ВСТРЕЧИ С ПИСАТЕЛЕМ

                Встречи с Тендряковым                 

 

 

В 1966 году, когда я завершил работу над рукописью «Арифме-

тики наследственности», мне, как и любому начинающему автору,

хотелось, чтобы её прочли настоящие писатели, ведь уверенности

в том, что моя работа представляет интерес для так называемого

«широкого круга читателей», у меня не было.

 

Сначала я дал её Анатолию Абрамовичу Аграновскому. Его

заключение было вполне положительным. Он сказал, что книга

получилась интересной, хотя на некоторые ляпы он мне с доброй

усмешкой указал. Так, описывая многолетние попытки генетиков

понять, как могут внутриклеточные органеллы, такие как мито-

хондрии или хлоропласты, нести генетические записи, если они не

являются частями хромосом, я прибег к дурной «литературщине»

и написал, что ученые долго «блудили в потёмках непонимания

сути процесса». Анатолий Абрамович прочел вслух этот пассаж и

спросил меня:

– Ваше ухо тут ничего не режет?

– Да нет. Не режет, – ответствовал я простодушно.

– Прямо-таки блудили? Но ведь в темноте блудят с чужими

женами, а ученые блуждали в темноте незнания, не правда ли?

Когда рукопись «Арифметики наследственности» была завер-

шена, она содержала около 300 страниц. Я нарисовал сам схемы и

рисунки, помогавшие понять наиболее сложные места, и старался

читать вслух друзьям отрывки из подготовленного к печати текста.

Вообще папка с рукописью не покидала моего большого портфеля,

потому что я использовал каждую свободную минуту, чтобы редак-

тировать написанное.

 

Однажды мой друг из Обнинска, Владислав Иванов, состояв-

ший в правлении городского дома ученых, пригласил меня приехать

к ним, чтобы послушать выступление ставшего тогда известным

в стране писателя Владимира Федоровича Тендрякова. Я решил

поехать и по сложившейся уже привычке взял с собой папку с

рукописью, надеясь поработать с ней те два часа, пока электричка

шла из Москвы до Обнинска.

Тендряков начал свое выступление довольно необычно. Выходец

из вологодской деревни он говорил с сильным северным оканием,

и в первой же фразе признался, что говорить не умеет, а предпочи-

тает записывать свои мысли на бумаге. Поэтому вместо того, чтобы

что-то объяснять и витийствовать, он прочтет стихотворение, напи-

санное несколько тысяч лет назад и лишь условно приписываемое

неизвестному истории человеку, которого называют Вавилонским

Экклезиастом. Начиналось стихотворение сентенцией о том, что

«Ничему не учатся люди, бедных грабят богатые, люди воюют друг

с другом, неправда часто берет верх над правдой» и т.п.

– Вот теперь задумайтесь, – призвал Тендряков, – много ли

изменилось в нашем сознании за тысячи лет, прошедшие с момента

создания этого стихотворения? Стали ли мы мудрее?

 

После этого он говорил недолго, признался, что понимает, что

выступает наверное в самой умной аудитории и предложил при-

сутствующим задать ему вопросы, на которые он ответит. Записки

пошли на сцену косяком, и писатель стал зачитывать их и подробно

отвечать на каждую. В одной из первых его спросили, почему он

недавно заявил, что не любит образ Дон Кихота.

– Да как же можно его любить! Помилуйте! – почти закричал

Тендряков. – Этот сумасшедший с упорством налетал на ветряные

мельницы с мечом, так как ему чудились в мельницах переодетые

враги. Вот так и в нашей стране воинствующие «дон кихоты»

набрасывались на наших якобы врагов космополитов, на идеоло-

гических противников то с правого уклона, то с левого, хотя и на

том и на другом фланге уничтожавшиеся люди были истинными

коммунистами, а вовсе не нашими врагами. Как можно проходить

мимо этого и делать вид, что ничего не случилось? «Дон Кихоты»

представляют реальную угрозу для нашего общества.

 

Он еще раз повторил, что уверен, что в этом зале сидят самые

умные люди из тех, кого он встречал в жизни, а затем обратился с

такими словами:

– Но признайтесь, несмотря на весь ваш высочайший умствен-

ный потенциал, разве у большинства из вас нет претензий на дон-

кихотство? Скажите, например, как много среди вас антисемитов?

