные и незабываемые
впечатления очень яркого, нового и важного в жизни. Мой рассказ
продолжался, наверное, минут десять или пятнадцать. Дудинцев
слушал и не перебивал меня, но, впрочем, не выражал и никаких
эмоций. Его прорвало, когда я пересказал слова Жореса Медведева,
с которым Дудинцев был также знаком, о желательности заполучить свою типографию:
– Вы сейчас исполняете роль провокатора. Вы отлично знаете,
что мой телефон прослушивают органы и всё равно несете эту ан-
тисоветчину! Как вы можете открыто передавать осуждения социа-
листического реализма! Это основа основ для советских писателей.
Вы что, ждете моего одобрения этой крамоле? Вы своим рассказом
подвели и Тендрякова. Вам бы надо поставить его в известность о
вашем провокационном рассказе по телефону и попросить проще-
ния у него за такую безответственную болтовню.
Я был шокирован. Утром я позвонил Тендрякову и попросил
о срочной встрече. Когда я приехал к нему домой около метро
«Ботанический сад», на мой звонок дверь открыла жена писателя,
поразившая меня своей красотой. Я прошел в кабинет Владимира
Федоровича, он сел напротив меня на стуле и приготовился слу-
шать, что я ему скажу. Я, конечно, волновался и чувствовал себя
омерзительно. Прослыть провокатором было ужасно.
Однако рассказ мой никакого отрицательного впечатления на
Тендрякова не произвел. Он внимательно меня выслушал, не пе-
ребивал и не встревал с какими-то вопросами, а когда я замолчал,
ответил:
– Ваши волнения напрасны. Как вы думаете, когда я говорил в
зале на 300 человек обо всем, что вы запомнили, о чем я мечтал? О
том, что каждый из присутствующих расскажет содержание моего
выступления еще тремстам человекам. Ведь напечатать я это не
могу, то хоть сказать надо, и пусть круги о сказанном разойдутся,
как можно шире. Надо же выбираться из той ямы, в которую всех
нас затолкали и заставили молчать репрессиями и расстрелами. Ка-
кая же здесь провокация содержится в ваших действиях? О чем вы
заботитесь? А Дудинцев не зря всю жизнь работал прокурором. Он
старается под сурдинку проиграть свои мелодии, но хочет остаться
таким же послушным и лишь немного смелым. Не обращайте на
него никакого внимания. Он навсегда испуганный человек. Из
своего прокурорского прошлого он вынес страх. Он ведь знает, как
расправлялись с теми, кто был неугоден властям, вот всего и боится.
А по поводу соцреализма я вам скажу даже больше. Впервые я ска-
зал о том, что нет никакого соцреализма, а есть совесть писателя, в
Китае. С делегацией Союза писателей СССР мы приехали в Китай
и были приняты Джоу Энь Лаем. Я был в делегации представителем
новой поросли молодых писателей из глубинки, деревенщиком, как
нас называли, и Джоу Энь Лай спросил меня о том, как социалис-
тический реализм преломляется в моем творчестве. Вот я тогда и
сказал, что нет никакого соцреализма, а есть реализм, писательское
мастерство и умение рассказать людям о реальных проблемах жиз-
ни, а не о лозунгах. Что после этого было?! Меня в Москве вызывали
на Старую площадь, стращали, но я и там повторил то, что думаю
по этому поводу. Из официальных делегаций на высоком уровне
меня исключили, но поделать со мной ничего не могли, потому что
я не таился, не винился, не прятался за ширму извинений, а упрямо
повторял то, что думал. И не собираюсь таиться.
С того момента я прервал свои встречи с Дудинцевым. Через
тридцать лет, когда уже лысенковщину клеймили вполне свободно,
он решился все-таки опубликовать свой второй в жизни роман «Бе-
лые одежды» с осуждением лысенковщины и роли приспособленцев
в жизни ученых, а Тендряков все годы до своей кончины издавал
одну за другой смелые и принципиальные книги, сыгравшие огром-
ную роль в воспитании у людей чувства уважения к себе.
Как-то нам пришлось с Тендряковым еще раз вспомнить о ду-
динцевской философии «тихого врастания» правды в прозу жизни.
Дудинцев тогда выступил с осуждением тех, кто слишком открыто
пытается бичевать пороки общества, не сообразуясь с возможными
последствиями таких нападок и якобы лишь ухудшая тем самым
ситуацию, провоцируя усиление цензуры и контроля за писателями.
Дудинцев призывал избегать открытого противостояния, громких
заявлений, будто бы влекущих за собой лишь усиление реакции.
