АПОЛОГИЯ СЕКСА

Легко и свободно можно описать любую бурную ночь, в которой душа – лишь терпеливый наблюдатель, ничуть не увлеченный происходящим, при первой же оказии, прихватив сигареты и бокал шампанского, незаметно выходящий на балкон, чтобы полюбоваться на звезды.

Да, бывают ночи, где тело властвует над всем, где фантазия подсказывает ошеломительные ласки, где опыт и желание доводят тела до исступления, до бесчисленных и неудержимых оргазмов, где удается считающееся невозможным, где легко достигается считающееся невероятным. Но подменять описаниями подобных ночей те ночи, где ум уступает место душе, фантазия отступает перед инстинктом, а сердце безошибочно угадывает, что происходит что-то неповторимое, редчайшее и бесценное, это, извини за прямоту, непростительное, пошлое и скучное шарлатанство. Я не имею ничего против современников, желающих развлечь читателя, в конце концов, это вполне симпатичная цель. Но как же надоели все те, что утратили способность не врать - ради какой-нибудь премии или вовсе без всякой нужды, повинуясь какому-то неведомому бездарному инстинкту.

Хотите описание такой ночи? Уверены? Дети не подсмотрят? Даже тёща, говоришь, не подслушает? По-тихому, между нами? Ладно, мне не жалко, только не забудь, что сам напросился. Кстати, придется тебе попросить адвентистов седьмого ноября, свидетелей без головы, полицейских приставов и прочих носителей вируса извращенно понятой нравственности пойти подождать нас в саду… пардон, я хотел сказать, в начале следующей жизни. Ну, а тех, что путают свой ржавый маршальский жезл с рогом Оберона, и думают, что имитация отбойного молотка будет посильнее Кама Сутры[1], нет нужды и просить, они уже там (я тебе ещё не говорил, что у меня орлиное зрение?).

Есть немало способов устроить себе почти космическую ночь, с выходом участников в астрал и стремительным пролетом над гнездом австралийской кукушки. Простейший рецепт, доступный широчайшим массам населения, это смесь хорошей дозы Х с небольшой дозой Y, что когда-то именовался «качелями». В верно угаданной пропорции первый освобождает от усталости, желания сна, унаследованных и нажитых (на свою голову) табу, что, кстати, позволяет свободно варьировать население «сексодрома». И наполняет безудержным, неутолимым, всё затмевающим и абсолютно всё вытесняющим желанием. Ночь должна быть им полна до краев, полна настолько, чтобы в ней не оставалось места ни для чего, кроме желания. Такое желание само разберется, что и как делать.

Второй же ограничивает число оргазмов до разумного минимума. Ты читал наверняка в каком-нибудь журнале, сидя в очереди к дантисту, что природа ограничила мужское население планеты двумя-тремя оргазмами в сутки? Промахнись с дозировкой, будет тебе их и пять, и шесть (за ночь). Почему же ты сразу поверил, что эти два-три оргазма, это вершина мужских способностей и потребностей? Потому что журнал лежит в приемной у врача? Вовсе нет. Потому что это успокаивает. Лишает комплекса неполноценности. Поскольку это те два непременных условия для того, чтобы заставить тебя доверчиво проглотить любую околесицу. На радость не верящему глазам своим истеблишменту, как называли чиновных бонз во времена моей юности.

Казалось бы, двадцатый век должен был оказаться последней и непреодолимой прививкой от доверчивости. Но нет, неграмотный журналист всё так же продолжает нести несчастную, вызывающую жалость и раздражение нелепицу, а натасканный идеолог – вызывающую то смех, то тошноту беспардонную ложь. А неизлечимо наивный современник продолжает покорно ее заглатывать, словно ребенок, поглощающий ложка за ложкой свою безысходную манную кашу, веря, что делает это за папу и маму, бабушку и дедушку, и даже за страшноватую усатую консьержку. Впрочем, шут с ним, что нам сейчас даже самые удивительные социальные парадоксы, если тебе был обещан куда более интересный экскурс в чудесный мир не ведающего вдолбленного веками чувства вины, подлинно свободного секса.

