ЖИЗНЬ В ОТКАЗЕ

Первые месяцы после заявления о желании покинуть страну советов, мы ждали самого плохого. И тем более живо мы радовались даже маленьким, порой пустяковым удачам, нас поддерживала дружба с близкими по духу и устремлениями людьми, и уж конечно, что эти годы принесли существенного – так это понимание ценности дружбы. Поэтому я должен, хотя бы очень кратко, рассказать о тех, с кем мы тогда часто встречались, с кем делили радости и горести.

В 1979 г. В. Аксенов, Е. Попов и В. Ерофеев подготовили 12 копий альманаха «Метрополь», составленного из рукописей знаменитых писателей (таких как Б. Ахмадуллина, А. Вознесенский, С. Липкин, И. Лиснянская, А. Битов, Ф. Искандер; двое последних позже были названы также как составители сборника), менее известных литераторов (Е. Рейн, В. Тростников, Г. Сапгир), барда В. Высоцкого и даже писателей, уехавших на Запад (Ю. Алешковский). Все вошедшие в альманах произведения не были представлены для контроля в цензуру, и это было признано правлением Союза писателей как страшная крамола (вскоре альманах был опубликован в США издательством «Ардис»). Участники альманаха договорились  собой, что если кого-либо из них за эту смелость исключат из Союза писателей СССР, то все они в знак протеста также выйдут из этой организации. Когда это случилось с Е. Поповым и В. Ерофеевым, то свое слово сдержали и покинули писательский союз только два замечательных поэта – Семен Израилевич Липкин и Инна Львовна Лиснянская. Эта акция больно по ним ударила – и морально, и материально.

Я познакомился с ними в доме Владимова, и в скором времени мы сдружились. Часто с женой мы приглашали их к нам домой, стали бывать у них. Эти встречи – почти еженедельные – привнесли в нашу жизнь раньше нам незнакомое и очень трепетное качество: сопереживание взлета духа и мыслей при знакомстве с каждым только что появившимся новым стихотворением, которое они читали при встречах.

И с Лиснянской, и с Липкиным у нас была полная и взаимная открытость. Им было трудно материально и еще более морально в те годы, потому что из всесоюзно известных и почитаемых людей они вдруг были превращены властями в изгнанников в собственной стране. Они не помышляли об эмиграции, понимая, что литератору нечего делать в иной языковой среде. А у них действительно в жизни была только одна сфера деятельности и ничего другого – ни умения или желания заботиться о быте, ни интереса к тому, что сейчас определяют жаргонным термином «тусовка» – только творчество,только слово.

Семен Израилевич был одним из мудрейших людей, каких я встречал в жизни, а Инна Львовна самым поэтическим существом. Для нее всё сосредоточено в её стихах, она живет только этим. Мы с Ниной старались, как могли, скрашивать их существование, часто приглашали к нам в гости, 11 апреля 1982 и 5 апреля 1983 г. устроили вечер стихов Инны Львовны, пригласив на них западных дипломатов, корреспондентов и наших друзей.

Семен Израилевич читал все мои вещи, которые я писал в те годы, и был одним из первых моих критиков. Он никогда не говорил комплиментов, общих слов, также как никогда не давал общих негативных оценок. Всё было конкретным, продуманным и потому исключительно важным. После его размышлений становилось сразу ясно, что где-то не досказано, где я пережимаю с осуждениями или с захваливаниями.

Зато, как я парил в своем воображении, когда он что-то хвалил (ему, например, также как Фазилю Абдуловичу Искандеру), показалась интересной моя небольшая книга о научных исследованиях Туринской Плащаницы.

Уже оказавшись в Америке, в первый же год жизни в городе Коламбусе нам удалось с помощью Джорджа Сороса пригласить Инну Львовну и Семена Израилевича в творческую поездку в Америку, а после их пребывания в течение почти недели в Нью-Йорке мы купили им билеты в Коламбус, где они прожили четыре дня. Мы устроили творческий вечер обоих писателей, на который пригласили многих бывших соотечественников. Это был настоящий праздник для всех.

После их возвращения в СССР они писали мне письма, в одном из них Семен Израилевич выразился следующим образом: Живем мы здесь трудно, напряженно, но не гаснет вера в будущее России, хотя понимаем, что путь к этому будущему будет долгим, мучительным и, возможно, кровавым (письмо от 25 февраля 1992 года). Семен Израилевич

 Также у Владимова мы познакомились с Юрием Аркадьевичем Карабчиевским, тогда работавшим (в силу необходимости) мастером по ремонту электронных приборов (вообще-то он был дипломированным инженером, выпускником Московского энергетического института, но предпочитал работать мастером, это оставляло ему больше времени на литературное творчество). Он иногда приезжал к нам, а с февраля 1983 г. стал часто бывать у нас дома.

Однажды Лидия Корнеевна Чуковская узнала, что я дружу с ним, и передала привезенную из-за рубежа напечатанную в Германии его книгу

«Воскресение Маяковского». Конечно, я прочел, правильнее даже сказать, проглотил её разом. С детства я любил поэзию Маяковского, у папы было полное собрание сочинений поэта, а позже я обзавелся новым многотомным изданием его работ. Поэтому так велико было ошеломление от книги Карабчиевского, в которой и личность поэта, и его творчество были представлены в новом и часто неприглядном свете. Я не мог не поразиться огромному размаху исследовательской работы Юрия Аркадьевича, разыскавшего массу свидетельств относительно того, каким был пролетарский поэт на самом деле, сколь неприглядными были его образ жизни, постоянное бретерство, грубость в отношениях с критиками. Неожиданными были для меня хорошо обоснованные фактами сведения о том, каким был «любовный треугольник», составленный Осипом Брик, Лилей Брик и Маяковским, как умело ЧК направляло поэта с помощью советов и указаний то ли своего сотрудника, то ли важного агента влияния Осипа Брика, сколь существенным был вклад этого человека в редактирование стихов Маяковского.

Не скрою, некоторые положения меня удивили. Так, я ценил поэму Маяковского «Облако в штанах» и его ранние стихи, и когда Карабчиевский приехал ко мне забрать книгу, я прочитал первые несколько строф этой поэмы и спросил, как можно отвергать поэта, создавшего такие исключительные строки.

– А мне тоже нравится «Облако в штанах», и я сказал об этом в книге откровенно и прямо, – возразил он мне.

– Но это сказано в одной фразе, а всё остальное в книге рисует крайне негативный портрет поэта, – заметил я.

– Так что можно сделать, если после столь яркого начала, он перешел к сочинению агиток, большевистских призывов, откровенного приспособленчества к советской власти под видом продвижения в массы «пролетарской идеологии», – ответил мне Юрий Аркадьевич.

Задал я вопрос и о том, откуда Карабчиевский почерпнул сведения о сокровенных чувствах престарелой Лили Брик к армянскому деятелю культуры и кинорежиссеру Сергею Параджанову, не скрывавшему того, что был откровенным гомосексуалом.

– А я несколько лет бывал достаточно часто у Лилии Юрьевны, и она сама мне рассказала о всем, что приведено в моей книге, – ответил Карабчиевский.