Чтобы сделать свою мысль понятной, он рассказал такую притчу:
– Лежал наш родственник в больнице, а там был объявлен
карантин, и никого внутрь не пускали. Но мы нашли нянечку,
которая за небольшую плату выносила нам потихоньку халаты,
пропускала нас внутрь через запасный вход во дворе, мы быстро
прошмыгивали в палату своего родственника, проносили ему еду
и всё, что нужно. И вдруг с помощью той же нянечки за порог
больницы проник какой-то нахальный крикливый гусар. Он во-
шел в коридор больницы топая, и стал громко спрашивать, где тут
лежит его родственник. На шум выскочил главврач, увидел это
безобразие, устроил разбирательство, бедную нянечку наказали, а
двери наглухо закрыли. Гусара, конечно, выставили вон, но и нам
он всем помешал. Так кому нужны эти крикливые гусары? Чего
они могут добиться? Только помешать другим двигаться к их цели
тихо и неспешно, но вполне успешно.
Тендряков очень меня обрадовал по окончании чтения моей ру-
кописи. Он сказал, что книга интересна, что её выход в издательстве
«Детская литература» будет важным и значительным событием,
потому что книги этого издательства выходят большими тиражами,
поступают в школы и распродаются во всех городах страны.
Вскоре я убедился в его правоте насчет быстроты распространения.
На следующий день после того, как мне сообщили из изда-
тельства, что книга поступила в продажу, я был в гостях у Анатолия
Абрамовича и Галины Федоровны Аграновских, а потом Анатолий
Абрамович пошел со мной прогуляться по Ломоносовскому про-
спекту. Я увидел книжный магазин в доме напротив кинотеатра
«Прогресс» и предложил туда зайти, чтобы посмотреть, есть ли в
продаже моя книга. На полках её не оказалось, и я спросил продав-
щицу, поступала ли к ним книга Сойфера «Арифметика наследс-
твенности»?
– У нас было 50 экземпляров, две коробки, но их мгновенно
расхватали, попробуйте прийти еще раз, мы заказали еще одну
партию этой книги.
Я был счастлив и, бахвалясь, вспомнил, что «Происхождение
видов» Дарвина было также распродано в первый же день.
– Полноте задаваться, – успокоил мой пыл Аграновский.
– Представьте, если бы сегодня вышла в свет книга Кочетова (чер-
носотенного и пользовавшегося дурной славой писателя тех лет
– В.С.), то в этот магазин выстроилась бы очередь до Ленинского
проспекта, и всем бы книги ни за что не хватило. Так что гордиться
этим нечего. Надо ждать, какова будет реакция на книгу спустя
какое-то время.
Слава Богу, отзывы о книге были в огромном большинстве бла-
гоприятными. До сих пор я встречаю упоминания о ней, а несколько
месяцев назад мой университетский друг профессор Н. Х. Розов
прислал оттиск статьи из редактируемого им журнала «Вестник
Московского университета», написанной одной учительницей.
Она упомянула о том, что, прочтя мою книгу в детстве, полюбила
биологию и решила посвятить себя этой науке, причем всю жизнь
не имела случая разочароваться в своем выборе.
Мы продолжали встречаться с Тендряковым и после выхода
в свет этой книги. Однажды он дал мне почитать вышедшую на
Западе книгу Валентинова о Ленине, в которой несколько стра-
ниц было посвящено советской лжеученой Ольге Лепешинской,
заявлявшей, что ею доказано происхождение клеток из неживого
вещества и добившейся у Сталина одобрения на запрет в СССР
клеточной теории. Валентинов рассказывал о её жизни с мужем-ре-
волюционером в эмиграции и отношении Ленина к ней. Подобные
книги рассматривались как антисоветские, за их чтение можно было
схлопотать срок, и давать их почитать было не просто опасно, а гра-
ничило с угрозой жизни. Я понял, что Тендряков вполне доверяет
мне и считает своим другом.
Однажды он посетил мою публичную лекцию, а по её окончании,
когда мы шли от здания Политехнического музея, он сказал мне:
– Говорите вы хорошо, понятно и завлекательно. Я получил
удовольствие, слушая вас. Одна вещь остается для меня, правда,
непонятной. Я привык считать, что писатели не умеют говорить
на публике, не обладают даром ораторов. Они отдают свои мысли
бумаге, а вот выступать не умеют. У вас вроде получается и то, и
другое. Это для меня нечто новое и неожиданное.
