Жизнь с Драконом

29-08-2020
  • Вышла первая биография Георгия Петровича Щедровицкого "Методолог". Ниже - выборка оттуда. В.ЛебедевGP-bookЭта книга о жизни Щедровицкого Георгия Петровича, русского гения, методолога, философа, ученого.
    Автор, Матвей Соломонович Хромченко, журналист, сын солиста Большого театра Соломона Марковича Хромченко. Матвей Соломонович писал о советской науке и ее персонажах по долгу службы. Однажды встретившись с Георгием Петровичем Щедровицким, стал его фактическим и единственным биографом. Занимался этой работой как главным делом жизни.Редактор Тимофей Сергейцев
    GP

    Родила мальчика Капитолина Щедровицкая, в девичестве Баюкова, 23 февраля (1929), в очередную годовщину Красной Армии, а посему слегка ошалевший от счастья папаша предложил назвать сына... Краскомом! Всепобеждающим Красным Командиром. Предложил, не задумываясь, как это повлияет на судьбу крохи.

    Впрочем, этого на самом деле не знают ни всемогущие научники, ни отвергаемые ими астрологи. Не исключено, что столь звучное имя было выбрано потому, что день рождения сына совпал со знаменательным для семьи юбилеем. За десять лет до того будущий отец добровольцем ушел на фронт защищать революцию, в мирную жизнь вер-нулся с двумя ромбами в петлицах, а это означало, что Петр Щедровицкий завершил воинский путь в должности (звании), равной командиру дивизии (генералу).

    Но мог быть и другой мотив. Не исчерпав еще наивный энтузиазм, советские граждане в те годы вписали в метри-ки новорожденных множество доселе неведомых миру имен. Мальчиков объявляли Владленом (сочетая имя Вождя с его же псевдонимом), или Марэнгом (оба Основоположника), или Лемаром (Продолжатель с Основоположником), или Мэлором (скрестив, по Мичурину, первые буквы фамилий Великих с их деянием, а именно Маркс – Энгельс – Ленин – Октябрьская Революция), и даже Проре (Пролетарская революция)! А еще того пуще измывались над девочками, называя их Октябри-нами, Индустриями, Тракторинами и... Даздрапервами – Да здравствует Первомай!

    Так что не было в умопомрачении папаши никакой крамо-лы. И вписано было бы в метрику уникальное имя (а интересно, как бы он окликал младенца в приливе нежности – Краскомчиком?), да только категорически не согласились Капочка, а также ее сестра, младенцу ставшая тетей Панной, и властная бабка Роза. Объединив усилия, они убедили-таки Петю отказаться от скоропалительного решения, предложив прекрас-ную, на мой взгляд, замену – Георгий! Освященный вековыми традициями Победоносец всегда и во всем должен превосхо-дить любого Краскома.По мере того как он взрослеет, друзья, коллеги, сподвиж-ники будут промеж себя звать его всяко: и Юркой, и Щедрым, и почему-то Федором, а чаще всего – ГП, «именем», данным ему в университете ближайшими друзьями, тогда – единомышленниками.

    Главным увлечением мальчика были книги. Книги – прежде всего. Однажды Георгий Петрович скажет:

    – Я научился читать года в четыре, и примерно с пяти лет чтение стало моим основным занятием. Я читал с утра до вечера и с вечера до утра. Сначала у матери была какая-то программа выдачи мне книг, но уже через полгода от нее не осталось и следа. Я читал без разбора: детские книги, взрослые, «от-крытые», «закрытые» – все, что попадало под руку.

    Он сменит семь школ – в Москве. Два года будет чемпионом Москвы по лыжам на дистанции 25 километров. Летом 1946 года получит серебряную медаль. Осенью поступит на физфак Московского университета. С 3-го курса физфака добьется перевода на философский факультет (с потерей года). Женившись, начнет работать учителем в школе (физика, логика, психология), где его изберут членом комитета комсомола и бюро райкома ВЛКСМ.
    Конечно же, ему в очередной раз повезло, на сей раз тем, что родители, получившие классическое гимназическое образование, а потому понимавшие значимость домашней библиотеки, заботливо пополняли ее и в мрачные советские годы. В стране создается Главное управление по делам литературы и издательств – незабвенный Главлит, ухоглазый колпак над отечественной литературой. А рядом действует столь же бдительная Крупская, которой муж поручит «дело просвещения Руси». Эта, по отзыву Романа Гуля, «духовно и интеллектуально весьма ограниченная советская леди (грубее – партийная дура-начетчица) издала один за другим три циркуляра, исключительно замечательных тем, что они говорили ясно каждому, что бестиарий начался». И ладно бы только «злобствующий» эмигрант – в ноябре следующего года Максим Горький, фактический сторонник режима, напишет из Сорренто Владиславу Ходасевичу: «Из новостей, ошеломляющих разум, могу сообщить, что... в России Надеждою Крупской ... запрещены для чтения Платон, Кант, Шопенгауэр, Вл. Соловьев, Тэн, Рескин, Ницше, Лев Толстой, Лесков...». Поэтому в Советском Союзе до 50-х не издавали Есенина, углядев в его творчестве «религиозно-патриархальную, в сочетании с уличной, психологию». Не поощряли чтение Достоевского, «носителя вредных, махрово-консервативных взглядов». Александра Блока записали в «представители упаднической буржуазной культуры декадентского толка». Запрещали Михаила Булгакова, Волошина, Гумилева, Мандельшта-ма, Цветаеву, Платонова, Ахматову, Пастернака...Так что если б не родительская библиотека... Как-то вспомнив ее, ГП назовет имена: Жюль Верн, Джек Лондон, Диккенс, Вальтер Скотт, Фейхтвангер. И трилогию деятеля Парижской коммуны Жюля Валлеса, «невероятно интересную и очень поучительную». А также «одну из прекрасных, на мой взгляд, книг для детей» Александра Волкова – биографическую повесть о Джордано Бруно, который «взошел на костер и, тем самым, в бессмертие»! Особо выделит мало кому с тех пор известную Анну Антоновскую – ее книгу «Великий Моурави», историю жизни знаменитого государственного деятеля Грузии, он не только прочтет, но и будет прорабатывать едва ли не так же, как в старших классах... «Капитал» Маркса. И не столь существенно, кого он с полки снимает, «Айвенго», «Кима» или «Похождения Кожаного Чулка». Куда важнее, что, начиная читать, он тут же погружается в жизнь вымышленных героев или исторических персонажей, и она становится для него реальней и значимей, нежели та, что течет за стенами дома. И так – с личным отношением, то есть предельно субъективно, – он будет читать все книги: научные, философские, любые; слушателям очередной лекции скажет: «Без переживания прочитанного у вас никогда культуры не будет».