А разве может нормальный образованный человек формировать

свое отношение к людям на основании того, какой национальности

были его родители?

В следующей записке писателя спросили «Правда ли, что со-

циалистический реализм умирает?» Тендряков прочел записку и,

не раздумывая ни секунды, проговорил:

– Но, товарищи, ведь для того, чтобы умереть, надобно родиться!

 

В таком духе встреча продолжалась, наверное, более часа. Зал на-

калялся эмоциями, а Владимир Федорович продолжал будоражить

всех нетрадиционными, но глубоко им продуманными мыслями,

идущими во многом вразрез с господствующей линией партийной

пропаганды. «Оттепель» прорвалась в самом решительном виде,

идеологические каноны отвергались выдающимся писателем без

малейшего страха и недомолвок.

 

Организаторы этого вечера предусмотрели, что по его окончании

Тендряков и кое-кто из местных ученых пойдут на ужин, тем более

что писатель собирался переночевать в Обнинске и только утром

уехать в Москву. Я также попросил Иванова заказать мне номер в

гостинице и оказался приглашенным на ужин. По русскому обычаю

на столах стояли бутылки с горячительными напитками, они еще

более разогрели участников застолья. Жорес Медведев, который

работал тогда в Обнинске в Институте медицинской радиологии,

предложил всем дружно выпить, чтобы порадоваться тому, как

замечательна жизнь у них в Обнинске:

– Всё у нас тут есть, и хорошие люди, и интересная работа, и

вот Дом ученых замечательный, и какие гости к нам прекрасные

приезжают. За это ведь не грех выпить по полной. И если чего нам

не хватает, то только одной вещи: как было бы здорово, если бы у

нас тут появилась своя типография.

Когда ужин завершился, и мы вышли из ресторанчика, Иванов

представил меня как своего доброго знакомого Тендрякову и сказал,

что ночевать мы будем в одной гостинице. Мы пошли с писателем

под ручку по направлению к зданию этого отеля. Он заметил у

меня под мышкой толстую папку и спросил, что за драгоценную

ношу я тащу с собой в этот поздний час. Я объяснил, что написал

популярную книгу для детей о том, что такое генетика, очень этим

удивив Тендрякова, и наверное под влиянием выпитого я обнаглел

и спросил, не захочет ли он её почитать.

– А я-то как раз и хотел только что вас попросить, не дадите ли

почитать. Я всё время про генетику слышу, а что это такое, толком

не знаю.

 

Так моя папка перекочевала подмышку Владимира Федорови-

ча, я получил от него домашний и дачный телефоны. Мы взаимно

довольные друг другом разошлись, а следующим утром я ехал в

электричке в Москву и начал нервничать, ожидая, что же скажет

знаменитый писатель о моем труде.

 

Оказавшись дома, я всё время вспоминал детали прошедшего

дня и решил позвонить Владимиру Дмитриевичу Дудинцеву, что-

бы поделиться с ним услышанным. К тому времени мы уже с ним

много раз встречались, часто подолгу разговаривали по телефону,

поэтому я решил рассказать ему довольно подробно об услышанном

в Обнинске. Ведь и вправду это были неожиданные и незабываемые

впечатления очень яркого, нового и важного в жизни. Мой рассказ

продолжался, наверное, минут десять или пятнадцать. Дудинцев

слушал и не перебивал меня, но, впрочем, не выражал и никаких

эмоций. Его прорвало, когда я пересказал слова Жореса Медведева,

с которым Дудинцев был также знаком, о желательности заполучить свою типографию:

 

– Вы сейчас исполняете роль провокатора. Вы отлично знаете,

что мой телефон прослушивают органы и всё равно несете эту ан-

тисоветчину! Как вы можете открыто передавать осуждения социа-

листического реализма! Это основа основ для советских писателей.

Вы что, ждете моего одобрения этой крамоле? Вы своим рассказом

подвели и Тендрякова. Вам бы надо поставить его в известность о

вашем провокационном рассказе по телефону и попросить проще-

ния у него за такую безответственную болтовню.

 

Я был шокирован. Утром я позвонил Тендрякову и попросил

о срочной встрече. Когда я приехал к нему домой около метро

«Ботанический сад», на мой звонок дверь открыла жена писателя,

поразившая меня своей красотой. Я прошел в кабинет Владимира

Федоровича, он сел напротив меня на стуле и приготовился слу-

шать, что я ему скажу. Я, конечно, волновался и чувствовал себя

омерзительно. Прослыть провокатором было ужасно.

