ЖИЗНЬ В ОТКАЗЕ-2

07-02-2014

К концу 1970-х гг. в Советском Союзе скопилась огромная армия тех, кто подал заявления на выезд из страны, но не получил разрешения покинуть её и оказался в положении так называемых «отказников». Конечно, советским властям надо было сделать все возможное, чтобы разобщить этих людей, не дать им объединиться, сгруппироваться, начать совместно бороться за свои права. Этим в значительной мере объяснялись и дикие по своей сути разгоны домашних научных семинаров, курсов по изучению иврита, кружков по ознакомлению с историей еврейства, самодеятельных турниров шахматистов и любых других совместных действий отказников.

А отказники тянулись друг к другу, ведь многие были уволены с работы, чувствовали себя изгоями и вполне естественно тяготели к человеческому общению, к обмену новостями и информацией о судьбе других отказников. В Москве среди этих людей постепенно возникла традиция приезжать в середине дня по субботам на улицу Архипова (пошло в ход даже особое название этого места – «Горка»), подходить к Московской хоральной синагоге, и у входа в неё встречаться. Сначала это было собранием небольшого числа близко знакомых людей, потом слухи о сборищах евреев у стен синагоги распространились шире, и теперь улицу в этом месте каждую субботу заполняли толпы людей «с характерной внешностью», сотни человек шагали от станции метро «Площадь Ногина», чтобы присоединиться к сонму отказников. Пошли гулять шутки по поводу этих сборищ: «А как узнать, куда надо итти на субботние встречи евреев-отказников? Очень просто: доезжайте до станции метро „Площадь Ногина“, там два выхода, только не идите к ЦК КПСС, а сразу направляйтесь к выходу к синагоге. Да вы увидите, туда толпы евреев идут».

Постепенно по субботам к синагоге стали приезжать представители посольств США и других капиталистических стран с официальными гостями из конгресса США и парламентов европейских стран. Официальные лица представлялись собравшимся евреям-отказникам и расспрашивали об их жизни, мыслях и пожеланиях.

Это, конечно, раздражало КГБ, в толпу вклинивались «слуха чи» из органов, но фотографировать в открытую собирающихся здесь евреев они не решались, и, более того, атмосферы страха за участие в «незаконном сборище» здесь уже не чувствовалось. Ведь многие активисты отказного движения, особенно из многолетних отказников, тех, кто пробыл в отказе по пять, семь, десять и даже по пятнадцать лет, кто уже побывал в кутузках и лагерях по лживому обвинению в «действиях против существующего в СССР строя» или отсидел по пятнадцать суток по такому же лживому обвинению «в хулиганстве», отличались весьма непокорным нравом. Они вносили в эти сборы особый «шик», отвязность и разнузданность, по определению чинов из КГБ.

left Физиономии самих чинов, во-первых , довольно сильно отличались от лиц отказников, во-вторых, многие из них уже примелькались отказникам по приходам домой к ним, по появлению у синагоги в предыдущие субботы. Те, кто знали их, просто показывали на них пальцами и предупреждали друзей об их близком присутствии, а затем кое-кто из отказников осмелел настолько, что в открытую заявлял прямо в лицо «шпикам из КГБ»: «Ну что вы тут трётесь среди нас. Убирайтесь вон. Мы не хотим вас видеть. Это наша синагога, а не ваша Лубянка». И, странное дело, возражать им на это чины уже не отваживались.

Затем произошло необычное событие, которое, по-моему, напугало КГБ своим масштабом. Чтобы рассказать о нем, надо сделать историческое предисловие.

В начале 1970-х гг. и вплоть до 1980 г. евреи собирались на поляне в лесу около станции Овражки по Курской железной дороге в октябре, в первый день еврейского праздника Суккот, и проводили там Конкурс еврейской песни. Как мне кажется, место это нашел многолетний отказник, знаток Подмосковья и опытный турист Толя Шварцман (сам Толя, скромный и интеллигентный человек, с которым мы несколько раз встречались у А. Я. Лернера, никогда свою роль в определении места, где евреи стали традиционно встречаться, не подчеркивал).

В 1980 г. в Овражки съехалось более двух тысяч евреев-отказников, и власти предприняли меры, чтобы запретить «незаконное мероприятие». В результате два или три года встречи там проводить не удавалось. Но потом традиция потихоньку возобновилась, и в 1986 г. на тот же праздник Суккот туда съехалось, по моим весьма приближенным подсчетам, около трех тысяч человек. Организаторы Конкурса еврейской песни, каждый с более чем 10-летним отказным стажем – Паша Абрамович, Женя Либерман и Марик Львовский, которых не раз арестовывали за неразрешенные властями действия и отсидевшие по 15 суток, заранее договорились о составе жюри конкурса, откуда-то из близлежащих лесов были подтащены спиленные бревна, чтобы на них могли усесться зрители, между деревьями по периметру поляны протянули веревки, на которых самодеятельные фотографы развесили фотографии, отображавшие отказную жизнь, в общем была проведена мощная подготовительная работа.

С утра к Овражкам стали подтягиваться со станции сотни евреев с семьями, приехавшие на электричках, заядлые туристы пришли своим ходом, и к середине дня поляна (размером в несколько гектаров) оказалась заполненной до отказа. Организаторы уже знали несколько десятков молодых людей, захотевших принять участие в конкурсе. Каким-то образом на край поляны пробралась легковая машина, от которой протянули провода к микрофонам. И конкурс начался. В промежутке между выступлениями певцов к микрофону подходили поэты и читали свои стихи. Бурю аплодисментов вызвало стихотворение, в котором прозвучала фраза, повторявшаяся потом многими из тех, кто принял участие в этом празднике:

«И плачут русские березки, что объевреились Овражки».

Разные группы криками поддерживали тех конкурсантов, которых они знали. Например, наша довольно большая компания болела за дочь Азарика Мессерера и Ани Масловой Алису, мастерски исполнившую знаменитую «Тумбалалайку» и, как я помню, ставшую одним из лауреатов конкурса. Всеобщим был восторг от выступления большого детского еврейского хора (значит, десятки мальчиков и девочек где-то предварительно собирались на репетиции).

Эта акция сильно напугала власти. В течение нескольких выходных машинистам электричек было дано распоряжение проскакивать Овражки без остановки. На перроне были выставлены кордоны КГБ, в близлежащие к поляне места были введены войсковые подразделения, и туристы говорили нам, что всех оказывавшихся вблизи арестовывали.

Но нам понравилась идея совместных действий, способных показать властям, что мы не загнанные в угол изгои, а граждане, объединяющиеся в борьбе за свои разрешенные советской

Image 11 59 - 07 02 2014

конституцией права. Поэтому мы поговорили между собой, обзвонили друзей и решили собраться в следующее воскресенье в Битцевском лесопарке, где существовало несколько расположенных рядом волейбольных площадок, чтобы организовать на этот раз волейбольный чемпионат московских отказников.

Конечно, наши телефоны прослушивали, и не было ничего удивительного в том, что когда утром, в назначенное время, невдалеке от входа в лесопарк собралось человек 80 отказников, нас уже ждали. Из окон припарковавшихся на противоположной стороне нескольких машин высунулись «фотографы» с мощными камерами, снабженными телеобъективами, инепрерывно щелкали, фиксируя каждого в нашей группе. А потом плюгавенький чин в гражданском одеянии, видимо, отлично знавший, кто затеял эту встречу, подошел к нам с женой и начал в наглом тоне «советовать» немедленно разойтись, чтобы избежать ареста на 15 суток. Тут моя Нина показала свой характер. Она без всякого смущения потребовала от плюгавого предъявить документы, пригрозив, что в противном случае мы сдадим его в милицию как провокатора. Чин смешался, а Нина крикнула всей толпе: «Пошли играть. Время-то идет». Мы развернулись и направились в парк, чтобы начать наши мини-соревнования. Толпа последовала за нами, а фотографы еще яростнее заработали затворами своих камер, фиксируя каждого из нас.

Интересно, что пока мы подходили к площадкам, мы миновали несколько скамеек, расположенных вдоль центральной аллеи, занятых какими-то пожилыми женщинами. Когда мы шли мимо них, они дружно шипели в нашу сторону: «Жидовские морды. Анти советчики. Ну погодите, скоро вас всех по тюрьмам рассуют», – и что-то подобное. Мы поняли, что власти сорганизовали старушек из своего актива, чтобы оказывать на нас моральное воздействие.