Спустя почти двадцать лет, я познакомился с книгами отца и сына Катанянов (В. А. Катанян был последним мужем Л. Ю. Брик и его сын В. В. Катанян – близким знакомым Параджанова), в которых Карабчиевского обвиняли в клевете на престарелую Лилию Брик и её «возлюбленного» Параджанова. Зная Юрия Аркадьевича хорошо, я могу заметить только одно: возможно, что всю жизнь тяготевшая к «красивой жизни» Лилия Юрьевна Брик сама не ведала, что творит, когда раскрашивала в беседах с Карабчиевским подробности своей непростой жизни и сама наговорила многое из того, что он позже воспроизвел в своей книге.

Юра, как мы его звали, был не только прозаиком и замечательным литературным критиком, но и поэтом, своеобразным и искренним. Позже мы познакомились и с его сыновьями, один из которых был, на мой взгляд, самобытным и талантливым художником.

Однажды мне позвонила дама, говорившая по-русски с сильным западным акцентом и не без труда подбиравшая слова, и сказала,что приехала в Москву из Германии, что ей дала мой телефон издательница журнала «Континент» на немецком языке Корнелия Герстенмайер. Мы договорились о встрече у нас дома, очень приятно провели время, рассуждая на темы опубликованных в этом журнале моих работ (дама оказалась немецким литературоведом, интересующейся в том числе и русской словесностью), а на следующий день Юра позвонил мне и рассказал уморительную историю о посещении его этой же дамой.

Она позвонила ему и попросила принять её всего на одну минуту. Дальше прихожей дама пройти не пожелала, снимать пальто не стала, заняла, как говорил Юра, третью балетную позицию (развернув носки ног и поставив правую ногу позади левой) и, слегка набычившись, сказала, что она приехала передать Карабчиевскому устное напутствие от Юза Алешковского, который специально позвонил ей из Америки в Германию и попросил, чтобы она запомнила фразу, очень, по словам Юза, важную.

– Пожалуйста, не перебивайте меня, – строгим голосом попросила она Юру, закинула головку слегка вверх, вперила взгляд в потолок, задумалась, видимо вспоминая точно послание, через несколько секунд повернулась к Юре и торжественным тоном произнесла, растягивая слога:

– Юз… Алеш…ковский про…сил вам пере…дать сле…ду…ю…щее. Это его кратка…я, но дослов…ная фра…за: «Юра (за этим последовала пауза). Не бзди!»

Произнеся это назидание, немецкая дама-литературовед распрощалась и ушла *.

* Алешковский совершенно правильно представлял себе, насколько мощными могли в те годы стать преследования автора, осмелившегося передать свою книгу для публикации на Западе (вспомним, что творили власти с Б. Л. Пастернаком за то, что он переслал на Запад «Доктора Живаго» или с А. И. Солженицыным, опубликовавшим несколько книг за рубежом). Тем более что нелицеприятной и очень обоснованной критике был подвергнут в книге о Маяковском любимый властями «трибун революции» и «пролетарский поэт».

Когда мы переехали в США в Коламбус, однажды у нас дома раздался звонок, и я услышал такой знакомый голос Юры. Он приехал с женой к родственникам. Я помчался за ним, он пробыл у нас несколько часов, мы не могли наговориться, потом с Ниной повезли его на квартиру, где они остановились. Мы впервые встретились с его женой. Мы договаривались о новых встречах, но всё прервала нелепая смерть Юры через полтора года (он покончил с собой - ред.).

Я знал еще со времен учебы в Московском университете солистку Камерного оркестра МГУ, которым руководил Анатолий Кремер, Аллу Иошпе, но мы стали встречаться и дружить с ней и с её мужем, Стаханом Рахимовым именно в эти годы. Выдающиеся камерные певцы, искренние, умные, чуткие к текстам песен и умевшие высветить нужные слова, выразить настроение в песне, которое даже композиторы этих песен могли не осознавать в момент их сочинения, Стахан и Алла составляли замечательный творческий союз. А их творческая биография была неотъемлема от беззаветно любовной семейной жизни. Поэтому нас всегда тянуло к ним домой, а иногда и они выбирались к нам, устраивая своим приходом настоящий праздник. Кстати, именно Алла уговаривала нас с Ниной завести дома собаку, причем обязательно пуделя, что мы вскоре и выполнили.

 Нам подарили  маленького щеночка, который вырос в моего любимца, пуделя с темно-коричневой, с завитками, очень красивой шкурой, нашего Кэнди, переехавшего из Москвы сначала в Нью-Йорк и ждавшего нас там больше месяца, а потом прожившего лет десять с нами в Америке.

Несмотря на постоянное давление КГБ, которое, конечно, было хорошо известно в кругах биологов, мои коллеги не раз продолжали приглашать меня участвовать в научных конференциях. Так, в октябре 1980 г. я побывал на конференции по селекции, проходившей в Киеве и Каневе, в ноябре того же года выступил на конференции по мутагенезу в Литве, в феврале 1983 г. участвовал во Всесоюзной конференции по эволюции в Петрозаводске, в том же 1983 г. выступил на обсуждении книги Студитского, организованном Научным советом по генетике и селекции АН СССР, посещал семинары в Институте биологии развития АН СССР. Братья Саша и Валя Носкины пригласили меня в 1986 г. на их ставшую знаменитой школу по ядерной биофизике в Усть-Нарве, где я даже выступил с двумя лекциями.

На конференции в Усть-Нарве я познакомился с Фазилем Абдуловичем Искандером и его женой, с которыми у нас установились добрые отношения, там же мы провели несколько часов вместе с М. М. Жванецким.

Уже в конце нашей жизни в СССР я познакомился с Львом Михайловичем Тимофеевым, автором книги «Крестьянское искусство голодать», за которую он угодил в лагерь. Вышел он из него в 1987 г. и стал активным правозащитником. Он организовал в конце 1987 г. домашнюю конференцию для обсуждения судьбы Советского Союза и попросил меня быть руководителем секции по экологии. На  ней согласились выступить с докладом об экологических проблемах Грузии Мераб Костава и Звиад Гамсахурдия – будущий президент независимой Грузии. Чтобы подготовить более тщательно их выступление, мы несколько раз собирались у нас дома. Мераб читал вслух их заготовки к докладу, мы обсуждали абзац за абзацем прочитанное и двигались неспешно вперед. Звиад, правда, редко включался в обсуждение, он предпочитал гулять по квартире, часто подходил к большому зеркалу в прихожей и, поворачиваясь то одним боком, то другим, принимал разные позы и разглядывал себя, явно красуясь и любуясь собой, возможно, он уже примеривался к тому, как будет выступать на публике. Кстати, как-то, устав от работы, Мераб, наверное, почти полчаса читал мне свои замечательные стихи, часть из которых я даже записал на пленку.

