На свободу! (окончание)

03-04-2014

Иногда достаточно забавные обстоятельства вторгались в нашу жизнь. В один из дней безработного существования в январе 1987 г. я взялся за ручку входной двери, собравшись идти ремонтировать очередную квартиру, когда раздался телефонный звонок.

(В годы запрета на профессиональную работу автор со своей женой зарабатывал на жизнь ремонтом квартир - ред.)

Я поставил в прихожей свой чемоданчик с инструментами и кисти, обернутые простыней, и прошел к телефону в комнату напротив входной двери. В трубке я услышал английскую речь и быстро узнал голос звонившего. Это был президент Американского общества генетиков, профессор Питер Дэй, с которым мы не раз встречались в Москве в его прежние приезды. Я уже вспоминал, как в составе делегации Министерства сельского хозяйства США он приезжал в 1976 г. в наш институт и как его пытались водить за нос Турбин и со-товарищи, выдавая неустановленное оборудование за прекрасно работающее. Он знал мои работы по генетической инженерии у растений, цитировал их, знал отлично от многих западных ученых о нашем с Ниной бедственном безработном житье с той поры. По его инициативе общество генетиков США принимало резолюции с обращением к Правительству СССР с требованием предоставить нам возможность покинуть страну проживания, как того требует международное право. Несколько раз за эти годы он мне звонил из Штатов, справляясь о том, как мы существуем.

Питер сообщил, что на этот раз он приехал во главе делегации ученых, которая включает двух Нобелевских лауреатов – Вернера Арбера из Швейцарии и Стэнли Коэна из Калифорнийского университета, и что они хотели бы навестить нас дома сегодня вечером, а завтра во второй половине дня они приглашают меня на семинар, который дадут в Институте молекулярной биологии, а затем на чай, который собирается устроить директор института академик Андрей Мирзабеков.

Вернера Арбера я встречал однажды на конференции, а про Коэна незадолго до его приезда прочел статьи, появившиеся после присуждения ему Нобелевской премии в 1986 г. В заметке было сказано, что родители Коэна эмигрировали из России в США в начале XX века, спасаясь от кровавых еврейских погромов.

Когда вечером они приехали к нам домой, я высказал сомнение, что вряд ли меня пропустят на их семинар и сослался на то, как однажды я уже пытался воспользоваться библиотекой этого института, но охранники даже не разрешили мне пройти внутрь здания. Однако Питер предложил следующий план. Я должен буду приехать ко входу в институт до начала семинара и ждать их на улице, а когда они подъедут на машине, то вместе с ними и я смогу беспрепятственно преодолеть все кордоны.

План мы воплотили в жизнь, весь семинар сидели рядом, пока то один, то другой участник группы выходил со своей презентацией.

Наконец научная часть кончилась, все встали, к нам подошел директор института Андрей Дарьевич Мирзабеков (который, конечно, отлично знал меня в лицо) и попросил всех гостей пройти к нему в кабинет, где был сервирован чай. Я шепнул Арберу, что самое интересное начинается сейчас, но Стэнли Коэн, услышав эти слова, повернул ко мне лицо и заговорщически произнес бравым тоном, что они проконтролируют всё лучшим образом в момент, когда мы дойдем до комнаты, где должно состояться чаепитие.

Мы встали и направились по коридору второго этажа из конференц-зала по направлению к кабинету директора. Питер Дэй, как глава делегации, шел вместе с академиком Мирзабековым, а меня с двух сторон окружили Нобелевские лауреаты.

Когда мы достигли дверей кабинета директора, Мирзабеков на секунду приостановился, пропуская Дэя вперед, затем элегантным взмахом руки дал знак Арберу зайти внутрь, столь же элегантно повернулся спиной ко мне и повторил тот же жест Коэну. Тому не оставалось ничего другого, как сделать шаг в проём двери. Он был отгорожен от меня телом Мирзабекова, держащего милую улыбку на лице, и его поделать не успел, как Мирзабеков другой рукой дал знак двум дюжим молодцам, застывшим безмолвно у стены напротив двери кабинета директора. По этому сигналу молодцы столь же беззвучно сделали шаг навстречу мне, а Мирзабеков тихо, но разборчиво произнес по-русски: «Немедленно покиньте здание института!» Двое тихих коренастых мужичков оттеснили меня к лестничной площадке, проводили вниз, затем до входных дверей института, дождались, пока я спущусь с крыльца на улицу, и также безмолвно растворились внутри здания. Я пошел на трамвай, чтобы добраться до станции метро. Чаепитие с Нобелевскими лауреатами было завершено.

Через пять с половиной лет, когда я уговорил Джорджа Сороса выделить огромные средства на поддержку советских ученых, мы вместе с Джорджем и председателем Правления  Международного научного фонда, учрежденного для организации распределения соросовских денег, тоже Нобелевским лауреатом, Джеймсом Уотсоном, прилетели в Москву; посол США в СССР устроил прием в честь прибывших гостей в своей резиденции в Спасо Хаус. На прием пригласили директоров крупнейших институтов Академии наук СССР и в том числе Мирзабекова. В середине приема, когда гости разобрались на несколько кучек и беседовали между собой, Мирзабеков подошел к стоявшему рядом со мной директору Института биологии гена академику Г. П. Георгиеву и попросил познакомить нас, хотя нужды в этом не было: мы знали друг друга в лицо. Представление состоялось, я ни слова не сказал о нашей предыдущей «дружеской встрече» перед чаем, но на следующий день оказалось, что московских ученых позвали на встречу с руководителями фонда в Институт молекулярной биологии. Сороса с нами не было, он запаздывал, и Уотсон, сидя за столом президиума на сцене, наклонился ко мне (я был рядом) и попросил рассказать собравшимся о Соросе. Я поднялся и, не выходя на трибуну, кратко рассказал о судьбе Сороса. После этого к трибуне вышел Мирзабеков и сказал несколько приветственных слов уже обо мне и моей инициативе по созданию Фонда. Была благостная пасторальная обстановка, которую я со своим несносным характером слегка подпортил.

После того как все из президиума спустились в зал, Мирзабеков подошел, улыбаясь, ко мне. Мы оказались вдвоем, и тогда я спросил его, помнит ли он, как оттер меня спиной от Коэна и Арбера и распорядился выгнать из этого самого здания.

– Вы что-то путаете, Валерий Николаевич, ответил мне, нисколько не смутясь и не потупляя взора, Андрей Дарьевич. Мы с вами никогда в прошлом знакомы не были, не встречались, и такого случая просто не было. У вас аберрация памяти.

Неприятный случай вспоминать он не захотел. Ведь с тех пор я стал американским профессором и гражданином США и получил возможность участвовать в распределении огромных денег мецената Сороса, спасших жизни тысячам и тысячам бывших советских ученых. А в январе 1987 г. я был простым советским безработным, бесправным и никому из начальственных научных бонз неинтересным.