В марте следующего года Боря Гулько пригласил нас с Ниной посетить его друзей, на квартире которых молодые ребята решили сыграть спектакль на тему известной библейской истории о роли Эсфири – одной из жен персидского царя Ахашвероша в спасении евреев от гибели, уготованной им визирем царя Аманом (история эта описана в Библии). Аман воровски воспользовался печатью Ахашвероша и подготовил от его имени указ об истреблении всех евреев, но Эсфирь разгадала его происки и дала знать своему супругу о кознях визиря. Того разоблачили, казнили, а еврейский народ был спасен. В честь этого знаменательного события евреи справляют веселый весенний праздник Пурим , а молодежь разыгрывает спектакль под названием «Пурим-шпиль».

После спектакля молодые артисты подошли ко мне и обратились с необычной просьбой. Они знали, что на мои научные семинары нередко приходят представители западных посольств, что мы с женой дружим с несколькими послами, и потому они попросили

Image 11 54 - 07 02 2014 (3)

меня разрешить сыграть еще один спектакль у нас на квартире, с тем чтобы мы пригласили посмотреть его наших друзей-послов.

Я с этим предложением согласился, и на следующее воскресенье пригласил Артура и Дону Хартманов, послов Западной Германии, Голландии, Мальты и Австралии на это представление.

В субботу вместе с несколькими друзьями мы начали готовить большую комнату нашей квартиры к наплыву гостей и выносить из нее обеденный стол и другую ненужную мебель, когда в квартире раздался требовательный звонок. К нам заявился тот же тщедушный тип, который пугал нас перед волейбольным турниром, с двумя милиционерами. Я закрыл дверь в большую комнату, чтобы он не видел тех, кто нам помогал в приготовлениях к спектаклю, мы прошли в мой кабинет, расположенный напротив входной двери. Тип сообщил, что ОНИ знают о предстоящем спектакле и стал меня пугать тем, что я никогда не получу разрешения на выезд из СССР, если не отменю спектакль и не обзвоню с домашнего телефона приглашенных послов. Начал он свой разговор с заискивающего тона, с ласковых увещеваний, но по мере того как я все более четко отвергал его предостережения, он все более наглел и стал пугать меня арестом. Тут меня охватило возмущение, я поднялся и твердо заявил ему, чтобы он убирался вон, что послы уже дали свое согласие и прием состоится даже в том случае, если они меня арестуют. «История об Эсфири, Ахашвероше и Амане никак не может быть представлена антисоветским действием. Это всемирно известный сюжет. Хотите получить мощный международный скандал – действуйте. Но спектакля Вам не отменить».

Забавно, что милиционеры, услышав эти слова и увидев мою решимость, тихо поднялись и вышли из квартиры. Чин еще мялся в коридорчике перед входной дверью и пытался обороняться. В частности, он сказал мне, что они знают, что я пользуюсь ленинской библиотекой, где читаю свежие научные журналы, и что они лишат меня права пользоваться всеми библиотеками. Это меня взорвало окончательно, я отворил дверь настежь и почти что вытолкнул его из квартиры. В этот момент моя жена доконала пришельца тем, что сказала ему: «Мы отлично помним, как вы пытались припугнуть нас у Битцевского парка, когда мы осенью шли на волейбольный турнир». Это его даже смутило. Он проговорил: «Ну у вас и память на лица», – и ретировался. Пурим-шпиль успешно состоялся, и никаких трагических последствий для нас не принес.

Надежды на перемены в стране с приходом Горбачева к власти

Как это ни парадоксально, но, несмотря на сохранявшиеся десятилетиями тоталитарные порядки в стране, в течение всего последнего десятилетия нашей жизни в СССР мы не переставали ждать перемен в лучшую сторону, питались разными слухами, порой непроизвольно отсекая дурные и гипертрофированно раздувая хорошие. Особенно нас заботила смена высшего руководителя страны.

Как это водилось и водится на Руси, ждали, что вот, дескать, уйдет плохой и придет более хороший, более дальновидный, и тогда… А годы эти действительно дали нам возможность посмотреть за короткий срок сразу на нескольких «гигантов мысли»: Брежнева, Черненко, Андропова.

Как-то во время дружеской беседы на кухне на квартире у Сахаровых Евгения Эммануиловна Печуро высказалась об Андропове в момент его прихода к власти следующим образом:

– Ну и что из того, что он гэбэшник, закроем на минуту глаза на то, что он приложил руку к кровавому разгрому восстания в Венгрии, но ведь не надо забывать и другое: он любит абстракционизм, вроде бы немножко даже по-английски знает, читает книжки и ходит в театры, вроде бы еврей (хотя и Ленин был полукровкой, и именно он построил этот жуткий порядок в стране). Но вот остановил бы Андропов войну в Афгане, выпустил бы политзаключенных, вернул бы Сахарова из ссылки… Вошел бы он тогда навсегда в историю как лучший лидер страны!

Но ничего этого на деле не случилось. Зажим всего людьми в сером, аресты в магазинах и кинотеатрах под видом борьбы с тунеядцами стали повседневностью. Неумное промывание мозгов в средствах массовой информации приобрело еще большее значение при этом чекисте. Неприятные физиономии известных всем мракобесов вылезли на передний план на телевидении и в печати. Эти ставленники гэбистского режима вещали что-то особенно оголтелое и косноязычное… На телевидении стали появляться (впрочем, как и в последние лет восемь-десять) сусальные фильмы с затянутыми россказнями о том, какими чекисты (и Андропов в их числе) всегда были патриотами, умными, образованными, решительными, смелыми, успешными, искрящимися выдумками и прозрениями, скромными и человечными.

Однако люди в стране всё больше осознавали крах советского образа жизни. Неприглядность безудержного и наглого вранья о прелестях социализма становилась всем понятной. Как реакция на вранье из репродукторов и с экранов телевизоров именно в то время появился анекдот, о том, как добиться того, чтобы холодильник был набит битком прекрасными разносолами и деликатесами.

«Включите его в радиорозетку» – шутили остряки.

И, наконец, впервые за всю историю советской власти к руководству пришел Горбачев – человек, нормально, еще до всякой партийной карьеры и без папы-попечителя учебных заведений, закончивший университет, да еще Московский. С его приходом к власти начались многообещающие перемены и нашим фантазиям была предоставлена хоть какая-то, пусть зыбкая, но все же – почва.

Возвращение Сахарова и Боннэр в Москву из горьковской ссылки

Совершенно особым, исключительно радостным событием в жизни стало возвращение в Москву из семилетней горьковской ссылки Сахарова и Боннэр в декабре 1986 г. Выдающийся физик- теоретик Андрей Дмитриевич Сахаров был одним из создателей водородной бомбы, автором нескольких первоклассных открытий.

В возрасте 32 лет его избрали сразу академиком АН СССР (минуя, казалось бы, обязательный промежуточный этап – член-корреспондентства) и трижды удостоили звания Героя Социалистического Труда (такой награды за всю историю Советского Союза было удостоено семеро ученых-атомщиков, три изобретателя, министр Средмаша (атомной промышленности) – Славский, начальник управления по производству атомного оружия Ванников, а также Хрущев, Черненко, Кунаев и Турсункулов).Soyfer19

          Ко  дню 60-летнего юбилея А. Д. Сахарова его друзья решили напечатать эту фотографию максимально большим тиражом и разложить ее по почтовым ящикам в домах. Сам Андрей Дмитриевич был тогда выслан из Москвы в город Горький. Только я изготовил более 500 таких открыток. С конца 1960-х гг. Сахаров возглавил движение правозащитников в СССР, а в 1975 г. был удостоен Нобелевской премии мира.

После его заявления о том, что введение советских войск в Афганистан – это грубая ошибка, его без суда и следствия, а просто по решению Политбюро партии коммунистов, 22 января 1980 г. сослали в бессрочную ссылку в Горький. Указом Президиума Верховного Совета СССР его лишили званий трижды Героя Соцтруда, а Совет Министров СССР принял решение об отнятии у Сахарова званий лауреата Сталинской и Ленинской премий, присужденных за его научные открытия. Политбюро ЦК КПСС рекомендовало президиуму АН СССР лишить Сахарова звания академика, но благодаря возражению академика П. Л. Капицы и позиции президента Академии  А. П. Александрова это решение президиум Академии принять отказался.

Сообщение о том, что Сахарову с женой разрешат вернуться домой, разнеслось в Москве среди их друзей вечером в четверг 18 декабря, а всего днем раньше я встретился с замечательным пианистом Володей Фельцманом, с которым мы дружили  и который также, как и мы, жил в СССР в положении отказника.

