ТЕНЬ АВТОРА

30-05-2014

Image 09 04 - 30 05 2014Дорожка шла мимо дома с нависшей над ним старой антоновской яблоней, редкие плоды которой можно было достать только с крыши, вооружившись чем-то вроде гигантского сачка для ловли мезозойских бабочек, ошибшихся эволюцией. Проходила мимо кустов белой, красной и черной смородины, привычно увлекая за собой кисть-другую. Миновала сирени, чьи женственно нежные грозди представляли интерес лишь в дни охоты за исполняющими желания колокольчатыми пятиконечными чашечками. Огибала разросшийся пышным шатром старый жасмин с его непроницаемо-прохладным внутренним сводом, становившимся неодолимо заманчивым укрытием во время игр в прятки. Фланировала мимо старых вишен, нависших (этимология обязывает) над большим «летним» деревянным столом, смешливым и шумным в теплые субботние вечера, одиноким и тихим в тягучие летние будни. И отбывала дальше, к сливовым деревьям, длинным рядам крыжовника, гордому долгожителю-терносливу, стройным грядкам клубники, диковинной яблоне-погремушке, кустам малины и еще Бог весть чему, ныне застрявшему в кальцинированных меандрах памяти.

Конечной остановкой был старый пруд с наклонившейся к нему вечно верной березой, кокетливо украшенной забытой тарзанкой. Большой старый дом, когда-то купленный ради бегства с бесконечно несчастного, вымиравшего Поволжья, а затем постепенно превратившийся в дачу, отсюда был уже не виден и не слышен. Голоса его взрослых обитателей никогда не доносились до этого дальнего угла сада, и надежно выдавали их негаданное приближение. Летняя живая тишина не нарушалась, а, скорее, ловко складывала себя из тихого посвистывания вездесущих пичуг, шороха, затаившегося в кронах столетних «корабельных» сосен, и восхищенного верещания кузнечиков, перевозбужденных послеполуденным солнцем. Те небольшие пробелы, пустоты, что не в состоянии заполнить память, больше похожи на солнечные пятна, то большие, словно залитая светом поляна, то совсем маленькие, словно солнечные зайчики. Впрочем, кажется, сделай усилие, и эти пустоты начнут заполняться, то низко свесившими плотные ветви ветлами, то огромным кустом орешника, от старости позабывшим про орехи. То, за прудом и соснами, в самом правом углу – расплывчатыми одичавшими яблонями, с отчаянно кислыми маленькими плодами. То неподтвержденным и непроверяемым кустом бузины, то полупрозрачным, неуверенным турником, превратившим в сиамских близнецов две стройные двойняшки-сосны.

Единственный невосполнимый пробел, это я сам, не отражающийся нигде и ни в чем, смутная тень на нежно-зеленой траве, отражающей на изгибах сияющие крапинки солнца. Но, будь нужда, меня можно было бы довообразить, своровав у смутно запомнившихся старых фотографий – кстати, где они теперь? – не очень интересные мне детали. Светловолосый, сероглазый подросток – даже не подросток, мне лет шесть, не больше – еще скорее тонкий, чем стройный, в коротких штанах, которые еще никто не называет шорты, и расстегнутой летней рубашке без рукавов. Куда интереснее то, что у пруда я не один, подле меня - тоненькая фигурка, словно сбежавшая из сказки Андерсена. Тоже не вполне четкая: тени словно растаяли, оставив лишь - поразившие ретину? - особенно яркие детали. Сияющую на послеполуденном солнце белокурую головку, очень хорошенькое шестилетнее личико и глаза, дельфтской голубизной способные вызвать сомнение в расовой чистоте трофейной немецкой куклы. Всё прочее восстановить труднее, чем отреставрировать осыпавшуюся картину по сгоревшей фотографии. Накинем на нее короткое летнее платьице, дабы соблюсти приличия, да, пожалуй, добавим маленькую царапину на колене в заботе о совершенно нереальном реализме. (Тут и Латтуада не нашел бы, к чему придраться).

Как ни смешно, в этом маленьком уголке утраченного земного рая, рождается то, что станет впоследствии единственным настоящим вихрем моей жизни, неумолимо увлекающим всё, что может сдвинуться с места. Вы думаете, что серьезное, сосредоточенное обсуждение, невольными свидетелями которого я вас сделал, касается того, как изловить неизмеримо толстую темно-зеленую лягушку, живущую в самом труднодоступном углу пруда?  Нисколько. Речь, осмотрительная, обдуманная, не лишенная некоторой опаски, идет о том, как именно следует тронуть то единственное, что нас так явно разнит. И кто должен сделать это первым. И почему. Эта смешная прелюдия уже содержит в себе всё будущее, самостоятельно, наугад, наощупь – в прямом и переносном смысле слова -  прокладывая дорогу гормонам, что только и ждут, когда им дадут свободу самим решать, как именно надо поступать и что именно следует делать. Гормоны одерживают оглушительную победу, и весь остаток лета прикладная морфология становится нашим основным и незаменимым времяпрепровождением, понуждающим к всё более изощренным хитростям в поисках желанного уединения.

Теперь курьезно думать, что будь тебе шесть или двадцать шесть, гормоны сообщают тебе  ненасытность, почему-то вызывающую в разгулявшейся памяти образ несчастного фригийского царя Мидаса. Где-то на долгом пути от первых дачных приключений до юношеского упоения всевластием неумолимой, почти безжалостной  молодости возникает чувство, что в ушах явственно звучит, не умолкая, беззаботный смех вечно пьяного Силена. Жадное прикосновение превращает все эти «смутные объекты желания» (по флегматичному выражению покойного Бунюэля) в слитки золота, что, едва пережив трансмутацию, уже начинают неудержимо скатываться по ступеням, ведущим в пыльную и безнадзорную казну памяти, не только не утолив голода, но делая его лишь острее и злее. Амос Оз с его неповторимым многословием убеждает читателя не искать в книге автора, ибо протагонист даже самых добросовестных мемуаров – лишь размытая тень автора на дорожке темной аллеи в лунную ночь. Надо бы (тебе или ему?) перечитать «Жизнь Арсеньева», уж очень тень автора там хороша.

18 mai 2014, Paris

Комментарии

Добавить изображение