 Разрешение на отъезд из СССР и публикация моей статьи в «Огоньке»

 Осенью 1987 г. в «Вечерней Москве» появилось краткое официальное советское сообщение, что ряду лиц разрешения на выезд из СССР предоставлено не будет, так как они являются «носителями» государственных секретов, и моя фамилия фигурировала в этом списке.

Однако вскоре одна из высокопоставленных американских дипломатов, прилетевшая в Москву, а за месяц до этого визита присутствовавшая на встрече Рейгана с Горбачевым, уверила меня, что в ближайшее время я получу разрешение на выезд из СССР.

Она кратко проинформировала меня, при каких обстоятельствах Горбачев уступил нажиму американского Президента, просившего отпустить нашу семью в США. По её словам, дважды ранее моя фамилия была включена в список тех, за кого просил американский президент. Эти списки были вручены Горбачеву при встречах его с  Рейганом, но оба раза Горбачев отвечал, что Сойферу разрешения на выезд власти дать не могут. И только на третий раз, когда эта фамилия переместилась на первое место в списке американского президента, Горбачев согласился удовлетворить его просьбу.

И действительно вскоре, в середине ноября 1987 г., мне позвонили домой из УВИРа и сообщили, что я больше не считаюсь знающим секреты, и мне разрешено покинуть страну.

А затем в мою жизнь ворвалась еще одна ярчайшая новость:1 и 9 января 1988 г. вышла в свет первая моя публикация в СССР за годы моей жизни в качестве «отказника»: «Огонек» напечатал в двух номерах мой большой очерк «Горький плод» о разгроме Сталиным генетики в 1948 г. Вот как это случилось.

Осенью 1987 г. Фазиль Абдулович Искандер прочел рукопись моей книги о лысенкоизме, позвонил редактору «Огонька» В. А. Коротичу и предложил напечатать отрывок из книги. Вскоре меня пригласил один из редакторов «Огонька» В. П. Енишерлов, мы договорились о теме и размере статьи. Я постарался внести в текст неопровержимые факты и включил ранее неизвестное письмо Лысенко Сталину. Когда я прочел написанное друзьям, они в один голос заявили, что никто и никогда в Советском Союзе не решится такое опубликовать. И действительно, несколько месяцев статья о Лысенко и Сталине лежала в редакции, как мне казалось, без движения. Неожиданно за два дня до наступления 1988 г. мне позвонили по телефону из «Огонька», объяснили, что статья идет в два ближайших номера и попросили срочно приехать, чтобы снять все появившиеся вопросы. Я приехал в редакцию утром, а вышел из нее поздней ночью. При мне был набран в типографии текст, его прочитали еще раз редакторы, затем в течение пяти часов две дамы, хранившие в своих шкафах советские энциклопедии, справочники, решения съездов партии, проверили все до единой даты, цифры, имена и фамилии, встречавшиеся в статье. Иногда они звонили кому-то, и минут через двадцать из недр огромного здания издательства «Правда», в котором располагалась редакция «Огонька», им приносили старые подшивки газет, давно изъятые из подавляющего большинства библиотек страны.

В тех случаях, когда я приводил факты, нигде не опубликованные, они требовали подтверждений, и я прямо из редакции звонил старым московским генетикам, а также в Ленинград, Киев и другие города, связывая по телефону редакторов с оставшимися в живых людьми, которые знали тот или иной факт и обещали прислать позже письменные подтверждения.

Я ушел из редакции заполночь, увидел на углу противоположного здания телефон-автомат и эзоповым языком объяснил жене, что всё в порядке. Я боялся, что подслушивавшие все наши разговоры гэбэшники могут помешать публикации. Я всё еще не верил, что утром в киоски города поступит самый популярный в стране журнал (он тогда издавался тиражом более двух миллионов экземпляров) с моей статьей, что впервые после почти десятилетнего перерыва на страницах советского издания появится мое имя, а на следующей неделе в этом же журнале будет напечатано продолжение статьи.

Хотя перед уходом из редакции я подписал последнюю корректуру, но меня интересовало: какие же купюры сделает цензура, если только она еще существует? Первая часть статьи вышла без купюр.

А вот во второй цензура показала свои когти. Уже после того как через неделю я снова был вызван в редакцию, чтобы проверить все приводимые данные во второй части статьи и подписать корректуру, я узнал о корёжении текста цензорами. Когда секретарь Коротича подписала мне пропуск на выход из здания «Правды», охраняемого милиционерами, и я шел по коридору к лифту, я услышал разговор двух женщин-редакторов, двигавшихся в том же направлении на полшага впереди. Одна из них задала вопрос: «А Сойферу об этом сказали?» Они не знали меня в лицо и не думали, что автор может их услышать. Но я тут же догнал их, представился и спросил:

«А о чем мне должны были сказать?» Растерявшись, они сообщили, что цензура сняла из окончательного варианта все ссылки на газету «Правда». Там, где я писал об информационных сообщениях и статьях в «Правде» и приводил соответствующие даты, номера выпусков и страницы, появились слова: «как сообщали газеты», «в то утро в прессе все могли прочитать…», «в письме, опубликованном в печати…» и т. д. Оказывается, горбачевские и яковлевские призывы к правде, к полной правде, к честному изложению истории не касались цензора, спрятанного в одном из бесчисленных кабинетов небоскреба издательства «Правда». Для него ничего не изменилось, призывы к правде остались риторикой для дураков, а ошибки, допущенные газетой «Правда», просто не существовали.

В ту минуту я не заметил еще одного факта произвола цензора. Вечером того дня, когда вышла вторая часть статьи, у меня дома собрались друзья – ученые и писатели (в их числе Ю. А. Карабчиевский). И вдруг один из гостей, Максим Франк-Каменецкий закричал своим пронзительным голосом: «Боже мой! А где Сахаров?

Они изъяли фамилию Сахарова!» Я схватил журнал и увидел, что во фразе «Только благодаря принципиальной позиции академиков В. А. Энгельгардта, И. Е. Тамма и А. Д. Сахарова Нуждин (подручный Лысенко – В. С.) не прошел в академики…» – имя Сахарова было заменено безликим словосочетанием «и другие». Кровь прилила мне к лицу. Я бросился звонить Андрею Дмитриевичу, чтобы сказать об этом произволе. Затем я заявил по телефону протест В. А. Коротичу, но уже по тону его понял, что он к этим действиям отношения не имел. На следующее утро я принес в редакцию «Огонька» письменный протест против исключения имени Сахарова, мне обещали «при первой возможности» его опубликовать, но возможность эта так и не появилась.

 КГБ запрещает публикацию моих работ в СССР

Западно-германский журнал «Шпигель» 17 августа 1987 г. опубликовал мою большую статью об антисемитизме в СССР. Я остановился в ней, в частности, на истории создания и  деятельности так называемого «Патриотического объединения „Память“» и привел данные о том, что среди лидеров этого общества есть люди, близкие к секретарю ЦК КПСС Егору К. Лигачеву. Затем случилось еще одно порадовавшее меня событие, связанное со статьей о Чернобыльской аварии. Я не прятал её от посторонних глаз, а, напротив, дал прочесть многим коллегам, вероятно, поэтому летом 1987 г. заместитель главного редактора газеты «Московские новости» Ю. Н. Бандура узнал о ней и предложил мне написать для них короткую её версию. Я быстро приготовил просимое. Редактор Е. Яковлев одобрил статью, внес в неё минимальные исправления и сказал, что в скором времени она увидит свет.