Однажды мы договорились с Володей встретиться днем в Московском Доме композитора. Пока мы сидели за столиком в кафетерии, туда же зашел получить так называемый «заказ на продукты» известный советский композитор Ян Френкель. Получив на стойке раздачи перевязанную шпагатом огромную связку дефицитных в те времена и недоступных простым покупателям продуктов, аккуратно завернутых в оберточную бумагу, Ян Абрамович подошел к нашему столику, поставил сверток перед Володей и тихо проговорил «Возьми, Володя, тебе это нужней сейчас». Не слушая Володиных отнекиваний, Френкель повернулся и покинул зал. Его благородный поступок тронул меня безмерно. Володе с семьей тогда жилось нелегко, и протянутая рука помощи была исключительно важна. Поступок замечательного композитора был событием уникальным, да, признаюсь, я что-то не слышал о таком чутком подвижничестве в среде крупных советских ученых.

На 15, 16 и 17 января 1987 г. у Володи был запланирован концерт в Горьком, и мы придумали план, как пригласить на него Сахарова и Боннэр. Володя знал, что я родом из Горького, поэтому он хотел воспользоваться моей помощью для воплощения плана в жизнь. Мы решили, что вместе отправимся в Горький, как это уже однажды было раньше, остановимся в гостинице, а ночью я выйду один прогуляться и пойду пешком до дома, в котором на первом этаже поселили Андрея Дмитриевича и Елену Георгиевну. Когда ночью я подойду со двора к окнам их квартиры, то приклею с уличной стороны к стеклу окна малюсенькую записку с приглашением прийти на концерт. Поскольку сам Фельцман никогда их не видел и не знал в лицо, я дам ему знать об их приходе следующим образом. Я приготовлю букет цветов для Володи, а после первой же сыгранной пьесы выйду к сцене и вручу его артисту, вложив в цветы, как водится, свою визитную карточку, на обороте которой будут написаны две цифры, указывающие на ряд и место, занимаемое Еленой Георгиевной. Володя подойдет к рампе, примет от меня цветы, достанет карточку, прочтет цифры на её оборотной стороне, затем спустится со сцены и вручит цветы Елене Георгиевне. Довольные своей выдумкой мы разошлись, вечером того же дня Володя укатил куда-то на другой концерт, кажется, в Томск, а утром я узнал, что все наши приготовления больше не нужны.

В пятницу уже совершенно точно стало ясно, что Сахарову разрешили вернуться в Москву.

Во вторник, 25 декабря 1986 г. я встал в пять утра, чтобы собраться и ехать на Ярославский вокзал встречать Андрея Дмитриевича и Елену Георгиевну, приезжавших на скором поезде № 37 из Горького. Поезд приходил в 7 утра, это был тот день в году, когда впервые ночь больше не удлинялась, а начинала укорачиваться (что-то символическое было и в этом совпадении – неужели НОЧЬ КОНЧАЕТСЯ?!). Но когда я приехал на вокзал, была глухая темень и довольно холодно. Поезд подавали на самый дальний перрон, который не так давно перестроили, увеличив его длину почти вдвое, чтобы принимать сверхдлинные составы (из 30 вагонов вместо обычных 17). Его соорудили позади пакгаузов, поэтому нужно было пройти мимо всех платформ в угол вокзальной территории, подняться по лесенке, затем обогнуть здание какого-то могучего склада.

До прихода поезда оставалось минут пятнадцать, но уже вся середина платформы была заполнена иностранцами с фото-, кинои телевизионной аппаратурой. Это были корреспонденты газет, журналов и информационных агентств со всего света. Я, пожалуй, никогда в жизни не видел такого огромного скопления в одном месте пишущей и снимающей братии. Люди переговаривались между собой на разных языках, иноземцев было так много, что русских людей было практически не заметно. Корры переминались с ноги ногу (холод пронимал до костей), кое-кто бегал от одной кучки к другой, спрашивая, не знает ли кто, в каком вагоне едет Сахаров. Елена Георгиевна днем раньше сказала мне по телефону, в каком вагоне они с мужем будут, но я тоже помалкивал об этом, потому что сразу понял, что если все узнают эту информацию, то возникнет жуткая давка, и Сахаровым может не поздоровиться.

Наконец поезд подошел, и вдруг на платформе кромешная тьма сменилась почти дневной освещенностью: было зажжено множество светильников, телевизионные репортеры начали готовить аппаратуру к съемкам.

Андрей Дмитриевич появился в дверях вагона первым, щурясь от этих ярких огней. Его тут же окружила толпа близстоящих корреспондентов, кольцо людей сомкнулось вокруг него, с обеих сторон бежали десятки людей с расчехленными фото- и киноаппаратами, с видеокамерами, с микрофонами самой разной формы – от мини до макси. Вряд ли вообще когда-нибудь Страна Советов видела такое скопление иностранных представителей четвертой власти (то есть прессы) в одном месте.

Когда Елена Георгиевна вышла из вагона, ей не сразу удалось пройти сквозь толпу к мужу. Я увидел невдалеке от выхода из вагона Борю Альтшуллера, ученика Андрея Дмитриевича и смелого правозащитника, державшего в руках несколько сумок сахаровского багажа. У его ног стоял еще и чемодан. Я пробрался к Боре, взял у него одну из сумок и пробился с ней к Андрею Дмитриевичу.

Для меня обстановка была необычной. Всего день назад, переговариваясь по телефону с несколькими друзьями Сахаровых, мы обсуждали его возможное появление в Москве, но в глубине души многое оставалось из прежнего, привычного стиля. Мы не говорили открытым текстом вслух всё, что думали (осознавая, что в наши слова внимательно вслушиваются «слухачи» из КГБ). Мы не очень верили в перемены к лучшему и в послабление режима. Хотя приход Горбачева к власти давал какие-то надежды на исправление полицейского режима в стране, но озабоченность в высказываниях еще оставалась. И вдруг в центре Москвы стоит Андрей Дмитриевич, высвеченный лучами блицев и телевизионных ламп, окруженный несколькими сотнями иностранных корреспондентов. Это было необычно и радостно.

Здесь, пожалуй, следует сделать одно отступление, чтобы рассказать о русских людях, оказавшихся тогда на перроне и наблюдавших за всем со стороны. Было три главные категории таких людей: настроенных злобно, относившихся к происходящему равнодушно, и восторженно воспринимавших появление Сахарова на перроне. Я не видел лиц из КГБ (во всяком случае примелькавшихся нам физиономий чинов из отдела, занимавшегося диссидентами и отказниками). Но, когда я подходил к перрону, вровень со мной шел взвод солдат МВД, предводительствуемый офицериком. Взводу была дана команда остановиться в начале платформы, я еще шел медленно, оглядывался во тьме, надеясь увидеть кого-то из знакомых, и в этот момент услышал, как один из солдат, явно желая выслужиться перед командиром, сказал достаточно громко: «Дайте нам разрешение, и мы всех этих антисоветчиков мигом разгоним». Но командир оставил предложение без ответа, а позже, когда уже вся толпа корреспондентов стала двигаться в сторону вокзала, взвод как будто испарился, и ни один из солдатиков не был даже виден.

О реакции простых советских людей мне рассказал позже один знакомый, оказавшийся позади толпы, запрудившей платформу. Дело в том, что состав, как я уже упоминал, был очень длинным. Сахаровы ехали в средней части поезда, и как только Андрей Дмитриевич оказался на перроне, огромная толпа журналистов перегородила весь перрон, так что все пассажиры дальних вагонов оказались заблокированными. А кругом сверкают блицы фото аппаратов, и такое впечатление, что всех фотографируют не только журналисты, но и агенты КГБ. И вот тогда один из горьковчан, приехавших в столицу с этим поездом и притертый напиравшими сзади людьми непосредственно к куче журналистов, сказал с опаской своему спутнику: «Слушай. Вот так мы влипли. Тут всех фотографируют. Еще подумают потом, что мы участвуем в демонстрации в защиту Сахарова».

Сам я был свидетелем такого случая. Какой-то железнодорожный начальник со звездами на рукаве, стоявший у одного из передних вагонов с проводницей, восторженно проговорил ей: «В жизни не забуду этого дня. Внукам буду рассказывать. Это надо же, самого Сахарова видел!»

Стоило Сахарову встать на московскую землю, как началась настоящая пресс-конференция. Андрей Дмитриевич говорил тихим голосом, очень спокойно, очень гладко. Он был терпелив и приветлив. Каждый вопрос, доходивший до его слуха, получал с его стороны ответ. А было не то чтобы шумно, но как-то возвышенно волнующе. Многие корреспонденты были нетерпеливы и наверняка боялись, что власти вмешаются и постараются остановить Сахарова очередной полицейской выдумкой. Поэтому многие старались раньше успеть задать свои вопросы, и голоса накладывались друг на друга, создавая особую звуковую среду.

