Наш Пушкин

"Бывало, часто говорю ему: "Ну, что, брат Пушкин?"

– "Да так, брат", отвечает бывало: "так как-то всё..."

Большой оригинал".

Н.В. Гоголь "Ревизор".

Казалось бы, какая связь между моим родным вполне диковатым Донецком и нашим всё Пушкиным, создавшим русский язык, литературу и где-то даже культуру? Вот уж действительно: что он Гекубе? Что ему Гекуба? Однако она есть, эта связь!

Во-первых, в одном из залов Донецкого художественного музея (надеюсь, он не пострадает в результате боевых действий) висит громадная, от пола до потолка картина известного соцреалиста Лактионова «Пушкин в Тригорском». Несмотря на размеры, выписана она столь тщательно, что создается полная иллюзия реальности – еще шаг, и ты ступишь на дорожку, ведущую к онегинской скамье, и, подходя ближе, автоматически хочется отшвырнуть ногой валяющуюся на дорожке ветку. Очевидно, хотелось не одному мне, поэтому картину ограждает красный плюшевый канат на стоечках.

Сие неудивительно – в известной картине Лактионова «Письмо с фронта» можно пересчитать годовые кольца на досках пола! Этот стиль ныне снова в моде, называется гиперреализмом и достигает поразительных эффектов. К сожалению, реальный фронт сейчас проходит через Донецк – и это фронт русско-украинской войны…

Иными словами – сие и будет во-вторых, – жители страны Пушкина пришли сюда убивать украинцев. Если, конечно, они имеют хоть какое-то отношение к поэту. Тот был имперец, но не мерзавец. Они пришли в Украину с танками и «Градами», с ПЗРК и «Буками», с «Корнетами» и «Фаготами» – и сеют не разумное, доброе, вечное, а ненависть и смерть. Это и есть основные товары русского экспорта. Немудрено, ведь Россия и при Александре Сергеиче жандармом Европы была, а сейчас она давно уже не пушкинская, а путинская! Почувствуйте разницу…

И невольно возникает вопрос: а, в самом деле, насколько народен Пушкин? То бишь, насколько тесна была его связь с русским народом? Боюсь, если не считать Арины Родионовны, то никакой связи и не было! Вот сослал его царь в ссылку, в самую глушь, на псковщину, и что? О барышнях из Тригорского мы знаем, но до них еще добраться надо было, что возможно лишь летом и зимой – в остальные времена года русские дороги непроезжие. А что мы знаем о народе тех мест? О контактах Пушкина с пейзанами? Да ничего не знаем! Потому что контакты эти сводились к минимуму, к подай-убери-запряги – и к голым девкам в бане…

Но лучше я дам слово человеку, с которым познакомился в Фейсбуке и который не один год прожил в тех местах. И знает тот народ не хуже Пушкина. Ваше слово, Анна!

Юрий Кирпичев

Анна Нейфах

В Псковской области свой диалект:

муху женского рода называют мха,

а мужского – мхуй. Как уж они

там их различают, не ведаю…

Знаете, я сидела в своей очень благополучной немецкой глубинке, читала. Нет, не сидела. Мы с мужем очень много путешествуем, смотрим разные выставки, сын, внуки, все о.к. И тут случился Майдан. И у меня что-то перевернулось. Я, скажу Вам честно, считала, что да, Украина самостоятельное независимое государство, что русским нечего вмешиваться. Мой умный муж сказал мне: ты теперь любишь Украину больше, чем меня. До семейных конфликтов не дошло, но я стала очень активна в ФБ с февраля. И прошла все стадии эйфории. Но быстро, в силу возраста.

И, что для меня невероятно важно, я нашла людей, с которыми могу, наконец, говорить на одном языке. И мне это очень дорого. Потому что можно поговорить и о Пушкине, который наше все.

Пушкин в Михайловском

Только что прочла про 75-летие Сережи Довлатова и про памятник. Он бы, как говорят в Одессе, с вас смеялся.

