СМОГ ЛИ СМОГ..

22-08-2015

..стать самым молодым обществом гениев и лишить соцреализм девственности

image001

Александр Урусов, князь, Италия, Рим

 

Заметки о событиях пятидесятилетней давности

 

Предложение от журнала Enthymema, написать воспоминания о моем участии в неофициальном молодежном объединении СМОГ в середине шестидесятых годов прошлого века, надо признаться, застало меня врасплох. Видимо, о проделках моей молодости, подумал я, каким-то неизвестным образом стало известно уважаемым ученым, филологам и философам, которые издают этот замечательный  и очень серьезный научный журнал. Мне было сказано, что готовится номер, посвященный «самиздату» и редакции хотелось бы узнать от одного из тех, кто непосредственно в этом «самиздате» участвовал, как все это было на самом деле.

Такое внимание, не скрою, должно было бы польстить самолюбию, но меня оно довольно сильно озадачило. Само слово «самиздат» уже прочно вошло в словари и энциклопедии многих языков, его употребляют иногда и в контекстах мало подходящих первоначальному смыслу: сам себя издаю (или «самсебяиздат», как в 40-х уже годах поэт Николай Глазков подписывал свои рукописные книжки). Однако мой скромный вклад в неофициальную самиздатовскую литературу, мне казалось, не заслуживает большого внимания.

Хотя, отбросим ложную скромность, видимо чего-то заслуживает, если мой рассказ в полтора десятка машинописных страниц «Крик далеких муравьев» был переведен на многие языки и, как однажды пошутил Леонид Губанов, «издан по всему свету тиражом китайских презервативов». Но об этой истории позже. Сегодня о СМОГе в России пишут мемуары, защищают диссертации, издают книги, а покойный уже Леонид Губанов, действительно гениальный поэт и один из организаторов СМОГа, признан уже практически классиком русской поэзии второй половины ХХ века.[1]

Конец зимы или уже начало весны 1965 года. Ко мне домой на Кутузовский проспект неожиданно явился Володя Батшев. «Старик, доставай свою пишущую машинку, будем печатать манифест-программу СМОГа». Как всегда Батшев деловит, быстр, порывист (слово ужасное, из какого-то не моего лексикона, но все-таки точно передает характер поэта и организатора Владимира Батшева). Про СМОГ я уже слышал, разговоры о нём шли какое-то время в нашем кругу, я даже присутствовал, как мне сейчас помнится, при первых обсуждениях дефиниции того, что должно было «емко и веско» обозначить суть нового и вполне революционного (иначе не мыслилось) явления: общество с неограниченной творческой безответственностью десятка очень молодых и творчески порывистых (опять!) людей.

Само по себе эта аббревиатура (С.М.О.Г.) вызовет, я был уверен, ехидную реакцию со стороны наших будущих критиков из официоза. Ведь слово смог, в приложении к дыму и гари капиталистических городов (Лондона, в частности), было одним из весомых идеологических аргументов холодной войны. Только когда Москву летом 1972 года плотно заволокло удушливым смогом от горящих по области торфяников, слово идеологически сдулось и получило российскую прописку. Мои робкие возражения не возымели никакого эффекта, название общества уже было утверждено на высшем уровне (по мнению В.Батшева[2] автором был Л.Губанов).

Слишком красиво СМОГ расшифровывалось: «Смелость, Мысль, Образ, Глубина». Позже эти четыре буквы разбудили буйную фантазию участников, их друзей и знакомых, посыпалось: «Сжатый Миг Отраженный Гиперболой»,  «Сила Мыслей Оргия Гипербол» и кто знает, сколько еще слоганов было напридумано. Незыблемым оставалась лишь первоначальная расшифровка - «Самое Молодое Общество Гениев».

По поводу «общества» никаких сомнений не возникало - в наших умах, инкубаторно взращенных советской школой, прочно застряли Южное и Северное общество декабристов и прочие «общества» террористов-народников. Что-то неопределенно-революционное было конечно в наших свободолюбивых душах и помыслах. Но следует сразу оговориться. Многие из нас, как я считаю, и не думали всерьез о какой-либо революции (типа пушкинского «не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!»), а воображали лишь некое романтическое переустройство чего-нибудь этакого, скажем, политики в приложении к культуре.

Мечталось об отмене одиозных идеологических ограничений свободы творчества. Ведь несмотря ни на что, мы (говорю не только о себе) были «детьми оттепели», когда в воздухе и в официальной печати витали какие-то обнаруженные Хрущевым в период правления Культа Личности «нарушения ленинских норм», «извращения принципов» и тому подобные эвфемизмы, призванные затушевать и смягчить людоедский характер, имманентно присущий коммунистической власти в СССР.

Сразу же вслед за организацией общества, за утверждением первых членов и отработки критериев приема в него новых («принимать исключительно гениев», - заявил безапелляционно Губанов), встал вопрос о концептуальной сущности, о мировоззренческой, так сказать, платформе нашего объединения. Вопрос стоял остро: мы чисто поэтическое, или же также политически ангажированное общество? Можно ли в этом недемократическом, мягко говоря, государстве с цензурой и тотальным политическим и гебистским контролем над всем, что шевелилось и дышало, быть вне политики?