Еще одной волнующей новостью стало то, что тем же летом В. П. Эфроимсон написал редактору журнала «Знамя» Г. Я. Бакланову письмо, в котором рекомендовал опубликовать мою книгу о Лысенко. Бакланов отнесся к письму Эфроимсона с интересом и предложил мне переделать для их журнала мой объемистый труд, который я и не надеялся увидеть опубликованным в СССР. Это был для меня праздник гласности. Я уехал за город, упоенно работал и за два месяца из текста на 1000 страницах сделал краткий вариант на четырехстах страницах.

Все описанные выше события были радостными, я серьезно поверив, что жизнь для меня в СССР меняется, и написал 15 сентября 1987 г. письмо в Президиум Верховного Совета СССР, в котором просил помочь с трудоустройством по специальности, а до поступления на работу дать мне возможность поехать на два года в США в связи с полученным приглашением Университета штата Охайо. Я надеялся на положительный ответ и времени не терял: работал день и ночь, закончил книгу о Лысенко и начал готовить следующую книгу.

Однако вскоре положение начало меняться к худшему. Мне сообщили, что статья в «Шпигеле» больно задела секретаря ЦК КПСС Е. К. Лигачева. Более месяца, как мне передали, Лигачев швырял с одного угла своего стола на другой экземпляр «Шпигеля», раскрытый на том месте, где красовалась его фотография. Не знаю, каким образом в редакции «Московских новостей» узнали об этой моей статье, но дней через десять после её выхода в свет мне позвонил Бандура и спросил:

– Валерий Николаевич, а что там за статью вы опубликовали в «Штерне»?

Я ответил, что не в «Штерне», а в «Шпигеле», и рассказал о содержании статьи, упомянув, что ни один факт в ней не может быть оспорен. Услышав разъяснения, Бандура попросил меня безотлагательно посетить его. Когда я приехал, он дал мне понять, что моей статьей в «Шпигеле» остался крайне недоволен Лигачев, посчитавший, что автор и в условиях гласности  напечатал не то, что нужно. 17 сентября 1987 г. мне позвонила секретарь Бандуры и прочла продиктованную ей шефом резолюцию: «Вашу статью в „Штерн“ наверху рассматривают как серьезное обвинение СССР в государственном анисемитизме». Печатать что-либо за моим именем редакторы газеты в связи с этим отказались. Гласность, подумал я, была еще, видимо, неполной.

И все-таки не все розовые цвета и оттенки в тогдашней картине советской жизни поблекли для меня.

В начале ноября 1987 г. в редакции журнале «Знамя» закончили рассмотрение рукописи, её одобрили, со мной был заключен договор, мне выплатили аванс – более тысячи рублей! Это была первая крупная сумма денег, полученная мной почти за восемь лет вынужденной безработицы. По условиям договора книгу должны были напечатать в течение 1988 г. Елена Георгиевна Боннэр сказала мне, однако, когда я приехал к Сахаровым с новостью о будущей публикации:

– Зря надеетесь. Не напечатает Бакланов. А вот что первый гонорар получили – здорово. Поздравляю.

Потом произошли еще более удивительные события. Сотрудник редакции «Нового мира» А. А. Гангнус 9 ноября сообщил, что в их журнале принята к печати моя статья «Зловещая сила мутаций» – об опасности загрязнения окружающей среды для наследственности человека. Статьи содержала доказательства, что не только наше поколение уже поражено загрязнившими среду обитания мутагенами, но что и будущие поколения будут нести генетический груз, который возникнет сегодня из-за непонимания и непризнания опасности, которой мы подвергаем себя.

Затем «Литературная газета» прислала корреспондента, Антонину Галаеву, взявшую интервью об этой проблеме. Одна из центральных киностудий записала сюжет у меня дома, посвященный той же теме.

Я прочитал несколько публичных лекций (одна из них состоялась в Центральном Доме актера, другая в Центральном Доме работников искусств), в которых рассказывал открыто о бедах советской науки, вызванных тем политическим диктатом, который с ленинских времен укоренился в стране.

Меня поразило, насколько изменилась атмосфера в аудитории. Многие люди открыто, не таясь, вставали с места и задавали вопросы о том, что я думаю о книгах Солженицына, Войновича, Аксенова, о стихах Бродского. Эти люди отлично понимали, что в аудиториях обязательно сидят крысы в сером, но уже их не боялись. В одной из записок спрашивали: «Сегодня мы стыдимся того, что творилось при Сталине, а не будем ли мы завтра стыдиться того, что выдворили на Запад нашу национальную гордость – Солженицына?!»

Не скрою, эти изменения очень радовали меня, а публикация статей в «Огоньке» показалась вещественным доказательством того, что жизнь и на самом деле меняется коренным образом. В первые же дни после выхода журнала мне позвонила Лидия Корнеевна Чуковская и строго сказала, что теперь я не могу уезжать из страны.

– Почему, Лидия Корнеевна, Вы так думаете? – спросил я её.

Тем же строгим голосом она мне ответила:

– Вы теперь вошли в наши ряды. Надо быть вместе.

И это был не единственный звонок. Многие из тех, кто все эти годы относились ко мне по-дружески, стали говорить, что времена меняются, что недалеко то время, когда мне разрешат вернуться к научной работе, когда начнут широко публиковать мои статьи и книги. Многие ждали перемен и верили в их скорый приход.

Наступил момент, когда я был вынужден мучительно думать над тем – уезжать или нет, когда многие люди, глубоко и искренне мною уважаемые, твердили мне одно и то же: не спешите с отъездом, переломите гордыню, давайте вместе использовать этот исторический шанс.

Насколько я был наивен в этих ожиданиях, показали ближайшие события: 12 января 1988 г. мне позвонил человек, назвавшийся Александром Сергеевичем Сергеевым. Сообщив, что работает в редакции еженедельника «Аргументы и факты», он вкрадчивым голосом спросил, где еще будут опубликованы мои работы, так как еженедельник будто бы завалили письмами читатели, желающие знать, где еще можно будет прочесть что-нибудь из написанного мной. Не раскусив подвоха, я рассказал звонившему о «Новом мире», «Знамени» и других редакциях, принявших мои работы.

В то время, в частности «Московские новости», заказали мне еще одну статью – ответ сыну Лысенко, который прислал в редакцию письмо в защиту своего отца. Мой ответ должны были опубликовать 27 января 1988 г. Я сказал Сергееву и об этом. Повесив трубку, я подошел к жене и с радостью поведал ей о звонке из «Аргументов и фактов». Не столь наивная, как я, жена огорошила меня: «Ты разговаривал с чином из КГБ, и сам им всё выболтал. Теперь ни одной публикации больше не будет!» Решив посоветоваться с кем-то знающим, я набрал ленинградский телефон писателя Д. А. Гранина, с которым в последние полтора года у нас установились добрые отношения, и рассказал о случившемся.