Что за памятник? А это в ФБ-линке пишут, что в деревне, где Сережа снимал комнаты у этого Дружбиста, который Х*як и Червонец (см. довлатовский «Заповедник»), сделали дом-музей и хотят там памятник водрузить. Об этом, однако, позже, но вот еще один советский кич – о Пушкине в ссылке.

Он не любил Михайловское. Он был там заперт. Он хотел за границу, как его друг Александр Тургенев, но был "не выездной". Он там, в этой глуши задыхался. И единственным утешением было драть в бане вместе с Вульфом деревенских девок.

Мы отдыхали в Петровском много лет и я Сережиных персонажей помню всех. Ему там «Заповедник» не простили. Там подвизались националисты, которые делали деньги на имени Пушкина. Пушкинские Горы – одно из омерзительных, чисто советских предприятий. А Сережа там пил по-черному и водил экскурсии, о которых ходили легенды.

Когда я в первый раз в 89 году была в Штатах, мне подарили «Заповедник». У нас он еще был запрещен. Я хохотала так, что мой Боинг чуть не развалился. А в то последнее лето 89 года я была с подругой и собакой в Заповеднике, но приходилось молчать. Сегодня в первый раз пишу то, что думала всегда про Пушкинские Горы.

Давно хотела написать об этом, но боялась. Думала, кому это интересно. Хотя персонажи там были упоительные. Мы приехали в туда впервые в 77-м году и остановились в гостинице «Лукоморье» по баальшому блату. Святогорский монастырь был хорош, а вокруг талая грязь и хрущобы. Пустые магазины и валяющиеся по обочинам селяне.

Ничего более антисоветского я в своей тамошней жизни не видела. Сортир в семейном склепе Лопухиных, все везде загажено, кругом грязь и кучи говна, иногда засохшего, а иногда и свежего, и все в таком вот роде. Это к вопросу о сегодняшних 85%. Когда восстанавливали Петровское, а его делали последним, нашли по домам кое-какое барское добро еще с 17 года

Пушкинские Горы – это, конечно, Гейченко. Но он сделал из Михайловского клоунаду и пантомиму. Так, у наших друзей в Петровском была Баня. Пишу с заглавной буквы, потому что эта Баня того заслуживает. А Боря Козьмин, хранитель Петровского, был и есть замечательный человек. Он сам из Сибири. Поклонник нашего всего, как-то он написал Гейченке и тот вдруг пригласил его быть хранителем развалин, каким тогда было Петровское. Боря и его жена Люба, похожая на императрицу Екатерину Великую (сама она была, кстати, из семьи сосланных немцев), приехали в Петровское с близнецами Левой и Сашей. Хитрый Гейченко знал, кого брать на работу. Боря – посредственный художник, типа передвижников, но великолепный резчик по дереву и на все руки мастер. Если бы не Боря с Любой, не было бы Петровского!

И Боря построил Баню! Резная мебель, картины как у Кустодиева. Такая эротика посреди слякоти и грязи. В баню приезжали все! Когда Гейченке надо было кого-то окрутить, то везли к Боре и Любе. А она держала двор. Умела. Не хочу называть имена, некоторые еще даже живы, но сколько там было выпито. О Боги!

А разговоры. Это было самое лучшее в Пушкиногорском мире. Некоторые, правда, чего-то там несли про любовь к А.С., но потом за количеством выпитого, забывали. А после Бани ныряли мы в ганнибаловский пруд. Вот за это я любила туда ездить.

В комплекс Заповедника входили четыре музея: Михайловское, Тригорское, Петровское, имение деда Ганнибала, и Монастырь. Самым интересным из всех был хранитель Монастыря Васильев, к тому же и самым образованным. Раз в году он для «своих» устраивал автобусную экскурсию по бывшим дворянским усадьбам Псковской губернии.

Хранители Петровского стали нашими хорошими друзьями. Из-за них вся бурная светская жизнь проистекала в Петровском и туда мы ездили долго, до отъезда. Там прошел суровую школу жизни наш сын. В Петровском строить дачи было нельзя – Заповедник, но пара художников, балетмейстер из Кировского и какой-то дипломат из Москвы смогли пробиться. Поэтому жить там можно было только у знакомых, когда их там не было.