Вспоминая связи той поры, нужно сказать, конечно, о друзьях из мира отказников. Среди них надо вспомнить прежде всего о профессоре Александре Яковлевиче Лернере и его жене Юдифи Абрамовне. Специалист в области прикладной математики Лернер оставался в отказе много лет и стал одним из лидеров среди тех, кого власти незаконно удерживали в стране. Его дом превратился в центр, куда непременно приезжали все сколько-нибудь крупные политические и государственные деятели разных стран. Тогда на квартире Лернеров собирали нескольких человек, и во время таких встреч присутствовавшие доводили до сведения приехавших истинную информацию о том, какой на самом деле является политика советских властей в вопросе соблюдения права человека покидать страну проживания.

Отказники в большинстве своем старались никогда не переходить грань и никогда не вступать в обсуждение более широких прав человека вообще. Это было строгое табу. Мы с Борей Гулько, напротив, постоянно интересовались всем аспектом прав человека и потому часто слышали выговоры отказников, упрямо повторявших, что их вообще не трогают проблемы людей в СССР, что их волнует одно: как убрать ноги восвояси из советского ада, а что у них в этом аду происходит, как и чем живет эта страна, их не заботит нисколько.

Но когда Лернер один или с женой появлялись у нас дома, мы часто касались и тем более широких. К тому же Александр Яковлевич был исключительно интересным, начитанным человеком, он неплохо рисовал, любил литературу, искусство, был открыт к дискуссиям на темы науки.

Боря Гулько познакомил меня с математиком Толей Одуло, собиравшим запрещенные в СССР книги, вышедшие на Западе. До сих пор я не могу понять, как ему это удавалось, но он умел находить неподцензурные книги, привезенные из-за границы нелегально, где-то делал с них ксерокопии, а потом давал их читать нам и другим своим знакомым. Такое чтение очень занимало нас, и всегда у Толи можно было отыскать что-то новое и интересное.

Конечно, встречи у Лернеров с гостями из-за рубежа, празднование еврейских праздников в компании отказников, семинары привели к тому, что мы перезнакомились с несколькими десятками активистов отказного движения, людьми разносторонне талантливыми. Из них мне особо хочется остановиться на дальних родственниках Лернеров Марке и Аде Львовских. Марик, как мы его дружески звали, помимо того, что был дипломированным инженером-химиком, писал стихи. Мы встречали вместе многие праздники, и не было более благожелательного, интеллигентного и активного тамады в нашей среде. Конечно, у нас постоянно появлялись и другие «отказники».

Многообразными стали в эти годы связи с американскими иевропейскими учеными. Мы постоянно поддерживали отношения с профессором-геологом из Беллингэма Морисом Шварцем, он сам несколько раз приезжал к нам в гости, гостила у нас и его дочь. Не раз приезжал к нам профессор-генетик Питер Дэй, профессор-физиолог растений Дональд Кенефик. У нас побывали профессор Эрнст Фриз из Национальных институтов здоровья, президент Общества генетиков США Мелвин Грин из Калифорнийского университета, директор института из Швеции Оке Густаффсон, профессора Марк Пташне и Стив Джей Гульд из Гарвардского университета, Уолтер Бок из Колумбийского, Артур Буко из Орегонского и Майк Мэдден из Оклахомского университетов, Алекс Рич и его жена Джейн из Массачусеттского технологического института, профессора Бенно Мюллер-Хилл из Германии и Макс Хехт из Нью-Йорка, Ролф Барт из Охайского и Ли Эрман из Нью-Йоркского университетов, Саймон Баумберг из Лидского университета в Англии, тогда еще молодые исследователи советской биологии Марк Адамс и Дуглас Винер. Важную помощь в публикации моих работ на западе оказал мне Хуго Эриксон, который, спустя двадцать лет, стал ближайшим сотрудником М. Б. Ходорковского. Посетили нас доктор Джон Дэвидсон, стажировавшийся в Институте США и Канады, Ал Алшуллер из Майами, Стив Бюрант, который перевез в США одну из первых редакций моей книги о Лысенко и депонировал ее в библиотеке Мэдисонского университета, Хэрриет Кросби из офиса Президента США, Алейд Стинман, Мариэтта и ее сестра Анита де Ваард и Атти Гроот из Голландии, Роберт Альпер, Эвелин Шустер и Роберт Тич из Бостона, Бернард Голдман из Лос-Анджелеса, Брэнда и Стенли Кроухилл и Валери и Джон Гевартц из Лондона, Бранн Нахемсон из Швеции, супруги Таубмэн из Амерст Колледжа около Бостона, Роберт Маргулис из Калифорнии. Гитаристка Салли Эскин из США дала у нас концерт для отказников. С Робертом Фрадкиным и большой компанией его друзей – студентов-славистов из США, Англии, Бельгии, Голландии и Германии мы на протяжении почти двух лет регулярно по воскресеньям отправлялись в походы по Подмосковью.

Важной оказалась встреча в Москве с епископом Нью-Йорка Полом Муром, который согласился взять с собой письмо о бедственном положении отказников в СССР, подписанное мной и Борей Гулько. Мур опубликовал его в газете «Нью-Йорк Таймс», и оно получило большую огласку в США. Позже, приехав в Америку и бывая в Нью-Йорке, я встречался с епископом Муром.

В 1987 г. установилась наша многолетняя дружба с главным редактором британского журнала «Nature» Джоном Мэддоксом иего женой, известной писательницей Брендой Мэддокс. Позже они прилетали из Лондона несколько раз к нам домой и в Коламбус, и в Вашингтон, а когда мы оказывались в Лондоне, то обязательно навещали их, а однажды ездили вместе в их старинный дом в Уэллсе. Постоянными стали и наши встречи с американскими и европейскими корреспондентами, работавшими в Москве или приезжавшими в СССР. Прежде всего хочу вспомнить о Кевине Клоузе, который первым опубликовал в газете «Нью-Йорк Таймс» статью обо мне в 1982 г.

Потом мы познакомились с Сержем Шмеманом из той же газеты, Селестиной Боулен, Джимом Хоуглендом и Гэри Ли из «Вашингтон Пост», Антеро Пиетила из «Балтимор Сан», Томом Шенкером из «Чикаго трибьюн», Биллом Итоном из «Лос Анджелес Таймс», Дэвидом Сэттером из «Файненшиал Таймс», Бобом Бартли, вскоре ставшим главным редактором газеты «Уолл Стрит Джорнел», Марком Д’Анастазио и Джеффом Тримблом из журнала «US News and World Report», Йоргом Меттке из «Шпигель», Пилар Бонет из «Эл Паис». У нас побывал ведущий колумнист газеты «Нью Йорк Таймс» Энтони Луис.