Однако рассказ мой никакого отрицательного впечатления на

Тендрякова не произвел. Он внимательно меня выслушал, не пе-

ребивал и не встревал с какими-то вопросами, а когда я замолчал,

ответил:

 

– Ваши волнения напрасны. Как вы думаете, когда я говорил в

зале на 300 человек обо всем, что вы запомнили, о чем я мечтал? О

том, что каждый из присутствующих расскажет содержание моего

выступления еще тремстам человекам. Ведь напечатать я это не

могу, то хоть сказать надо, и пусть круги о сказанном разойдутся,

как можно шире. Надо же выбираться из той ямы, в которую всех

нас затолкали и заставили молчать репрессиями и расстрелами. Ка-

кая же здесь провокация содержится в ваших действиях? О чем вы

заботитесь? А Дудинцев не зря всю жизнь работал прокурором. Он

старается под сурдинку проиграть свои мелодии, но хочет остаться

таким же послушным и лишь немного смелым. Не обращайте на

него никакого внимания. Он навсегда испуганный человек. Из

своего прокурорского прошлого он вынес страх. Он ведь знает, как

расправлялись с теми, кто был неугоден властям, вот всего и боится.

 

А по поводу соцреализма я вам скажу даже больше. Впервые я ска-

зал о том, что нет никакого соцреализма, а есть совесть писателя, в

Китае. С делегацией Союза писателей СССР мы приехали в Китай

и были приняты Джоу Энь Лаем. Я был в делегации представителем

новой поросли молодых писателей из глубинки, деревенщиком, как

нас называли, и Джоу Энь Лай спросил меня о том, как социалис-

тический реализм преломляется в моем творчестве. Вот я тогда и

сказал, что нет никакого соцреализма, а есть реализм, писательское

мастерство и умение рассказать людям о реальных проблемах жиз-

ни, а не о лозунгах. Что после этого было?! Меня в Москве вызывали

на Старую площадь, стращали, но я и там повторил то, что думаю

по этому поводу. Из официальных делегаций на высоком уровне

меня исключили, но поделать со мной ничего не могли, потому что

я не таился, не винился, не прятался за ширму извинений, а упрямо

повторял то, что думал. И не собираюсь таиться.

 

С того момента я прервал свои встречи с Дудинцевым. Через

тридцать лет, когда уже лысенковщину клеймили вполне свободно,

он решился все-таки опубликовать свой второй в жизни роман «Бе-

лые одежды» с осуждением лысенковщины и роли приспособленцев

в жизни ученых, а Тендряков все годы до своей кончины издавал

одну за другой смелые и принципиальные книги, сыгравшие огром-

ную роль в воспитании у людей чувства уважения к себе.

Как-то нам пришлось с Тендряковым еще раз вспомнить о ду-

динцевской философии «тихого врастания» правды в прозу жизни.

Дудинцев тогда выступил с осуждением тех, кто слишком открыто

пытается бичевать пороки общества, не сообразуясь с возможными

последствиями таких нападок и якобы лишь ухудшая тем самым

ситуацию, провоцируя усиление цензуры и контроля за писателями.

Дудинцев призывал избегать открытого противостояния, громких

заявлений, будто бы влекущих за собой лишь усиление реакции.

 

Чтобы сделать свою мысль понятной, он рассказал такую притчу:

– Лежал наш родственник в больнице, а там был объявлен

карантин, и никого внутрь не пускали. Но мы нашли нянечку,

которая за небольшую плату выносила нам потихоньку халаты,

пропускала нас внутрь через запасный вход во дворе, мы быстро

прошмыгивали в палату своего родственника, проносили ему еду

и всё, что нужно. И вдруг с помощью той же нянечки за порог

больницы проник какой-то нахальный крикливый гусар. Он во-

шел в коридор больницы топая, и стал громко спрашивать, где тут

лежит его родственник. На шум выскочил главврач, увидел это

безобразие, устроил разбирательство, бедную нянечку наказали, а

двери наглухо закрыли. Гусара, конечно, выставили вон, но и нам

он всем помешал. Так кому нужны эти крикливые гусары? Чего

они могут добиться? Только помешать другим двигаться к их цели

тихо и неспешно, но вполне успешно.