Компания была хорошая. В первый год по приезде мы выяснили, что в деревне есть нечего и купить негде. И тогда Люба, научный сотрудник и наша подруга, сказала: «Счас объявлю, что доктор из Ленинграда приехал". И процесс пошел: "прохфессор" лечил, а народ нес оплату продуктом. Иногда утром на крыльце находили то баночку грибочков, то миску творога. Коров на всю деревню было... две!

Однажды Тамарка, местная стукачка пришла: «Борисыч, третий день сру поносом».

Игорь:

— Так диэта нужна.

— Что? Ну нет, вот уж х*юшки, а свянинки-то я поем!

Весна, после 8 марта на автобусной остановке две местные училки. Первая:

— Ну как ты?

Вторая:

— А мой-то вчера нах*ярился.

— А ты?

— А я что, ж… подставила, пущай долбит.

Это так, навскидку. А народ был и есть сейчас злобный и ленивый. Из деревни ездили в город за картошкой и огурцами! Мужики – все алкаши. А вокруг вопли Пушкин, Пушкин! Как писал Хармс: "А Пушкин, проходя мимо вонючих мужиков, зажимал нос"...

Хармс: «У Пушкина было четыре сына и все идиоты. Один не умел даже сидеть на стуле и все время падал. Пушкин-то и сам довольно плохо сидел на стуле. Бывало, сплошная умора: сидят они за столом, на одном конце Пушкин все время со стула падает, а на другом конце – его сын. Просто, хоть святых вон выноси».

Тогда праздновали 100-летие со дня смерти Пушкина…

Лето 1829 года Пушкин провел в деревне. Он вставал рано утром, выпивал жбан парного молока и бежал к реке купаться. Выкупавшись, Пушкин ложился на траву и спал до обеда. После обеда спал в гамаке. При встрече с вонючими мужиками Пушкин кивал им головой и зажимал пальцами свой нос. А вонючие мужики ломали свои шапки и говорили "Это ничаво".

Отдыхать в Петровском считалось абсолютно престижно. Ну что там Сочи или Крым! Здесь народ приобщался к истокам.

Ох, эти истоки! Имелось совсем немного домов, но вся палитра человеческого убожества была широко представлена. Мужчины пили, не просыхая. Я уже писала, что на все село было только две коровы – у тети Сони и у дяди Вани. Их ненавидели. И коров и хозяев.

Однажды у Вани застряла машина и наши стали ему помогать. Народ злобно смотрел и говорил: «А Ваньке-то, глядь, явреи из ямы машину-то тянут!»

Мрачный был народ, недобрый. Да, я думаю, таким и остался. В одной из полуразвалившихся изб жили брат с сестрой, как муж и жена, она каждый год рожала по дебилу. Был Гена, который любил ночью прогуляться голым и постоять так под фонарем, шевеля грязными пальцами, вылезающими из драного носка. Люба рассказывала, что когда они приехали из Сибири, то Гейченко прислал за ними подводу – машин не было. И вот они едут на этой подводе, а народ снимает шапки и говорит: «Барыня приехала».

Их огород называли барским и на фоне этой дикости все кричат Пушкин, Пушкин. А мне его, бедного, так жалко было. В этой гнусной дыре, зимой – даже до девочек из Тригорского не доедешь. А ему хотелось в Париж, Лондон, в Италию. И чего это Гоголь торчал в Риме, а не в С. Петербурге?

Домик «Михал Иваныча» в деревне Березино, где Довлатов снимал комнату летом 1976-го и 1977-го годов.

Тетя Соня рассказала мне как-то, что при немцах-то хорошо было, хлеб давали. Там Вермахт стоял, не СС. А как партизаны грабили! Я сначала и не поняла, о чем речь, она ведь на псковском диалекте говорила.

Что касается любви масс, то народ к нашему всему возили по разнарядке. Они там пили и трахались. Когда Довлатов читал им Пушкина, – «Ты жива еще, моя старушка», – народ кивал и вспоминал няню из народа. Но надо отдать должное доброте Довлатова: все его персонажи из «Заповедника» лучше, чем были живые.