Нам был хорошо известен трагический опыт предшествующего поколения поэтов «с площади Маяковского» Галанского, Буковского, Гинзбурга, Каплана и других.[3] И думаю, что не все были готовы идти за идею на каторгу или в психушку. Но были и такие, кто не видел литературы вне политической борьбы,[4] а кто-то непременно хотел войти в официальный литературный истеблишмент (СП) и оттуда, изнутри, призывать к свободе, коррумпировать, разлагать, искать сочувствующих, переманивать их на свою сторону. Кто-то прекрасно понимал, что даже простое, но публично заявленное несогласие, таит в себе  реальную угрозу быть, например, изгнанным из университета, а этого не хотелось.

Разные мы были... Стоит два слова сказать о смогистах с Кутузовского проспекта в Москве. По правде говоря, в отличие от того, что говорил Михаил Каплан[5], с Кутузовского нас было всего двое: Михаил Панов, автор одного рассказа, опубликованного в нашем журнале «Сфинксы» под псевдонимом Михаил Шелгунов, и автор этих заметок, плюс одна наша одноклассница, очень красивая девочка Наташа Варламова, в СМОГе она не состояла, но в неё был влюблен Володя Батшев, который называет её в своих воспоминаниях Натальей Гончаровой (sic!). Может быть мы двое и в СМОГ-то были вовлечены по причине этой любви.

В нашем с Пановым классе училась Вера Черненко, в соседнем – Ира Андропова, которая вместе с нами участвовала в школьном драмкружке. Некоторым, сегодня, эти фамилии уже ничего не говорят, но многие другие наверняка знают, что речь идет о дочках двух будущих генеральных секретарей ЦК КПСС, а Андропов был еще и главой КГБ. Такая у нас была школа (№ 711) на Кутузовском. Теперь внуки Андропова живут в США, а Михаил Панов женился на дочке Черненко и рассказов, насколько мне известно, не пишет.

СМОГ родился желанием и стараниями Леонида Губанова (желание), Владимира Батшева (старания) и еще нескольких молодых поэтов - Юрия Кублановского, Владимира Алейникова, Аркадия Пахомова. Очень скоро в ряды смогистов влились поэты Юлия Вишневская (16 лет, самая молодая из нас), Сергей Морозов,  Александр Велигош - псевдоним, под которым оказался знаменитый теперь прозаик Саша Соколов. Были прозаики Марк Янкелевич (Эдвин), М. Панов (Шелгунов), был и я, как под своим именем, так и под псевдонимом Арк.Усякин. Были художники, музыканты.[6]

Не буду перечислять всех наших «акций» после создания СМОГа, об этом теперь много пишут и говорят (недавно узнал, что в Москве была даже телевизионная передача о СМОГе), по-всякому муссируя эту тему, то ли потому, что всё самое важное о той эпохе уже сказано, то ли цепляются живые еще свидетели за своё прошлое, поскольку ничего другого, достойного воспоминаний у них в жизни не приключилось. Чем мы занимались кроме сочинения стихов и прозы? Были самостийные поэтические чтения в одной районной библиотеке, там же выставлялись картины неофициальных живописцев. Уже второе, по моему, (или третье?) такое выступление было разогнано милицией с помощью КГБ.

На какое-то время удалось возродить чтение стихов на площади Маяковского. Однажды вечером, помнится, я прочитал под забронзовевшим классиком два его ранних футуристических стихотворения, после чего нас, и читавших и слушавших, забрали в отделение милиции, где мы были допрошены в присутствии какого-то важного чина из КГБ, но в тот раз отпущены по домам, со строгим предупреждением.

Перед самым первым самостийным выступлением в районной Библиотеке им. Фурманова на Беговой был сочинен и оформлен в виде плаката такой вот провокационный текст о рождении нового общества и его намерениях:

«Сегодня умерли Евтушенко, Вознесенский, Окуджава, Аксенов, Гладилин, Кузнецов, Ефремов, Любимов, Эфрос, Хуциев, Калик, Тарковский, Неизвестный, Жутовский, Глазунов! Родились мы  -  СМОГ! Мы  -  подлинный авангард русского искусства! СМОГ!»

 

ПЕРВЫЙ СЪЕЗД И ДЕМОНСТРАЦИЯ 14 АПРЕЛЯ

 

Первый съезд СМОГ состоялся в полузаброшенном тогда Крутитском подворье. Разгорелась нешуточная перебранка по поводу задач и стратегии действий, многим вообще было не очень понятно, зачем вообще собрались, но само по себе слово СЪЕЗД нравилось. Нужно было принять Программу, утвердить Лозунги, ну, в общем, почти как в КПСС. Кто-то хотел читать стихи, и свое «Письмо Андрэ Жиду», прочитала юная Юля Вишневская, там был, цитирую Батшева, «целый набор слов, от которых публика вздрагивала и рукоплескала: “педераст” (...) “гомосексуализм” и т.п.»

