ТЫ СТОИШЬ НА ТОМ БЕРЕГУ…

Бореньке Гельфанду

 

Играем мы с Боренькой оба плохо, но — одинаково плохо, и потому постоянно препираемся. Может, он чуть и лучше, но дурная эта его привычка – без конца перехаживать – ставит под сомнение и спортивные его успехи, и всю его спортивную репутацию. Так что, если честно и по правилам, то неизвестно ещё, кто кого. Это и выясняем мы с ним ежедневно — и в обед, и после работы.

А иногда выяснения наши продолжаются уже у меня дома.

В последние дни перед отъездом он заходит ко мне всё чаще. И всё чаще — с бутылочкой «чернил».

По какому-то недоразумению Борька числится у нас сантехником, хотя всем известно, что он прирождённый артист , фантазёр и романтик.

Сегодня, например, он «гырузын». Установив «Кахетинское» в центре стола, он бесцеремонно лезет ко мне в тумбочку за «шашками» и, пока жена возится на кухне, а я сервирую стол, расставляет на доске фигуры, громко распевая при этом «грузинские» песни.

Он отлично помнит, конечно, и о своей постоянной слабости, и о моём нетерпимом к ней отношении, но на всякий случай уточняет («по-грузински», разумеется):

— Чхэсна ыграим?

— Честно.

— Па правылам?

— По правилам.

Свирепо вращая белками, но всё ещё с надеждой:

— Адын рас ходым?

— Один.

Сокрушённо махнув рукой:

— Хады!

Некоторое время мы играем молча и — с переменным успехом. Борька перестал петь и громко сопит, что приводит к некоторому перевесу в его позиции. Тогда сопеть начинаю я, а он, сперва — мурлыча под нос, а после уж и в полный голос, затягивает своё.

—«Ты-ста-иш-на-том бэ-рэ-гу-ууу...»

— Заткнись, Борька — мешаешь!

Не затыкается, конечно, — громче ещё гнусавит:

— «...я-к-ты-бэ прит-ты нэ-а-ма-гу...»

Боевое счастье, однако, переменчиво: увлекшись атакой и пением, он забывает убрать из-под боя фигуру. Я спокойно снимаю с доски его чёрного коня и заменяю своим белым слоном. Пение резко обрывается.

— Эй, кацо, стаф мой ишак на мэста!

— ??

— Стаф ишак на мэста, гавару!

Зная Борькин темперамент, я прячу руки с его «ишаком» под стол и сжимаю их для верности коленками. Спор же пытаюсь перевести в юридическую плоскость: напоминаю о нашей предварительной договорённости, общепринятых правилах, высшей справедливости наконец...

Пока я распространяюсь о спортивной чести и мужском достоинстве, Борька берёт со стола другого чёрного коня и устанавливает его на безопасное место, а слона моего выпроваживает восвояси. После этого спокойно командует:

— Хады!

Он в отличном расположении духа.

Весело подмигивая моей жене (вообще-то он её побаивается — старается заходить в её отсутствие), он наполняет поданные ею бокалы и — заправским тамадой — провозглашает замысловатый тост за здоровье хозяйки дома. Я же, запив свою досаду порцией «Кахетинского», глубоко задумываюсь.

Позиция у Борьки сейчас предпочтительнее — он давит меня на ферзевом фланге и бубнит при этом своё «бу-бу-бу на-том-бэ-рэ-гу».

— Умолкни, Боря!

— «...бу-бу-бу-бу-бу — нэ-а-ма-гу...»

Смотрит нагло. И зря — у меня идея: хватаю ладьёй его королевскую пешку — пусть-ка теперь попотеет!

Борька и потеет — посерьёзнел весь, не мурлычет уже: посмотрит зверем то на меня, то на доску, и снова елозит на стуле, чуя подвох... Поднялся, обошёл вокруг стола, осмотрел позицию с моей стороны. Вернулся, подлил себе в бокал вина и, не отпив, отодвинул его в сторону... Фигура, вроде, берётся (я и сам до конца не вижу, чем всё это кончиться), но — щекотно! ...

— Тянешь, Боренька — или ходи, или сдавайся!

Нет, сдаваться он не намерен. Успокоился, садится и забирает наконец ладью (что-то, значит, придумал за это время). Несколько ходов проходят в полном безмолвии и взаимном сопении. Борька чешет затылок — на него жалко смотреть. Я не спеша разливаю вино, подвигаю бокал ему — не глядит... Хватается порывисто за своего ферзя, и тут же, испуганно взглянув на меня, отдёргивает руку — тянет её к пешке...