Даниил Александрович присоединился к точке зрения жены и сказал, что он, например, никому и никогда не рассказывает о том, над чем работает, где надеется опубликовать свои вещи, и делает это вовсе не из суеверия, а наученный жизнью.

На следующее утро я решил перезвонить Сергееву и попросить его не объявлять читателям о моих работах, пока они не вышли в свет. Оказалось, что оставленный этим «джентльменом» телефон не отвечает. Я разыскал телефоны редакции «Аргументов и фактов», позвонил туда и узнал, что в редакции названного лже-Сергеева нет и никогда не было!

Но зато звонок этого «Сергеева» имел самые печальные последствия. Редакции изданий, которые я ему назвал, в одночасье все разом решили не печатать мои статьи. Могучая сила вкрадчивого «Сергеева» мне сразу стала понятной.

В знак протеста я послал председателю КГБ В. Чебрикову телеграмму такого содержания:

Сотрудники КГБ рьяно мешают положительно ответить на мою просьбу о выдаче советского паспорта мне, моей жене и сыну и разрешить нам выехать из СССР советскими гражданами. Почему? Кто же враги советской власти: мы или ваши подчиненные? Я прошу вас срочно помочь решению этого вопроса. Я прошу также не создавать искусственных помех в издании моих работ в СССР. С должным уважением. В. Н. Сойфер.

Телеграмма с уведомлением о вручении была отправлена в субботу, 16 января. В понедельник уведомление, на котором расписался «ответственный КГБ по приему корреспонденции Панин», вернулось ко мне.

Я стал ждать, к чему приведет моя просьба. Ни к каким последствиям она не привела. По телефону мне в редакции «Московских новостей» несколько раз сообщили, что заместитель главного редактора Бандура вдруг заболел, будет болеть долго.

Никто, разумеется, не мог сказать, почему моя статья снята из номера. Главного редактора «Нового мира» С. П. Залыгина мне удалось поймать по телефону. Встретиться со мной он отказался, поговорил со мной грубо, а моя статья была снята из уже подготовленного к печати четвертого номера за этот год. Главный редактор «Знамени» Г. Я. Бакланов согласился встретиться, но сухо сообщил, что печатать мою книгу он не будет и, пряча лицо в ладонях, стал меня укорять, что я поступил неправильно, когда дал интервью американскому телевидению в момент, когда он был в США с Горбачевым. Они оба смотрели сюжет с моим интервью агентству CNN, и мое лицо им не понравилось.

– Что вы там говорили по-английски, я не понял, – говорил Бакланов, один из главных героев гласности, – но сам факт обращения к американской публике через голову нашего руководства неправилен. Да и лицо у вас было злое! Мы не сможем напечатать теперь вашу книгу, – завершил он беседу.

13 февраля 1988 г. в городе Электросталь в клубе «Октябрь» должна была состояться моя публичная лекция. В этом подмосковном городе-спутнике полугодом раньше Е. К. Лигачев также выступал с докладом – о системе образования в СССР, так что город этот был хорошим местом для лекции. Извещение было напечатано в местной газете «Ленинский путь» 9 февраля, билеты тут же раскупили. Но за день до лекции её отменила «могучая таинственная сила» КГБ.

 

Кто сильнее, Горбачев или КГБ?

Эти события ясно показывали, что в стране есть силы, для которых даже мнение Горбачева – не указ. Консерваторы, и в особенности Лигачев и верхушка КГБ, были могущественнее либералов.

Огромную активность в попытке создать общественное мнение, что я клевещу на советский строй, стал проявлять директор моего бывшего института Георгий Муромцев. Он подбивал своих друзей и подчиненных писать письма с обвинениями в мой адрес, а идеолог партии Лигачев давил на редакцию «Огонька», чтобы та скорее напечатала эти письма.

Подоплека интереса Муромцева была ясной. В статье «Горький плод» я обрисовал роль в поддержке Лысенко, сыгранную офицером НКВД Сергеем Николаевичем Муромцевым (1898—1960) – изувером и садистом, проводившим смертельные опыты с ядами и микробными инфекциями на заключенных и избивавшим находившихся в заключении в шарашке, где он был начальником, академиков П. Ф. Здродовского и Л. А. Зильбера (в журнале «Власть» обозреватель Евгений Жирнов в статье «Полвека без вождя», №8 (511), 3 марта 2003 г. назвал Муромцева «сталинским доктором Менгеле»). Оказалось, что тот Муромцев был отцом Георгия Муромцева.

Это и объяснило, почему последний так настойчиво требовал от своих подчиненных и друзей выступать с откровенной клеветой в мой адрес и с нападками на редколлегию журнала.

Два академика – друга офицера КГБ С. Н. Муромцева, Е. Н. Мишустин и В. Н. Сюрин, прислали гневное по моему адресу письмо в «Огонек», в котором пытались обелить гэбэшника: Особенно больно нам, микробиологам, читать обвинения в адрес видного микробиолога С. Н. Муромцева, которого мы близко знали…  Грязно клевещет В. Сойфер на С. Н. Муромцева, величая его начальником тюрьмы, обвиняя в глумлении над репрессированными учеными.

Как же может редакция «Огонька» публиковать тягчайшие обвинения в адрес видного ученого, коммуниста, не заручившись строго документированными подтверждениями.

На деле всё было как раз наоборот: в редакции «Огонька» проверили все до одного факты о деятельности С. Н. Муромцева в системе НКВД и КГБ, получили письменные подтверждения от нескольких свидетелей муромцевских преступлений, почему мои фразы о нём и остались в статье. В своем желании услужить родному КГБ Мишустин и Сюрин перестарались, и вскоре это было публично разъяснено редколлегией «Огонька».

Подборка писем Мишустина и Сюрина, группы сотрудников из муромцевского института, а также письмо академика-генетика В. А. Струнникова * с разносом меня была доставлена в редакцию необычным путем – сотрудником из канцелярии Лигачева с требованием немедленно их опубликовать. Гневное письмо пришло также из Англии от Жореса А. Медведева, который счел, что я не прав в оценке поведения его учителя П. М. Жуковского, переметнувшегося в 1948 г. на сторону Лысенко.

* С Владимиром Александровичем Струнниковым я познакомился за много лет до этого и всегда поддерживал с ним вполне добрые взаимоотношения. Скажу больше, у меня хранятся два его письма, написанных в 1960-х гг. с благодарностями за популяризацию его работ в журнале «Наука и жизнь».

В момент нападок на меня Струнников был президентом Всесоюзного общества генетиков и селекционеров и потому был вызван в приемную Лигачева, где ему фактически приказали написать плохо обо мне, а он не нашел в себе сил воспрепятствовать такому напору, да, может быть, и не хотел этого, не одобряя моего желания уехать из страны. В его письме содержалась заведомая ложь обо мне, выраженная злобно и решительно. Хорошо, что времена сменились: будь такой донос написан в 1937 г., не писать бы мне этих воспоминаний. Но если КГБ и таким партийцам, как Лигачев, моя статья не пришлась по вкусу, Горбачев и А. Н. Яковлев оценили её иначе.