 

Тендряков очень меня обрадовал по окончании чтения моей ру-

кописи. Он сказал, что книга интересна, что её выход в издательстве

«Детская литература» будет важным и значительным событием,

потому что книги этого издательства выходят большими тиражами,

поступают в школы и распродаются во всех городах страны.

Вскоре я убедился в его правоте насчет быстроты распространения.

 

На следующий день после того, как мне сообщили из изда-

тельства, что книга поступила в продажу, я был в гостях у Анатолия

Абрамовича и Галины Федоровны Аграновских, а потом Анатолий

Абрамович пошел со мной прогуляться по Ломоносовскому про-

спекту. Я увидел книжный магазин в доме напротив кинотеатра

«Прогресс» и предложил туда зайти, чтобы посмотреть, есть ли в

продаже моя книга. На полках её не оказалось, и я спросил продав-

щицу, поступала ли к ним книга Сойфера «Арифметика наследс-

твенности»?

– У нас было 50 экземпляров, две коробки, но их мгновенно

расхватали, попробуйте прийти еще раз, мы заказали еще одну

партию этой книги.

 

Я был счастлив и, бахвалясь, вспомнил, что «Происхождение

видов» Дарвина было также распродано в первый же день.

– Полноте задаваться, – успокоил мой пыл Аграновский.

– Представьте, если бы сегодня вышла в свет книга Кочетова (чер-

носотенного и пользовавшегося дурной славой писателя тех лет

– В.С.), то в этот магазин выстроилась бы очередь до Ленинского

проспекта, и всем бы книги ни за что не хватило. Так что гордиться

этим нечего. Надо ждать, какова будет реакция на книгу спустя

какое-то время.

 

Слава Богу, отзывы о книге были в огромном большинстве бла-

гоприятными. До сих пор я встречаю упоминания о ней, а несколько

месяцев назад мой университетский друг профессор Н. Х. Розов

прислал оттиск статьи из редактируемого им журнала «Вестник

Московского университета», написанной одной учительницей.

Она упомянула о том, что, прочтя мою книгу в детстве, полюбила

биологию и решила посвятить себя этой науке, причем всю жизнь

не имела случая разочароваться в своем выборе.

 

Мы продолжали встречаться с Тендряковым и после выхода

в свет этой книги. Однажды он дал мне почитать вышедшую на

Западе книгу Валентинова о Ленине, в которой несколько стра-

ниц было посвящено советской лжеученой Ольге Лепешинской,

заявлявшей, что ею доказано происхождение клеток из неживого

вещества и добившейся у Сталина одобрения на запрет в СССР

клеточной теории. Валентинов рассказывал о её жизни с мужем-ре-

волюционером в эмиграции и отношении Ленина к ней. Подобные

книги рассматривались как антисоветские, за их чтение можно было

схлопотать срок, и давать их почитать было не просто опасно, а гра-

ничило с угрозой жизни. Я понял, что Тендряков вполне доверяет

мне и считает своим другом.

 

Однажды он посетил мою публичную лекцию, а по её окончании,

когда мы шли от здания Политехнического музея, он сказал мне:

– Говорите вы хорошо, понятно и завлекательно. Я получил

удовольствие, слушая вас. Одна вещь остается для меня, правда,

непонятной. Я привык считать, что писатели не умеют говорить

на публике, не обладают даром ораторов. Они отдают свои мысли

бумаге, а вот выступать не умеют. У вас вроде получается и то, и

другое. Это для меня нечто новое и неожиданное.

 

 

 

 

Спустя сорок лет после тех встреч, я снова услышал о Владимире

Федоровиче. Я уговорил в 1993 году Джорджа Сороса выделить

огромную сумму денег – 100 миллионов долларов на создание

фонда, который поддерживал бы в бывших советских республи-

ках учителей средней школы и педагогов высшей школы, а также

аспирантов и студентов. Как руководитель этого фонда я следил

за публикациями, появлявшимися в российской и зарубежной

печати, и однажды увидел интервью, данное корреспонденту В. В.

Покровскому заместителем министра образования А. Г. Асмоловым,

который с уважением говорил о разработанной мной системе отбора

получателей грантов.