Первый раз имения разграбил и сжег благодарный народ в 17 году. Потом, кажется, к 100-летию со дня смерти его как-то восстановили, но культовым местом они не были. После войны там опять все было сожжено и разграблено и тогда директором назначили Гейченко. Он – фигура, конечно, легендарная. Пару раз даже довелось быть приближенными к телу, поскольку муж мой его лечил.

Гейченко не только все восстановил, но и сделал эти места абсолютно in. Все приезжали к нему на поклон. Много было подарков от коллекционеров, которые он по простоте душевной забирал себе, перепутав место назначения. В "культурных кругах", особенно у националистов, было очень популярно ездить на поклон к "нашему всему". Гейченко был тиран. Кого-то приближал к себе, кого-то стравливал. Был умелым царедворцем, мог выбить деньги. Все это омерзительное Лукоморье с дубом достойно Хармса. Он, кстати, писал тогда свои замечательные стихи к Юбилею. Год стоял за окном чудовищный, 37-й. А вокруг Пушкина творился апофигей.

Такой же апофигей и устроил Гейченко. Он мог выйти, расстегнуть ширинку и при всех почитателях посс…ть за домом. Такие ндравы.

Но все равно рвались. Я помню, как нам оказали честь быть приглашенными к Семену Степановичу на чтения в очень узком кругу в Михайловском. Читал Стржельчик, уныло, как в совке все читали Пушкина, а я про себя заходилась, но надо было молчать.

Про местный народ я уже написала. Но еще были "дачники". Те, кому каким-то образом, обойдя закон, удалось построить дом в Заповеднике. В Петровском их было очень мало. Разрешение получили, благодаря хорошему отношению Гейченко, двое художников, один, как я уже писала, балетмейстер из Кировского и дипломат из Вены. Все, кроме дипломата, знали, как надо строить. Деньги НИКОГДА вперед, а лучше бутылку потом.

Как этот дипломат оказался в Петровском, Бог его знает. Судя по слухам, они всей семьей приехали на поклон к нашему всему и дочке, которая училась в Суриковском в Москве, так понравилось, что дипломат тут же все и организовал. Как писал Маршак в «Мистере Твистере»: «А то, что задумала дочка, должно быть исполнено. Точка».

Итак, пока они в Петровском, идет кое-как строительство дома. Привыкнув у себя там, в Европах, что если деньги заплачены, то и услуги, соответственно, выполняются. Ха и еще раз ха! Деньги-то они заплатили и материалы, то бишь доски им привезли, свалили доски у дома, деньги пропили и гуляй Вася. Приезжают они следующим летом, а воз и ныне там. Никого и следов нет. И управы на них тоже нет. Это вам не Вена.

А тут Горбачев вводит сухой закон. И бутылку не купишь. А строят только за бутылку. Мадам, жена дипломата, ходит по деревне Петровское в шляпе как из Аскота, и пробует договориться с работягами. Дама была, как говорил наш приятель, не из последних, подруга Фурцевой. И мы оказываемся за одним столом. И она рассказывает, рассказывает про подругу свою. А я говорю, воспитанная такая, надо же, а я этого и не знала. А она мне – откуда Вам. Действительно, откуда. Но водки все нет и строительство стоит. И она приходит к нам, в своей шляпе из Аскота, и говорит:

— Анечка, – то есть я уже Анечка, – не можете ли Вы одолжить мне бутылку водки. А мы уже всю нашу водку выпили. В общем, дом она так и не достроила. А сам дипломат был очень приятный и совершенно нормальный человек.

Такой вот был Заповедник…

Эти заметки о Пушкинских горах – крик души в ответ на прочитанную заметку, что в полуразвалившемся доме Дружбиста решили устроить или уже устроили музей Сережи Довлатова. И еще где-то там хотят поставить ему памятник. Это настолько типично для Пушкинских гор и для России вообще: опошлить все на свете. Вот я и высказалась. Это вовсе не значит, что я не люблю природу Псковского края, закаты, запах трав, купание в любую погоду на Сороти. Я люблю наших друзей Любу и Борю Козьминых, с которыми мы провели столько чудесных дней. Это их стараниями было восстановлено и существовало Петровское, в которое мы все так любили ездить. Что я не принимаю, так это пошлость, зарабатывание денег и репутации на имени поэта, балагана.