Утром 4 января 1988 г. Горбачев собрал у себя редакторов ведущих газет и журналов. Это было через четыре дня после выхода первой части моей статьи в «Огоньке». По окончании встречи Горбачев сказал Коротичу, что статья Сойфера ему понравилась и что он предлагает мне, если я попрошу его, сохранить советское гражданство. Эту новость Коротич тут же донес до моих ушей. Я решил воспользоваться предложением Горбачева и написал ему еще одно письмо, в котором повторил просьбу предоставить мне возможность поехать на Запад только на два года, чтобы поработать в США в качестве приглашенного профессора, набраться опыта, который мне был так нужен после 10-летней вынужденной безработицы.

Но после выхода второй части статьи «Горький плод» взорвался Лигачев. Он раскричался на заседании Политбюро, что каждое слово в моих публикациях – антисоветское. После чего чины из КГБ нашли способ укоротить гласность.

По решению Политбюро мы покидаем СССР как изгнанники

Последнее письмо на имя Горбачева я отнес в приемную ЦК партии 7 января и стал ждать ответа. Но реакции на письмо не было и не было. Меня снова пригласил к себе Коротич и стал выговаривать, что я обманываю и его, и Горбачева, а сам так и не написал генсеку обещанного письма с просьбой сохранить мне гражданство СССР.

Оказывается, А. Н. Яковлев позвонил Коротичу и передал, что они с Горбачевым ждали моё письмо, но оно не поступило. Я рассказал Коротичу, как на самом деле обстоит дело. По телефону прямой кремлевской связи Коротич позвонил заведующему отделом писем ЦК КПСС, тот переадресовал его к работнице отдела, Коротич набрал её номер с городского телефона, передал мне параллельную трубку, и мы оба услышали ошеломляющую новость: эта дама грубым громким голосом сказала мне фразу:

Сойфер, запомните это навсегда: что бы и кому бы вы ни писали в ЦК – все ваши письма будут немедленно отправлены в МВД – в ОВИР и никуда больше!.

Затем раздались гудки.

Поняв, что золотого ключика у меня нет, и не повернуть мне сердца коммунистических начальников в свою сторону, я поехал на Фрунзенскую набережную заказывать билеты на самолет в Вену. Ближайшие свободные места были на середину марта.

Однако, как оказалось, борьба за гласность еще не завершилась. За две недели после звонка из МВД мы собрали все документы, необходимые для выезда на объявленных нам условиях, и 24 февраля я позвонил в УВИР, спрашивая, в какое время следует принести бумаги. И вот тогда сотрудница УВИРа И. Молодцова потрясла меня, сообщив, что сверху пришло распоряжение сохранить нам гражданство и выдать советские загранпаспорта.

Немедленно я позвонил в редакцию «Огонька», и Коротич поздравил меня с этим событием, а один из его заместителей, Л. Н. Гущин, даже сообщил, что немалую роль сыграл тот факт, что за несколько дней до этого я участвовал во встрече с Госсекретарем США Джорджем Шульцем, приезжавшем в Москву. «Нам даже известно, что вы говорили Шульцу, и какую речь он держал в ответ», – сообщил Лев Никитович.

Вскоре от хорошо информированного научного начальника я услышал почти детективную историю о том, при каких обстоятельствах нам решили сохранить советское гражданство. Оказалось, что самые высокие партийные боссы страны на заседании Политбюро ЦК КПСС вели спор – давать или не давать мне советский загранпаспорт, и первая точка зрения возобладала.

Не скрою, мне было радостно, что победил не КГБ. Но дальше началась какая-то тягомотина с выдачей этих паспортов. Каждый день выдача переносилась на завтра, потом на послезавтра. Так продолжалось неделю, а 2 марта мне позвонили из МВД и сообщили, что в моей просьбе, обращенной к Горбачеву, мне отказано. Мне объяснили, что я не могу воспользоваться ни приглашениями из многих университетов США, ни вызовами на постоянное место жительства, присланное нам Робертом и Давидом Сойферами из Нью-Йорка, а могу получить визы только в Израиль.

На мой недоуменный вопрос, как это случилось, мне было сказано, что мы уже лишены гражданства и что должны как можно скорее явиться за получением виз в УВИР в Колпачном переулке, а по пути уплатить в сберкассе на улице Чернышевского по 700 рублей за каждого члена семьи за «добровольный» отказ от гражданства и в возмещение расходов на формальности УВИРа. В УВИР города Москвы мне было приказано прийти утром 5 марта – в субботу.

Банки, равно как и отделения ОВИРа, в субботу в СССР не работали, но для нас в отделение банка СССР на улице Чернышевского вызвали работников, они открыли нам двери и заперли их за нами, как только мы уплатили требуемые суммы. То же повторилось в УВИР Москвы: у входа дежурил чин в форме КГБ, спросивший наши фамилии и впустивший нас внутрь в здание. Когда жена, сын и я появились там, за две минуты нам вручили визы на выезд в Израиль. Демократия и игра в законность кончились.

Расписавшись в получении зелененьких листочков, выдаваемых лицам, потерявшим гражданство СССР, с вклеенными в них фотографиями пятилетней давности, я задал вопрос заместителю начальника УВИР майору Илье Каракулько: «Так, может быть, вы скажете мне на прощанье, кто же оказался столь сильным, что смог отменить решение самого Михаила Сергеевича Горбачева?».

Стоявший у окна Каракулько, человек невысокого роста, сложил на груди руки, как Наполеон, и ответил, сжав губы и источая презрение к «изменникам родины»:

– Это решение отменил я. Оно противоречило советским законам!

Вечером того же дня мне позвонил В. А. Коротич и попросил срочно встретиться с ним в метро. Он повинился, что, видимо, своими неосторожными словами инспирировал отмену решения о выдаче нам советских загранпаспортов. Он пояснил, что Е. К. Лигачев позвонил ему и спросил, когда же наконец будут опубликованы в «Огоньке» критические письма в адрес этого диссидента Сойфера, которые уже более месяца назад были переправлены из его офиса в редакцию «Огонька».

– А я возьми, да и скажи ему неосторожно, что никакой вы не диссидент, а такой же советский человек, как и все остальные, и с советским паспортом едете читать лекции в Америку. Вот, наверное, после этого сразу всё и повернулось назад, – с видимой печалью проговорил мне Виталий Алексеевич.