Спустя сорок лет после тех встреч, я снова услышал о Владимире
Федоровиче. Я уговорил в 1993 году Джорджа Сороса выделить
огромную сумму денег – 100 миллионов долларов на создание
фонда, который поддерживал бы в бывших советских республи-
ках учителей средней школы и педагогов высшей школы, а также
аспирантов и студентов. Как руководитель этого фонда я следил
за публикациями, появлявшимися в российской и зарубежной
печати, и однажды увидел интервью, данное корреспонденту В. В.
Покровскому заместителем министра образования А. Г. Асмоловым,
который с уважением говорил о разработанной мной системе отбора
получателей грантов.
Я несказанно этому обрадовался и послал факсом Асмолову благодарственное письмо. Через день от него пришел ответ, начинавшийся воспоминанием о том, как он, будучи
маленьким любопытным мальчиком, слушал наши с Тендряковым
разговоры. Он оказался младшим братом жены писателя и сообщил
мне, что мою «Арифметику наследственности» Владимир Федоро-
вич Тендряков любил и хранил в своей библиотеке.
Злоключения с публикацией монографии
«Молекулярные механизмы мутагенеза»
По договоренности с Дубининым мы
должны были написать книгу «Радиационный и химический му-
тагенез». Свою часть я подготовил в срок, а несколько общих глав,
которые собирался написать академик, готовы не были. Более того,
он не счел нужным поставить меня в известность, что в издательстве
«Наука» существуют правила, выполнять которые следовало не-
укоснительно, и главным из них было представление завершенной
рукописи к сроку – 1 февраля того года, когда книга должна была
выйти из печати. Итак, до 1 февраля 1968 года мы должны были
привезти в издательство рукопись объемом 50 печатных листов
(около 1200 страниц машинописи).
Правда, следует упомянуть, что когда мы только сдавали проект
в ученый совет, и он проходил утверждение в разных академичес-
ких инстанциях, Дубинин проронил как-то, что мы должны будем
завершить работу к февралю 1968 года. Я отлично запомнил этот
срок, хотя и не знал о том, что за день до данного срока все авторы с
папками под мышками выстраивались в очередь, тянувшуюся вдоль
всей помпезной лестницы в особняке издательства в Подсосенском
переулке, чтобы не пропустить срок и сдать любую (завершенную
или полузавершенную) рукопись редакторам соответствующих
отделов.
После первого февраля уже ни от кого, не взирая на любые
обстоятельства, рукописи не принимали, и все авторы (включая
Николая Петровича, издавшего не одну книгу в этом издательстве)
отлично это правило знали. Я был новичком и думал, что февраль
– это календарный месяц, в один из дней которого от нас ждут ру-
копись. Поэтому я старательно готовил свою часть, полагая, что в
какой день месяца мы принесем свое творение, не так важно.
В первую неделю февраля Дубинин был в отъезде, так что только
числа десятого он смог увидеть около 800 страниц текста с более
чем сотней иллюстраций, которые я принес ему, завершив работу
над моей частью. Он сообщил, что попросту забыл о книге и к своей
части даже и не приступал, спросив меня, как водится, «когда это
вы успели такой фолиант отмахать?»
Видимо, моя физиономия была более красноречивой, чем уста,
и, чтобы сгладить неприятность, он непринужденно предложил:
«Слушайте, а, может быть, вам попытаться издать свою часть без
моей?» Думаю, что он верил, что одному мне, без него, книгу не
издать. Что-что, а правила издательства «Науки» он знал слишком
хорошо, потому и посылал меня показать мою работу, отлично
понимая, что там меня попросту высмеют.
Когда я появился в издательстве в середине февраля с вопро-
сом, могу ли я сдать свою часть запланированной книги, поскольку
первый автор – академик Дубинин еще не приступал к работе и
посоветовал мне издать свою часть от своего имени, на меня пос-
мотрели как на сумасшедшего. Такого еще в истории издательства,
вероятно, не было. Смутил редакторов также и мой юный возраст и
размер рукописи. Заведующий редакцией биологической литера-
туры Юрий Анатольевич Пашковский сверился с планом изданий
на тот год, убедился, что в нем числится наша книга объемом 50
листов (не так часто редакционно-издательский совет академии
позволял такое излишество) и повел меня к заместителю главно-
го редактора издательства – внушительной даме, восседавшей в
солидном отдельном кабинете. Её изумлению также пределов не
было, и мягко по форме, но вполне строго, она сообщила мне, что
не в её власти нарушать незыблемые правила.