Со времени начала этой импровизированной пресс-конференции прошло уже, наверное, минут двадцать, а толпа если и сдвинулась с места, то не более чем метров на двадцать. Вопросы не прекращались. Сахаров всё так же терпеливо и обстоятельно отвечал. С левой стороны его поддерживал под руку Борис Георгиевич Биргер (художник, близкий друг семьи Сахаровых), а с другой наваливались корреспонденты. Я протиснулся, взял Андрея Дмитриевича под правую руку своей левой рукой, а в правой у меня была большая сумка из сахаровского багажа. Я пытался отгораживаться сумкой от напиравших корреспондентов, несколько раз поворачивал голову назад и обращался к коррам по-английски, прося их не напирать на спину академика. Еще около получаса мы шли рядом с Андреем Дмитриевичем. Вот тогда-то я понял, как, наверное, тяжела физически была эта дорога для него, отвыкшего от людей, от свободных разговоров и прочее и прочее. Несмотря на мои просьбы хоть слегка отступить сзади от Сахарова, со спины на него напирали так, что приходилось идти, отклонившись назад. Из-за головы, с боков и спереди торчали самые разнообразные микрофоны – зажтые в руке, укрепленные на каких-то штангах.

Многие старались просунуть между телами свои диктофоны – и вся эта масса сопротивлялась движению. Журналисты непрерывно задавали вопросы, проводники из вагонов кричали, чтобы журналистская масса отодвинулась от стенок вагонов и дала проход пассажирам, пытавшимся выбраться из вагонов на перрон. Я слышал, как несколько проводников пытались прокричать, что состав скоро должны будут перевести на запасные пути, и всем надо освободить вагоны, но эти крики не действовали на корреспондентов. У них была в этот момент своя, очень важная, очень ответственная работа. Ведь надо было разнести по всему миру первые сведения о том, что Сахаров в Москве, рассказать о том, что он думает, о чем говорит.

Основные вопросы были связаны с самыми на тот момент злободневными для всего мира проблемами: о положении с правами человека в СССР, о судьбе политзаключенных, узников совести – лучших людях планеты, которых нужно срочно освобождать и дать им возможность помогать менять жизнь в стране, именуемой  СССР, о ситуации в Афганистане, где уже не первый год воевали советские солдаты. Андрей Дмитриевич спокойно, неторопливо и крайне уважительно отвечал на каждый из вопросов.

Конечно, тот же вопрос вскоре повторял кто-то еще из корреспондентов, желая привести в своем издании его ответ. Сахаров это понимал и без тени неудовольствия возвращался к уже не раз произнесенным словам, повторял столь же терпеливо, столь же уважительно сказанное раньше. Какой-то журналист маленького роста, юркий и черноглазый держал в руке огромную трубу-микрофон, обмотанную ворсистой тканью, и пытался прорваться поближе к Андрею Дмитриевичу. Ему никак не удавалось приблизиться, и тогда он начинал истошно вопить, просовывая свою трубу в мохнатом чехле между головами стоящих перед ним коллег: «Андрей Ди-и-митр-и-и-ич! А что ви думайть про Афганистан?» Вопрос тут же достигал ушей Сахарова, и он, слегка повернувшись на крик, повторял уже сказанное об Афганистане, что это – самый больной вопрос, что проблема Афганистана должна быть решена мирным путем, что судьба страны должна зависеть только от воли афганского народа, что советские войска должны быть безотлагательно выведены. Но задававший вопрос журналист не слышал ответа и не мог, из-за низкого роста, увидеть как Сахаров поворачивается к нему боком и отвечает на его вопрос. И потому над толпой через мгновенье снова разносился его истошный вопль «Андрей Ди-имитрие-и-ич! А что ви думайти про Афганистан?», и Андрей Дмитриевич без всякой даже тени неудовольствия снова поворачивался и столь же мягко по тону, не сокращая слов, высказывался об этой проблеме.

Была на протяжении всей этой импровизированной пресс-конференции приподнятая, ликующая атмосфера радостной встречи, и было понятно, что отнюдь не праздное любопытство собрало сюда пару сотен занятых людей, представляющих все ведущие информационные агентства, радиостанции, газеты и журналы. У большинства участников этого действа не исчезали улыбки с лица. «Сахаров вернулся!!!» Могло ли быть что-то более радостное на всей земле в тот день!

Но вместе с тем это было очень тяжелым, утомительным делом для немолодого и далеко не здорового человека. И все-таки он ни разу не попросил остановить вопросы, дать ему передохнуть. Он мужественно и терпеливо отвечал и по поводу жизни взаперти в Горьком, и по поводу реформ в стране, и о томящихся в застенках сподвижниках по борьбе за права человека и демократию, и о необходимости введения новых правил выезда из страны…

Я шел с ним под руку и слышал все его ответы и не мог не поразиться мужеству и мудрости этого человека, оставшегося таким же, каким он был раньше, свободным, а не сосланным академиком. В годы ссылки он был лишен всех наград и премий, включая звание трижды Героя Социалистического Труда, и лишь титул академика остался неотмененным, но мне стало ясно, что все попытки властей заставить его замолчать, испугаться не дали результата. Ссылка в Горький не сломила Сахарова нисколько.

В один из приездов в Москву из Горького Елена Георгиевна рассказала мне, что однажды чекисты нагрянули к ним в квартиру в Горьком и объявили, что они забирают немедленно Сахарова (без его просьбы) в больницу. Жена сказала тогда, что и она поедет с мужем. Ей грубо в этом отказали. Тогда Андрей Дмитриевич обхватил её со спины и сцепил пальцы своих рук. Это не смутило пришедших: дюжие молодцы подошли с боков к академику, схватили его за локти и начали растягивать его руки, пытаясь оторвать от Елены Георгиевны. На их физиономиях были такие гримасы, что было очевидно, что они могли запросто переломать руки немолодому человеку. Как мне сказала Елена Георгиевна, это был момент одного из самых болезненных унижений для Андрея Дмитриевича. Его схватили и увезли.

В утро возвращения Сахарова в Москву я увидел, что своего властители страны не добились. Во время медленного движения к выходу с перрона я понял, что незаконная ссылка оказалась огромным проигрышем для руководителей страны. Репрессии не заставили замолчать такого человека, как лауреат Нобелевской премии мира и крупнейший физик Андрей Дмитриевич Сахаров.

Когда мы наконец достигли лесенки, выходившей на площадь перед вокзалом, Сахарова смогли увидеть многие русские. Молва о том, что САХАРОВ ПРИЕХАЛ, успела, конечно, разнестись. Снизу с площади было хорошо видно, как на верхней ступени лестницы появился освещенный светом ламп телевизионщиков человек, имя которого было известно всем в стране и в мире. Аплодисментов и приветственных криков не было. Но в толпе с почтением говорили «Смотрите, академик Сахаров». На площади трех вокзалов на углу Ярославского вокзала стояла, прижавшись к бордюру тротуара, машина Бориса Георгиевича Биргера, маленький жигуленок. Андрей Дмитриевич с Еленой Георгиевной протиснулись внутрь, толпа корреспондентов начала редеть, а мы с Альтшуллером и Биргером стали устанавливать на крышу машины те сумки, которые не влезли в багажник машины. Нужно было увязать их веревками.

Когда всё было сделано, и Сахаровы уехали домой, мы с еще одним приятелем решили зайти в кафе и выпить по чашке кофе. В этот момент я обнаружил, что моя правая рука, в которой я держал сахаровскую сумку и которой пытался отстранять подальше от Андрея Дмитриевича напиравших корреспондентов, так устала, что я даже не мог удержать в пальцах чашку кофе.

Image 11 54 - 07 02 2014 (4)

В середине того же дня мне позвонила Евгения Эммануиловна Печуро и передала просьбу Сахаровых: приехать к ним домой к восьми вечера. Телефон у них еще не работал, поэтому Елена Георгиевна и передала просьбу через Печуро. Так мне посчастливилось провести вместе с Андреем Дмитриевичем и Еленой Георгиевной первый их вечер в Москве. Были также приглашены Володя и Маша Слепаки. Мы собрались на кухне двухкомнатной квартиры, Елена Георгиевна сидела с ногами на диванчике, прислонившись в уголке к стенке, и курила, Андрей Дмитриевич подогревал себе на плитке гороховый суп, который он потом с удовольствием стал есть. Я попросил рассказать, как они узнали в Горьком, что власти разрешат им вернуться в Москву, и Андрей Дмитриевич начал неспешный рассказ.