Пушкин, бедный, был там воистину Хармсовским персонажем.

 P.S.

И немного о пушкинистах. Как сказала Анна Андреевна Ахматова-Хорошо было бы, если бы женой Пушкина был Щеголев. Были великие пушкинисты, которые собирали документы, рассказы друзей и многое другое. Такие как Викентий Викентьевич Вересаев, Павел Елисеевич Щеголев, Бонди. Из последних Стелла Абрамович. Все это люди высокообразованные, владеющие языками. В Пушкинском доме работали Б.Э. Вацуро и Максим Исакович Гилельсон, который написал книгу о Вяземском, заново открыл Арзамас и писал самое интересное, что есть – комментарии к «Современнику» Пушкина.

С уходом со сцены таких титанов, как Вацуро, а он по-моему был одним из последних великих пушкинистов, народ обмельчал. Кроме того, масса подонков любила поживиться за счет имени. Обожали перетряхивать грязное белье поэта. В советских автобусах серьезно обсуждал народ "дала или не дала" Наталия Николаевна Дантесу, что также было главной темой на экскурсиях в ПГ. Знание французского почему-то больше не требовалось.

Не забуду следующую историю. В Ленинграде, в 70-е годы был на скорой доктор Сеня Ласкин. Писал повестушки из жизни врачей и медсестер скорой, бойко так. Его даже «Юность» печатала. Не бог весть что, но лучше, чем про трудовые будни на заводе. По его повестушке даже сняли фильм с хорошими актерами. И вот мне рассказывает приятель, поэт и переводчик с французского, что Сеня пишет про Пушкина. Я, как говорил наш маленький сын, ошипела. Как пишет?

А вот так. Приносит мне материалы на французском. я перевожу, он платит. Встречаю Сеню в Книжной лавке. Привет, привет.

— Ты повесть о Пушкине пишешь?

— Пишу.

У меня и слов нет. Написал и напечатали.

Между прочим, есть такая итальянская пушкинистка Сирена Витале, которой потомки Дантеса разрешили изучать архив, ей первой. Она написала изумительную книгу Пушкин в западне. Увы, ужасно переведенную, как это сейчас у них в России принято. Так вот, в своем интервью Радио Свобода Сирена рассказала, что была потрясена недобрым к ней отношением в Москве, где ее обвинили в знании иностранных языков и в возможности ездить за границу. Зато в Пушкинском доме ей помогли и хорошо встретили. Но это вам не Москва.

Честь дружбы с Гилельсоном подарила нам судьба. Максим Исакович, как и его друг и соавтор Вацуро, был последний из могикан. Когда он хотел отвлечься от работы, то писал стихи на английском или немецком. Был энциклопедически образован и потому, наверное, много сидел. Первый раз его посадили в 29-м году по доносу друга, которому не понравилось, что его девушка предпочла Гилельсона. Представьте себе – он сидел еще с Брешко-Брешковской!

Потом его выпустили и снова посадили. Надолго, до 53-го года плюс поселение. После войны он работал бухгалтером в совхозе НКВД и имел соответствующую бумагу. По этой бумаге он отправился в отпуск в Ленинград, пришел в университет и экстерном сдал экзамены за весь курс!

Я спрашивала его, не боялся ли он, но Максим Исакович ответил, что в какой-то момент перестаешь бояться. Он вернулся в Ленинград, недолго работал в Пушкинском доме, а потом ушел на вольные хлеба. Сказал, что ни за какие деньги служить больше не будет. Удивительный был человек, остроумный, ироничный. После прогулки с ним по Михайловскому все как-то стало на свои места. Он рассказывал, как развлекались Пушкин и Вульф, рассказывал о купированном Пушкине. К великому сожалению, отсидки не прошли даром, но он многое, очень многое успел.