 

Я несказанно этому обрадовался и послал факсом Асмолову благодарственное письмо. Через день от него пришел ответ, начинавшийся воспоминанием о том, как он, будучи

маленьким любопытным мальчиком, слушал наши с Тендряковым

разговоры. Он оказался младшим братом жены писателя и сообщил

мне, что мою «Арифметику наследственности» Владимир Федоро-

вич Тендряков любил и хранил в своей библиотеке.

 

Злоключения с публикацией монографии

«Молекулярные механизмы мутагенеза»

 

По договоренности с Дубининым мы

должны были написать книгу «Радиационный и химический му-

тагенез». Свою часть я подготовил в срок, а несколько общих глав,

которые собирался написать академик, готовы не были. Более того,

он не счел нужным поставить меня в известность, что в издательстве

«Наука» существуют правила, выполнять которые следовало не-

укоснительно, и главным из них было представление завершенной

рукописи к сроку – 1 февраля того года, когда книга должна была

выйти из печати. Итак, до 1 февраля 1968 года мы должны были

привезти в издательство рукопись объемом 50 печатных листов

(около 1200 страниц машинописи).

 

Правда, следует упомянуть, что когда мы только сдавали проект

в ученый совет, и он проходил утверждение в разных академичес-

ких инстанциях, Дубинин проронил как-то, что мы должны будем

завершить работу к февралю 1968 года. Я отлично запомнил этот

срок, хотя и не знал о том, что за день до данного срока все авторы с

папками под мышками выстраивались в очередь, тянувшуюся вдоль

всей помпезной лестницы в особняке издательства в Подсосенском

переулке, чтобы не пропустить срок и сдать любую (завершенную

или полузавершенную) рукопись редакторам соответствующих

отделов.

 

После первого февраля уже ни от кого, не взирая на любые

обстоятельства, рукописи не принимали, и все авторы (включая

Николая Петровича, издавшего не одну книгу в этом издательстве)

отлично это правило знали. Я был новичком и думал, что февраль

– это календарный месяц, в один из дней которого от нас ждут ру-

копись. Поэтому я старательно готовил свою часть, полагая, что в

какой день месяца мы принесем свое творение, не так важно.

В первую неделю февраля Дубинин был в отъезде, так что только

числа десятого он смог увидеть около 800 страниц текста с более

чем сотней иллюстраций, которые я принес ему, завершив работу

над моей частью. Он сообщил, что попросту забыл о книге и к своей

части даже и не приступал, спросив меня, как водится, «когда это

вы успели такой фолиант отмахать?»

 

Видимо, моя физиономия была более красноречивой, чем уста,

и, чтобы сгладить неприятность, он непринужденно предложил:

«Слушайте, а, может быть, вам попытаться издать свою часть без

моей?» Думаю, что он верил, что одному мне, без него, книгу не

издать. Что-что, а правила издательства «Науки» он знал слишком

хорошо, потому и посылал меня показать мою работу, отлично

понимая, что там меня попросту высмеют.

 

Когда я появился в издательстве в середине февраля с вопро-

сом, могу ли я сдать свою часть запланированной книги, поскольку

первый автор – академик Дубинин еще не приступал к работе и

посоветовал мне издать свою часть от своего имени, на меня пос-

мотрели как на сумасшедшего. Такого еще в истории издательства,

вероятно, не было. Смутил редакторов также и мой юный возраст и

размер рукописи. Заведующий редакцией биологической литера-

туры Юрий Анатольевич Пашковский сверился с планом изданий

на тот год, убедился, что в нем числится наша книга объемом 50

листов (не так часто редакционно-издательский совет академии

позволял такое излишество) и повел меня к заместителю главно-

го редактора издательства – внушительной даме, восседавшей в

солидном отдельном кабинете. Её изумлению также пределов не

было, и мягко по форме, но вполне строго, она сообщила мне, что

не в её власти нарушать незыблемые правила.

 

В этот момент сработали правила «спихотехники». Чтобы отде-

латься от назойливого посетителя с «фанабериями», она сообщила,

что я могу обратиться в соответствующее отделение Академии наук

и попросить его работников разобраться с моей работой, ведь изда-

тельство относится к Академии наук, первоначально все проекты

рассматривают в отделениях, вот туда и надо мне пойти. Она также

проговорилась, что разрешить нарушить правило может только

один человек на свете – вице-президент АН СССР, руководящий

Редакционно-Издательским Советом Академии (сокращенно

РИСО) академик М. Д. Миллионщиков. «Вряд ли Вам удастся

попасть к нему. Он человек очень засекреченный», – завершила

беседу ученый секретарь.