К ним в 11 вечера позвонили в дверь, Елена Георгиевна уже собиралась ложиться спать. Они вдвоем подошли к двери, открыли её и увидели троих мужчин, у одного из которых через плечо висел большой моток телефонного провода. Гости на этот раз были непривычно любезны, а не хамоваты, как бывало всегда раньше.

– Нам необходимо срочно провести вам телефон, потому что утром вам будет очень важный звонок, – объяснили они.

С утра установленный телефон молчал. Андрей Дмитриевич сказал, что он несколько раз брал в руки трубку, слышал гудок, но не знал, куда они могут звонить, можно ли соединиться с Москвой, можно ли дозвониться до детей Елены Георгиевны в Америке. Потом раздался звонок, Андрей Дмитриевич взял трубку и услышал:

– С вами будет разговаривать Михаил Сергеевич Горбачев.

Горбачев сообщил Сахарову, что на Политбюро было решено прислушаться к призывам Сахарова. В ответ академик попросил настоятельно принять все меры к тому, чтобы выпустить из тюрем и вернуть из лагерей для заключенных всех узников совести. Горбачев высказал Сахарову просьбу подготовить наиболее полный список попавших в заключение правозащитников и передать его лично ему и закончил разговор знаменательной фразой: «Возвращайтесь в Москву к Вашей патриотической работе».

Рассказ о том, при каких обстоятельствах состоялась первая беседа с Горбачевым, свидетельствовал, что в стране грядут важные перемены.

Завершив рассказ о разговоре с Горбачевым, Андрей Дмитриевич переменил тему нашей беседы. Он попросил рассказать, что нового происходит в последнее время в Москве, потом были вопросы о деталях жизни Сахарова и Боннэр в Горьком. Их самих интересовало то, как незадолго до этого Давида Моисеевича Гольдфарба вывез из СССР на своем самолете в Нью-Йорк американский богач, заигрывавший с советскими руководителями, Арман Хаммер.

Часов в десять вечера мы стали прощаться. У Андрея Дмитриевича было правило, соблюдаемое им всю жизнь, – он всегда первым снимал пальто своих гостей с вешалки и помогал его надеть. Я этому постоянно противился, полагая, что я уже не слишком мал и не слишком стар, чтобы он помогал мне одеваться. У нас вечно из-за этого возникали шуточные разногласия, а я в тот день даже решился на то, чтобы спросить: «А если я в следующий раз приду в галошах, Вы и галоши будете мне подвигать к ногам?»

Уже одевшись, я спросил Андрея Дмитриевича о планах на будущее, и он рассказал, что успел, оказывается, днем побывать в Физическом институте имени Лебедева Академии наук, где несмотря на все уловки гебешников сотрудники института сохранили нетронутым его кабинет, что на его двери так и осталась табличка с фамилией «Сахаров». Он рассказал, какой теплой была встреча в ФИАНе, где, как он выразился, многие радостно его расцеловали. «Даже незнакомые мне люди», – сказал он.

Через некоторое время в Москве состоялась встреча интеллектуалов с Горбачевым, и как мне рассказывал принимавший в этой встрече участие ленинградский писатель Даниил Александрович Гранин, внимание к появившемуся в фойе перед началом встречи Сахарову было огромным:

– Я никогда раньше не был свидетелем такого небывалого интереса западных корреспондентов к кому угодно. По-моему, даже генеральные секретари ЦК КПСС никогда не удостаивались такого повального и жгучего интереса к своей персоне, как это было с Сахаровым на той встрече, – рассказывал Гранин.

Во время очередного приезда к Сахаровым, я услышал от Андрея Дмитриевича рассказ о том, какой была первая его встреча с Горбачевым. Небольшую группу ведущих советских ученых, писателей, музыкантов и актеров пригласили в отдельный зальчик за большой круглый стол, чтобы поговорить с Горбачевым. Сахарову предложили сесть на довольно значительном расстоянии от генсека, между ними разместилось человек десять других приглашенных.

Как договорились Андрей Дмитриевич и Михаил Сергеевич во время его звонка в Горький, Сахаров приготовил наивозможно полный список политзаключенных для Горбачева. Я помню, что первые недели полторы после возвращения в Москву задача составления такого списка стала главной для Сахарова и его друзей. Поэтому первое, что сделал Андрей Дмитриевич, достал из портфеля этот список на десятке страниц, надписал на нем: «Горбачеву» и передал сидевшим рядом с ним людям, попросив передать его по назначению. Он пристально следил за тем, чтобы никто по дороге не завладел посланными им страницами. Всё, как рассказывал Андрей Дмитриевич, шло хорошо, пока его страницы не достигли какого-то неизвестного ему человека, сидевшего по левую руку от Горбачева. Тот посмотрел на страницы, наклонился к стоящему рядом с его стулом портфелю и стал упрятывать список в него. Тут Сахаров громко запротестовал, требуя, чтобы его послание попало в руки тому, кому он направил список. Тогда Горбачев повернулся к Сахарову (оказалось, что он знал его в лицо) и с улыбкой проговорил:

– Не волнуйтесь, Андрей Дмитриевич. Всё в порядке. Всё в надежном месте, в моем портфеле. Это мой ближайший помощник.

И действительно, в скором времени начался процесс выпуска из тюрем и мест ссылки огромной группы политзеков.

Image 11 54 - 07 02 2014 (5)

КГБ еще раз отключает мой домашний телефон 

В самом конце декабря 1986 г. московский корреспондент американского канала CNN Питер Арнетт в очередной раз приехал к нам домой со своей напарницей, телеоператором Горлин, и они попросили меня дать интервью об изменениях в советской жизни, о возвращении Сахарова в Москву и о появившихся надеждах на изменение полицейского режима в стране на более пристойную, свободную от препон жизнь. Это интервью было показано в США в тот же день, и, по-видимому, мои слова снова разозлили руководителей зловещего советского ведомства.

Расплата наступила немедленно.

Мы договорились с Арнеттом, что в новогоднюю ночь в 23:55 я прослушаю новогоднее приветствие Михаила Горбачева советскому народу, а затем ровно в полночь включу радиоприемник, настроенный на волну «Голоса Америки», выслушаю, что скажет в первые минуты Нового года американский президент Роналд Рейган, а затем мне позвонит Питер Арнетт из его московского бюро и попросит прокомментировать оба выступления, с тем чтобы сразу же передать мои слова по СNN.

Я всё сделал, как мы договорились, но позвонить мне Арнетт не смог. КГБ в очередной раз решило отключить наш телефон, чтобы предотвратить всякую возможность общения по нему с внешним миром. Пришлось мне одеться потеплее, пойти в мороз на улицу, найти кабинку уличного таксофона и самому позвонить Питеру. Что я и сделал. Затем я отправил в Париж страницу с текстом моего заявления для CNN, и в журнале «Континент» эти ответы были опубликованы также. Вот текст моего тогдашнего заявления:

 Конец 1986 года был ознаменован освобождением академика Андрея Дмитриевича Сахарова и его жены после 7-летней депортации в Горький. Вместе с другими событиями, такими как предоставление права на эмиграцию Анатолию Щаранскому, с высылкой из страны узника совести выдающегося ученого и борца за права человека Юрия Федоровича Орлова, с освобождением Мустафы Джемилёва, Ирины Ратушинской, равно как с предоставлением права на эмиграцию дочери Сталина Светлане Аллилуевой, эти решения были позитивными, они продемонстрировали, что советский лидер хочет принести в мир безопасность и укрепить взаимное доверие. Сегодня Горбачев снова повторил, что советский народ и его правительство стремятся к дружбе с народами мира и с американским народом.

Горбачев сказал, что в СССР будут бороться за гласность. Это хорошая идея. И что особенно замечательно – это то, что сам термин «гласность» был введен в широкий обиход в наши дни академиком Сахаровым и его друзьями, боровшимися за демократизацию общества. Но мы хорошо знаем, что тысячи тех, кто боролся за демократию в СССР, были арестованы. Мы празднуем Новый год, собравшись за празднично накрытыми столами. А в это время узники совести, люди, относящиеся к лучшей части общества, чьи имена будут с уважением произносить наши потомки, находятся сейчас в жутких условиях.

Наш долг – сделать все возможное для их освобождения.

В этой связи уместно вспомнить, что писатель Федор Достоевский был приговорен за политические высказывания в 1849 году к смертной казни. Царь заменил этот приговор четырьмя годами каторжных работ. Позже Достоевский написал книги, известные сейчас во всем мире.