Поскольку я не сосредоточивался лишь на вопросе отъезда из СССР, то, разумеется, пытался делать всё от меня зависящее, чтобы способствовать освещению в прессе нарушений прав человека в СССР в разных направлениях. После публикации моей статьи о роли А. Д. Сахарова в борьбе с лысенковщиной Елена Георгиевна Боннэр стала нередко приглашать меня к ним домой. Я принимал участие в тех действиях, которые Сахаров и Боннэр считали необходимым предпринимать для защиты политзаключенных, и после отъезда Г. Н. Владимова из СССР принял от него руководство советским отделением «Международной Амнистии». Несколько раз я участвовал в демонстративных приходах к зданиям судов, в которых слушались дела обвиняемых в антисоветской деятельности, подписывал письма в защиту невинно осужденных, передавал западным корреспондентам и приезжавшим с Запада ученым письма Андрея Дмитриевича Сахарова. В квартире Сахаровых наулице Чкалова я познакомился с Евгенией Эммануиловной Печуро,

Ларисой Иосифовной Богораз, Марией Гавриловной Подъяпольской-Петренко и Софьей Васильевной Каллистратовой – замечательными женщинами, олицетворявшими в полном смысле этого слова понятия совесть, честь, достоинство. Они были для меня настоящими образцами для подражания. По просьбе Печуро я вместе с Яшей Стрельчиным съездил однажды в Липецк, чтобы передать многолетнему политзаключенному, отбывавшему четвертый срок Михаилу Кукобаке одежду. А в 1986 г., когда вышедшему на свободу несгибаемому правозащитнику и пятидесятнику Василию Мартыновичу Барацу, отбывшему третий срок за «антисоветскую» деятельность, негде было жить, мы пригласили его к нам, и он прожил с нами больше месяца. Часто бывал в это время у нас еще один смелый борец с режимом Иосип Переля из Западной Украины.

 Дружба с гроссмейстером Гулько

Особое место среди друзей тех лет занимал Боря Гулько. Мы познакомились с ним в 1980 г. на одном из семинаров «отказников» в Москве. Он был сильно моложе нас с Ниной и потому мы обращались к нему запросто, называя Борей, хотя так никогда и не смогли перейти на «ты», став, тем не менее, очень близкими друзьями.

Боря Гулько закончил факультет психологии МГУ, четыре года проработал в одной из лабораторий биофака МГУ и навсегда сохранил интерес к психологии, но шахматы отнимали всё больше времени, а играл он прекрасно, завоевал, как и его будущая жена (двукратная чемпионка СССР), звание чемпиона СССР. Борю стали выпускать на матчи за границу, он побывал в Европе и на американском континенте, приносил, как тогда писали в газетах, славу советской державе.

В повседневной жизни Боря и Аня оставались милыми, добрыми, очень теплыми людьми. Мы с женой втянули их в воскресные походы по Подмосковью и во время походов убеждались каждый раз, насколько они были интересными и многогранными собеседниками, интеллигентами высокого уровня.

Как же так случилось, что вдруг такие крупнейшие советские  спортсмены оказались в числе тех, кто решил эмигрировать из СССР?

Их пример весьма показателен для понимания феномена «отказничества». В течение нескольких десятилетий можно было нередко прочесть на страницах печати и услышать с экрана телевизора рассуждения, исходящие в основном от бывших чекистов и агентов КГБ, что, дескать, те, кто пожелали покинуть страну, люди неполноценные, с неутоленным комплексом себялюбия, порождавшие вокруг себя одни конфликты, а то и просто неврастеники, даже больше – люди с психическими расстройствами. Авторы этих высказываний неизменно утверждали, что те личности, которых называли диссидентами, правозащитниками, формировались именно из такого отребья общества. Я помню, как в советской печати в 1980-х гг. появилась большая статья о том, что и академик А. Д. Сахаров – это именно такой неврастеник, которого лупит жена и который поет под её дудку. Лишь в последние годы советской власти всем стало ясно, насколько грязной была эта ложь, каким смелым и мудрым был Сахаров, каким несгибаемым и мощным был его характер и сколь важными для страны оказались мысли выдающегося физика, одного из отцов советской водородной бомбы, трижды Героя социалистического труда.

Не менее сильным духом оказался чемпион СССР Гулько. Его трансформация в «отказника» четко показывает, как сама коммунистическая система принуждала таких людей принимать нелегкие решения  уехать из страны навсегда. Задумываться над полным бесправием человека в советской системе его заставили неоднократные случаи откровенного хамства со стороны партийных начальников шахматного ведомства СССР и тех представителей КГБ, которые присматривали за спортсменами за рубежом. Как он сам признавал в наших беседах, у него было много возможностей не вернуться домой с Запада, как это сделали В. Корчной и другие гроссмейстеры. Но в СССР у него оставались жена, сын и родители (кстати, папа Бориса, Франц Ильич, был старым коммунистом), и каждый раз он возвращался назад, чтобы в очередной раз сносить неприятности, чинимые властями. В конце концов власти получили «подарок» – чемпионы СССР Гулько и Ахшарумова начали бороться против таких порядков, вступили в ряды правозащитников и заявили о желании покинуть страну вместе с родителями и сыном.

Борцами они были совершенно бесстрашными и выдающимися. Они выходили с самодельными плакатами на Манежную площадь, на Гоголевский бульвар (плакаты у них из рук вышибали гэбэшники, а их самих арестовывали и доставляли в отделения милиции), они вошли в состав советской группы «Эмнисти Интернешионал», участвовали в пресс-конференциях для западных корреспондентов, распространяли сам- и тамиздат, объявляли голодовки.

С момента подачи заявления о желании покинуть навсегда СССР и переселиться на Запад, советские власти не позволяли им участвовать в турнирах и чемпионатах. Разрешения на выезд им также не давали. И тогда оба гроссмейстера решили начать бескомпромиссную борьбу за право на выезд. Сначала, в октябре 1980 г., после двухлетнего запрета на участие в соревнованиях в СССР, Боря и Аня провели недельную голодовку протеста, о которой были оповещены все шахматные федерации мира. Чтобы избежать политических обвинений, власти решили допустить Борю к участию в Открытом первенстве Москвы по шахматам. Хотя турнир не был первенством СССР, но, тем не менее, оказался представительным и сильным. В нем участвовали недавний чемпион СССР Лев Псахис, гроссмейстеры Д. Бронштейн, А. Суэтин, А. Юсупов, Ю. Разуваев, Р. Ваганян, тогдашняя чемпионка мира М. Чибурданидзе и несколько других гроссмейстеров.

Я не играл в шахматы, но чем-то, какими-то словами, ходом рассуждений и просто дружеским участием мог влиять на настроение Бори, когда он участвовал в турнирах. Поэтому я стал посещать Шахматный клуб в дни первенства Москвы. В моменты, когда противник обдумывал очередной ход, Боря выходил из-за стола на несколько минут, мы встречались в коридоре и обменивались несколькими фразами. Арбитры матчей уже знали меня, отлично понимали, что я не могу помочь Боре в анализе шахматных позиций, поэтому наши обмены несколькими фразами в коридоре не вызывали никогда с их стороны протестов, а мои замечания касались общей атмосферы, наблюдений за поведением соперников Бори.

Познакомился я и с некоторыми другими шахматистами, и, например, нередко Давид Ионович Бронштейн, выходя из-за стола во время матчей, любил в коридоре постоять со мной и поговорить на разные темы (помню, что он жаловался, как его притесняют в СССР и говорил, что ему не хватает Бориной смелости порвать советские узы). Вне всякой связи с Борей, дома у профессора-невропатолога и моего друга Левона Бадаляна, я провел однажды целый день с чемпионом мира по шахматам Михаилом Моисеевичем Ботвинником.