Должен заметить, что в истории с публикацией моей статьи о Сталине и Лысенко в «Огоньке» Ося Атабеков повел себя необычно. В подборке бичующих меня писем, доставленных нарочным из офиса Лигачева в редакцию журнала, было подписанное семью людьми письмо из моего бывшего института с опровержением  правдивости моего труда и с утверждениями, что я – аморальный человек и никчемный ученый. Письмо подписала бригада тех, кто пытался утопить меня раньше, и несколько новых холуев Муромце ва в моем бывшем институте – С. К. Завраев, Р. М. Каспарян, Л. М. Краснопольская, С. А. Меликова, О. С. Мелик-Саркисов, Т. И. Тихоненко и М. Ф. Шемякин. В письме давалась ссылка на И. Г. Атабекова, якобы разделявшего их взгляды. Узнав об этом, Атабеков от такой трактовки своих взглядов публично отказался. Он написал в редакцию «Огонька» свое письмо, в котором отмечал, что в прошлом имел критическую позицию в отношении докторской диссертации В. Н. Сойфера (1975 год), которая никак не влияет на оценку статьи «Горький плод». В последнем случае автор выступает в роли публициста и историка науки.

В связи с этим я считаю своим долгом заявить, что оцениваю эту статью весьма высоко. Конечно, она опубликована, к сожалению, слишком поздно, однако написана убедительно, живо и, несомненно, профессионально.

Письма Мишустина, Сюрина, Струнникова, бригады критиков из моего бывшего института, а также письмо Атабекова появились в «Огоньке» в апреле, когда нас уже в стране не было. Там же было помещено длинное объяснение от редакции, из которого вытекало, что ни один факт в моей статье никто опровергнуть не смог.

Намек между строк был прозрачен: даже КГБ не сумел прицепиться ни к чему. Не зря Коротич говорил мне, как был поражен, что ни к одной запятой придраться не смогли. Мне было очень приятно читать опубликованные на этой же странице сильные письма в редакцию двух крупнейших советских биологов, академиков А. Л. Тахтаджяна и М. Х. Чайлахяна, бесстрашно поддержавших меня, а также профессоров и докторов наук В. Я. Александрова, Г. А. Дворкина, В. И. Иванова, М. Д. Голубовского и М. Д. Франк-Каменецкого, высказавшихся в защиту моей статьи.

 Политбюро ЦК КПСС продолжает обсуждать мою «антисоветскую деятельность» и после нашего отъезда из СССР

Но и мой отъезд не приостановил осуждающих речей членов ЦК и членов Политбюро ЦК КПСС в мой адрес. Только спустя почти 20 лет я смог узнать доподлинно о таких разговорах на Политбюро (то, что я сейчас опишу, относится только к одному обсуждению, но мне известно, что их было несколько).

Газета «Коммерсант» 19 сентября 2006 г. поместила статью «В Политбюро ЦК КПСС. Опубликованы записи заседаний высшего руководства СССР 1985—1991 годов» (№174/3505/, стр. 2), в которой были приведены выдержки из высказываний членов Политбюро ЦК КПСС – председателя Совета Министров РСФСР В. И. Воротникова, секретарей ЦК М. С. Горбачева и Е. К. Лигачева и других. Затем появилась в продаже и книга, цитированная в «Коммерсанте».

Начался этот обмен мнениями с обсуждения зловредности моих статей. Вот отрывок из книги с многочисленными многоточиями, свидетельствующими о том, что далеко не все сказанные в тот день ругательства в мой адрес были воспроизведены:

Воротников. Опять этого Сойфера в «Огоньке» вытащили, этого прохвоста. Что с этой печатью делать?… Но надо что-то делать…

Горбачев. А что? Они же напечатали потом ученых, которые возразили этой публикации… Ну и что ты хочешь? Одни так, другие по-другому. Это же ученые. Их среда. И пусть… Что ты нервничаешь? Мы не можем, как бывало…

Лигачев. Печать стала и по зубам давать этим…

(Из книги: «В Политбюро ЦК КПСС… По записям Анатолия Черняева, Вадима Медведева, Георгия Шахназарова (1985—1991)» Изд. Альпина Бизнес Букс, 2006, М., стр. 307).

Весьма удивительным является тот факт, что это обсуждение происходило в тот день, когда номер журнала «Огонек» с письмами ученых в мою защиту и негативными высказываниями, собранными сотрудниками Е. К. Лигачева, только поступил в продажу.

Оказывается, Горбачев не только знал заранее, что такие отклики появятся в журнале, но был хорошо знаком с содержанием этих выступлений, что доказывает что глава государства в те дни внимательно следил за тем, что происходит со мной и вокруг меня.

Весьма интересно, что Горбачев противостоял нападкам на меня Воротникова, Лигачева и Чебрикова и пытался перевести вопрос из плоскости политической к дискуссии ученых между собой, то  есть к узкопрофессиональным диспутам.

Вовлеченность высших руководителей страны в обсуждение моих публикаций в то время была строгой государственной тайной. До меня доходили слухи о том, что на Политбюро обсуждали, как квалифицировать мои печатные выступления, разрешать мне выехать за границу на год или два для чтения лекций и профессиональной работы исследователя или выбросить вон за пределы советского рая, лишив меня и членов моей семьи советского гражданства. Но все эти слухи достигали меня как слабое эхо с «идеологических битв» лидеров страны и были не более, чем слухами. Но, как это часто бывает, проходят десятилетия, и секреты перестают быть таковыми, что произошло и на этот раз.

В. А. Коротич в приватном разговоре в начале марта 1988 г. сказал мне только об отношении Лигачева ко мне, сказав, что именно Лигачев добился на заседании Политбюро лишения меня советского гражданства *. Однако из других источников тогда же мне стало известно, что несколько других членов Политбюро (Лигачев как идеологический «гуру» коммунистов, Чебриков как глава КГБ, Воротников как глава одного из правительств союзных республик и другие) не просто добились решения лишить гражданства, но пытались использовать нападки на меня для того, чтобы удалить Коротича с поста главного редактора «Огонька» и изменить направленность редакционной политики журнала, ставшего главным рупором гласности. Против этой тенденциозной политики выступали тогда А. Н. Яковлев и сам Горбачев, и Коротич удержался в своем кресле.

* Следует признать, что Чебриков, Лигачев, Воротников и другие члены Политбюро хорошо понимали, как опасны мои и подобные им публикации в советской прессе. 31 октября 1989 г. в центральных газетах были опубликованы результаты опроса нескольких тысяч респондентов, которых просили назвать лучших, по их мнению, публицистов, влияющих на общественное мнение.

Я попал в список наиболее читаемых публицистов (фамилии вокруг меня расположились следующим образом: Ю. Щекочихин, Д. Лихачев, С. Залыгин, А. Ананьев, В. Сойфер, В. Шубкин, А. Аганбегян) (См. «Любимцы читающей публики», «Книжное обозрение», 31.10.89, №42/89, стр. 4). В октябре 1989 г. я уже полтора года жил в США, но получается, что многие в СССР еще помнили мою статью «Горький плод» в «Огоньке», опубликованную в январе 1988 г.

Обругивания из уст высших партийных чинов в мой адрес продолжилась и позже (видимо, сильно я задел коммунистическую верхушку своими статьями, если они никак не могли унять гнев даже и после того, как я покинул страну).

В предпоследний день работы XIX партконференции 1 июля 1988 г. член ЦК КПСС первый секретарь Ростовского обкома партии Б. М. Володин взял слово, чтобы обсудить вопрос о перестройке в подведомственной ему области, а заодно о предателе Сойфере.

Похоже, других тем у ростовского секретаря не осталось, других проблем не накопилось, как поговорить о жителе города Коламбуса, в Ростовскую область, как известно, не входящего. Вместо того чтобы рассказать о своих трудностях, он решил привлечь внимание ко мне:

В первом и во втором номерах журнала «Огонек» некий Сойфер бичует лысенковщину, а в двенадцатом номере журнал знакомит нас и с самим автором статьи. Он, оказывается, уже готов давать советы из-за рубежа, куда дезертировал, покинув Родину, как нам поступать в тех или иных случаях и ситуациях…

Газеты страны, начиная с «Правды», воспроизвели эту речь и сделали это тоже весьма своеобразно: как мне сообщил один из моих друзей из Москвы, формулировки Володина были ужесточены, часть речи опущена, чтобы прямо перейти к словам Ленина, стращавшего редактора «Известий» выгоном с работы. Получилось так, что будь жив добряк Ильич, он просто бы меня расстрелял без лишних словопрений.

В Вене и в Париже

13 марта 1988 г., в воскресенье, мы вылетели из Москвы в Вену, где прожили почти полтора месяца, ожидая разрешения на въезд в США. Известный во всем мире борец с нацизмом, герой французского сопротивления, дважды бежавший из нацистских лагерей для евреев, автор фундаментального многотомного труда об антисемитизме, переведенного на многие языки, Лев Владимирович Поляков (на Западе он подписывался как Лион Поляков) сообщил мне, что он позвонил своему старинному другу – Симону Визенталю, ставшему всемирно известным исследователем нацистских преступлений против еврейства, и что Визенталь хочет со мной встретиться. Я пришел в Центр Визенталя и был поражен, что уже на улице у подъезда стоял с автоматом наизготовку охранник, выделенный полицией Вены, а другой такой же вооруженный страж охранял вход в центр на лестничной площадке.

Мы с ним встречались, проводя каждый раз по часу-полтора в оживленных беседах. Ему было интересно услышать, как идет жизнь в Советском Союзе, что такое перестройка, как устраивается в Москве вернувшийся из изгнания А. Д. Сахаров, в каком состоянии пребывают в СССР те, кто пытаются бороться за права человека, что нового появилось в литературе, в искусстве. Он довольно прилично, хотя и с сильным польским акцентом, говорил по-русски, также с акцентом, но свободно изъяснялся по-английски. Потом он стал расспрашивать меня о моей написанной тогда рукописи о Лысенко.

В большой квартире, которую занимал Центр Визенталя, стояли рядами огромные стеллажи с папками документов о нацистских преступниках, вовлеченных в гитлеровскую программу поголовного истребления евреев на земле. Я видел, что каждый день несколько человек разбирали почту и пополняли этот архив документов, вкладывая в папки новые и новые доказательства этих преступлений. Таким образом и сам Симон Визенталь, и его сотрудники вели очень напряженную исследовательскую работу,исключительно важную для человечества.

Видеть воочию, как эта планомерная работа не прекращалась ни на день, было очень важно в тот момент, она показывала, что я переместился в мир, где можно спокойно, методично, без вмешательства извне в твои дела и влезания в твою душу с угрозами преследования выполнять свое дело, идти к выбранной цели. Вдумчивый и неторопливый Визенталь (временами, правда, в разговоре взрывавшийся и начинавший говорить быстро и страстно) был для меня образцом того, к чему надо теперь стремиться, чтобы доказать самому себе, на что способен. Начинался период в жизни, когда передо мной открывался мир, где я сам должен был стать хозяином и творцом своей судьбы.

Через две недели после прибытия в Вену редакторы журнала «Континент» (В. Е. Максимов и Г. Аккерман) организовали для меня приглашение приехать в Париж с лекциями. Приглашение было подписано министром по правам человека Франции, и я (в тот момент человек без гражданства и без паспорта) легко получил от властей Австрии необходимые документы, затем визу на въезд во Францию и отправился поездом впервые через Европу из Вены в Париж. Жил я в редакции журнала, несколько раз встречался после лекций с Владимиром Емельяновичем Максимовым, его женой Таней и их дочками, в течение дневного времени Галя Аккерман и Алик Гроссман сопровождали меня в поездках с лекции на лекцию.

Это было совершенно незабываемое время.

Image 20 35 - 03 04 2014

 
Встреча с Львом Владимировичем (Лионом) Поляковым в Париже в апреле 1988 г. Слева направо: Л. В. Поляков, В. Сойфер, Галина Аккерман. Фото Алика Гинзбурга (из архива В. Сойфера, публикуется впервые)

А с Львом Владимировичем Поляковым мы переписывались после моего переезда в Коламбус, он следил за моими публикациями и однажды даже сообщил, что одна из моих статей в «Вашингтон Пост» была прокомментирована в «Le Figaro» (письмо от 19 августа 1988 г.).

 Обустройство на новом месте и связи с Россией

Когда через неделю после приезда из Парижа я вернулся в Вену, нас вызвали в консульство США и выдали нам документы на въезд на постоянное жительство в Соединенные Штаты.

Мы прилетели в Нью-Йорк 27 апреля 1988 г. и попали в объятия наших друзей, собравшихся в аэропорту Кеннеди из разных уголков Америки. С 1 мая, с первого дня приезда, я приступил к работе профессором (Distinguished University Visiting Professor) на кафедре молекулярной генетики и в Центре биотехнологии в Огайском штатном университете в городе Коламбус. Меня в нем за год до приезда избрали профессором на эту должность. Надо отметить, что Охайский университет – один из самых больших в мире (около 60 тысяч студентов в одном кампусе).

Где-то далеко осталась Москва – город, в котором родились наши дети, в котором осталась жить наша дочь, наши друзья, где как миг пролетели годы надежд и горестей.

Я писал через несколько лет после переезда в Америку в автобиографической книге «Компашка» опубликованной в журнале «Континент», что в годы, когда огромная страна оказалась вовлеченной в вихрь перемен, я проникался надеждой, что грязная сила партийных чинуш и рожденных ими всесильных «органов КГБ» не сможет сломать ростки нового, которые продираются сквозь завалы на пути демократизации. Похоже, что мой оптимизм был сильно преувеличенным и далеким от реальности.

Но и потеряв гражданство, я не озлобился на свою страну, не перестал дружить и взаимодействовать с учеными из СССР, оказавшись выдавленным из страны. С моей легкой руки советские ученые стали частыми гостями семинара нашей кафедры и всего университета: только за первый год жизни в США мне удалось добиться у руководства Охайского университета пригласить в Коламбус с докладами и лекциями нескольких ученых из Институтов молекулярной биологии (М. Б. Евгеньев и В. С. Шик) и молекулярной генетики (М. Д. Франк-Каменецкий, В. А. Лямичев и С. М. Миркин), из Всесоюзного онкологического центра (Г. И. Абелев), из Института белка (А. С. Спирин) и из Тихоокеанского океанологического института (В. И. Ильичев). К нам в гости приезжали выдающиеся поэты И. Л. Лиснянская и С. И. Липкин. На их поэтический вечер собралось около сотни бывших русских,живших в Коламбусе, и вечер этот прошел с громадным успехом.

Не скрою, мне было приятно, что почти каждую неделю мне звонили из разных уголков мира советские ученые, которым с приходом Горбачева сильно облегчили выезд в командировки за рубеж. Мы с женой, перебравшись в Америку, и сами стали много ездить по свету (и никто не мог нам указать, в какую страну ехать позволено, а куда запрещено). Мы часто встречали и там наших бывших соотечественников и радовались этим встречам. Я уже писал, как мы встретили Новый, 1990-й г. в Израиле, куда нас пригласили в качестве гостей устроители 1-го Израильско-Советского симпозиума по биомолекулярным структурам. С нескрываемым интересом наша смешанная израильско-американско-советская компания (М. В. Волкенштейн и его жена Стелла Иосифовна, А. С. Спирин и его жена Таня, профессора из Москвы В. И. Иванов и М. Д. Франк-Каменецкий, а также Э. Трифонов и его супруга Лена из Реховота) исколесила всю древнюю прекрасную страну, и я был уверен, что, кроме пользы для всех, ничего в этом дружеском общении не было.

Когда мы перебрались в пригород столицы США Вашингтона, тот же стиль жизни сохранился. Академик Роальд Сагдеев даже заявил в интервью, опубликованном в русском журнале «Природа», что «дом Валерия Сойфера превратился в гостиницу для приезжающих из России ученых». Многие наши соотечественники останавливались у нас за те 20 лет, что мы прожили вне России. Такие встречи приносили и приносят нам несравненную душевную радость.

В целом все последующие годы жизни в Америке эти контакты не прерывались а расширялись, и быть полезным друзьям и знакомым было исключительно для нас важно. В 1992 г. я уговорил Джорджа Сороса выделить средства для поддержки ученых в странах бывшего СССР, и он выложил для этого огромную сумму денег,

А в 1994 г. Сорос учредил Международную программу поддержки образования в области точных наук его имени, которой я  руководил почти 12 лет. Об этом я написал в 2005 г. в книге «Интеллектуальная элита и филантропия. 10 лет Соросовской образовательной программы» и повторяться не буду.

В России за эти годы были опубликованы семь моих книг. Теперь уже никто не мог воспрепятствовать их появлению. Когда я сейчас возвращаюсь к годам отрочества, я понимаю, что уже тогда в голову приходили робкие подозрения, что неспроста коммунистические властители всегда нервно воспринимали любое печатное слово. Ведь такая реакция могла проистекать только из осознания ими непрочности советского режима. Я помню, что несколько раз даже заводил с близкими друзьями разговоры на эту тему, но слышал в ответ лишь возмущенные возгласы несогласия.

Большинство верили, что советская власть будет существовать долго, чуть ли не вечно. Популярные песни о том, что «Ленин – всегда живой», или заявления о том, что «коммунизм вечен, потому что он верен» не вызывали у большинства скепсиса или, упаси Боже, смеха, а ведь существовать этому режиму оставалось совсем недолго.

Вообще у людей моего возраста, выросших в СССР, даже мысль не возникала, что идол коммунистов Ленин исчезнет напрочь из памяти более молодого поколения за какое-то десятилетие. Но два примера, которые я хочу привести, свидетельствуют, что это исчезновение произошло. Лет уже 10 тому назад в Москве одна сотрудница Соросовской образовательной программы спросила дочь – семилетнюю егозу и проказницу, вернувшуюся из школы и прихорашивающуюся перед зеркалом в прихожей:

– Юлька, а ты знаешь, кто такой Ильич?

Не переставая вертеться туда-сюда и наклоняя голову в разные стороны, она ответила без секундной запинки:

– А как же, конечно, знаю. Это – Чайковский.

Другой пример – из моей американской жизни. Во время одной из лекций по молекулярной генетике (всего в тот день их слушали 36 студентов) я упомянул Ленина и увидел, что многие студенты меня не поняли. Я спросил, знает ли кто-то из студентов это имя. В аудитории воцарилась тишина. Фамилия им ничего не говорила.

Замечательной особенностью нашего университета имени Джорджа Мэйсона является то, что он занимает первое место среди американских университетов по числу иностранных студентов и стран, из которых они приезжают. Поэтому я всегда знаю, что многие мои студенты приехали из Европы, Азии, Африки, Латинской и Южной Америки. Поэтому я полагал, что уж они должны знать имя Ленина. Но оказалось обратное. Тогда я спросил, знакомо ли им имя Сталина. Выяснилось, что только четверть студентов в аудитории слышали это имя. Память о нем оказалась недолгой.

Об авторе

Валерий Николаевич Сойфер (р. 1936) работал в 1961—1978 гг. в Институте атомной энергии им. И. В. Курчатова, Институте полиомиелита и вирусных энцефалитов АМН СССР, Институте общей генетики АН СССР, создал в Москве Всесоюзный НИИ прикладной молекулярной биологии и генетики ВАСХНИЛ.

Основные работы посвящены действию радиации и химических веществ на гены, исследованию физико-химической структуры ДНК, репарации у растений и действию радиоактивного загрязнения на геном человека, а также изучению истории науки. Доктор физико-математических наук, профессор и директор лаборатории молекулярной генетики Университета имени Джорджа Мейсона (США), иностранный член Национальной Академии наук Украины и ряда других академий, награжден Международной медалью Грегора Менделя «За открытия в биологии» и серебряной медалью Н. И. Вавилова «За вклад в развитие биологии и сельского хозяйства», почетный профессор Московского государственного университета им. М. В.  Ломоносова, почетный доктор Сибирского отделения РАН, Иерусалимского, Казанского, Ростовского университетов.

Автор более двадцати книг, в том числе «Арифметика наследственности» (Детгиз, 1969; переведена на эстонский язык, 1973 г.), «Молекулярные механизмы мутагенеза» (М.: Наука, переведена на английский, 1975, и немецкий, 1976, языки), «Власть и наука. История разгрома коммунистами генетики в СССР» (Тенафлай, США, 1989; Москва, 1993 и 2002; сокращенное английское издание, 1994), «Красная биология» (М.: «Флинта», 1998; переведена на чешский язык: изд-во Stilus, Brno, 2005) и других книг, главный редактор 10-томной энциклопедии «Современное естествознание» и «Соросовского образовательного журнала», издававшегося на русском и грузинском языках в 1995—2001 гг.

В 1992—1994 гг. входил в число руководителей Международного научного фонда (ISF) и в 1994—2007 гг. руководил Международной Соросовской программой образования в области точных наук (ISSEP).

Живет в пригороде Вашингтона в США. Женат, двое детей, три внучки и двое внуков.

 Тексты составлены по редкому мемуарному   изданию   "Очень личная книга" Новосибирск, Инфолио., 2011.

Комментарии

Добавить изображение