Позволительно задать вопрос, какие книги мог бы написать Анатолий Марченко, недавно убитый в тюрьме? Каким мог бы быть вклад других политических заключенных в мировую культуру?

Я считаю, что Горбачев должен серьезно задуматься над этой проблемой.

Другая проблема – это проблема эмиграции из СССР. Любой человек, желающий покинуть эту страну, должен иметь возможность получить выездную визу. СССР должен стать открытой страной. Это принесет ей уважение всех мыслящих людей в мире.

Я был рад слышать, что как Р. Рейган, так и М. Горбачев заявили, что они хотят продолжить диалог в наступившем году. Любой разумный человек понимает, насколько важны такие встречи, как ценен для мира результативный диалог руководителей двух стран.

Нельзя не согласиться с господином Рейганом и в том, что программа обмена специалистами, право на эмиграцию, право на самовыражение равно важны для любого человека. Это совершенно правильно. Пользуясь случаем, я хочу выразить мое глубокое уважение к американскому народу и пожелать всем людям на земле больших успехов в Новом году.

(опубликовано в журнале «Континент», 1987, № 51, стр. 368—369).

Визит Джорджа Сороса к нам домой

Благодаря гениально проведенным операциям с ценными бумагами, американский финансист Джордж Сорос к 1986 г. приобрел миллиардное состояние и понял, что оказавшихся в его распоряжении денег слишком много для его семьи. Надо было научиться тратить их с пользой для воплощения в жизнь каких-то идей. А от своего учителя по Лондонской школе экономики Карла Поппера он воспринял положения, сформулированные учителем в книге «Открытое общество и его враги» (первая публикация в 1945 г.).

Центральным в корпусе представлений Поппера было положение о том, что процветающим может быть общество, в котором созданы условия для безостановочного накопления новых научных знаний, используемых для развития всё более совершенных технологий, и в котором бы гармонично главенствовали принципы плюрализма. Фундаментом плюрализма должно было стать главенство демократии, то есть предоставление прав гражданам свободно высказывать свои взгляды по вопросам жизни общества и обязанность правителей не просто выслушивать своих граждан, но и выполнять их справедливые требования.

Сорос решил использовать свои личные средства для создания общественных организаций, взявшихся бы пропагандировать идеалы открытого общества в тех странах, которые считались тоталитарными по своему устройству. Он увидел, что в Китае появились начатки многополярного развития, что там стали нарождаться тенденции отхода от убого примитивного коммунистического владычества, и отправился туда. Он получил возможность основать там первое общественное объединение интеллектуалов, готовых посвятить себя пропаганде идеалов плюрализма, и передал им достаточные для этого средства.

Возвращение А. Д. Сахарова в декабре 1986 г. в Москву из ссылки воспламенило Сороса. Он посчитал, что сблизившись с Сахаровым, он сможет создать ядро открытого общества в еще одной стране – СССР. Но надо было как-то попасть к Сахарову и завоевать его симпатии. Смотря телевизионную программу о встрече Сахарова на перроне вокзала в Москве, Сорос обратил внимание на человека, который поддерживал приехавшего Сахарова под правую руку и шел с ним по перрону. Он спросил жену видного американского журналиста Лайзу Клоуз, кто это был рядом с Сахаровым во время прибытия в Москву? Мы с Лайзой встречались в Москве, когда её муж Кевин работал корреспондентом газеты «Вашингтон Пост», она узнала меня и назвала мое имя. Тогда Джордж попросил её отправиться в Москву вместе с ним, найти меня и уговорить о встрече. Я согласился, и Джордж появился у нас в квартире в 8 вечера в январе 1987 г.

Мы проговорили часа четыре до поздней ночи. Он с воодушевлением рассказывал мне о своих философских взглядах, подарил напечатанные в Китае по-английски материалы об основанном им объединении интеллектуалов и призывал уговорить Сахарова поддержать его начинание в СССР. Утром следующего дня я позвонил Андрею Дмитриевичу и попросил принять для беседы американского финансиста. Сахаров согласился не сразу: его осаждали иностранные, часто высокопоставленные гости, которым было неудобно отказать, а дел и без этого было много, но все-таки в конце концов он внял моим аргументам и согласился с Соросом встретиться.

Через день Сахаров позвонил мне и сказал, что встреча состоялась, но идеи Сороса показались ему наивными (он использовал в применении к миллиардеру термин Салтыкова-Щедрина «карась-идеалист») и сказал, что деньги, которые Сорос намеревается вложить в Москве, пойдут не на благо создания открытого общества, а на подпитку агентов КГБ.

Я передал Соросу заключение Сахарова в весьма аккуратной форме, но, к моему удивлению, такой прогноз его нисколько не удивил, а даже был им ожидаем, и он уже знал, как его парировать.

«Ничего подобного, – возразил Сорос, – на нужды КГБ из моих средств уйдет не более 30 процентов». «Да как же Вы это проконтролируете?» – спросил я. Трезвость расчета американского финансиста показала мне, что он действительно глубже в своих расчетах, чем думал и Сахаров, и я. «Очень просто. Мои деньги должны будут истрачены исключительно на финансирование поездок на Запад советских интеллектуалов, которые смогут там познакомиться с принципами функционирования демократических институтов. На Запад на мои средства поедут только те, кто еще ни разу не покидал пределы СССР, и при этом я профинансирую поездки двух категорий людей. Вы и некоторые другие люди в Москве, с которыми я уже встречался и встречаюсь и которым склонен доверять, предоставят мне списки тех, кому следовало бы посетить западные страны и прежде всего США за мой счет.

В окончательном списке тех, чьи поездки я профинансирую, людей из ваших списков должно быть не менее 70 процентов. Остальные 25 или чуть больше процентов будут заняты теми, кого подберут руководители будущей дирекции моей программы в Москве. Даже если они подставят в списки одних агентов КГБ, их не будет более названной цифры», – объяснил мне Сорос.

Он, конечно, понимал, что для создания дирекции своего фонда ему неминуемо придется взаимодействовать с коммунистическими властями. Поэтому он нашел, вероятно, самый лучший путь.

Он встретился с Раисой Максимовной Горбачевой, она проявила интерес к инициативе, быстро власти заполнили нужные административные позиции в дирекции Фонда Сороса своими креатурами, но уже Правление Фонда было составлено из действительно лидирующих персон в советской интеллектуальной элите. Его возглавил соратник С. П. Королева академик Б. В. Раушенбах (руководивший расчетом ориентации спутников Земли, причем Борис Викторович самостоятельно рассчитал орбиту спутника Луны), в правление вошли экономист и политолог академик Т. И. Заславская, академик Н. Я. Петраков, профессор Ю. Н. Афанасьев, писатели Г. Я. Бакланов, Д. А. Гранин и другие.

Уже в годы, когда я оказался в США, наши встречи с Соросом возобновились, и при моем участии были созданы ставшие важными для поддержки науки и образования в странах бывшего СССР Международный научный фонд и Международная Соросовская программа образования в области точных наук. Однако эти инициативы пришлись на более позднее – американское – время моей жизни (им посвящена моя книга «Интеллектуальная элита и филантропия», Москва, 2005), поэтому я вернусь в этом рассказе к тогдашней жизни в СССР.

Статья о Чернобыльской аварии

После появления на Западе тревожных запросов о Чернобыльской катастрофе 1986 г. советское правительство передало в Международное агентство по атомной энергии (МАГАТЭ) объемистый доклад с анализом последствий аварии. В СССР доклад был строжайшим образом засекречен. Счастливая случайность помогла мне добыть обе версии доклада – английскую и русскую. Первую мне привез и подарил руководитель корпункта газеты «Вашингтон Пост» чернокожий американский журналист Гэри Ли, который посещал нас каждую неделю в поисках материалов о том, что творится в СССР и допытывавшийся о моих оценках происходившего.

Он слетал в Вену и привез оттуда полный текст доклада советской стороны, изданный в нескольких книжках на русском языке. Английскую версию мне передала заместитель партии зеленых ФРГ, которая узнала от немецких дипломатов о моем интересе к анализу того, что же произошло на самом деле в Чернобыле. В течение нескольких месяцев я изучал представленные СССР в МАГАТЭ официальные данные о Чернобыле и обнаружил поразительные факты.