Мы несколько часов просидели рядом за пиршеством, устроенным Левоном и Наташей, и должен сказать, что разница между двумя великими шахматистами – Ботвинником и Бронштейном – была огромной. У Давида Ионовича не было и тени превосходства и надутости, он оставался простым и открытым человеком, чего нельзя было сказать о Ботвиннике.

Только один раз в те дни в клуб шахматистов пришел Гарри Каспаров, севший за наш стол в буфете, когда мы втроем с Борей и Левой Псахисом решили выпить по чашке чая. Боря сумел в предыдущих матчах выиграть не один раз партии у Каспарова, и, может быть, поэтому Гарик (как его тогда звали Боря и Лева) держался натянуто. Через некоторое время он прославился на закрытии первенства СССР (в котором Боря участвовал также). Когда Каспарова и Тиграна Петросяна вызвали на сцену опустить флаг соревнования, произошел казус. Они, видимо, слишком резко рванули шнур, на котором был укреплен советский флаг. Верхний крюк, за который шнур был укреплен, вырвался из стены, и флаг рухнул на сцену. В зале раздался смех. Тогда Каспаров обернулся к залу и громко строгим голосом произнес: «Тут смех неуместен. Если флажок упал, значит партия проиграна». В шоке от такой вольности публика в зале затаила дыхание.

Боря играл на первенстве Москвы свободно, раскрепощенно и исключительно талантливо, завоевывая очко за очком и продвигаясь на самый верх в таблице участников. По мере выигрышей зал, в котором проходил турнир, заполнялся всё больше и больше, шахматная Москва была заворожена уровнем игры недавнего чемпиона СССР, ставшего знаменитым «отказником». За день до окончания турнира Боря обеспечил себе первое место.

Турнир должны были завершить торжественным закрытием и награждением победителя. Это было воскресенье, за несколько дней до этого мы с женой договорились с культурным атташе Великобритании Джоном Гордоном и его женой Лайзой, что поедем куда-нибудь на природу вблизи Москвы, чтобы погреться на солнышке и отдохнуть. К нам захотел присоединиться Боря, и мы отправились замечательной компанией на берег реки Пахры.

Джон Гордон старался как можно активнее исполнять свою роль атташе по вопросам культуры, теснее сблизить интеллектуалов Москвы и Англии, в его отделе постоянно показывали лучшие британские фильмы, давали почитать книги из небольшой библиотеки классики английской литературы, он привозил в Москву писателей и актеров из своей страны. Благодаря его инициативе открылись курсы английского языка, часто он приглашал гостей к себе домой, и тогда случались достаточно экзотичные встречи, когда видные советские официальные лица, приходившие по приглашению культурного атташе, могли встретить у Гордона тех, кого власти обзывали диссидентами. Жена атташе Элизабет знала и любила архитектуру и искусство России, так как её далекие предки происходили из семей, родственных российским царям и одновременно королевскому дому Великобритании. Словом, с Джоном и Лайзой, людьми очень интеллигентными, спокойными и даже застенчивыми, было приятно проводить время вместе и говорить на разные темы.

У Бори в тот день был очень напряженный вид. После того как один из лучших советских шахматистов Корчной отказался вернуться в СССР с турнира на Западе, советские власти удерживали его семью в СССР, а сын Игорь был даже арестован за желание воссоединиться с отцом, которого теперь называли изменником родины. Был в таком поведении и казуистский резон: жене и сыну Корчного не давали выехать за границу в тот момент, когда стало очевидно, что Корчной будет бороться с Карповым за звание чемпиона мира. Поскольку этому турниру советские партийные чиновники придавали идеологический оттенок, любые, самые дикие и незаконные деяния, игравшие на руку Карпову и раздражавшие «антисоветчика» Корчного, принимались ими на вооружение.

Борис Гулько решил выразить публично протест против незаконного двухлетнего содержания в тюрьме Игоря Корчного и открыто заявить при вручении ему награды чемпионата Москвы, что считает поведение советских властей аморальным.

Когда мы уселись на берегу реки, и наши дети вместе играли, Боря достал из кармана листок с текстом его заявления, дал мне

прочесть, и мы обсуждали то, что он собрался говорить. Но, видимо, то ли из-за кустов, то ли с курсировавших по воде лодок за нами внимательно следили и подслушивали наши разговоры.

Конечно, Джон и Лайза принимали какое-то участие в разговорах, но самое минимальное и поверхностное. Они, по-моему, даже и не уразумели, а что мы собственно обсуждаем.

Часа через два Боря стал собираться обратно в Москву, чтобы не опоздать на церемонию закрытия турнира в Центральный Шахматный Клуб на Гоголевском бульваре. Он с нами распрощался и уехал.

В момент получения приза на сцене Борис сделал шаг к микрофону, достал из кармана и зачитал текст заявления с призывом освободить Игоря из заключения и дать возможность семье Виктора Корчного выехать немедленно из СССР. Зал был забит до отказа любителями шахмат, западными корреспондентами и руководителями города. Как только он начал читать заявление, написанное от его имени и от имени жены – двукратной чемпионки СССР по шахматам среди женщин – слушателей охватил шок. Такого явно антисоветского публичного выступления в стране еще никто себе не позволял. Последняя фраза письма: «Тень тюремной решётки не должна падать на шахматную доску» появилась на следующий день во многих западных газетах, была растиражирована «вражескими голосами». Надо ли говорить, как мгновенно круги об этом призыве разошлись по Москве. Удивительно, но вскоре семье Корчного действительно дали возможность покинуть страну, и я думаю, что смелый поступок гроссмейстера Гулько – чемпиона теперь не только страны, но и Москвы – сыграл свою роль.

Можно понять, какого уровня ярости достигла ненависть советских держиморд к Гулько за этот публичный призыв. Однако ему сделать власти ничего не могли, а вот, что они предприняли, мы никак не могли ожидать. Через несколько дней был объявлен «персоной нон-грата» атташе по культуре Великобритании Гордон.

От него потребовали немедленно покинуть пределы СССР. Один из лучших западных дипломатов, искренне заинтересованный в поддержании дружеских и открытых взаимоотношений между народами Англии и СССР, был вынужден собрать вещи и навсегда уехать из страны. Спустя почти десять лет, мы встретились с  Гордонами в Лондоне, куда я приехал для выступления на конференции, и горечь потери связи с Москвой и москвичами явственно проступила в их словах.

Нам казалось тогда, что такой видный демарш против советской Системы, который Боря устроил на закрытии чемпионата Москвы, окажется решающим для принятия решения об их отъезде из страны. Но этого снова не произошло. «Софья Власьевна» (как между собой шутники называли советскую власть), получив такую оглушительную оплеуху по физиономии, не поумнела и не подобрела. Потянулись опять месяцы и годы бесправного удержания в стране чемпионов СССР по шахматам. Конечно, Боря искал новые нетрадиционные пути для получения разрешения на выезд.