Читал Костя Труевцев пророческое и зловещее «А по улице идут танки». Его попросили уточнить: чьи? Он ответил: наши танки, по нашим улицам! И сразу же, помниться, разгорелась нешуточная перепалка почему-то по поводу солипсизма (вероятно солипсизм кто-то хотел вставить в Программу?), и среди аргументов одной из сторон спора неизвестно откуда всплыл Ленин, которого другая сторона бесцеремонно послала куда подальше. И думаю, кое-кто из «публики» опять нервно вздрогнул. Ведь о ленинско-сталинской кровавой жатве некоторые еще продолжали думать в рамках разрешенной критики, которую вульгарно можно выразить популярным в то время изречением: «всё дерьмо, но Ленина не трожь!».

Еще царило в молчаливом большинстве какое-то романтическое обаяние перед комиссарами «в пыльных шлемах» (Б.Окуджава).  Химеры химерами, но из гулага возвращались уцелевшие политзэки, и казалось, что и дальше процесс пойдет по пути либерализации, что приведет СССР к социализму с «вегетарианским» лицом.[7]

К сожалению, надеждам молодых мечтателей уже в годы, предшествующие рождению СМОГа, был нанесен ряд существенных оплеух. В 1962 году десталинизатор ХХ съезда Хрущёв, разрешив из коньюнктурных соображений «Один день Ивана Денисовича», сам же испугался возможных непредсказуемых последствий и резко отвернул назад. Консерваторы-сталинисты в качестве идеологической «подставы» устроили для него экспозицию советских «абстракционистов» (декабрь 1962 г.) И тут уж вождь разошелся и не только в пух и в прах разнёс «эту мазню», но и смачно обозвал ее авторов «пидарасами».

Тогда-то и были произнесены зловещие для либералов от советской культуры слова: "В вопросе искусства — я сталинист"[8]. Чуть позже Хрущев обрушил свой сталинистский гнев на новую литературу (Вознесенский, Виктор Некрасов, Аксенов, Евтушенко и др). С этого момента почти все робкие всходы оттепельной литературы были безжалостно растоптаны этим брутальным партийным гуманоидом, а науськивающие его на подобные акции Суслов и К° радостно потирали ручки. Они же спустя несколько месяцев скинули Хрущева с трона.

В стане советской интеллигенции наступило тревожное ожидание, опять ждали перемен, робко надеялись на некие реформаторские шаги новых правителей, искали потаённый позитивный смысл в их критике хрущевского волюнтаризма. Подпольные интеллектуалы издевательски сравнивали Хрущева с Шопенгауэром.

Эпохальным событием в истории СМОГа стала демонстрация 14 апреля того же 1965 года. Эпохальным без преувеличения, поскольку мы собирались самовольно пройти колонной в несколько десятков человек по центру Садового кольца от площади Маяковского (Триумфальной) до площади Восстания (Кудринской) и дальше – к ЦДЛ на улице Герцена (Б.Никитской), - и прошли! Такая молодая наглость властям могла присниться лишь в страшном сне.

Думаю, нас было около ста человек, если считать не только смогистов, но и примкнувших к нам любопытных прохожих, пораженных нашей наглостью, а также большая группа специально засланных провокаторов и агентов в штатском, которые вырывали из наших рук плакаты, всячески пытались сбить колонну с пути, завести в какие-нибудь переулки и там рассеять. Что-либо подобное сегодня, в казалось бы свободной России представить себе просто невозможно.[9]

Об этой демонстрации подробно рассказывает опять-таки Владимир Батшев в своих воспоминаниях (его роль в качестве хрониста СМОГа невозможно переоценить), а я, как участник, могу лишь подтвердить изложенную им версию фактов:

«Утром ко мне домой приехали Урусов и Янкелевич. Мы сели за машинку и стали печатать программу СМОГ и петицию в Союз писателей. Не просто перепечатывать, а сочинять – добавляя в то, что я написал раньше, определенные обороты и термины. Тогда-то Урусов и вписал знаменитое "сумеречное состояние души", которое с таким удовольствием обсасывал в фельетоне Лиходеев. В петиции от СП требовалось: 1. Признать СМОГ самостоятельной творческой организацией молодых. 2. Предоставить СМОГу помещение для собраний и выставок. (Всего-то!) - Пора ехать, - сказал Марк. Мы взяли лозунги, засунули их под плащи и куртки, и поехали на Маяковку.

Никакого волнения не испытывали. Подумаешь, демонстрация! Рядовое выступление поэтов. У памятника уже толпились люди, привлеченные нашей рекламой. (...) - Надо начинать, - подтолкнул меня к памятнику Урусов. Народ собрался. (...) Помню, как Урусов, расстегнув плащ, декламировал Маяковского: "Не высидел дома - Тютчев, Аннеский, Фет..." Потом рядом со мной оказался Калашников, я вынул из-под плаща плакат и дал ему. Плакат был таким: "ОТОРВЕМ ОТ СТАЛИНСКОГО МУНДИРА МЕДНЫЕ  ПУГОВИЦЫ ИДЕЙ И ТЕМ!” Урусов и Янкелевич развернули свой плакат: "БУДЕМ ХОДИТЬ БОСЫМИ И ГОРЯЧИМИ!”(...) Янкелевич еще не вытащил крамольного лозунга «ЛИШИМ СОЦРЕАЛИЗМ ДЕВСТВЕННОСТИ», он его, видио, берег для Дома литераторов...[10]

Результатом этой и других акций смогистов были поначалу довольно умеренные приговоры к исправительным работам на несколько суток, потом последовали ужесточения, и Батшев был отправлен в ссылку в Сибирь на 5 лет, а Губанов, Вишневская и другие оказались «приговоренными к вялотекущей шизофрении» и регулярно проводили месяцы в психушках, где их безуспешно пытались личить от инакомыслия и поэтического таланта.