Во-первых, оказались неверными сообщения ТАСС о количестве радиоактивности, выброшенной из разрушенного реактора. В первых сообщениях ТАСС, в заявлении Горбачева, в выступлениях В. А. Легасова и директора секретного института биофизики Л. А. Ильина повторялось, что дозы выброшенной радиоактивности ничтожны. Они занижали количества выброшенного радиоактивного вещества в сотни и тысячи раз. Только один Б. Н. Ельцин, оказавшийся в начале мая 1986 г. в Германии, назвал близкие к реальным оценки радиоактивности, сказав о десятках миллионов кюри.

Во-вторых, не соответствовало действительности утверждение Горбачева, Легасова и Ильина, что от 50 до 80 процентов попавшей в атмосферу радиоактивности приходилось на короткоживущий изотоп йода 131I с периодом полураспада 8 дней. На самом деле СССР признал в своем отчете в МАГАТЭ, что не менее 70—80 процентов составляли долгоживущие изотопы.

В-третьих, мое внимание привлекли данные о количестве продуктов, разрешенных Минздравом для питания в районах, прилегавших к аварии и содержавших во много раз больше радиоактивных веществ, чем позволяли и позволяют нормы безопасности, принятые в Европе и США. Чтобы прикрыть это вопиющее безобразие, ведшее к порче здоровья своего же населения, были введены сильно завышенные временные пределы допустимого радиоактивного загрязнения продуктов.

В-четвертых, я обратил внимание на моральную ответственность тех руководителей советской науки, которые в течение многих лет культивировали мнение об абсолютной надежности атомных установок.

Когда я перечислил эти пункты Андрею Дмитриевичу Сахарову, он спросил, знаком ли я со статей Легасова в журнале «Энергия».

Я не знал ни этой статьи, ни такого журнала.

– Говорят, в ней указана стоимость человеческой жизни, которая по словам авторов, равна трешнику (в рублях, конечно), а отсюда рассчитаны расходы на меры защиты атомных станций, которые смехотворно низки, – проговорил Сахаров.

На следующее же утро я поехал в Ленинскую библиотеку и сразу нашел и журнал «Энергия» – орган АН СССР с главным редактором В. А. Легасовым, и его статью, написанную в соавторстве с двумя физиками из Института атомной энергии им. Курчатова, Кузьминым и Дёминым (причем Игоря Кузьмина я хорошо знал, потому что учился с ним на физфаке много лет назад). Нашел я и фразу о трехрублевой цене среднестатического человека, и утверждения, что ничего более надежного, чем атомные станции, человечество не создало, почему желательно понижать затраты на безопасность атомных электрических станций, учитывая эту их запредельную надежность.

Завершив анализ количественных данных, я написал итоговую статью об аварии в Чернобыле. Я намеревался опубликовать её на Западе, считая, что в СССР мне всё равно никто не даст права опубликовать даже менее взрывной материал. Когда я рассказал о своих выводах Сахарову, он покачал головой и сказал, что не может быть, чтобы в таких ответственных вопросах советские руководители высшего ранга говорили неправду. Он попросил меня познакомить его с моей статьей.

Наутро я привез Сахарову домой все материалы, а потом он не звонил мне дней десять. Я тоже помалкивал и ждал, чем кончится предпринятый Сахаровым анализ. Вообще, по моим ощущениям, Андрея Дмитриевича можно было склонить на свою сторону только хорошо проверенными фактами. Человеком, легко меняющим свою точку зрения, он не был. Поэтому то, что я услышал, когда он позвонил, очень меня порадовало:

– Я вынужден перед Вами извиниться, – сказал он. – Ваш анализ правилен. Приезжайте вечером. Поговорим, что делать.

Сахаров посоветовал, прежде чем передавать статью на Запад, воспользоваться гласностью и попытаться опубликовать её в СССР. Я уже не раз до этого пробовал пристроить свои статьи в советских органах печати, но после того как в конце 1979 г. оказался без работы, смелых редакторов мне встретить ни разу не удалось. Однако на этот раз, осознавая серьезность поднятых вопросов, я решил послушать Сахарова. Я написал в феврале 1987 г. письмо секретарю ЦК КПСС А. Н. Яковлеву, в котором объяснил, что считаю важным делом публикацию статьи о Чернобыле не только на Западе, но и в СССР, и просил о помощи в этом вопросе.

Когда я изучал советский доклад в МАГАТЭ, меня поразил еще один факт, приведенный в этом засекреченном докладе. Оказывается, точность измерений радиационного загрязнения в Чернобыле и на огромном от него расстоянии составляла ±50 %. Когда я сказал Сахарову о таком низком уровне точности, он вначале не очень удивился, сказав, что, вероятно, провести более аккуратно замеры из-за высокой степени загрязнения было невозможно, и обошлись теми данными, которые всё же удалось получить, пусть они были приблизительными.

Потом, когда Андрей Дмитриевич прочел данные ему мной тома советского доклада в МАГАТЭ, его достаточно благодушное отношение к такой точности изменилось. Возвращая мне материалы, он сказал, что удивлен тому обстоятельству, какие мощные силы были задействованы для проведения замеров и какой низкой результативностью характеризовались итоговые цифры измерений. А потом произошла вообще довольно комичная история. Он узнал, что на ближайшем заседании Президиума АН СССР должен будет состояться разбор данных о последствиях Чернобыльской аварии и что основным докладчиком будет именно Легасов. Заседание должно было быть закрытым, поэтому он обратился к президенту АН академику А. П. Александрову, попросив, чтобы ему, как специалисту в области атомной физики, разрешили присутствовать на обсуждении. Вернувшись с заседания, Сахаров позвонил мне и пригласил приехать к нему домой. Он рассказал о примечательном обмене мнениями с Легасовым после его доклада.

- Я сказал, что читал официальный доклад СССР в МАГАТЭ и был поражен, что точность измерений радиоактивности в зоне Чернобыля составляла около 50%. Как при такой точности можно утверждать, что суммарно из реактора было выброшено 50 млн кюри? Может быть, в окружающую среду попало вовсе и не 50, а все сто миллионов? И Легасов спокойно мне ответил: «Да, может быть, и сто миллионов».

– Это невероятно большое количество, – заключил Сахаров.

Встречи с Андреем Дмитриевичем в те месяцы показали, насколько он был аккуратен в своих оценках, как пытался не перегибать с осуждениями, с обвинениями режима, и в равной степени как он относился с явным предубеждением к тому, чтобы подозревать людей в сотрудничестве с органами и в доносительстве. Я помню, как однажды мы в разговоре упомянули одного господина, и я в запальчивости произнес: «Да что Вы говорите, Андрей Дмитриевич, как можно внимать словам этого типа, он же гэбэшник и наверняка провокатор». Сахаров потупился и возразил мне, произнося слова медленно и говоря исключительно серьезно:

– Я рассматриваю возможность называть кого угодно гэбэшником с других позиций. Допустим такую теоретическую ситуацию: я стою в очереди в бухгалтерии КГБ за получением причитающейся мне суммы, и впереди меня стоит человек, которого я подозреваю в том, что он платный сотрудник КГБ. Когда он отойдет от окошка кассы, а я подойду и назову кассиру свою фамилию, мне протянут ведомость для росписи. Если так получится, что фамилия человека, стоявшего передо мною, начинается на ту же букву, что и моя, то я смогу мгновенно найти его фамилию в списке. Я смогу называть его гэбэшником только удостоверившись в том, что он получил деньги за себя, а не за родственника по доверенности, и расписался своей фамилией.

Обструкция в Министерстве здравоохранения СССР

Прошло чуть больше месяца после отправки моей статьи в Политбюро ЦК КПСС, и 20 мая 1987 г. утром у меня дома раздался телефонный звонок. Незнакомый мне человек представился начальником Управления радиационной безопасности Мини стерства здравоохранения СССР Олегом Глебовичем Польским и сообщил, что из ЦК КПСС в Минздрав переслали мою статью с требованием дать предложения о том, нужно ли её публиковать.

Он спросил, какую форму ответа я предпочитаю: встречу с учеными или формальный ответ? Я ответил как в известном анекдоте, что и то, и другое, и, кроме того, предлагаю провести рабочее совещание с приглашением А. Д. Сахарова, с которым у меня есть предварительная договоренность на эту тему.

9 июня 1987 г. в кабинете этого начальника собрали нескольких специалистов, отвечавших за медицинские аспекты преодоления результатов аварии в Чернобыле: зам. директора Института биофизики Минздрава СССР члена-корреспондента Академии меднаук СССР Л. А. Булдакова, профессора В. А. Книжникова и сотрудника Института общей генетики АН СССР, доктора биологических наук В. А. Шевченко. Присутствовал также, кроме Польского, представитель славных «Органов». В течение часа они пытались узнать, зачем написана моя работа, что представляет собой главная её идея и не пользовался ли я слухами.