Однажды утром он дозвонился домой председателю шахматной федерации СССР космонавту В. Севастьянову и спросил, может ли федерация поддержать просьбу его семьи о желании покинуть страну. Бравый космонавт изрек такую сентенцию:

– Вы, Борис Францевич, много на себя берете. Ишь, вздумали в Израиль укатить! Так у нас любой чуваш или татарин захочет к себе на историческую родину проситься, так что, прикажете всем навстречу идти? Много на себя берете!

После этих слов в трубке раздались гудки, начальствующий при шахматах космонавт говорить дальше не осмелился.

Казалось бы после публичного демарша против Системы всякое участие в соревнованиях по шахматам внутри страны станет для Бори невозможным. Но он в очередной раз переиграл «Софью Власьевну». Как международный гроссмейстер он добился того, чтобы ему разрешили попробовать свои силы в отборочных матчах на право участия в первенстве СССР 1981 г. на самом начальном уровне. Это ему разрешили: видимо, шахматные начальники решили, что человеку, не игравшему в крупных соревнованиях уже почти три года, ни за что не пробиться сквозь изнурительные матчи с лучшими шахматистами страны. Однако Гулько выиграл партии на всех уровнях отборов, дошел до отборочного турнира 1-й лиги первенства СССР, выиграл и его и автоматически попал в высшую лигу первенства СССР.

Тем, кто пробился в эту лигу, полагалось пройти подготовительные сборы на спортивной базе в подмосковном городе Подольск. Там они должны были прожить дней десять в пансионате. Боре полагался тренер, а так как у него такового не было, то, чтобы место не пропадало, он пригласил меня поехать с ним. Я заканчивал тогда одну из версий книги о лысенковщине и проводил за этим занятием всё время напролет. Книга разрослась до больших размеров, она уже была перепечатана на машинке не один раз и содержала страниц восемьсот. Предложение Бори мне понравилось, и мы отправились вместе.

Тогда в Подольск приехали Артур Юсупов, Сергей Довлатов,  Лева Псахис (он, как я уже говорил, стал в то время, как и Боря, чемпионом СССР, а позже стал двукратным чемпионом Советского Союза, а затем чемпионом Израиля). Несмотря на молодость, все они были уже международными гроссмейстерами и представляли собой цвет советской шахматной мысли. С Левой Псахисом в качестве тренера приехал международный мастер, кандидат физикоматематических наук из новосибирского Академгородка, позже ставший международным гроссмейстером, Толя Вайссер.

С утра все гроссмейстеры оставались у себя в комнатах и методично изучали партию за партией из толстенных томов «Шахматного информатора», издававшегося в Югославии, как я понимаю, систематически. В каждом томе были приведены сотни партий, сыгранных в разное время, на разных континентах, разными шахматистами, и каждый из гроссмейстеров старался проанализировать и запомнить все их, одну за другой. Я понял тогда, насколько гибок, изощрен и натренирован мозг этих молодых ребят, исступленно работавших над тем, чтобы не просто освоить мировой шахматный опыт, а и выработать на основании собранных знаний свои тактику и стиль игры.

Кто-то из них предпочитал расположиться за столом, кто-то оставался в постели, но они несколько часов подряд ежедневно работали без перерывов, не отвлекаясь на другие дела. Перед каждым из них на столе (или на коленях) лежала шахматная доска, одной рукой они придерживали толстенный том информатора и перелистывали последовательно страницу за страницей, другой рукой ухитрялись ловко управляться с фигурами на доске и передвигать их быстро-быстро, следя глазами за последовательностью ходов в информаторе.

Я понял тогда, что одного чтения и запоминания глазами было для них недостаточно, нужна была какая-то тактильная память, возникавшая из передвигания фигур. Делалось всё в убыстренном до предела темпе, съеденные фигуры вышвыривались не глядя с доски на стол или на кровать, игроки умели так ухватить двумя пальцами любую из них и переместить по полю, чтобы не задеть другие фигуры. Движения пальцев напоминали настоящее военное действие, энергичное и быстрое, доска освобождалась от ладей, коней, ферзей или пешек, перекрывавших друг другу дорогу, мешавших боевым маневрам. Проигрывая ход за ходом партии, сыгранные раньше другими, гроссмейстеры отрабатывали какие-то свои идеи и заготовки, готовясь к новым боям.

После обеда всей компанией мы отправлялись в огромный бассейн, и я поразился тому, как много азарта было в этих ребятах, как они рвались к победе в любом деле. Лева Псахис изо всех сил старался проплыть быстрее Бори Гулько (эти мини-соревнования повторялись каждый день). Оба были моложе меня лет на десять-двадцать, в моих глазах они были почти мальчишками, упрямыми, порывистыми и гонористыми, одновременно чистыми и честными вундеркиндами. Жить вне соревновательного начала они не могли, во всем искали повод, чтобы померяться силами, находчивостью и смекалкой.

– Валера, – кричал мне раз по десять во время каждого прихода в бассейн Лева, уцепившись рукой за поручень, – командуйте нам и следите за тем, кто приплывет первым.

– Боря, плывем брассом, – обращался он затем к Гулько, и на мой счет «раз, два, три» они начинали бешено работать руками и ногами, старясь обогнать друг друга. Это изматывающее соревнование в разных стилях продолжалось больше часа каждый день, и я видел, как они радовались своей очередной победе и как напрягались, чтобы победить в следующий раз, если вдруг оказывались проигравшими в каком-то из заплывов.

Вечерами мы прогуливались всей компанией вокруг спортивной базы.

Однажды стекло в окне форточки в комнате, в которой мы жили с Борей, разбилось от порыва ветра. Где найти стекольщика никто не знал, а погода была уже прохладная, Боря заметно расстроился, и тогда я нашел выход из положения. В коридоре на первом этаже я содрал со стены картонный транспарант, на котором была изображена комсомолка с поднятой рукой и был выписан какой-то лозунг. Текст я отрезал, подравнял края картонки и заделал ею отверстие форточки. Ветер и холод перестали проникать в наш номер.

На утро, когда кто-то из ребят отправился пробежаться вокруг здания, мы услышали взрыв хохота под окнами. Оказалось, что я случайно  изменил положение комсомолки, и перевел его вместо вертикального в горизонтальное. Распростертое тело оказалось вблизи основания, над ним осталось пустое пространство и получилась фривольная, а в глазах ребят даже эротическая поза низложенной на пол комсомолки с вскинутой в экстазе рукой.

– Валера, зачем вы растлили комсомолку? – кричал мне красавец Лева Псахис с его удивительно ладной окладистой и волнистой каштановой бородой.

Пока гроссмейстеры прорабатывали ходы различных партий в шахматы, я тратил время на редактирование своей книги. Машинописная копия, как я уже писал, дошла уже до 800 страниц, я вклеивал в текст дополнительные фразы, рукопись становилась всё более «кудрявой» и испещренной поправками. В один из дней Толя Вайссер вдруг попросил меня дать ему вечером мой текст. «Можно я посмотрю вечерком вашу рукопись», – обратился он ко мне, и я не счел нужным отказать.