Идеальная комбинация включает трех-четырех участников, что не только создает возможность самых замысловатых комбинаций, не только ни на секунду не оставляет их без дела, но и позволяет им, наконец, заглянуть в самих себя. Уверенные в своей непогрешимой мужественности обнаруживают нетронутые запасы бисексуальности: поначалу с тревогой, затем, преодолев легкое ошеломление, с возбужденным любопытством и, наконец, с весёлым облегчением. Имевшие обыкновение жаловаться на усталость шеи, часами отказываются выпустить изо рта чудесный источник щедрой, безграничной, физически ощутимой энергии желания. Все возможно, ничто не в тягость. Ни четырехчасовой минет. Ни оргазмы, счет которым бросается на второй дюжине. Ни переплетения тел, что показались бы не под силу и эквилибристам из цирка на Цветном. Проще говоря, осуществление всех тех бесчисленных фантазмов, который почти всякий хоть однажды страстно хотел реализовать, но, как правило, так никогда и не понял, как на это решиться.

Если б ты не был отравлен вбитыми в подсознание комплексами вины, ты б не удивлялся фрескам из Геркуланума, стыдливо скрывая пробуждаемую ими зависть. Я, твой личный рентген (я тебе разве не говорил, что у меня волновой диапазон зрения включает X-rays?), почему-то не скрываю. И чувствую себя от этого только лучше. Нет, не лучше, извини. Счастливее. Скажи по секрету, строго между нами (и телебашней в Останкино), ты когда-нибудь испытывал чувство совершенной гармонии и радости бытия, что вдруг охватывает все твое существо, всё, что в нем есть весомого и невесомого? Когда вспомнишь, скажи.[2] Я лучше всего запомнил тот раз, что настиг меня в машине, въезжавшей на Этну по петляющей между черными глыбами застывшей лавы асфальтовой тропинке. Кстати, на следующий день несчастный вулкан, не выдержав испытания, извергся с полузабытой мощью, надолго замуровав взятую мной накануне дорожку. Конечно, ее потом расчистили и подновили, но месяц-другой заслуженного отпуска ошеломленная Этна себе отвоевала.

Вести машину в этом монотонно-инопланетном пейзаже было приятно, но чуть скучновато, и мысль плутала сама по себе, пытаясь занять себя чем-нибудь на время подъёма. Пронеслась, не останавливаясь, через добела раскаленные Сиракузы[3], пролетела по помпезным, но милым Помпеям, бегло пожалев, что бесстыдная дикость правительств и постыдная нищета археологов навсегда остановили раскопки, и спустилась в Пестум, чтобы еще раз рассмотреть надгробные фрески. Именно в этот момент на меня и обрушилась волна необъяснимого, всеохватного счастья, словно сквозь толщу веков прорвалась когда-то столь естественная, величественная и простая, но то ли отнятая затем за долги, то ли просто заваленная застывшей лавой бессчетных страхов гармония. Гармония, самая загадочная, самая неуловимая из вечно прекрасных Муз. Она осталась со мной до конца дня, и даже следующим утром в воздухе продолжал витать оставленный ею след, словно тонкий запах духов, оставляемый на недолгую память еще смятой, но уже одинокой подушкой.

Я люблю доставшихся мне современников со всеми их недостатками, но (право, помимо воли) нередко злюсь на всеохватное поле отчаянья, безотчетного, бессильного страха, которым они продолжают накачивать ноосферу, и без того уже настолько им переполненную, что было бы впору придумать специальные штрафы за выбросы психозов в ноосферу. К сожалению, это лишь увеличило бы и без того теряющееся в нулях число страхов у доведенного до неизлечимого нервного кризиса, измученного все более глубокими депрессиями соседа по планете. Жаль, что ему не приходит в голову, что в оставленной им по себе ноосфере жить всё раньше утрачивающему бесстрашие и беззаботность потомству. Жаль, что ему не приходит в голову, что страх рано или поздно неизбежно завершается безразличием. Элиот лишь слегка промахнулся: мир закончится не вздохом, а кузьминской кляксой[4].

Наверное, поэтому мы и любим те самые томные и томительные вздохи, что позволяют оставить действительность ее печальной и малоинтересной судьбе, забыть о ней ненадолго, но намертво, словно бы она и не существовала вовсе. Кто придумал чудный афоризм, согласно которому «оргазм, это маленькая смерть». Кто бы он ни был, он был до отчаянья прав в своем остроумном пессимизме: оргазм разрушает шарм (в давнем смысле этого слова) невесомости. И тело всей своей тяжестью устремляется вниз, в отравленные круги действительности, по сравнению с которыми дантов ад кажется парком аттракционов. Сколько раз мы умираем в течение жизни? Тысячи и тысячи раз? Неплохая тренировка перед финальным прыжком на борт Хироновой лодки, вероятно, напоминающий ферри, что ходит из швейцарского Констанца в южную Германию, размалеванный от нижней палубы до капитанской будки бесчисленными приказами, каждый из которых начинается с истошного, оглушающего «Verboten».