Эти вопросы прозвучали во вступительном слове Польского.

Книжников назвал мой подход однобоким, заявив, что просмотрел мои книги и понял, что я – не специалист в радиационной гигиене, что и объясняет мою однобокость в подходе и многие, по его словам, ошибки в трактовке событий и следствий. «Публикация такой статьи с нагнетанием страхов принесет только вред», – заявил он.

Польский и Булдаков стали утверждать, что контроль за распространением радиоактивных продуктов в зоне загрязнения совершенен, что никакого вреда населению не предвидится, что Европейское сообщество полностью одобрило действия советских врачей-гигиенистов, причем Польский сказал, что «нам не нужно ложное спокойствие в таком вопросе как питание населения», а Булдаков возразил, что «бодрячество вполне оправдано, а вот вмешательство непрофессионалов и нагнетание ими страхов исключительно вредно». Он сослался на правильную, по его мнению, статью Книжникова в «Медицинской газете» от 20 мая, в которой присутствовавший на встрече автор задавал риторический вопрос:

«Вымрет ли белорусский народ от 75 тысяч рентген общего облучения?» – и давал на него отрицательный ответ.

Следующим в разговор вступил Шевченко, которого я знал со студенческой поры (он учился годом позже меня в Тимирязевской академии), мы работали с ним почти пять лет в Институте общей генетики, где он руководил секретными исследованиями генетиче ских последствий радиационных аварий в Челябинске, а параллельно был секретарем партийной организации института.

Шевченко стал говорить, что моя работа написана тенденциозно, что в ней есть ошибки. «На каком основании вы говорите, что раз радиационный фон возрос вдвое (он почему-то говорил вдвое, хотя я рассчитал, что фон в ряде мест возрос в сотни раз), то неминуемо возрастание наследственных заболеваний. Такая корреляция учеными, непосредственно вовлеченными в исследование радиационных аварий, не установлена». Шевченко, конечно, знал, что двумя десятилетиями раньше его коллеги, с которыми всю жизнь проработал он сам, во главе с М. А. Арсентьевой-Гептнер доказали, что даже минимальное увеличение внешней дозы удваивает радиационный риск для генов. Советские ученые доказывали на сессии МАГАТЭ в Вене в 1958 г., что эти их оценки верны (американские радиобиологи тогда возражали, но советское партийное руководство решило, что надо бороться с американскими оценками, обвинить американскую сторону в ошибках измерений и в предвзято лихаческом отношении к загрязнению среды, вызванному взрывами атомных бомб в Хиросиме и Нагасаки). Теперь же Шевченко отрицал такой подход.

Все участники нашей встречи пытались уговорить меня, что не нужно настаивать на публикации статьи, так как надо помалкивать о вредных последствиях катастрофы. «Преувеличенные слухи по поводу вредных последствий облучения ведут к серьезной нервной болезни – радиофобии», – заявил Булдаков, и все присутствующие дружно закивали головами. «Нам нужно бороться с радиофобией, – продолжил он. – Иначе нас ждут еще худшие последствия: увеличение числа язвенных заболеваний, снижение рождаемости, увеличение числа абортов, нервных расстройств и т. п.». «Ваша статья – это аморальный материал: она как бы нарочно написана для того, чтобы те, кто начитается таких непрофессиональных рассуждений, заболел раком», – заключил эту часть дискуссии Булдаков.

О том, как сидевшие напротив меня ученые мужи представляли себе категории моральной чистоты, говорило следующее. В какой-то момент в ответ на реплику В. А. Шевченко я вспомнил, что его однофамилец Шевченко – член группы кинематографистов, снимавших фильм о Чернобыле, – скончался от лучевой болезни.

– Как можно после этого твердить о малых дозах и необходимости хранить молчание о вреде Чернобыля? – спросил я.

– Нечего об этом теперь вспоминать, – сухо парировал партийный секретарь Шевченко. – Он сам виноват, нечего было лезть туда, куда его никто не приглашал!

Такой «гуманизм» потряс меня.

– Да где же вы-то были? – спросил я. – Почему вы, якобы хорошо понимавшие, что творится в Чернобыле и его окрестностях, не предупредили кинематографиста? Ведь его смерть – на вашей совести. А теперь вы еще и дальше упорствуете и не хотите своему же народу рассказать честно о последствиях Чернобыля!

Последним в разговор включился еще раз Польский, решивший завершить встречу на высокой демагогической ноте:

– Кто вам дал право говорить о проблемах морали? Что вообще вы понимаете под словом «аморальность»? Вы договорились до того, что заявили об «аморальности советских ученых». Как вы смеете вести себя таким образом?! Далее. Вы пишете об ошибке операторов на Чернобыльской станции таким тоном, будто вся система контроля работы атомных станций была построена в СССР неправильно. Вы позорите огромное число выдающихся советских ученых, высасывая из пальца свои никчемные обвинения. Вы однозначно стараетесь внушить, что атомная энергетика несет вред. Все специалисты в мире едины во мнении, что без атомной энергетики человечеству далее не прожить. Всё дело в вопросе контроля за работой станций. О том, что произошло на 4-м блоке Чернобыльской АЭС имени Ленина народ проинформирован в газете «Аргументы и факты», и возвращаться к этому больше нечего!

Ваша статья – это диверсия чистой воды, – завершил Польский беседу в Минздраве.

Итак, весь разговор закончился впустую. На мое предложение провести семинар или симпозиум с участием А. Д. Сахарова и других ученых Булдаков ответил категорическим отказом. Я также просил указать на конкретные ошибки в моей статье, если они имеются (я видел, что на полях моей рукописи, размноженной на копировальной машине, у каждого из участников совещания виднелись какие-то пометы), предлагал, наконец, дать мне мотивированное заключение о моей статье. Ни одно из предложений принято не было. Более того, Булдаков в какую-то минуту даже проговорился, заявив:

– Да как я вам дам посмотреть мои замечания на полях, если вашу статью мне выдали в первом [секретном] отделе под расписку?!

Когда все поднялись по команде Польского с мест, присутствовавший на встрече представитель КГБ, который назвался представителем, но так невнятно произнес свою фамилию и название организации, которую он представляет, что понять ничего было нельзя, пошел провожать меня до выхода из здания.

Официальный ответ Минздрава был подписан заместителем начальника Главного санитарно-эпидемиологического управления А. И. Зайченко 10 июня 1987 г. (на документе стоял номер: 129-17/с-8). Заключение начиналось с дежурных фраз о правдивости «средств массовой информации СССР, систематически сообщающих об имевшей место 26 апреля 1986 г. аварии», о выступлении Горбачева по советскому телевидению, о якобы постоянно сообщаемой советскому народу конкретной информации, об отчете СССР в МАГАТЭ, и говорилось, что «исходя из вышесказанного, Ваше заявление о скупости информации о последствиях аварии на ЧАЭС представляется некорректным». «Что касается Ваших сомнений по поводу эффективности организации контроля за радиоактивностью продуктов питания, потребляемых населением, то… масштабность и эффективность принятых мер привела к тому, что… на территории БССР, УССР и РСФСР уровни содержания цезия-134 и цезия-137 в 10—20 раз меньше, чем следовало из расчетных модельных представлений».

Затем шел абзац о «самоотверженном и вдохновенном труде», который присущ «советским людям». Заключение содержало два пункта: «Ваш материал носит только критический характер» и «Ваши сомнения в правомерности заключения советских ученых о конкурентоспособности АЭС, их экономичности, безопасности и экологической чистоте носят беспринципный характер».

Разумеется, после такого совещания и последующего заключения Зайченко статья не была рекомендована к опубликованию в советской печати и вышла в свет в парижском журнале «Континент» (№ 52, 1987, стр. 191—212, была опущена только вся библиография к статье) и в кратком виде во многих газетах и журналах мира (New York Times, Los Angeles Times, Chicago Tribune, Baltimore Sun, El Pais, Figaro и других).

Мои оценки возможного генетического груза, вызванного облучением, подтвердились в последующие два десятилетия, и до сих пор на эту статью и на её выводы ссылаются в своих исследованиях ученые разных стран.

Продолжение следует.

Комментарии
  • Юрий Кирпичев - 08.02.2014 в 21:48:
    Всего комментариев: 626
    Читаю мэтра с большим удовольствием! Круг знакомств Валерия Сойферта просто поражает, а ум и память восхищают - такие тексты истинное украшение альманаха.
    Рейтинг комментария: Thumb up 2 Thumb down 0

Добавить изображение