Тем временем по всем нашим свободолюбивым помыслам тяжелой кувалдой обрушился арест и процесс Синявского и Даниеля. Послесталинская оттепель окончательно приказала долго жить. Невинная, как нам казалось, самиздатовская самодеятельность оборачивалась уже серьезными репрессиями, особенно в том случае, когда самиздат неведомыми, якобы, путями оказывался тамиздатом. И это был именно наш случай.

 

Журнал «Сфинксы» и другой самиздат СМОГа. Тарсис

 

Помнится Губанов или Батшев, или оба они вместе, потребовали от меня срочно какой-нибудь короткий рассказ для публикации в собираемом ими смогистском органе «Сфинксы». Я немедленно выдал им уже написанный пару лет назад совершенно детский, романтически-сусальный, но в кафкианском духе (в те времена два или три рассказа Кафки были переведены и опрометчиво напечатаны в Иностранке). Назывался рассказик  «Притча о технике Григорьеве». Понимая художественную слабость притчи, я настоял на псевдониме – Аркадий Усякин.

Рассказ, несмотря на слабость, был принят Редакцией (Губанов и Батшев). Свой, в то время главный труд, «Крик далеких муравьев» («изыск в двух частях»), над которым я трудился не менее недели (в отличие от «Притчи» набросанной за день), было решено выпустить отдельным выпуском под видом «издания СМОГ, Ленинград-Москва, апрель 1965». Тот же Губанов сделал рисунок на обложку, он был неплохим рисовальщиком. (см. илл.) Свои опусы я печатал на трофейной, привезенной отцом с войны машинке с русским шрифтом, в котором не хватало буквы у, ее приходилось дорисовывать ручкой (см. илл.: страница из Сфинксов, с. 164 “Da riviste…”)

Через несколько дней после «выхода в свет» журнала (четыре-пять экземпляров через копирку, текст пятого распознавался уже с трудом), Батшев пригласил меня на важное мероприятие. Все происходило в секретной обстановке советского шпионского романа. О том, куда мы идем мне было сообщено в последний момент, когда мы уже входили в подъезд писательского дома у метро Аэропорт. «Идем к Тарсису», - сказал мне шепотом Володя, а обязательному в таких домах сексоту-лифтеру, назвал громко какую-то другую писательскую фамилию. По-моему, лифтер ему не поверил, но в лифт был вынужден пустить. Валерий Яковлевич Тарсис, о котором я тогда ничего не знал, был однако личностью выдающейся во всех отношениях.

Греко-украинец, писатель, переводчик, знаток европейской литературы, уже исключенный к тому времени из СП СССР за писательскую антисоветскую деятельность, будущий пациент сумасшедшего дома, посаженный туда за ту же деятельность. За более полной информацией о нем отсылаю читателя к Википедии и к его прозе, частично опубликованной теперь и в России. Он встретил нас, как добрый дедушка встретил бы своих любимых внучат (нам 18, ему около 60). С Батшевым он уже был знаком, со мной же познакомился крайне любезно, поинтересовался, пишу ли, и выразил неподдельное удовольствие, наскоро пролистав врученный ему экземпляр моего «Крика».

«А Сфинксы? – спросил Володя. – Уже отправлены. Вчера приходила одна голландская студентка, была здесь на стажировке, зашили ей журнал за подкладку в сумке, уже поехал, сегодня должен быть там!». Ситуация казалась настолько обыденной и безмятежной, что как-то и не думалось совсем, что произнесенные только что слова тянули на несколько лет лагеря (напомню, что спустя семь-восемь месяцев: Синявскому – 7, Даниэлю – 5). А тем временем разговор плавно перешел на отвлеченно литературные темы.

В.Я. сообщил, что собирается писать серию романов из времен итальянского Возрождения, потом, указав на лежащий на столе увесистый том «Улисса» на английском, посоветовал нам читать Джойса, «хотя, - заметил, - перевод, напечатанный в тридцатых годах в “Интернациональной литературе” очень плохой. Да и вообще, лучше “Улисса” читать в подлиннике, посмотрите, - он открыл книгу, - вот джойсовский период, видите: на полторы страницы фраза. А там еще латынь, старофранцузский, итальянский. Ну как тут переведешь!» Мы, открыв рот, молчали. Визит окончен, и мой «Крик» (кто знает, какими в этот раз путями?) отправился в долгое плавание по «свободному миру».

 

Как мой «Крик», оказывается, был услышан в Исландии

 

В 1983-84 приблизительно году, уже в Неаполе, при составлении библиографии для дипломной работы одного моего студента, я случайно обнаружил в нашей университетской библиотеке итальянский сборник с моим изыском.[11] Премного удивившись и испытав, естественно, некоторую толику законной гордости, я все-таки не придал факту большого значения, приписав всё интересу публикаторов к подпольным изданиям в СССР вообще, а не к моему рассказу. Ну, были перепечатаны наши «Сфинксы» в «Гранях»;  ну, напечатали и перевели заодно в ряду других смогистских произведений и мой рассказец.

В миланское издательство Jaca Book я не бросился объявлять себя автором. Но позже ко мне попадает книжка Юрия Мальцева Вольная русская литература,[12] где о моём «Крике» говорится в очень лестных выражения. Но даже встреча в Милане с самим Мальцевым и какие-то вялые разговоры с ним не пробудили во мне желания углублять и расширирять поиск по теме СМОГ. Казалось, что все это было из какой-то другой жизни, и человеку, попавшему в жизнь новую, следует забыть о том, что было, ведь есть опасность, что груз прошлого скрючит тебя ностальгической тоской (вспоминаю, что подобные советы мне давали в Париже русские эмигранты со стажем).

Да и любой подобный поиск, тогда ещё без интернета и в обстановке странной прохладцы к антисоветскому литературному подполью со стороны итальянского университетского (очень политизированного, «левого») эстеблишмента, был бы крайне трудоёмким. Всё это убедило меня тогда, что игра не стоит свеч. Тот эпизод моей жизни, думалось, был интересным (как многое в юности), но необязательным, мог иметь куда более трагическое продолжение, но тогда всё ограничилось, к счастью для меня, лишь мелкими пакостями, которыми органы тешились вплоть до моего отъезда из СССР.

После того как СМОГ придавили, разогнали и рассеяли, меня занесло совсем в другие творческие компании, да и подпольный мир 70-х, в котором я продолжал, частично, находиться, стал качественно другим. Наступили тяжело-тягучие (застойные) семидисятые, была жизнь, которая все более и более удалялась во всех смыслах от смогистской юности...

Забавный комментарий некоего блогера к тексту Мальцева я прочитал недавно в Интернете: «Упоминаемый Мальцевым Александр Урусов вроде эмигрировал в Италию. И там преподавал русскую литературу в каком-то университете. Игорь Дудинский рассказывал мне, что якобы Урусов был очень популярен среди московской богемы в 60-е годы. До того как стал известен и популярен Юрий Мамлеев. И якобы, познакомившись с текстами Мамлеева, Урусов перестал писать прозу, переключившись на литературоведение...»

Этот слух, не знаю уж как родившийся на свет, не совсем точен. Знакомство с прозой Мамлеева происходило исключительно путем слушания его расскозов в авторском же исполнении, читать его тетрадки с текстами ни мне ни другим было не дано. И слушание производило, должен признаться, ошеломляющее впечатление. И наоборот, уважаемый блогер, как раз побуждало к писанию, вызывало во мне прямо-таки писательский зуд.[13] Я сочинил в то время довольно большое количество рассказов, но, опасаясь обыска, не печатал их на своей хромой на букву «у» машинке, а хранил эти тексты в рукописном виде, думая, что так уж они точно не смогут послужить обвинению в «распространении заведомо ложных материалов, порочащих советский государственный строй...»

Единственный напечатанный в одном, к сожалению, экземпляре, сборничек из трех довольно невинных с «советской» точки зрения рассказов у меня украл как раз упомянутый выше Игорь Дудинский. Кроме рассказов я все семидесятый годы силился сочинить свой «роман века». Было название – «Химера» (или «Химеры»), были уже готовы отрывки с гениальными, как мне казалось, ходами, но все эти листочки, тетрадки, куски романа и рукопись «Крика далеких муравьев» у меня пропали в момент отъезда в Италию. Может, оно и к лучшему.

Помню как я был раздосадован, узнав, что название моего так и не написанного до сих пор романа наглым образом присвоил себе американский писатель Джон Барт (Chimera, 1972). Успокаивало то, что название я придумал раньше него. Многое в нашей советской (и антисоветской) жизни было обусловлено нашим существованием в мире разнообразных химер.

Вернусь в начальный период моей жизни на Западе. Одним главных достоинств этой жизни был доступный теперь мне океан «тамиздата», я запоем читал все, изданное «там»: Набокова, «Котлован» и «Чевенгур», Оруэелла, пытался осилить Пиранделло и Палацески в подлиннике, и сотни других бесценных книг ждали своей очереди. Начал писать что-то научное, хотя и не «переключился полностью на литературоведение». Мой «Крик» в то время как-то совсем скукожился и затих. И поэтому, когда обнаружил перевод его на итальянский, честно скажу, не испытал особой гордости.

И долгие годы после этого не подозревал, что из эмигрантского журнала «Грани»[14], мой текст почти сразу же разлетелся по всему свету. Оказывается, уже был переведен не только на итальянский, но также на английский – и напечатан в издательстве Penguin[15], во Франции вышел в издательстве Albin Michel (1971)[16], и кто знает, на какие еще языки. Самое интересное приключилось именно сейчас, в дни сочинения этого очерка, когда обуреваемый просто уже тщеславным любопытством, но никак не гордыней и самовлюбленностью, я залез в интернет и начал набирать свою фамилию в разных транскрипциях – Aleksandr Urusov, Alexandre Ouroussov и т.д.

И наружу из далекого прошлого вдруг выскочил мой «Крик» на исландском языке![17] Видимо что-то знал или предчувствовал Леня Губанов, когда шутил про «китайские» тиражи. Шутки шутками, но некоторая горечь все-таки появилась: никто в мире и не подумал о моем гонораре, за все эти публикации я не не получил ни копейки, и не был даже оповещен о их существовании. А ведь в КГБ, наверняка знали, но информацией не поделились.

Теперь, откликнувшись на просьбу рассказать о моем прошлом участии в самиздате, я начал рыться в интернете и обнаружил там статью о смогистах Эммануила Райса (E.M.Rais), чье имя мне было уже знакомо по вступительной статье к первому зарубежному собранию сочинений Мандельштама. Вот, что было в этой статье сказано обо мне:

 «Невозможно обойти молчанием и замечательного прозаика Александра Урусова, каждое слово которого в его рассказе «Крик далеких муравьев» взвешено с такой же тщательностью, какой требует поэзия. Он повествует об угрызениях совести убежавшего из конц­лагеря заключенного, спасшего свою жизнь ценой гибели своего товарища. (...) И всё-таки совесть мучит Урусовского героя —    его требования к себе чрезвычайно высоки. (...) Общение героя с умершим другом затрагивает еще одну инте­реснейшую для литературы в СССР проблему: бессмертие души. И еще: видно, что для Урусова человек в центре всего. И судьба человека важнее судьбы мира. Она и есть судьба мира.(...)

«Крик далеких муравьев» — замечательная диалектически-трагическая парабола партийного порабощения... Дальше в статье – цитаты из моего текста: “И я верил ему. Я был убежден, что на свете нет ничего, кроме темноты. Я привык к ней. Мне казалось, что искать выход из темноты бессмысленно. У тюрьмы нет выхода. Наша тюрьма — это весь мир.  Но брат ищет какой-то выход. И подчиняясь ему, я тоже ищу…” Эти строки идут уже дальше политики. Они ставят проблему метафизического бытия человека в космосе. Но этим самым они включают и политику. И выход будет найден...»[18]

Мог ли СМОГ продлиться дольше своей слишком короткой жизни? Могло ли вообще существовать какое-либо общество, объединение, союз поэтов в государстве, где поэт, но не член, автоматически причислялся к тунеядцам и должен быть за это наказуем (Бродский, Батшев)? Каков мог быть этот воображаемый союз там, где уже был специально создан (взамен всяким там Серапионовым братьям, ЛЕФам, УНОВИСам, Аполлонам и Гипербореям) Союз писателей СССР, где Союз с заглавной, а писатели (говно) с маленькой. Где «учет и контроль», где «кто не с нами, тот против нас»?

СМОГ не смог, к сожалению. Даже лишить соцреализм девственности, тоже не смог, да и стоило ли связываться с этой дряхлой, уже полуживой горьковской старухой, никогда особо и не бывшей девственницей? И вообще, процесс лишения происходил уже задолго до нас, и не группой, а по одиночке, в индивидуальном порядке, в тиши, за письменным столом. Но молодость, наивность, часто граничащая с глупостью, энтузиазм, тестостерон, моторная юношеская акатизия (непоседливость). Многих вылечило время, но некоторые еще силятся вспоминать и перекраивают прошлое, поскольку будущего, видимо, уже не предвидится...

 

ПРИЛОЖЕНИЕ

 

О смогистах. Леонид Губанов (1946-1983)

Самым ярким поэтическим явлением СМОГа был Леонид Губанов - поэт Божьей милостью. Цитирую (по памяти) Б.Батшева: «Все мы, смогисты, были поэтами от литературы, один Губанов – поэтом от Бога!».

«Главным, вожаком был Леня Губанов - поэт с совершенно ясными голубыми с сумасшедшинкой глазами и челочкой под блатного. Губанов кочевал из одной мастерской и кухни в другую мастерскую и кухню, по ранним московским салонам и всюду читал свои стихи с огромным успехом» (Генрих Сапгир)

Близко с ним общаясь в 1965 году и в последующие четыре-пять лет, я постоянно удивлялся тому, откуда вырастают его стихи. Он вел самую настоящую богемную жизнь, много пил. Но не по этой конечно причине, а в силу своего необузданного таланта и социальной неуправляемости Губанов был абсолютно маргинальным для советского общества индивидуумом. Уже при жизни о нем ходили по стране легенды. Потом был перерыв в нашем общении лет на десять. Я встретил его уже перед своим отъездом в 1981, кажется, году. На себя молодого он не походил был угрюм, неразговорчив. Мне было грустно. Умер он спустя два года, в 37 лет, как Пушкин, как сам о себе заказал: «Холст 37 на 37, такого же размера рамка, мы умираем не от рака и не от старости совсем...»; «Я не на улице умру / среди бесстыдного народа, / а книжных полок посреди, / черновиков где рваный ворох».

В одной из рецензий на его сборник: «историко-филологическая работа с наследием Губанова требует спокойного и взвешенного отношения и к самому автору и к историко-культурному контексту его творчества, чрезвычайно, кстати, интересному и современным молодым читателям абсолютно неведомому».

Эти 12 строчек шестнадцатилетнего Губанова (из поэмы «Полина»), были напечатаны в «Юности» и остались единственными опубликованными в СССР при жизни:

Холст 37 на 37,

такого же размера рамка.

Мы умираем не от рака

и не от праздности совсем. (…)

Когда изжогой мучит дело,

и тянут краски теплой плотью,

уходят в ночь от жен и денег

на полнолуние полотен.

Да! Мазать мир! Да! Кровью вен!

Забыв измены, сны, обеты.

И умирать из века в век

на голубых руках мольберта!”

 

Синяя сирень

М.И. Цветаевой

 

Тех рук умирающий круг,

тех ласк — позолоченный глаз,

причёсанный конь или стук

тех рук?! (...)

А в общем, наверно, любил,

да гвозди меж пальцев забил,

теперь, моя Муза, твори!

Надеюсь, что руки — твои!!!

.....

«Знаю я, что меня берегут на потом,

и в прихожих, где чахло целуются свечи,

оставляют меня гениальным пальто,

выгребая всю мелочь, которую не в чем»

(вариант: «выгребая всю мелочь, которая вечность»[19])

Сергей Морозов (1946-1985)

Удивительно тонко чувствующий поэт, он и в жизни был деликатно-скромным, никогда не лез вперед, читал на публике мало, но был единственным, кто мог читать вслед за Губановым и слушатели его воспринимали именно так, как требовала его поэзия того смогистского периода - традиционная, с регулярными размерами и рифмами. Мне она казалась очень очень талантливой и по-старинному «повествовательной». Он покончил с собой в 1985 году, так и не увидя напечатанной не одной своей строчки, хотя, как пишет В.Дубин[20], подготовил к печати семь рукописных книжек своего собрания сочинений. Однажды, у меня дома, он читал отрывки из своего «романа в стихах», который мне показался тогда почти гениальным современным «Онегиным», но следов его среди среди опубликованного теперь я не нашел.

Он придет однажды в коверкотовом пиджаке

и протянет бумажку, как охотник вслед волку

жакан,

А в бумажке написано, что меня давно нет

и что кости мои обглодал в пустыне шакал.

Что не может плакать, не хочет плакать пурга,

последние слезы вылив в океана Ледовитого подушку.

Он скажет: “Я не хочу вас пугать,

но все же подумайте".

(1965)

...

Живу, как день велит, и потому неплохо,

мне всякий час теперь — сугубая родня.

Так не гони меня, ворчливая эпоха,

поделим как-нибудь и веточку огня,

и каверзы Невы, не по-февральски черной,

и теплое лицо, что нам несет трамвай.

Уж лучше обойди, но жизни прирученной

у сына своего из рук не вырывай!

...

Юлия Вишневская

Есть конец любым шагам.

А пока летит дорога,

Да послужит вам подмогой

Бесконечная игра.

Есть конец любым кругам

И любым крутым врагам.

Пусть вам будет утешеньем

скудоумье топора.

Фото и иллюстрации:

 

К библиографии:

 

[1] В Интернете сейчас можно найти множество материалов о Леониде Губанове. Например, только библиография публикаций до 2009 только года уже содержит 284 наименования: (). См. также диссертацию на соискание звания к.ф.н.:

[2] Не совсем полагаясь на свою память, я с удовольствием прибегал в написании этих заметок к помощи книг-воспоминаний Владимира Семеновича Батшева «Записки тунеядца» М., Голос. 1994; «СМОГ: поколение с перебитыми ногами», Franc-tireur USA, 2009, ISBN 978-0-557-13929-3. Должен, правда, отметить, что в некоторых незначительный деталях мои воспоминания несколько расходятся с его реконструкцией тех событий. По поводу обсуждения названия в воспоминаниях Батшева: «Это хорошо, что СМОГ, ‐ повел глаза к потолку Кублановский ‐ туман, дым, в Штатах или вообще, там ‐ за границей... Так и наша поэзия ‐ как туман, непонятная, неясная, потом все ближе и ясней...»

[3] См. сборник хорошо подобранных и откомментированных материалов о диссидентской деятельности 1958-1965 гг., так или иначе связанных с чтением стихов на площади Маяковского в Москве:  Людмила Поликовская, «Мы предчувствие... Предтеча...». Москва, Звенья, 1997. С некоторыми из «старых» Маяковцев смогисты тесно общались, например, с будущим знаменитым диссидентом Владимиром Буковским, с поэтом Михаилом Капланом, который помогал делать первый номер журнала «Сфинксы».

[4] Михаил Каплан в беседе с Л.Поликовской так иронически рассказывает о своем первом знакомстве со смогистами: «Приехали мы в квартиру Лени Губанова... Кто-то сидит, печатает на машинке почасовой план взятия Кремля: 12 ч. 10 мин. – Спасские ворота, 12 ч. 15 мин. – Боровицкие...» (Л.Поликовская, с.311) Должен сказать, что о планах захвата Кремля я и сам слышал в то время. Разговор, помню, шел не очень серьезно, революционный план казался просто хохмой, а ведь будь среди нас тогда стукач, всем собеседникам точно грозил бы немалый срок.

[5] М.Каплан: «Глобальные вопросы их (смогистов) совершенно не занимали. Они были повёрнуты на Запад... И были гораздо циничнее. Мне, например, никогда не приходило в голову мысль: любыми путями пролезть в официальную литературу. А у них это сидело в голове... Они были гораздо более раскрепощенные. Меня это сразу удивило, но поначалу я подумал: они все в основном с Кутузовского проспекта, то есть дети высокопоставленных родителей. Но потом я понял, что не в этом дело... Просто время уже было другое...» (ук. соч. с. 311-312). По поводу того, что все мы хотели куда-то пролезть, Каплан, конечно, ошибался.

[6] Полный официальный список членов СМОГа приводит В. Батшев в «СМОГ: поколение с перебитыми ногами».

[7] О более вегетарианской послесталинской эпохе сказала А.Ахматова

[8] Об этих эпизодах «культурной политики» КПСС в настоящее время опубликована масса материалов, укажу здесь лишь на одну публикацию: http://www.kommersant.ru/doc/2614454

[9] Не преувеличивая политического значения этой смогистской акции, следует согласиться с тем, что она очевидно всерьез обеспокоила начальство. А вскоре последовала демострация на Пушкинской площади 5 декабря 1965 года в Москве с требованием гласности суда по делу писателей А. Синявского и Ю. Даниэля, в которой тоже участвовали некоторые смогисты. В ответ на эти «антисоветские выходки» 16 сентября 1966 года в Уголовный кодекс была введена Ст.190-3 – Организация или активное участие в групповых действиях, нарушающих общественный порядок. По этой статье полагалось до 3-х лет лагерей.

[10] В.С.Батшев, «Записки тунеядца», Москва, Голос, 1994. С. 313-320. По поводу «сумеречного состояния души». Действительно, это я вставил в манифест этот пассаж вместе с «раздвоенным сознанием» - плохо скрытые цитаты из популярного тогда «Золотого теленка», и юморной Лиходеев в «Комсомольской правде» их, молодец какой, распознал и повеселился (Лиходеев, Л. Отраженная гипербола. Комсомольская правда. 1965, 20 июня, № 143. С. 2). Мне казалось, что такой оборот несколько растопит пафосную серьезность документа, и что он, действительно, отражает наше реальное состояние. Ну, не совсем сумеречное, может быть, но точно – раздвоенно-сумбурное. У меня, во всяком случае, оно было радостно-напряженно-сумбурным. Но многие, соглашусь, сознание имели вполне ясное.

[11] Da riviste clandestine dell’URSS. Testi letterari e poesie, Edizione Jaca Book, Milano, 1966 (Из подпольных журналов СCCР. Литературные тексты и стихи», Милан)

[12] Ю.Мальцев, Вольная русская литература. 1955-1975. Посев. Frankfurt/Mein, 1976. С. 86-88.

[13] Позже, прочитав глазами рассказы Мамлеева и, особенно, романы, я находил в них и великолепные находки, и множество стилистических огрехов. Думаю, что подобные промахи вообще присуще самиздату не проходящему через правку, часто необходимую, умелого редактора (не цезора).

[14] Александр Урусов, Крик далеких муравьев. Изыск в 2-х частях. Издательство СМОГ

[15] Soviet Short Stories, Vol. 2 (Penguin Parallel Text) Penguin Books. 1968. в этой книжке (вообще-то, видимо, пособии для изучающих русский язык) я оказался в компании Бабеля, Зощенко, Замятина, Грина, Битова, Аксенова и Терца (Синявского). Правда, в индексе имен про меня было сказано: «возможно псевдоним».

[16] Littérature russe clandestine, trad. du russe par Claire Lopez; préf. de Jean-François Revel, Paris. Albin Michel , 1971. Здесь я среди таких известных личностей, как Солженицын, Максимов, Буковский и др.

[17] Опубликован в LESBÓK MORGUNBLAÐSINS. Reykjavík. 17. september 1967 p.4, 14. Не владея исландским, о переводе судить не берусь, название же написано так: Söngur hinna fjarlœgu maura. Eftir Alexander Urusov. Для справки в Интернете: http://timarit.is/view_page_init.jsp?pubId=288

[18] Эммануил Райс. Модернизм и молодая русская литература // Грани, № 61, 1966. с.98-112

[19] Н.Шмелькова, Во чреве мачехи, СПб, Лимбус Пресс, 1999.

[20] Борис Дубин, «Знамя» 2003, №5

Комментарии

Добавить изображение