Как я уже говорил, Толя считался тренером Левы Псахиса, и они жили с ним в одном двухместном номере, как мы жили с Борей. На утро за завтраком мы встретили Толю и увидели, что глаза его покраснели, но он был необычно возбужден. Оказалось, что он засел читать мою рукопись, наступила ночь, и Псахис потребовал выключить свет. Тогда Толя перешел в туалет, затворил дверь, и просидел всю ночь внутри, не отрываясь от рукописи. Это был мой первый читатель из непрофессионалов, который пожертвовал ночным отдыхом ради чтения моей книги, показавшейся ему столь интересной. Надо ли говорить, как я был рад этому рассказу Толи.

Через год он стал гроссмейстером, разделил первое-второе места в турнире с Вишнатаном Анандом в Дели, а потом переселился во Францию и стал её чемпионом.

Вообще всех тогдашних участников сборов судьба раскидала по свету. В 1992 г. уехал в Германию талантливейший Артур Юсупов. Двукратный чемпион СССР Лев Псахис поселился в Израиле.

В октябре 1982 г. Боря и Аня объявили снова голодовку в знак протеста, что им не разрешают покинуть страну. Они голодали дней двадцать, мужественно борясь за право на освобождение. Мы видели, как день за днем голодающие теряли вес. Боря начал седеть, но мужества им обоим было не занимать. Я, пожалуй, впервые увидел, как может быть сильна и независима душа человека, как обстоятельства укрепляли волю и решимость победить. Это были настоящие чемпионы.

Голодовку они решили держать в квартире родителей Бори на Большой Очаковской улице. Папа и мама Бори уехали на это время в Брянск погостить у брата Бориной мамы. Они договорились, что будут звонить домой детям и узнавать, как они себя чувствуют. Но вскоре после отъезда родителей телефон в их квартире отключили и возможности контактов с детьми прервались.

Конечно, мы старались их навещать, как можно чаще. Как недавно пошутил Боря, встречать гостей им стало очень даже интересно и не накладно, ведь никого в их доме больше ничем не угощали.

По-началу всех приходивших к ним людей беспрепятственно пропускали, и впервые свой «ндрав» гэбэшники выказали только  в тот день, когда Боря согласился, чтобы у него собрался клуб шахматистов-отказников его имени. Дом по периметру окружили чины в штатском, и у каждого подходившего к их подъезду требовали документы. Все данные из паспортов гостей милиционеры внимательно переписывали. Голодающих фактически поместили под домашний арест.

Когда я подошел к подъезду, меня также остановили, потребовали предъявить документы и сообщить, где я работаю. По выработанной раньше привычке мой ответ был стереотипным, но крайне возбуждавшим всех чинов в форме и штатском: я ответил, что я – советский безработный. «У нас безработных не бывает», – с возмущением ответил один из тех, кто охранял подъезд. «У нас все работают. А кто не работает, тот тунеядец и подлежит выселению из Москвы». После моего ответа, что «руки коротки», меня повели в расположенное неподалеку отделение милиции. Там же оказался еще один знакомый Гулько, энтузиаст шахматного клуба Москвы по фамилии Бахмутский. У нас отобрали паспорта для «изучения», продержали какое-то время в этом отделении, потом отпустили.

Вернувшись вечером домой, я позвонил руководителю пресс-центра газеты «Нью-Йорк Таймс» Сержу Шмеману и еще нескольким западным журналистам. Ко мне домой приехали американские корреспонденты и записали подробное интервью о домашнем аресте Гулько и Ахшарумовой. На следующий день статья о голодовке чемпионов появилась в «Нью-Йорк Таймс», а затем её содержание передали все западные радиостанции. Папа Бори, Франц Ильич, любил слушать «вражеские голоса», он взял с собой в Брянск портативный приемничек и узнал, что творится с его сыном и снохой. Как рассказывала позже Борина мама, Агнесса Ароновна, услышали они и мой рассказ по «Голосу Америки» и, узнав мой голос, хорошо им знакомый, слегка успокоились, поняв, что дети не арестованы, находятся дома и продолжают бороться за свои права.

Вообще говоря, поведение Бориных родителей, их настоящее мужество и решимость всегда меня удивляли, а в тот раз я поразился их спокойствию и уверенности в правоте детей.

Мы с женой пытались не раз помочь, чем могли, мужественным шахматистам. В августе 1982 г., например, в средствах западнойинформации появилось такое обращение: Сойфер В., Яковлева Н. «На правах близких людей… Обращение к шахматистам мира и всем людям с просьбой поддержать шахматистов-отказников Б. Гулько и А. Ахшарумову, объявляющих бессрочную голодовку».

Оно было приведено в нескольких западных газетах, включено в сборник «Материалы самиздата» (№35, 1982), было полностью напечатано 28 октября того года в парижской газете «Русская мысль».

Голодовку Боря и Аня решили прекратить через 20 дней, так как ситуация в стране вдруг резко поменялась: умер Брежнев и забрезжили надежды, что в стране могут наступить серьезные перемены. Но надежды эти так и не сбылись, и Борю с Аней продержали без права на выезд до 1986 г.

Сдались советские власти только после того, как Боря и Аня решили в том году проводить каждый день демонстрации протеста в самом сердце Москвы неподалеку от центрального шахматного Клуба СССР – на Гоголевском бульваре. Каждый день они выходили в полдень к памятнику Гоголя и поднимали над головами плакаты с призывом отпустить их из советского плена. Агенты КГБ, дежурившие на скамейках неподалеку, бросались к ним, выбивали из рук плакаты, рвали на части и отводили демонстрантов в отделение милиции на улице Герцена.

Акция повторялась на следующий день. Всё больше людей узнавали о бесстрашных выступлениях. К памятнику Гоголя стали подтягиваться корреспонденты западных новостных агентств и газет. Чекистам приходилось теперь посылать всё больше чинов на эту точку, чтобы телами загораживать сцену битвы в моменты, когда к Гулько и Ахшарумовой бросались «борцы с незаконными провокационными выступлениями». Арестовать чемпионов власти боялись, они ведь понимали весь ужас для советской системы, который наступил бы в момент, когда во всем мире шахматисты и интеллектуалы встали бы на защиту ни в чем неповинных людей.

В те дни, в один из вечеров, к нам домой приехали на ужин посол Мальты Джузеппе Шкембри с женой, с которыми мы дружили, и кто-то из Американского посольства. Поскольку мы очень волновались за судьбу Бори и Ани, я, конечно, за ужином рассказал о демонстрациях выдающихся шахматистов и о поведении гебешников.

Посол Шкембри стал выражать возмущение такими действиямисоветских блюстителей нравов, и тогда я спросил его: – Джузеппе, а Вам слабо приехать завтра к полдню (это ведь время обеденного перерыва) к памятнику Гоголя и подойти к Боре и Ане в момент, когда они поднимут над головами плакаты? Посол прекрасно говорил по-русски (он окончил киевский вуз и был женат на русской женщине), отлично понимал советские порядки, но был человеком по-южному порывистым и смелым.– Обязательно приеду, – ответил он, и мы продолжали ужин.