 

Я вышел из издательства ошарашенный, побрел к станции метро,

доехал до «Октябрьской», там вышел на Ленинский проспект, сел

на троллейбус и совершенно убитый горем (ведь оказалось, что я

впустую исступленно работал больше двух лет, не досыпая и ста-

раясь поспеть к сроку) появился в Отделении общей биологии.

Однако судьба была в тот день ко мне благосклонна. Попади

я на прием к другому человеку, и дела мои, возможно, так бы и не

поправились, но в момент, когда в Отделении появился младший

научный сотрудник Сойфер (а туда в основном приходили акаде-

мики и члены-корреспонденты, а не кандидаты и уж никак не эм-

эн-эсы) свободной оказалась Татьяна Николаевна Щербиновская,

которая меня приняла, усадила в кресло, внимательно выслушала,

взяла в руки рукопись и стала её листать.

 

Я не знал, что Татьяна Николаевна – блистательный редактор,

что именно она вела десятилетиями «Журнал общей биологии»

Академии наук и разбиралась очень хорошо в текстах по специ-

альности. Она, не торопясь, просматривала текст, я видел, что она

читает некоторые абзацы перед тем, как перевернуть еще с десяток

страниц. В конце концов она увидела, что держит в руках не по-

луфабрикат, а завершенную рукопись, сказала, что одобряет мой

стиль, и спросила, как же я могу назвать свою часть, если труд под

двумя заявленными фамилиями не завершен, значит, моя часть

должна быть названа близко к заявленной, но все-таки отлично. Я

ответил, что хотел бы дать более скромное название, просто «Мо-

лекулярные механизмы мутагенеза».

 

После этого Татьяна Николаевна стала рассуждать вслух, как

бы мне попасть к Миллионщикову на прием. Она также подтвер-

дила, что сделать это очень трудно, учитывая специфику научной

деятельности данного академика.

– Я, конечно, знаю секретаря Миллионщикова, она хорошая

женщина, и я могла бы за вас походатайствовать, но вряд ли это

поможет, ведь Миллионщиков сам определяет, с кем он захочет

встречаться, – проговорила Щербиновская.

 

Тут я набрался смелости и сказал, что Миллионщиков меня зна-

ет по Институту атомной энергии, что он читал мою кандидатскую

диссертацию, беседовал со мной и рекомендовал её к защите, и я

уверен, что он меня выслушает. Тогда Щербиновская обрадованно

села за пишущую машинку, напечатала от своего имени обращение в

РИСО с просьбой помочь в опубликовании моей монографии «Мо-

лекулярные механизмы мутагенеза» объемом 30 печатных листов,

по техническим причинам, не зависящим от автора, не сданную в

срок в Издательство. С этим письмом она провела меня в здание,

где располагался кабинет Миллионщикова. Его секретарь сказала,

что он вот-вот подъедет, и я вышел из приемной, оставшись ждать

в коридоре напротив двери в его офис.

Когда академик появился, то сразу узнал меня и спросил, что

я тут делаю. Мы зашли в кабинет, Михаил Дмитриевич прочел

письмо Щербиновской, надписал на нем «Разрешаю издать в улуч-

шенном исполнении» (в то время эта фраза показалась мне непо-

нятной, но позже я осознал её важность), и моя книга мгновенно

была принята к работе в издательстве и вышла в следующем году в

свет тиражом 3800 экземпляров. Книжку напечатали на приличной

бумаге, коленкоровую обложку обнимала напечатанная в красках

и изящно выполненная супер-обложка. Разрешение издать книгу

в «улучшенном оформлении» сработало лучшим образом.

 

Через несколько лет книгу перевели (я дополнил её новыми

материалами) на немецкий язык под новым названием «Моле-

кулярные механизмы мутагенеза и репарации» (Die Molekulare

Mechanismen der Mutagenese und Reparatur, Akademie Verlag, Berlin,

1975), затем большой раздел вышел и на английском языке под на-

званием “Molecular Basis of Mutations” (1976). На русское издание

часто ссылались в своих работах молодые исследователи.