Meaculpa, никогда не мог ни писать, ни читать, ни слушать, не отвлекаясь. У кого в детстве какое-то слово не вызвало вдруг поток мечтаний, неожиданных и невесть куда уводящих ассоциаций? Забавно заметить за собой, что ничего не изменилось: Бог весть почему, вдруг представилось, что именно это ворчливое «Verboten» должно быть начертано полустертыми кривыми буквами на косе, что таскает на натертом плече измученная профессиональным остеохондрозом старуха. Именно это слово, вероятно, являются последним, неотразимым, матовым аргументом, который заставляет сдаться и поднять руки: ладно, твоя взяла, в  злорадном пост-бытии должны быть свои, еще неведомые прелести. В худшем случае в пост-бытии должен быть такой пустяк, как элементарная контрабанда. Правда, возможны проблемы с сексом.

Так вот, доверься желанию. Пока не поздно, выпусти его из клетки: посмотри, оно уже начинает напоминать не желание, а облезшего больного попугая. На воле оно оправится само, ему нужна лишь свобода, единственное лекарство от всех тех недугов, которыми ты его наградил. Оклемавшись, оно само справится со всем остальным, заставит замолчать нелепые тубы… пардон, нелепые табу, и понемногу, словно сами собой, исчезнут, подобно фальшивым нотам, и фальшивые бессчетные страхи. Словом, дай ему дирижировать оркестром: любое дело лучше всего доверять профессионалам (смотри «Репетицию оркестра»?). Ладно, оставим музыкальные метафоры: «Беда, коль пироги начнет печи сапожник, а сапоги тачать пирожник…». Хоть с этим ты согласен?[5]

Упражнение для памяти. Тихая ночь. Огромная, заваленная подушками самодельная кровать, забавно смотрящаяся в современной квартире. Наглухо задраенные толстыми шторами окна, защищающие от сияния глупой луны, привычно путешествующей по своему безмозглому небосводу. Слабенький «спот», в наказание поставленный в угол, вырывает у темноты лишь три силуэта на неровном, слегка фантасмагорическом пейзаже кровати, да неровные пятнышки, что отталкиваются от потолка и бесследно рассеиваются в мягком сумраке. Тихая музыка охраняет священный покой ночи от случайных внешних звуков, лишая внешний мир самого существования. Тишина медленно, но уверенно наполняется всё растущим желанием, которому нечего вытеснять и не с чем бороться. Желание словно приобретает свои исконные права и всё откровеннее, всё ощутимее наслаждается полузабытой свободой, пока не заполняет собой абсолютно всё.

Один силуэт, в самой середине, полуобнаженный, с головой удобно лежащей на толстой подушке, невнимательно наблюдает чуть прикрытыми глазами за витающими под потолком привидениями. Два других, в правом углу, совершенно нагих под очерчивающим их мягким пледом, тихо целуются. Внезапно, без видимой тебе причины, тонкая рука легко выпрастывается из-под удивленного пледа, мягким движением освобождается от него словно от неудобного груза, и нежная фигурка перекатывается, быстро и изящно устраиваясь меж двумя недвижными силуэтами. Её голова приподнимается, длинные черные волосы закрывают лицо вновь приобретенного соседа, а руки находят и с мягкой силой притягивают к себе оставшегося за спиной, создавая новую, неожиданную, но уже слитную, единую форму.

Если бы у меня была возможность, я бы проецировал тень этой формы на бумажный экран, словно в китайском театре. Три уже полностью обнаженных тела исследуют друг друга с таким возбуждением, словно каждое, казалось бы, давно знакомое, прикосновение совершается и испытывается впервые, с совершенно небывалой остротой и никогда прежде не ощущавшейся силой. Эта острота не ослабевает ни через час, ни через два, ни через три, лишь только утро, неумолимо прорезающие в шторах раздражающе сияющие щели, жадно впитывает не ему принадлежащую и не им созданную энергию и все безжалостнее разрушает не умеющую защититься от этого вторжения магическую гармонию. Эта ночь может повториться или не повториться, но в отличие от сотен других ночей она никогда не забудется. И до конца жизни останется источником неожиданных тайных томлений.

 --------------------------------------------