Тут уж я, однако, неумолим:

— Сколько раз ходим, генацвале?

— Так я ж...

Он забыл уже свой грузинский — смотрит на меня глазами побитого спаниеля и вертит невидимым хвостом.

Да, он всё помнит и всё понимает, но — может разве джигит позволить себе сдаться?

А я и сам уже не могу больше наблюдать его муки:

— Ладно, чёрт с тобой — ничья!

На ничью Борька согласен. Мы мирно допиваем с ним «Кахетинское» и вместе уже затягиваем:

— «Ты-ста-иш-на-том бе-ре-гу-у... Я-к-ты-бэ-прит-ты не-а-ма-гу»

 

Пять, десять... двадцать уже лет, как Борька «на том берегу», и — ни привета от него, ни весточки. Запропал.

Ау, Боренька! — где ты там? — отзовись!

С кем сражаешься теперь в «шашки»? С кем тянешь «Кахетинское»? Грузинский свой не забыл ещё? А русский?..

И вот однажды...

Смотрю я однажды по телику длинный-предлинный документальный фильм о нелёгкой службе доблестной американской полиции. Вот наконец и последняя, заключительная часть — финал.

Рука моя тянется уже к выключателю, и тут — глянула вдруг на меня с экрана знакомая-презнакомая такая физиономия! Выглянула и, уставившись прямо в глаза, что-то там не по-нашему лопочет... Борька?! — ну, точно: Борька!

Возмужал, погрузнел, посерьёзнел. Солидно так — размеренно и чуть устало растягивая слова — отбивается он от вопросов назойливого журналиста по поводу перспектив развития американо-российских отношений (на чистом англо-американском, разумеется, — никакого кавказского акцента):

— ...Если вы спрашиваете, следует ли нашим иметь дело с Россией сегодня... — (взгляд в упор на зрителя), — я отвечу вам: нет, нет и нет... — (пауза). — Но если спросите вы меня, надо ли нам будет иметь дело с Россией лет через десять-пятнадцать, я отвечу вам: да, да, да! (йес, йес, йес!)...

Напряжённо вглядываюсь в родное такое Борькино лицо: ищу там знакомые смешливые лучики вокруг глаз...

Боренька! — ну, чего это ты? О чём это ты?

Да так ещё серьёзно — ну, улыбнись! Какие десять-пятнадцать? — Да сегодня же и заходи прямо с работы (жены дома не будет) — посидим, обсудим всё: и отношения, и прочее! Поколдуем вечерок за шахматами. И бутылочку лучших кахетинских «чернил» организуем — обещаю! И — никаких проблем, кроме шахматных... О-кей?

Адрес не забыл?

Как там по-грузински: «мой дом — твой дом»?

Заходи!

Зайдёшь?..

 

На том рассказ этот и заканчивался. Я уж и смирился с тем, что ничего от Бореньки (как от того Чеширского кота), кроме лучезарной его улыбки, в памяти у меня не останется. Но ещё лет через пять — звонок:

— Это Генрих?

— Это Генрих. А это… да неужто ж — Борька?! И откуда ж ты?

— Гм-м… Из Миннесоты.

Солидно так — то ли Борька это, то ли не Борька?..

Борька, да не совсем. Если полностью, то — Boris K. Gelfand, principal Boris Gelfand Consulting, LLC…

Вот так.

Нет, ну — порадовались, конечно, повспоминались, попереписывались потом с полгода. И знакомых всех перебрали, и о литературе поспорили, и об архитектуре, а всё ж…

Не тот уже, не прежний это Боренька.

Политику затронули (лучше б уж не трогали!).

И вот — последние «мэйлы»:

 

02.01.13

«Не вдаваясь в подробности, что такое shale oil and gas, могу только сказать, что, с моей точки зрения, это технологическое мошенничество. Добывающие компании и пресса развернули обширную кампанию о грандиозном внедрении грандиозной американской технологии грандиозного горизонтального бурения и гидродинамического раскола (horizontal drilling and hydraulic fracturing). … И если в самом начале (2005) результаты были обнадеживающими (отсюда и политический шум), то в настоящее время результаты все хуже и хуже. Соответственно, политики ждут объяснений от нефтедобывающих компании, а последние ищут объяснений у всех тех, кто обрабатывает результаты, — наша система не показывает тех результатов, которые ожидались. Грубо говоря, она (система) говорит, если нет нефти, то и нечего бурить!».