В этот момент сработали правила «спихотехники». Чтобы отде-
латься от назойливого посетителя с «фанабериями», она сообщила,
что я могу обратиться в соответствующее отделение Академии наук
и попросить его работников разобраться с моей работой, ведь изда-
тельство относится к Академии наук, первоначально все проекты
рассматривают в отделениях, вот туда и надо мне пойти. Она также
проговорилась, что разрешить нарушить правило может только
один человек на свете – вице-президент АН СССР, руководящий
Редакционно-Издательским Советом Академии (сокращенно
РИСО) академик М. Д. Миллионщиков. «Вряд ли Вам удастся
попасть к нему. Он человек очень засекреченный», – завершила
беседу ученый секретарь.
Я вышел из издательства ошарашенный, побрел к станции метро,
доехал до «Октябрьской», там вышел на Ленинский проспект, сел
на троллейбус и совершенно убитый горем (ведь оказалось, что я
впустую исступленно работал больше двух лет, не досыпая и ста-
раясь поспеть к сроку) появился в Отделении общей биологии.
Однако судьба была в тот день ко мне благосклонна. Попади
я на прием к другому человеку, и дела мои, возможно, так бы и не
поправились, но в момент, когда в Отделении появился младший
научный сотрудник Сойфер (а туда в основном приходили акаде-
мики и члены-корреспонденты, а не кандидаты и уж никак не эм-
эн-эсы) свободной оказалась Татьяна Николаевна Щербиновская,
которая меня приняла, усадила в кресло, внимательно выслушала,
взяла в руки рукопись и стала её листать.
Я не знал, что Татьяна Николаевна – блистательный редактор,
что именно она вела десятилетиями «Журнал общей биологии»
Академии наук и разбиралась очень хорошо в текстах по специ-
альности. Она, не торопясь, просматривала текст, я видел, что она
читает некоторые абзацы перед тем, как перевернуть еще с десяток
страниц. В конце концов она увидела, что держит в руках не по-
луфабрикат, а завершенную рукопись, сказала, что одобряет мой
стиль, и спросила, как же я могу назвать свою часть, если труд под
двумя заявленными фамилиями не завершен, значит, моя часть
должна быть названа близко к заявленной, но все-таки отлично. Я
ответил, что хотел бы дать более скромное название, просто «Мо-
лекулярные механизмы мутагенеза».
После этого Татьяна Николаевна стала рассуждать вслух, как
бы мне попасть к Миллионщикову на прием. Она также подтвер-
дила, что сделать это очень трудно, учитывая специфику научной
деятельности данного академика.
– Я, конечно, знаю секретаря Миллионщикова, она хорошая
женщина, и я могла бы за вас походатайствовать, но вряд ли это
поможет, ведь Миллионщиков сам определяет, с кем он захочет
встречаться, – проговорила Щербиновская.
Тут я набрался смелости и сказал, что Миллионщиков меня зна-
ет по Институту атомной энергии, что он читал мою кандидатскую
диссертацию, беседовал со мной и рекомендовал её к защите, и я
уверен, что он меня выслушает. Тогда Щербиновская обрадованно
села за пишущую машинку, напечатала от своего имени обращение в
РИСО с просьбой помочь в опубликовании моей монографии «Мо-
лекулярные механизмы мутагенеза» объемом 30 печатных листов,
по техническим причинам, не зависящим от автора, не сданную в
срок в Издательство. С этим письмом она провела меня в здание,
где располагался кабинет Миллионщикова. Его секретарь сказала,
что он вот-вот подъедет, и я вышел из приемной, оставшись ждать
в коридоре напротив двери в его офис.
Когда академик появился, то сразу узнал меня и спросил, что
я тут делаю. Мы зашли в кабинет, Михаил Дмитриевич прочел
письмо Щербиновской, надписал на нем «Разрешаю издать в улуч-
шенном исполнении» (в то время эта фраза показалась мне непо-
нятной, но позже я осознал её важность), и моя книга мгновенно
была принята к работе в издательстве и вышла в следующем году в
свет тиражом 3800 экземпляров. Книжку напечатали на приличной
бумаге, коленкоровую обложку обнимала напечатанная в красках
и изящно выполненная супер-обложка. Разрешение издать книгу
в «улучшенном оформлении» сработало лучшим образом.
Через несколько лет книгу перевели (я дополнил её новыми
материалами) на немецкий язык под новым названием «Моле-
кулярные механизмы мутагенеза и репарации» (Die Molekulare
Mechanismen der Mutagenese und Reparatur, Akademie Verlag, Berlin,
1975), затем большой раздел вышел и на английском языке под на-
званием “Molecular Basis of Mutations” (1976). На русское издание
часто ссылались в своих работах молодые исследователи.
Рейтинг комментария: