ФУНТИК С ВИНТИКАМИ

Это - четвертая статья из серии "Разорванные чётки памяти".

Первые три в альманахе "Лебедь":

"Золотой унитаз", "Закон парности случаев" и   "Кто первее, кто главнее"

Странная вещь воспоминания: мало того что они неуправляемы, – приходят когда хотят, приводят кого хотят, если кто-то или что-то им не нравится, могут запросто вычеркнуть из памяти – они еще и ухитряются вмешиваться в события сегодняшнего дня, где им уж совсем не место. Воспоминания чудесным образом вплетаются в нынешние реальные события, хотя ничего в них не смыслят, но успешно мимикрируют под них и в результате легко и ловко занимают пустующую нишу в наших мозговых извилинах, не гнушаясь их серостью.

Вот так и случилось в одной истории, о которой я хочу рассказать.

В стародавние времена, примерно в конце ХIХ столетия, некто из дальней родни (или друзей?) моих бабушки и дедушки, а всего вернее – прабабушки с прадедушкой, ездил по служебной надобности то ли в Курск, то ли в Санкт-Петербург, а вернувшись на родину, в старинный город Тифлис, привёз множество подарков всем родственникам, близким и дальним. Что уж там было дорогого или диковинного – никто не помнит, ничего не сохранилось, и память всех поколений легкомысленно проскочила мимо, не оставив в своих анналах даже следов. Вот только одна вещица, пережив своих владельцев и просочившись сквозь поры судьбоносных десятилетий, добралась до семьи моего дедушки, Саркиса Вартановича Казарова, и его жены, бабушки Наташи. Это была старинная кулинарная книга Елены Молоховец, 1866-го, чуть ли не самого первого, года издания. До поры до времени я ничего об этом не знала, книгу не видела, хотя часто и подолгу бывала в доме у моих любимых стариков.

Я и сегодня помню тот особый запах и атмосферу их уютного дома.

По краю большого двора, за зелёным забором небольшой садик, там – деревянная беседка, увитая диким виноградом, с обеденным столом, опоясанным скамьёй, освещённая электрической лампочкой. Летом в садике цветёт гранатовое дерево, а под ним распускаются светло-фиолетовые ирисы и бледно желтеют чайные розы, которые, отцветая, обретут вторую жизнь в виде дивного розового варенья. Во дворе, около калитки, ведущей в сад, раскинулось тутовое дерево, чья тень спасает нас в знойный полдень, а сладкие, почти черные, ягоды дождём падают на расстеленный под шелковицей палас, стоит лишь смельчаку, взобравшемуся на дерево, чуть-чуть потрясти его. Оттого и физиономии наши раскрашены – от уха до уха.

Небольшой, но вместительный дом дед построил собственными руками, по собственному же проекту.

Он был уникальным человеком, истинным самородком. Его привезли ребёнком в Тифлис из села Дагет-Хачен, где с 1789 года жили беженцы, землепашцы из Карабахского княжества Хачен, что означает «крест», переместившиеся сюда по разрешению грузинского царя Ираклия II, спасаясь от персидских и тюркских орд и от чумы, но сохранив в названии и памяти имя княжества. В городе он получил начальное образование в армянской школе, быстро овладел ещё тремя языками – русским, грузинским, турецким. Сразу же решил стать строителем и для этого нанялся на ближайшую стройку. Когда я спрашивала, кем его взяли на работу, он с неизменной улыбкой отвечал: «Всем». Дом строился, что называется, с нуля, и дед прошел вместе с ним все этапы этого сложного производства, попутно обучаясь разным профессиям. На этом его университеты завершились, и он тотчас принялся за строительство собственного дома, тем более что пришла пора обзавестись семьёй – не вести же молодую жену к дальней родне, где он сам до сих пор обретался. Странно, что никто из старших не стал его отговаривать – ведь опыта-то с гулькин нос.

Порой я задумываюсь, почему с младых ногтей деду хотелось стать именно строителем, ведь он понятия не имел об этой профессии, не видел настоящих городских строек, а решение стать строителем принял задолго до обретения собственного опыта. Возможно, подсознательно (или на генетическом уровне?) он ощущал себя потомком беженцев, и это обстоятельство исподволь рождало в нём неодолимое стремление к оседлости, незыблемости бытия на этой земле, потребность в стабильном и нерушимом жилище, долгожданном, выстраданном и возведённом только своими руками.

Так или иначе, он приступил к строительству, начав всё, как и положено, с чертежа будущего дома. Когда, где, у кого он научился этому – истории неизвестно. Единственное, в чём дед просчитался, так это – в сроках, (ну совсем, как случается и в наши дни) которые он превысил всего-то на полгода. А пока молодые супруги поселились у старшей сестры моей будущей бабушки, благо та была замужем за богатым человеком, владеющим собственным двухэтажным домом. Всё остальное получилось, как и было задумано: кирпичный дом сплошным бельэтажем широко разлёгся буквой «Г», распахнувшись в сторону большого двора и глядя на улицу (тогда Котляровскую, позже, уже при мне – Георгия Церетели, революционера, в отличие от великого писателя Акакия Церетели) красивыми окнами с зелёными ставнями.

По всему периметру дома тянулся широченный деревянный балкон, где вольно расположились огромный стол и просторная деревянная тахта, покрытая шерстяным деревенским ковром ручной работы, с длинной, под голову, мутакой-валиком, набитой овечьей шерстью. Тахта свободно вмещала трёх взрослых людей – вот вам тахта, «раскиньтесь на покой»! А со двора на балкон заглядывали ветки удивительного деревца со странным сегодня названием – лох (дикая маслина), с прелестными узенькими серебристыми листиками, весной с душистыми мелкими цветочками, в конце лета –  с диковинными сладковатыми плодами в серебристой оболочке и мучнисто-бархатистым содержимым; мы называем плоды и дерево пшат.

Во дворе дед предусмотрел все необходимые для жизни и деятельности службы: большую кухню, просторную прачечную со встроенным котлом для кипячения белья, два  ватерклозета и, главное, одноэтажный гостевой дом в три комнаты с раздельным входом и небольшим балконом каждая. А рядом ещё одно деревце – унаби – с маленькими кисло-сладкими плодами. Взрослые говорили, что в них много витаминов, и они очень полезны при гипертонии: если регулярно есть эти ягоды, давление всегда будет в норме. Мы же, внуки, ели их, не задумываясь ни о каком таком давлении. Эх, сейчас бы нам такое деревце, да только раскидало нас по белу свету: Россия, США, Италия…

А в большом дедушкином дворе так и остались стоять три дерева: тута, пшат и унаби. Живы ли они сейчас – не знаю…

Еще одну деталь сохранила память: на одном из столбов, подпиравшем крышу большого балкона, всегда висела небольшая связка вяленой шамайи, любимой дедушкиной (и моей!) рыбки, что ловилась в те годы в реке Куре, а теперь её там нет, как нет и нас в старом Тбилиси…

Как заведено в каждом тбилисском доме, дед выстроил просторный, высоченный подвал, разделив его на две части:  бытовую, с разными запасами-припасами, вареньями, соленьями; и деловую, то есть хорошо оборудованную мастерскую, где поставил верстак, разные станочки, в которых я по сию пору не разбираюсь, сложил там целую кучу инструментов: от всевозможных пил и рубанков до всякой мелочи, в чём я, естественно, тоже ничего не смыслю. Каждая вещь имела своё место и назначение, многократно дублировалась и варьировалась в размерах и формах –  одних отвёрток было не сосчитать. На мой вопрос, зачем так много, дедушка отвечал: «А зачем так много клавиш на твоём пианино? Ты ведь не на всех играешь». И это была правда: я действительно почти не касалась ни самых глубоких басов, ни очень высоких нот дивного пианино «BLUTNER», что стояло в глубине комнаты, у окна. В те беспечные годы мне и вовсе не хотелось к нему подходить, особенно когда со всех сторон доносились весёлые голоса моих сверстниц, игравших в классики.

Мне всегда казалось, что этот подвал, который и подвалом-то обычным нельзя назвать, был самым фундаментальным, прочным и надёжным строением в доме. Спустя десятилетия оказалось, что я была права: недавно моя кузина, последняя, покинувшая город, рассказала, что новый собственник снёс старый дом и сад, чтобы построить  современный, многоэтажный домище, а вот подвал разрушить не смог, так и оставил его…

Кроме обычных  визитов и гостеваний у деда с бабкой, меня приводили к ним дважды в год надолго, недели на две-три. Это случалось во время зимней и весенней сессий в институте –  мама в ту пору была студенткой, очень серьёзно и ответственно готовилась к экзаменам, что и нашло впоследствии своё отражение в дипломе с отличием (смотри в моей книге «Фантомные боли памяти»). Она и её  подруги-однокурсницы, тётя Шура Титова и тётя Тамара Чочиева, забросив домашние дела, собирались на целый день у нас и зубрили – тут не до ребёнка. У меня же начинался сплошной праздник! Всё, что дома запрещали, здесь разрешали: играть до темноты в классики, бегать, прятаться в самых таинственных закутках большого двора, щёлкать жареные семечки, не сидеть за фортепиано со скучными гаммами и этюдами Черни-Гермера, есть только то, что мне нравится, не есть скучных каш и отвратительного сливочного масла.

До сих пор не могу понять, почему дома меня  принуждали есть любимую лесную землянику обязательно с молоком и только с молоком, которого я терпеть не могу! Потому что так полезнее или так полагается? А здесь – ешь на здоровье, как душе угодно. Даже разрешалось в жару пить белое сухое вино, разбавленное водой, как это делали древние греки. В те далёкие детские годы я уже достаточно знала про древних греков из любимой книги «Легенды и мифы древней Греции» Николая Куна, но так как про вино с водой там ничего не говорилось, то была уверена, что это придумал дедушка. Возвращаясь домой и отчитываясь за проведённые в гостях недели, говорила, что пила воду с вином, (а не вино с водой). Где здесь правда, а где вымысел или лукавство – поди разберись. Но деда не выдавала.

Я его очень любила и всем существом чувствовала, как он любит меня. Никогда никаких замечаний и нравоучений, всегда спокойный, размеренный разговор, неторопливые и точные движения рук, которые всегда что-то делали – я никогда не видела их, праздно висящими вдоль большого сильного туловища – а если он садился за стол, то складывал свои крупные кисти одну на другую, не сцепляя пальцев. Эта картина и нынче у меня перед глазами, и мысленно я называю её «умные руки».

С тех пор прошло мно-о-го, очень много лет. Мы с мужем гостили в Италии, в семье нашей дочери и зятя. Осенью, по традиции, бытующей в этой дивной, пьющей, но не пьяной стране, мы отправились всей семьёй в город Барбареско, к фермеру-виноделу Франческо Вакка, чтобы закупить вина на весь грядущий год, до следующего урожая. Хозяин, могучий, живописный старик, принимал нас в огромной гостиной собственного дома, за длинным деревянным столом, на который женщины выставили несколько бутылок различного вина, бокалы, сыр и колбасы собственного изготовления. Мы вольно расселись вокруг, и началась дегустация. Франческо сидел напротив меня, сложив крупные кисти рук на столе – руки виноградаря и винодела, руки строителя семьи и дома. У меня перехватило горло – так они были похожи на руки моего деда. Мне захотелось коснуться их, но я не решилась…

Саркис Вартанович был немногословен, но часто улыбался, и тогда обнажались удивительно ровные, белоснежные зубы, без единой пломбы ни в одном из тридцати двух собственных зубов. До последних своих дней, а прожил он 94 года, за обедом выпивал бокал красного вина. Очень огорчался, когда в застолье мужчины порой начинали пить из чайных стаканов. Была до войны в Тбилиси такая мода, что ли, или привычка: слегка перебрав, кто-нибудь бросал клич: «Давайте чайные стаканы!» Этот призыв следовало понимать, как проявление особого уважения к тому, чье здоровье провозглашали. Думаю, тут еще присутствовало некое чванство, а может, просто ностальгия по тем временам, когда пили из рогов. Но роги ушли в прошлое, а кураж остался. Дедушка при этом спокойно замечал: «Если ты собираешься пить из этого стакана вино, то не называй его чайным – мужчина не должен сам себе противоречить». Впрочем, если в каком-либо застолье его избирали тамадой, то никто даже не осмеливался попросить чайный стакан. А тамадой деда избирали охотно, потому что он мастерски вёл стол, умно, тактично, соблюдая все правила и законы кавказского застолья, легко и остроумно импровизируя, перемежая серьёзный спич шуткой и уместной паузой, когда кто-нибудь из гостей мог станцевать или спеть – это называлось «украсить тост».

Тамада – грузинское слово, означающее распорядитель пира. Он, как дирижёр оркестра, руководит всем застольем, указывает, кому говорить, за кого и в какой очерёдности провозгласить тост, что рассказать о каждом госте, вовремя помянуть ушедших в мир иной, вовремя выпить за родителей. Можно сказать, тамада – блюститель веками выработанной культуры пития на Кавказе. Интересно, что в словаре Даля такого слова нет, но уже в современных словарях оно появляется, причём, что странно, примерно после 1990 года даже без указания на этимологию – словно это обычное русское слово. Ну а как же иначе, если в России появилась новая профессия – тамада! Вот, берут у некой бойкой девицы на ТВ интервью, спрашивают: «Кем вы работаете?» В ответ: «Тамадой». Ей и невдомёк, что тамадой не работают, что это гость за пиршественным столом, такой же, как и все, только избранный большинством присутствующих распорядителем пира.

Куда там! – создали целую сеть фирм, где можно заказать «тамаду» на свадьбу, день рождения, просто вечеринку. В результате в нужное время, в нужном месте появляется чужая тётенька или чужой дядя, в меру развязный, неистовый весельчак, и начинает всех развлекать, как умеет – по заранее написанному сценарию, по собственному вкусу, в меру своих интеллектуальных и культурных возможностей, не имея никакого понятия об истинном «тамадоба». Это скорее похоже на массовика-затейника, обязательного персонажа в старых советских профсоюзных домах отдыха, именуемого в народе «культурник». Самое удивительное, что он не знает никого из гостей, абсолютно ни с кем не знаком, а уж что такое «Мравалжамиэри» и слыхом не слыхивал.

А какое застолье в Грузии без этой песни, означающей долгие лета! Ну как тут не вспомнить слова гениального Клода Ренуара: «Народ, если только он не хочет наделать глупостей, не должен присваивать себе то, что чуждо его национальному духу». Добавлю от себя: господа, то, чем вы занимаетесь, это не заливное! Не путайте кадило с паникадилом, обратитесь к своим историческим и национальным корням, откройте того же Даля – там всё есть: дружка на свадьбе, шуты и шутихи, скоморохи и ещё много чего интересного. Кстати, сейчас стало популярным слово анимация. По-моему, это как раз то, чем занимается ваш, так называемый, тамада. Вот и назовите его аниматором – по крайней мере, смысл и содержание профессии не будут искажены.

К слову сказать, на Кавказе, в частности, в Грузии, на свадьбах не кричат «горько» и не отсчитывают, как рефери на боксёрском ринге, время поцелуя – нет здесь такой традиции и ничего, как-то живут без неё и не горюют. Ну и вы постарайтесь не забывать свои собственные обычаи и нравы, традиции и ритуалы, а коль охота, создавайте новые, не перевирая чужие. Словом, не зная броду, не лезьте в воду.

А теперь вернёмся к моему любимому дедушке, Саркису Вартановичу.

Построить дом – полдела. Нужно его ещё обустроить, обставить кой-какой мебелью. Замечу ещё раз: где, когда, как научился этому дед, ни история, ни отдельные личности  не знают. Известно лишь, что в своём подвале он начал создавать мебель – такую, какую видел в других домах, но лучше, потому что ему не нравилось, когда её полировали или покрывали лаком. Да, - говорил он, - блестит красиво, но дерево-то мертво под лаком, а оно должно жить и быть естественным, натуральным. Вот это понятие естественности он исповедовал и в жизни. Однажды, много лет спустя, моему хроническому поклоннику, студенту Московского  Архитектурного института, Вахтангу Абрамашвили он заметил, увидев, как тот курит: «Когда дым идёт из паровоза, - это естественно, но когда из человека валит и пахнет дым – согласись, это противоестественно.

Давай лучше выпьем с тобой вина», - и с этими словами выставил на стол свежий хлеб, бурдючный сыр и бутылку вина. Было это в августе 1954 года, утром, на балконе дома моего деда – я отправлялась на каникулы в свои любимые Гагры и по пути заехала на недельку к дедушке, а Вахтанг, тоже на каникулы, приехал к себе домой, в Тбилиси.

Мужчины с полчаса беседовали за столом, медленно попивая вино, потом дед подошёл к нависающей на балкон ветке дерева, сорвал горсточку ягод пшата, угостил чуть опешившего раннего гостя, и тут появилась бабушка с таким укоризненным выражением на лице, что Вахтанг вдруг засобирался, откланялся и шёпотом спросил меня: «Можно мне как-нибудь ещё зайти сюда? Я полюбил твоего дедушку». Это было неожиданно. Я засмеялась и пожала плечами.

Что в этом крохотном событии примечательного или удивительного? По мне, так – ничего. Но запомнилось почти с фотографической точностью. Вот они, проделки памяти.

А Вахтанга давно уже нет на этом свете…

Обставив дом мебелью (сейчас это уже антиквариат), дедушка приступил к своей основной идее – строить дома. Богатеющее мелкое купечество не только прирастало доходами, но и размножалось, перебираясь из тесных комнаток в собственные дома. Слух об уникальном строителе быстро распространялся в городе, к деду начали обращаться за помощью. Разумеется, здесь были и разночинцы, и молодые наследники состоятельных семейств, вернувшиеся из Петербурга и Москвы, получив там образование.

Вскоре дед стал достаточно преуспевающим строительным подрядчиком, чему, кроме всего прочего, способствовала и умеренная цена, которую он брал за свою работу. В это трудно поверить, но он ухитрялся обходиться без инженера, поскольку самостоятельно создавал чертежи, учитывая пожелания заказчика, сам рассчитывал необходимое количество строительных материалов и постепенно завозил их во двор своего дома – вот для чего понадобился ему большой двор с широкими воротами! Подводы, гружёные досками, кирпичом, песком, извёсткой, листами кровельного железа и ещё бог знает чем, въезжали сюда, сопровождаемые специально нанятыми рабочими, возницами, которые тут же распрягали лошадей, поили, кормили их. Здесь всё было приспособлено для этого.

Понятно, что стройматериалы прибывали на Котляровскую улицу из разных концов республики, да и рабочие набирались из разных мест: какие-то районы славились своими каменщиками, другие – плотниками и столярами, третьи – кровельщиками. Как уж их отыскивал дед, как связывался с артелями и отдельными мастерами – не знаю. Людей следовало накормить-напоить, устроить на ночлег. С обслуживанием приезжих молодой хозяйке дома помогала справиться служанка. Вот для чего понадобился заранее припасённый ведёрный медный чайник, большой котёл для кипячения постельного белья и одноэтажный домик в конце двора! Всё было заранее продумано, запланировано и подготовлено.

Мне понадобилось прожить целую жизнь, чтобы понять: если у деда и были сомнения в реальности почти фантастических планов и задумок, то в своих силах, возможностях и умении он был уверен. Как ещё можно объяснить подобную предусмотрительность и четко спланированную будущую деятельность? А недавно я с гордостью узнала, что некоторые дома, построенные им, до сих пор живы и по-прежнему стоят в том самом Авлабаре, старинном районе Тбилиси, что воспет в блистательном спектакле гениального режиссёра Георгия Товстоногова «Ханума».

В доме воцарился достаток, и радость не заставила себя долго ждать: в 1904 году родился сын Георгий, мой будущий любимый дядя Жора, а в 1908 году дочь Нина, моя красавица мама.

Спокойная, размеренная жизнь продолжалось до самой ВОР, то есть Великой октябрьской революции. Но если совсем уж точно – до вхождения в Грузию 12 февраля 1921 года 11-й армии РСФСР совместно с 9-й Кубанской армией. Это судьбоносное событие народ назвал советизацией Грузинской Демократической республики, во главе которой в те годы стояло меньшевистское правительство под руководством Ноя Жордания и Ноя Рамишвили. Такое забавное совпадение имён породило у новоприбывших кучу шуток и анекдотов, позже ставших легендами. Остряки прозвали республику  «ПараНОЙной». А про Рамишвили рассказывали, будто он, не зная французского языка, решил продемонстрировать обратное: спросил на заседании правительства у Ноя Жордания по-французски: «Quelle heure est-il?» (сколько времени?). Жордания, дворянин с блестящим образованием и знанием иностранных языков, ответил: «Je ne sais pas.» (я не знаю).  «Вай-вай-вай, как поздно», - отозвался Рамишвили.

Так или иначе, в том же 1921 году оба Ноя эмигрировали во Францию, где Жордания благополучно дожил до 1953 года, а Рамишвили в 1930 году был застрелен грузинским террористом  П.Чануквадзе, ибо не уразумел своевременно, что опыт Владимира Ильича неповторим, и пытался из Парижа организовать в Грузии меньшевистский переворот. На этом история меньшевизма в Грузии закончилась.

На смену грянул большевизм со своими собственными  правилами, законами, постановлениями, в частности, декретом Совнаркома от 10 октября 1918 года о введении новой орфографии в русский «письменный язык», который ликвидировал твёрдый знак на конце некоторых слов, буквы «ять», «фита», «i». Казалось бы, беда не столь большой руки – лишь стоит завести… Стоп, стоп, стоп! Это совсем не о том и не об этом. (Видите, что творят воспоминания, если их вовремя не остановить!). На самом деле ничего не следовало заводить, а наоборот – убрать. Убрать подальше от посторонних глаз старые издания со старой орфографией, чтобы, неровен час, никто не подумал, что Казаровы не приветствуют прогрессивных решений нового правительства.

Разумеется, глупость это была несусветная, но так «говорили люди», а люди всегда знают, что говорят. Вот и решила бабушка убрать от греха подальше старые брошюры, книжки, журналы, газеты. Ну не классиков же убирать – классики, они на все времена, на то они и классики. А всякую мелкую шушеру бабушка стремительно сгребла и снесла в подвал. Как позже выяснилось, под раздачу попала и поваренная книжка Молоховец, которую бабушка и при меньшевиках-то не жаловала, ну а нынче, при большевиках, сам бог велел, впрочем, вместе с разными буковками в русском алфавите новые власти и Бога отменили. Как выяснилось позже, спустя много лет, невзлюбила бабушка эту Молоховец за то, что для всех её рецептов требовалось то, то, то и это. А где всё взять, если нагрянул нежданный, хотя и желанный, гость? Не всегда домашние запасы соответствуют требованиям этой самой Молоховец. Вот и приходится полагаться только на себя. Бабушка так и говорила: «Настоящая хозяйка должна уметь быстро приготовить что-нибудь из ничего, а по книжке каждая дурочка любую несуразицу сварганит». А то, что готовила бабушка из своего «ничего», достойно любой кулинарной премии.

Конечно же, в те стародавние времена ни правописание русского языка, ни старинные журналы и газеты не могли быть, да и не были предметом серьёзных забот.

Беда грянула неожиданно: летом 1921 года, видимо, заразившись от одного из рабочих, заболела холерой и почти молниеносно скончалась жена Саркиса Вартановича, мама моей будущей мамы, моя несостоявшаяся бабушка Нуши. Этим редким именем (с ударением на втором слоге) через двадцать шесть лет дядя Жора назовёт свою третью дочь, в память о маме. А когда ей исполнится 26 лет, она погибнет в автомобиле по вине идиота водителя, резко свернувшего влево из первого ряда, - торопился в кафе, что, на беду, стояло как раз слева. Встречная машина, смяв правую дверцу, врежется в кабину и убьёт Нуши. Дядя Жора не смог пережить страшной потери – через несколько месяцев его не стало. Ему было 69 лет…

Боже, какой это был талантливый человек! Никогда не учась музыке, он легко импровизировал на фортепиано, прекрасно танцевал, пел, мог быстро и вкусно соорудить закуску, приготовить обед, красиво накрыть на стол. Это был, что называется, лёгкий человек, хотя порой и необязательный, и походка у него была летящая – казалось, он вовсе не опирался на полную ступню, а стремительно перемещался на цыпочках. большими шагами. В детстве я иногда пыталась наблюдать за ним, когда он шёл от ворот до двери, и всегда удивлялась этой необъяснимой летучести его передвижений. Унаследовав от отца умелые руки, придумывал и творил дома порой немыслимые сооружения, облегчающие домашние хлопоты, умел, как никто, дружить, был щедр и бескорыстен и всегда окружен кучей друзей, товарищей, приятелей, обладал блестящим чувством юмора, был остроумен и находчив в любой компании и ситуации.

У него был сосед, глухонемой, так дядя Жора специально выучил азбуку глухонемых, чтобы общаться с ним, хотя ни дружбы, ни общих дел у них не было – просто, как говорил он, неудобно, сосед же, не чужой человек. Где, как и когда он овладел этой азбукой, непонятно, когда его спрашивали, отвечал: потихоньку, понемножку. Легко и особо не напрягаясь, окончил Тбилисский лесотехнический институт, который за год до него заканчивал мой папа. Да ему и некогда было исправно посещать все занятия – вместе с папой он подрабатывал в Госкинпроме (это, можно сказать, наш, Тбилисский Мосфильм), где строил декорации, много рисовал, чертил, помогал актёрам, режиссёрам, которые любили его, относились с уважением, а в безвыходных ситуациях говорили: «Жора обязательно что-нибудь придумает». У меня сохранилась крохотная фотография с киноплёнки: дядя Жора и папа, молодые,

улыбающиеся с маленькими, модными в ту пору усиками, оба в белоснежных рубашках.

Защищал Георгий Сергеевич диплом на тему «Деревянные детали самолета» (возможно, я не совсем точно формулирую, но суть от этого не меняется). Папа на защите присутствовал, тему примерно знал и очень волновался, так как дядя Жора, будучи направлен на преддипломную практику в Москву, на авиазавод, предпочел посещать театральные спектакли, а не «совать свой нос во всякие детали самолетов», как он выразился, вернувшись в Тбилиси. Он с восторгом рассказывал о спектаклях Вахтанговского театра, МХАТ-а, наигрывал на фортепиано вальс из оперетты «Мадемуазель Нитуш», словом, был весел и доволен поездкой.

И вот наступил день защиты. Первая часть прошла без сучка, без задоринки, но когда один из оппонентов, какой-то очень известный специалист, задал вопрос, на который дипломант по определению не мог ответить, поскольку не наблюдал, как следовало сделать, (на то и послан был в столицу) конкретного этапа в технологическом процессе, папа насторожился: завалят за милую душу. А дядя Жора, не моргнув глазом, выпалил: «Простите, профессор, это секретные данные». По словам папы, ответ прозвучал так убедительно, что профессор до конца защиты не проронил больше ни слова. Понять его можно: на дворе стоял 1936-й год.

Увы, блестящие способности моего любимого дяди Жоры остались втуне – вольно или невольно, супружество втянуло его в неупорядоченный вязкий быт, а позже – в   спровоцированные его женой дрязги, связанные с наследством. Кстати, половину дома, сразу после войны, дед подарил сыну.

После смерти любимой супруги дед сник, растерялся, горе придавило его: осталась тринадцатилетняя дочь и семнадцатилетний сын, с которым и прежде-то нелегко было справляться, – хоть и талантливый, всесторонне одарённый, но непослушный, своенравный, шалун, озорник и выдумщик всевозможных розыгрышей и подстав – теперь совсем от рук отбился.

Что оставалось делать, когда и работа не ладилась, и дети не ухожены? Пришлось обратиться за помощью к профессиональной свахе, предвосхитив телепередачу «Давай поженимся». В результате появилась в доме Наталья Григорьевна Мартиросова, относительно молодая, красивая бездетная вдова, которая с переменным успехом стала исполнять роль и обязанности матери и мачехи. Женой Саркису Вартановичу была она верной, заботилась о нём, и потому дед в обиду её не давал, частенько, правда, приговаривая по-грузински: «Джер таво да таво, мэрэ цоло да швило», что в моём вольном переводе примерно означает: «Сперва голова моя, головушка, а уж после детки и жёнушка».

Именно она и стала моей бабушкой Наташей, полюбившей меня, как и я её. О том, что она не родная, никто никогда не говорил мне, даже родня со стороны моего папы. Но однажды соседская девочка, дурочка, которую за какой-то проступок бабушка выбранила и выгнала со двора, решила досадить ей и поделилась со мной информацией, полученной, в свою очередь, от собственной матери, полной дуры, об истинной родственной взаимосвязи между нами, то есть внучкой и бабушкой.

Это произошло в самом начале войны, мне было чуть больше одиннадцати лет. Выражаясь современным языком, следовало бы сказать, что у меня случился шок. Но, во-первых, я такого слова просто не знала, во-вторых, даже сегодня мне претит чрезмерное употребление, а скорее, злоупотребление, к месту и не к месту, медицинской терминологии широкими массами населения. Что-то стряслось ужасное – шок! Неожиданная радость – шок! Увидела в витрине магазина прелестные туфли или серьги – шок! И еще – стресс! Чуть что – стресс! Завалил экзамен – стресс! Изменил муж – стресс! Не удивлюсь, если вскоре появится выражение «я впала в кому». Вот такой популярный общедоступный медицинский словарь, главное – коротко и всем всё ясно! Никаких тебе потрясений, удивлений, испуга или недоумения (далее – смотри словари русского языка), никто не оглоушен, не ошарашен, не обескуражен – ни-ни, только шок или стресс!

Бедный, бедный гениальный Ганс Селье, открывший теорию стресса и не устававший повторять, что стресс – это вовсе не эмоциональное возбуждение и даже не чрезмерная нервная перегрузка. Это постоянный ответ организма на любые требования, предъявленные ему внешней и внутренней средой, проще говоря, его способность к адаптации. И возникает стресс постоянно, ежедневно, всю жизнь. А когда стресса нет – наступает смерть. Но мода на слова распространяется со скоростью холеры или чумы и неистребима, как клещи. Вот и случается с людьми то шок, то стресс, то шок, то стресс…

Со мной ничего подобного не случилось: я просто не поверила этой девочке, а вернувшись домой, спросила у мамы. У нас был длинный грустный разговор, из которого я вынесла на всю оставшуюся жизнь сострадание к маме, понимание всех жизненных перипетий, через которые она прошла и всё ещё несёт свой сиротский крест…

Любить бабушку Наташу я не перестала – ведь она была моей бабушкой вот уже двенадцатый год. Неужели, думала  я, нужно перестать её любить или вовсе отказаться от неё только потому, что не она родила мою маму! Немыслимо, глупо, невероятно! Нет, для меня ничего не изменилось, и мы никогда об этом с ней не говорили. Знала ли она о случившемся? Думаю, что да, знала и была благодарна за моё постоянство, во всяком случае, всегда выделяла среди других внуков. Однажды, в августе 1954 года, я собралась с приятельницей в отпуск в Гагры.

Бабушка попросила меня взять её с нами, и мы поехали втроём. Я водила её на пляж, вовлекала в наши общие компании, у меня даже сохранилась фотография, где она в купальнике с улыбкой позирует на пляже. Осенью 1960 года она гостила у нас в Москве. До самой смерти вела переписку с мамой, обмениваясь с ней поздравительными открытками в дни традиционных  праздников и дней рождения, была в курсе всех наших дел и неизменно заканчивала свои подробные письма одной и той же фразой: «Я как была, так и есть». Мы немедленно взяли на вооружение эти слова и до сих пор пользуемся ими, как некой формулой.

Светлая ей память…

Всю свою долгую жизнь я пытаюсь ответить себе на вопрос: что я могла сделать для мамы, но не сделала? Может, не успела? Ведь она прожила всего-то шестьдесят лет и ушла, оставив меня с ложным убеждением, что родители вечны. Разве не так все мы думаем, пока наши родители живы? Я просто её любила, очень любила и жалела. А говорила ли ей об этом? Нет, ведь это очевидно, естественно, само собой разумеется. Но разве трудно было раз в день, утром или вечером, перед сном, просто сказать: «Мама, я люблю тебя»? Или раз в неделю, может, раз в месяц, не только в день её рождения. Не говорила, не говорила! И это моя боль, пожизненно, навечно…

Сейчас уже трудно сказать, что именно изменило трудовой и жизненный уклад моего деда и стало причиной прекращения его подрядной деятельности. Скорее всего, советизация Грузии, когда он в одночасье стал называться  «частником», домовладельцем, теперь уже с оттенком  неуважительной настороженности и пренебрежительности, а может, приход в дом новой жены, человека из купеческой среды, не привыкшей к калейдоскопу строительных рабочих и бесконечного нагромождения во дворе всяческого строительного материала. Во всяком случае, Саркис Вартанович резко прекратил свою прежнюю деятельность и отправился на государственную мебельную фабрику, предложив свои услуги в качестве краснодеревщика.

Его приняли, и вскоре он стал ведущим мастером и, на радость дирекции, тут же оброс кучей учеников, которых не только обучал мастерству, но и пестовал, воспитывал, учил грамоте, наставлял в разных жизненных ситуациях. Ещё в моём детстве, помню, приходили к нему в дом незнакомые мне люди, подолгу сидели за беседой, а потом прощались и уходили, бесконечно благодаря его и извиняясь. Дед коротко сообщал: «Пришли посоветоваться».

Итак, дед стал краснодеревщиком, создавал прекрасную мебель всевозможных форм и назначений. Можно удивляться, не верить, но именно так оно и было. Саркис Вартанович представлял собой редкую живую самообучающуюся систему, способную сотворить своими руками всё, что в данный момент требовала и предъявляла ему жизнь. Когда его пригласили на реставрационные работы в исторических зданиях, он взялся и за это дело. Никому и в голову не пришло поинтересоваться, где и когда он обучался искусству реставрации, или усомниться в его возможностях, главное – работой все были довольны. Сейчас, по прошествии десятилетий, я думаю, что движущим началом подобного универсального профессионализма моего дедушки был не просто талант, но и его убеждённость, которую он выражал кратко и ёмко: «Всё, что сделано человеческими руками, могут повторить человеческие же руки».

По большому счёту, на каждом предмете – от домов до самых мелких изделий, созданных дедушкиными умными руками, следовало бы написать «HANDMADE». И это было бы абсолютно справедливо. Недаром в Грузии все слова, связанные с искусством и ремеслом, начинаются со слова «рука», по-грузински – «хэли»: «хэловнэба» - искусство, «хэлоба», «хэлосноба» - любое ремесло или занятие, «хэлосани» - ремесленник, мастер, «хэловани» - художник.

Возможно, я слишком самонадеянна и самоуверенна, но мне кажется, мне хочется думать, что дедовы гены передали мне, хоть и в небольшой, скромной, ну, совсем крошечной, гомеопатической дозе, способности его рук…

Когда началась Великая отечественная война, все были уверены, что это ненадолго – ведь СССР уже воевал – и на озере Хасан, и на реке Халхин-Гол, и с Финляндией, и всегда побеждал врага. И длились эти войны от двух недель до четырёх месяцев максимум. Так что народ не сомневался в нашей быстрой победе и скорому возвращению домой героев Красной армии.

Но случилось, как случилось…

Из нашей большой семьи ушли в армию: дядя Жора, два брата моего папы – дядя Лёва и дядя Саша, и мой любимый двоюродный брат, сын папиной сестры, Лорис, который был (и есть в свои 92 года!) особенно близок мне.

Саша с войны не вернулся. «Пропал без вести», как формулировалось в ответах на наши запросы. Скорее всего, место его гибели – Керчь. Дядя Жора был направлен в интендантские войска, а дядя Лёва и Лорис вернулись, пережив серьёзные ранения, хотя Лорис и воевал до конца войны, дошагав со своим миномётом до самой Праги, прекрасной и праздничной, как сама Победа.

Наша жизнь за четыре года войны очень изменилась, однако мы верили не только в победу, но и в неизбежное возвращение того довоенного мирного тбилисского быта, который  сформировал нас и на все оставшиеся годы заложил в наши умы и души традиции, правила, привычки, неписаные законы существования в уникальном сообществе, именуемом ТБИЛИСЦЫ. Правда, для такой реставрации, или реабилитации – не знаю, как точнее сказать –  потребовались годы: наводнившие город эвакуированные массы населения, преимущественно из Украины, внесли свои специфические особенности быта,  привычек, нравов и не лучшего русского языка в нашу жизнь (чего стоит только одно выражение «крайний» вместо «последний»).

Зато у москвичей мы почерпнули много интересного и полезного, особенно в области литературы: в большинстве они были начитаннее нас, и это, безусловно, подстёгивало – мы стали больше читать, особенно поэзию серебряного века, глубже вникать в историю древней Руси. Впрочем, я пишу это только от своего имени и потому не претендую на всеобщее согласие сверстников с моим мнением.

Дедушка, начиная с 1942 года, потерял свою основную работу, – людям было не до мебели – но всё-таки продолжал понемногу зарабатывать на жизнь самостоятельно. Ни сын, ни дочь не в состоянии были помогать старикам: сами с трудом сводили концы с концами. Но Саркис Вартанович и не нуждался в помощи – он продолжал ежедневные выходы со своим чемоданчиком на любую мелкую работу: что-то починить, переделать, обновить, словом, люди обращались к нему за помощью, и он не отказывал, не гнушаясь никакой работой и минимальной платой за неё.

А однажды ему здорово  повезло: городские власти попросили обновить все деревянные части – от дверей до всевозможных деталей – знаменитой Орбелиановской серной бани. Из-за потрясающе красивого нарядного фасада, отделанного сине-голубыми изразцами, народ окрестил её «Чрели абано» (пёстрая баня). После нашествия Ага Мохаммед-Хана на Тифлис, когда он сравнял город с землей, баню, как и всю столицу Грузии, восстановили, подняли из руин. «Пестрая баня» вернулась к жизни благодаря радениям и участию князя Орбелиани. Тогда и обрела она своё второе название – Орбелиановская. Именно здесь познал Пушкин всю прелесть купания в серной воде, восхитился умением местных мекисе (тёрщиков) и буквально воспел баню: «Отроду не встречал я ничего роскошнее тифлисских бань!».

Дедушка взялся за эту работу и, как всегда, блестяще выполнил её.

В конце войны и в первые мирные годы, когда случались дни и вовсе без работы, он стал продавать свои инструменты, которые когда-то сам покупал, внимательно, строго и с тщанием отбирая всё лучшее, а теперь ставшие ненужными и мёртвым грузом лежавшие в подвале без применения. В хозяйственных магазинах и москательных лавках царила пустота, невозможно было ничего купить, даже обыкновенные гвозди оказались в дефиците. Но жизнь-то продолжалась. И тут пошли в ход дедушкины молотки, топоры, тесаки, стамески, рубанки, отвёртки, пилы и ещё чёрт знает что, чему и названия я не знаю. Каждое воскресенье он отправлялся на рынок Сабуртало, прихватив с собой небольшой раскладной стульчик и очередную партию инструментов. На вырученные от продажи деньги бабушка ухитрялась рационально и экономно вести хозяйство так, что на столе у них всегда был вкусный обед с мясом или курицей, вино, бурдючный сыр (гудис квэли) – кто знает, тот знает, – свежие зелень и хлеб, а на балконе не иссякала в связке рыбка шамайка.

Здесь я хочу, нет, просто обязана прервать свои воспоминания, чтобы рассказать о пресловутом, древнем и славном Сабуртало.

Корень этого слова – БУРТИ – означает мяч, а само слово – МЕСТО ДЛЯ ИГРЫ В МЯЧ. Вот оно что! Наши предки именно здесь занимались спортом, играли с мячом (или в мяч). Было ли это конное поло или, может, ножной мяч, то есть футбол, как его окрестили англичане, провозгласив себя родоначальниками этого всемирного безумства, а на самом-то деле, почему этот ножной мяч, или ПЕХБУРТИ, не мог родиться допреж всех заморских стран именно здесь - кто знает, почему бы и нет? История имеет много гитик, версий, домыслов, помыслов и замыслов, как говорил шутя мой муж, любитель и редкий знаток истории. В любом случае, сам факт сохранения древнего названия в бушующем море бесконечных переименований заслуживает внимания и уважения.

Вот наглядный пример безудержного зуда переименований: на протяжении жизни одного лишь поколения небольшая, узенькая, извитая улочка в центральном районе Тифлиса называлась Полицейской, после советизации – Милицейской, затем Накашидзе, а нынче – Шота Нишнианидзе, по имени жившего здесь поэта. Будем  надеяться, что теперь это навсегда. Впрочем, если на этой улице, в одном из его старинных домов, уже родился на свет и спит в своих памперсах младенец, которому со временем суждено стать Нобелевским лауреатом, то ещё неизвестно, в какую сторону качнётся чаша весов – переименовать или нет… Стоп, стоп, стоп! – ведь я пишу воспоминания, а не предсказания или прогнозы.

Отрадно уже то, что Сабуртало, сохранив древнее название, совершенно изменило свой смысл и содержание. Из городской окраины со знаменитым рынком-барахолкой, где в годы войны можно было купить абсолютно всё, что душе угодно, – от стоптанных туфель и дырявых бальных перчаток «моей прабабушки, фрейлины и т.д.» до золотого кольца, картины или антикварной посуды – он превратился в центральный, престижный и дорогой район с новыми  современными домами, прекрасными улицами, магазинами, парками.

Вообще-то, процесс переименования – это серьёзное мероприятие, включающее в себя проблемы не только исторические, политические, культурные, но и нравственные, когда мораль должна главенствовать над другими составными элементами этого сложнейшего понятия. На мой взгляд, об этом можно было бы написать интереснейший философский труд. Если моё утверждение покажется надуманным, я попробую убедить в своей правоте, рассказав совсем простую историю.

Не знаю, как это было в России, а вот в младших классах тбилисских школ моего детства существовал обязательный предмет – музыка. В нашей, 101-й средней, школе, вёл эти уроки Александр Семёнович Пампалов, бывший солист нашего оперного театра, отличный музыкант и прекрасный  педагог. Подробно о нём я писала в своей книге «Фантомные боли памяти». Здесь лишь коротко напомню: он знакомил нас с биографиями композиторов, сюжетами опер, разучивал и сам пел с нами песни, марши, гимны. Тогда гимном СССР был «Интернационал», и мы, выучив слова, с удовольствием пели эту прекрасную мелодию. Среди прочих, большим успехом у нас, особенно у мальчишек, пользовались песни времён Гражданской войны: «По долинам и по взгорьям», «Конница Буденного», забытая сегодня напрочь песня А.Александрова «Эшелонная», где были такие слова: «за Царицын, за Царицын дни и ночи будем биться, пики с пиками скрестя» и другие.

Кстати, когда в очередной раз вспыхивает дискуссия о переименовании Волгограда в Сталинград, почему-то все забывают о первоначальном названии города, о жестоких, продолжительных братоубийственных боях за Царицын, о павших «красных» и «белых». Видимо, очень хочется очистить свою историю от крови, срезать и выкинуть из неё неприглядный эпизод, как прогнивший кусочек картофельного клубня, чтобы смаковать оставшееся.

Вот, опять воспоминания притащили ко мне то, чего я не видела и помнить-то не могу. А хочу рассказать об ещё одной песне Александрова, где слова Лебедева-Кумача воспевали величие партии большевиков. Она так и называлась: «Гимн партии большевиков». Мы учились уже во втором классе, когда гимн только-только появился. Шёл 1938-й год. Что помню, то помню. Тут всё без дураков. Под руководством Александра Семёновича мы выучили слова, мотив и торжественно пели гимн на обязательных школьных утренниках 1-го мая и 7 ноября.

Прошло около шести лет. Великая отечественная война победно двигалась к своему завершению, а мы всё пели любимую мелодию Интернационала. И тут вдруг вождь решил сменить гимн страны. Может быть, для того, чтобы в звуках Победы не звучало никакого интернационала, а чётко и однозначно индивидуализировалсь наша законная заслуга в деле разгрома фашизма. Вот тут-то и началось то самое переименование! Наши композиторы, в том числе и сам Дмитрий Шостакович, наперебой предлагали на конкурс свои варианты мелодии будущего гимна СССР. Но вождю, видимо, хотелось хотя бы в музыке сохранить главенствующую и руководящую роль бессмертной партии, и он выбрал музыку Александрова к уже бездействующему к тому времени гимну партии большевиков. И произошло переименование!

Так родился новый гимн СССР с новыми словами, но почти прежним смыслом, поскольку два борзописца, сочиняя текст, постарались не очень его менять. Но чуда не случилось – не понял народ стихотворцев, учить новый текст не хотел. Как говорится, не пошёл гимн в народ, не лёг на душу ни мотив, ни текст, хоть ты лопни. А годы шли, кое-кто кое-где что-то бормотал, мычал, имитировал активное пение, и тут случилась смерть вождя, за ней ХХ съезд той же самой партии, всякие разоблачения и, как следствие, оправданное и законное молчание, ну просто песня без слов: музыка Александрова играет, народ стоит по стойке «смирно», слушает и молчит – не славить же Сталина, если его уже успели внести и вынести из Мавзолея. Вот какое получилось переименование. Пришлось дружной парочке борзописцев переделывать текст – всё то же, но без Сталина.

Лиха беда начало – дальше пошло-поехало: развалился СССР, а вкусы руководства не изменились, и оставшийся в живых последний текстовик-приспособленец (ибо текст с новым словом РОССИЯ следовало теперь приспосабливать) соорудил очередную поделку. Получилось точно так, как у Ляписа-Трубецкого: «Служил Гаврила почтальоном, Гаврила письма разносил… Гаврила ждал в засаде зайца, Гаврила зайца подстрелил… »  и т.д.

Теперь мы имеем гимн, слова которого обязаны знать наизусть и при случае гордо петь. Только радости никакой, потому что получилась обыкновенная поделка, когда из ермолки брюки кроют. А жаль. Красивая страна достойна красивого во всех отношениях гимна.

Вот какое коварство может таить в себе любое переименование. Надо быть очень осторожными.

А Сабуртало с честью устояло и, сменивши содержание, сохранило своё имя.

Дедушка продолжал привычно ходить на рынок, менял инструменты на деньги и обеспечивал себе и бабушке спокойную жизнь. Вскоре очередь дошла до гвоздей, мысль о которых ему и в голову не приходила, но оказалось, что спрос на них был не меньший, чем на инструменты. А их в подвале скопилось видимо-невидимо – огромных, больших, средних, маленьких и малюсеньких, новеньких и чуть погнутых, блестящих и слегка покрытых лёгкой ржавчиной.

Он очищал «шкуркой» ржавчину, выпрямлял на маленькой наковальне неровности, и таким образом в ход шли как новенькие гвозди, так и «б. у.». Разумеется, цена разнилась, но всегда была доступна – это был незыблемый принцип дедушкиной торговли. Особым спросом пользовались шурупы, или винты (не знаю, как правильно их называть). Дед раскладывал гвоздики и винтики в бумажные пакеты, вернее, в такие маленькие треугольные фунтики, которые сам скручивал из старых газет, листков старых, ненужных блокнотов и буклетов.

Так мой дедушка работал и содержал свою семью, пока не случился у него инсульт, повлекший гемиплегию, то есть частичный паралич конечностей. Но и здесь он не сдался: сделал всё необходимое, чтобы восстановиться, с трудом, но начал ходить, отказавшись категорически от трости, самостоятельно спускался и поднимался по лесенке в семь ступенек, ведущих с балкона во двор. Остаётся только удивляться и поклониться его жизнеспособности, мощной адаптационной способности, как в физической, так и в социальной сфере. Он прожил после инсульта ещё два года, оставаясь абсолютно адекватным, только стал непривычно слезлив. Ушёл из жизни Саркис Вартанович в 94 года в полном сознании. Он знал, что бабушка телеграфировала в Москву, и дочь Нина уже выехала в Тбилиси. Он ждал её. На каждый звук оборачивался к двери, спрашивал, - кто? Когда бабушка поняла, что он может не дотянуть до приезда дочери, на очередной его вопрос – это Нина? – она ответила: «Да, Нина приехала!» Дед вздохнул, повернулся набок и скончался.

Дочь вошла в дверь ровно через пять минут…

Порой мне кажется, что я знаю об этом не по рассказам мамы, а была свидетелем всех событий и всё видела сама: вот мама выходит из такси с небольшим чемоданчиком, торопливо минует ворота, идёт по двору, спеша и спотыкаясь поднимается по лестнице на балкон, без стука входит в комнату, бросает взгляд на кровать и замирает – всё  кончено… поздно…

Я плачу. О ком? О дедушке? О маме? О том, что жизнь прошла и не будет другой?  Не знаю, не знаю… Мысли бьются в голове и бренчат, как сухие горошины в детской погремушке. А память, эта многоликая, своенравная, капризная особа, порой злопамятная, порой не в меру добрая, снова и снова вытаскивает из своих недр, как из ящика Пандоры, какие-то незначительные детали, пустяки и совсем уж пустячки, которые не имеют ну, никакого значения и смысла.

Вот, пожалуйста, такая чепуха.

Суббота. Я пришла к деду с бабкой с ночёвкой. Ещё идёт война, и обязательная маскировка пока не отменена. Завтра рано утром дедушка отправится на свой Сабуртало, а сегодня засветло он готовит свои фунтики с гвоздиками и винтиками. Вот уже лежат рядком на подоконнике эти самые бумажные фунтики, и на одном из них я читаю: «Молоховецъ Е.», а на другом: «груши в меду». Что это, откуда, почему на конце твёрдый знак, и кто такой этот Молоховецъ Е. – Егор? Ефим? Еремей? Вопросы вылетают  из меня, как осиный рой, грозясь вцепиться в дедушку. Но не таков мой дед, чтобы отступать перед трудностями: заметив только, что это странички из разодранной книжки, которая почему-то без дела валяется в подвале среди его инструментов, он отсылает меня к бабушке. Я бегу к ней, и тут следует длинный, подробный, взволнованный рассказ о том, собственно, с чего я и начала своё повествование, но только ярче, красочней, эмоциональней, ибо бабушка не только свидетельница, но и в какой-то степени соучастница тех давних событий, и память её на совершенно законных основаниях хранит их, ничего не добавляя, не придумывая, ну, может быть, чуть-чуть домысливая. Но так ведь всегда бывает…

И опять проходят годы – то ползут, то бегут, то буксуют, то взлетаю и парят в воздухе, чтобы потом упасть, грохнуться оземь, замереть на время. Словом, жизнь идёт.

Моя дочь Нина, рождённая в какой-то степени по настоятельной просьбе моей мамы Нины и повторившая её внешность и характер, совершенно неожиданно вышла замуж за уроженца Бразилии, потомка испанских конкистадоров, человека удивительной работоспособности и просто редкого трудоголика. Эти черты его характера органично сочетаются с искренностью, обаянием и доброжелательностью. Он стал мне абсолютно родным и любимым человеком, без участия которого мне трудно представить, как бы я адаптировалась в своей новой (другой?) жизни в Италии. Это человек, о котором можно сказать, не в обиду ему, что при переходе через лужу, он разворачивает морскую карту.

Однажды, обустраивая мой быт, ввинчивая в стенку очередной винт, он сказал, что на его родном, португальском, винт называется парафузо. Почему-то это слово на слух мне глянулось (слово может глянуться?) до такой степени, что я его запомнила – в нём была улыбка, необъяснимая радость и забавная вальяжность, так и виделся некто пузатенький, сытенький, развалившийся в кресле с сигарой меж толстых пальцев. Стоило произнести его, и треск сухих горошин в голове словно бы утихал. Вот я и придумала для забавы такой легкомысленный финал к своим воспоминаниям о дедушке, Саркисе Вартановиче, удивительно талантливом человеке, истинном созидателе, вынужденном в конце жизни раскладывать парафузо по фунтикам, чтобы выжить.

 

ПАРАФУЗО

Народом любимый, семьёю хранимый,

Жил Парафузо, властью ценимый.

Он верил в одни только радости

Без примеси всякой гадости.

Почтенный синьор Парафузо

Не ждал от жизни конфуза,

А всё же случилось так,

Что попал наш бедняк впросак.

Жена его Парафузия –

Она уроженка Грузии –

Любила песни и пляски

И даже в детской коляске

Выгуливая сына,

Наполовину грузина,

Пела ему громко

Голосом своим звонким.

Ребёнок, малыш, карапузик

По имени Парафузик

Вдруг выскочил из коляски –

Ему надоела тряска –

И побежал вприпрыжку,

Прихватив из коляски книжку.

А книжка была запрещённая,

Из далёких краёв привезённая.

Зная всё это, мать

Пустилась за сыном бежать.

О Боже, Москва – Воронеж!

Да разве его догонишь?

Он с кровью грузинской, юркий и вёрткий,

С ним справиться может только отвёртка.

А в доме своём синьор Парафузо

Лежит на диване, выставив пузо,

Гладит его и в уме рассуждает:

«Где же так долго сыночек гуляет?

Мой винтик, мой шпунтик, кровинка моя,

Железка моя бриллиантовая.»

В истории этой событий много,

Одной мне не справиться без подмоги.

Скажу лишь очень кратко –

В семье, наконец, всё гладко:

Малыш Парафузик

Ест свой арбузик,

Жена Парафузия

После конфузии

Медленно входит в норму,

Восстанавливает форму.

Сам Парафузо жену обожает,

Сына за шалости не упрекает.

А книжку для безопасности

В тревожный период гласности

Порвали всю на листочки

До самой последней точки…

Спустя только годы

И навеки утекшие воды,

Однажды вдруг все спохватились:

Книжка была безопасная

И даже бесспорно классная.

Эх, что теперь вспоминать,

Вашу и нашу мать!

Такой вот печальный конец

У книжечки Молоховец…

 

Нелли   Осипова (Лиманова )

Турин  2015