09.01.13

«Штат (правительство штата) решил отдать контракт китайцам — дешевле. И мне пришлось начать закулисную возню: китайцы проникают в святая святых нашего штата — программное обеспечение!»

17.01.13

«At this point I see no reason to continue our dialog. I'm sorry. Goodbye, Genrikh».

 

И моё ответно-прощальное:

18.01.13

«Ну что, Боренька?

… Переламывает вас там всё-таки земля обетованная — напредлагает кучу благ, возможностей и соблазнов, а взгляд после этого почему-то тухнет, губы перестают улыбаться. И перестаёте отличать уже правое от левого, тёмное от светлого и — где верх, где низ?
Наверно, это уже нереально, но я желал бы тебе хоть на время — если и не возвращаться в того Бориса, каким ты был когда-то, то хоть вспоминать о нём. Славный был парень! Помнишь, как переживал за Тура и Кнута на «Кон-Тики», за Тамма и первых наших на Эльбрусе? Себя — того — помнишь ещё? Совсем уж не помнишь? Жаль.

А я вот того Борьку и сейчас ещё люблю и помню».

 

Нет, оно понятно: и мир уже другой, и возраст не тот, и «китайцы проникают».

А всё-таки — жаль…

 

И вспомнилась тут мне история ещё одного «запропавшего» (затерявшегося сейчас где-то посреди океана на пути из Чили в Австралию).

 

Владик, восьмидесятые.  Возвращаясь откуда-то домой, остановилась как-то у меня  в мастерской — одна развесёлая компания молодых художников из Находки. Попили-попели, понарассказывали друг другу всяких былиц и небылиц и заночевали, расположившись кучей-малой на полу.

Никакой ещё тогда не знаменитый, даже и не путешественник вообще, а просто — начинающий график Фёдор Конюхов заметно выделялся среди приятелей  своих внешностью и повадкой. Меня сразу, правда, предупредили, что парень он, хоть и бородатый и странный, но славный. Немного только — «того» (имелось ввиду — «шибко верующий», тогда это было ещё не в моде).

Мне же он, кроме этой странности — «старообрядщецкого» говора и полумонашеского облика, запомнился ещё непривычно мягким обращением и тёплой застенчивой улыбкой.

Не Борькиным открытым и радостным сиянием, а какой-то тихой приветливой благожелательностью. Он, кстати, был единственным, кто помогал мне тогда и на кухне, и убираться наутро в комнатах.

Встречал я его ещё потом не раз, и каждый раз глаза и улыбка его необыкновенно трогали чем-то и чем-то запоминались: какой-то, видно, загадочно-романтический отсвет будущих подвигов в них уже светился.

А потом он запропал. Ходили неясные слухи, что примкнул к какой-то арктической экспедиции.

И с тех пор видел я его только по телику: то после Арктики, то после Антарктики, то после очередного высокогорного восхождения, то после очередного кругосветного плавания. Знакомая, чуть смущённая улыбка его, как бы говорила всегда обступавшим его журналистам: ну да — такой вот я чудак.

Я же добавлял всегда про себя: а как бы жили вы — и вы, и мы, и все — как бы жили мы на белом свете без таких вот чудаков? И сам отвечал себе: скучно бы мы жили, господа! Скучно.

Ведь с каждым его дерзким походом получаешь возможность — пусть и вчуже, и издали, но хоть как-то — переживать тоже все эти подвиги. Переживать то, что в самой глубине души каждому из нас хотелось бы хоть раз ощутить и вправду — на самом деле.

Что такое крупная волна, и как страшно бывает вдали от берега, я немного знаю. Немного, но — достаточно, чтобы представить, каково там ему сейчас — «один на один» с океаном…

 

… Если б это, как раньше, да если б на этом берегу — следили бы мы сейчас с Борькой по карте за каждым его перемещением, ловили б каждую новую весточку о нём.

А теперь — нет. Теперь мы, как ни посмотри — антиподы: у каждого свои верх и низ, свои день и ночь.

Неужто ж, Боренька, — одна у тебя теперь впереди сплошная проза?

Неужто ж и «чеширской улыбки» по себе не оставишь?