На следующий день он выполнил свое обещание. Машина посла притормозила у обочины Бульварного кольца в полдень, посол вышел из автомобиля, пересек тротуар и направился внутрь сквера прямо к Боре, пожал ему руку и что-то спросил. На этот раз никто не вскочил с соседних скамеек и не бросился отнимать плакаты у демонстрантов.

Я не думаю, что рассевшиеся на скамейках чекисты знали в лицо посла Мальты, почему и удержались от «борьбы за плакаты». Скорее можно думать, что всё произносимое в нашей квартире постоянно прослушивалось и записывалось, и власти приготовились к такому развитию событий. Если бы посол не появился в оговоренное время на оговоренном месте, сценарий был бы другим. Но теперь властям пришлось менять тактику и отступать.

Вскоре чемпионам принесли на дом бумажку, разрешавшую выезд из страны. Они победили.

                                     Моральный дух

Громадное значение стала играть для меня установившаяся на десятилетия дружба с выдающимся ученым, перебравшимся в эти годы из Новосибирска в Москву, Леонидом Ивановичем Корочкиным. С момента его прихода к нам в гости в день, когда мы подали заявление на выезд, он стал очень нам близким человеком.

Когда я оказался в положении изгоя в советском обществе, мы стали с ним наиболее близкими друзьями, каждый день говорили по телефону, еженедельно встречались или у нас, или у него дома, подружились с его мамой, Антониной Васильевной и женой Любовью Сергеевной. Они также бывали у нас часто.

Леонид Иванович стал посещать все заседания моего семинара, познакомился со многими отказниками. Я бывал в лаборатории Леонида Ивановича, а 8 декабря 1982 г. был на прогремевшим навсю Москву семинаре Института биологии развития АН СССР, на котором Леонид Иванович во всеуслышание произнес фразу, облетевшую Москву и вызвавшую шок у многих ревнителей коммунизма. Отвергая универсальную значимость дарвинизма,он сказал: «Да и вообще наук „на изм“ не бывает, это не науки, а верования». Разумеется, все сразу подумали о такой «науке», как«научный коммунизм».

Через год после его поселения в Москве его избрали членом-корреспондентом АН СССР, его лаборатория заработала мощно, а он сам интересовался не только биологией, но и философией, историей, он вдумчиво и серьезно изучал богословские науки и раздумывал над проблемами эволюции жизни на Земле, происхождения человека, был в курсе всего нового, что появлялось в литературе. К тому же он был талантливым (до сих пор еще не оцененным в должной мере) художником.

Он не переставал поражать меня своими интересами. Например, я узнал от него как-то, что он помнит имена всех выдающихся боксеров в мире, знает имена наиболее известных на Западе и мало известных в СССР оперных певцов. Вообще я могу сказать с уверенностью, что я не встречал в жизни столь многообразно одаренных и дерзновенных в своих умственных поисках людей.

Познакомившись и подружившись с послом Мальты Джузеппе Шкембри, я представил Леонида Ивановича послу, который в то время организовывал у себя в посольстве выставки многих художников, не признаваемых официозом изобразительного искусства СССР. Выставка картин Корочкина прошла с успехом и принесла Леониду Ивановичу большое удовлетворение. Он выставил, кроме картин, серию нарисованных им портретов шестидесяти шести выдающихся философов всех времен. Перед выставкой Шкембри, сидя в один из вечеров у нас дома и держа в руках всю подборку портретов, произнес вслух фразу, что хорошо бы дать под каждым из портретов краткое пояснение роли каждого из философов в истории науки. Леонид Иванович тут же воспринял это предложение, загорелся и через две недели приготовил пояснения, причем выполненные в стихотворной форме. Первым был дан портрет Фалеса, а рядом с ним была помещена страничка:

ФАЛЕС МИЛЕТСКИЙ

624—547 гг до н. э.

Древнегреческий философ, один из семи мудрецов древности. Основоположник европейской философии

Вода – начало всех начал,

Все из воды Господь создал.

Вода кипит, вода течёт

И вещи сутью наполняет,

В едином множество несет.

Рядом с портретом Кьеркегора было сказано, что он – датский философ, предшественник экзистенциализма и приведено такоестихотворение:

Не достигши совершенства,

Человек греховно пал,

Рай покинул и блаженство

И духовно обнищал.

Измывается над всем он,

Сеет гнусности, и вот

Фейербах – коварный демон

Зло безбожия несет.

Только в трепете, в страданье

Нам проникнуть суждено

В тайны самопониманья

Вопреки науки власти,

В безрассудной к Богу страсти

Нам спасение дано.

А еще через неделю он написал трактат на 76 страницах, озаглавленный «Краткое введение в историю философии, исполненное в стихах и портретах».

В эти годы Корочкин написал несколько книг, блестяще читал лекции студентам биофака МГУ, участвовал во многих конференциях, вообще вел исключительно насыщенную интеллектуальную жизнь.

Сохраняли мы дружеские отношения и с Давидом Моисеевичем Гольдфарбом до самого его отъезда в США. Он с женой нередко приезжал к нам, и мы дружили с ними также, как дружили почти четверть века раньше.

Одновременно с нами в положении «подавантов» на выезд оказалась семья доктора медицинских наук Анатолия Михайловича Хилькина. С ним в медицинском институте училась в 1950-е гг. моя будущая жена, и позже она рассказывала о нем как о кумире студентов, заводиле, главном туристе и альпинисте их 1-го Московского ордена Ленина медицинского института. Спустя почти два десятилетия я стал встречаться с Анатолием Михайловичем в редакции Большой Медицинской Энциклопедии, где он редактировал раздел терапии, и куда я писал статьи по генетике и цитологии.

Мы почти каждое воскресенье уходили вместе в пешие походы по Подмосковью и обсуждали прочитанное об американской жизни, надеясь лучше подготовиться к эмиграции.

Когда у меня на почве нервных переживаний развилась язвенная болезнь, Хилькина уже в Москве не было, он врачевал в Нью-Йорке, и меня начали лечить его ученик и друг Лева Гинзбург и его шеф, близкий друг Хилькина, один из лучших московских хирургов, профессор Владимир Леонович Леменев. Постепенно отношения с ними обоими ушли далеко за рамки «пациент-врач», мы стали дружить и встречаться вне клиники или врачебного кабинета. Лева готовил свою кандидатскую диссертацию, и я старался, как мог, оказывать ему помощь в переводе статей с английского, в обсуждении общебиологических проблем.

Вообще в то время сложилась дружная компания, в которой мы обсуждали медико-биологические проблемы. Было  интересно видеть, как с разных сторон подходили часто к одному и тому жемедицинскому феномену хирурги Леменев и Гинзбург, терапевт Семен Моисеевич Каменкер, нейрохирург и близкий друг моего двоюродного брата Борис Петрович Симерницкий, как нередко с совершенно иных позиций те же проблемы трактовал врач по образованию Леонид Иванович Корочкин. Мы собирались этой компанией у нас дома, каждый из присутствующих вносил в споры свою лепту, дискуссии были часто страстными и напряженными по уровню несогласия между их участниками, но это были вечера, приносившие огромное удовлетворение.

(Продолжение следует)