    Через много лет, обсуждая в Пятигорске на семинаре по герменевтике у Виктора Литвинова сложности понимания, он скажет, что никак не мог заставить себя читать «Дон Кихота», а вот «Мастера и Маргариту» перечитывает с удовольствием, пояснив, что для него этот роман – «действующее произведение», то есть объясняющее, «как надо жить и действовать»:– Я никогда не делаю разницы между жизнью и книгой, то есть для меня книги были учителями жизни.

    Принцип, вскоре начавший определять его поведение, он вычитает у Салтыкова-Щедрина: есть жизнь, а есть концер-ты – видимость жизни с переливанием из пустого в порож-нее, сплошная «коммуналка». Для него они бессодержательны, а потому неинтересны, и он будет от них, например, от ритуальных походов к родственникам, решительно отбиваться, даже идя на конфликты с родителями. Спустя годы скажет: «Я вижу смысл своей работы и ценность ее, внутреннюю ценность, в критицизме вообще. У меня это было всегда». И, вспомнив фразу горьковского персонажа: «Я в мир пришел, чтобы не соглашаться», – добавит: «С чем, как – неважно. Со всем не соглашаться. В том, чтобы не соглашаться, – в этом и состоит смысл».
    Питерский дядя, что-то такое в странном племяннике разглядев, привезет ему в подарок восемь томов «Истории XIX века» Лависса и Рамбо. «Именно они... – скажет через сорок лет ГП, – ...стали моими настольными книгами. С тех пор я увлекся историей, и все детство непрерывно не то чтобы изучал, а жил ею... Все, что развертывалось у нас, я понимал и осознавал сквозь призму этих исторических аналогий».
    Просто Германия и СССР немножко, на ноздрю, вырвались вперед. И это ждет всех, включая гордую Британию. Это есть необходимость развития человеческого общества, черт побери...

    К такому выводу он пришел еще в юности:– А дальше передо мной стоял вопрос – как жить? И я понял одно. Что должен на все это наплевать, поскольку тоталитарная, не тоталитарная.... И обратите внимание, выяснилось, что условия, в которых вы живете, несущественны, если вы имеете содержание жизни и работы. Иметь его надо!
    – Помяните мое слово, – говорил он ученикам и коллегам, – настанет время, когда вы получите возможность сказать все, что думаете, но побеспокойтесь, чтобы тогда вам было что сказать! – Нам ведь нужен этот тоталитаризм, чтобы мы могли говорить: «Вот если б я жил “там”... я бы ох сколько натворил!». Нет, если у вас что-то есть за душой, то можете развернуться и здесь. И вроде бы я есть живое доказательство этого, поскольку работаю-то я в философии все время. И оказывается – можно работать»...

    Один его ученик утверждал, что Георгий Петрович, всегда стремясь добиться понимания слушателей, часто их своими заявлениями эпатировал, а что до тоталитаризма, то впитал к нему ненависть с молоком матери, именно эта ненависть диктовала ему принципы жизни и деятельности. Но как социальный мыслитель, определяя суть тоталитаризма как диктат Всеобщих Организационных Структур и осознавая их как историческую неизбежность, да еще считая, что «организация есть такая же ценность нашей культуры, как и все остальное», утверждал:– Это такой же закон, как солнце всходит и заходит. Вы никуда от их развития не уйдете, и выход состоит только в том, чтобы человек победил в соревновании с ними. Единственный способ выскочить из западни – сделать индивида сильнее. Должна наступить эпоха соревнования: усиление Организации должно сопровождаться усилением человеческих индивидуально-личностных потенций...
    Великий народ великой страны верит в научные бредни и мечтает о равенстве – вот уж поистине: «Люблю отчизну я, но странною любовью!». Но не такие противоречия его волновали, тем более что подобные мечты и бредни разделяли – и продолжают разделять – отнюдь не только в его стране. Дожив до перестройки 80-х, он предвидел, что «это только начало, а дальше разруха будет крепчать», а потому не обольщался, не впадал в эйфорию, как миллионы его сограждан, напротив, призывал осознать, что нам всем пережить еще предстоит:

    – Началась буржуазно-демократическая революция, потом произошел октябрьский переворот, и мы с вами вернулись к административно-бюрократической, то бишь феодальной системе... и это есть наша история.

    Из другой лекции:

    – Я полагаю, что наше существование до 17-го года было вполне нормальным, и если бы не акция большевиков, то мы жили бы со всем миром в цивилизованном обществе, как сегодня говорят...– Большевики, проектируя вечное устройство, – или то, что я называю вечный феодальный строй с крепостной зависимостью для всех людей, – утверждали, что это и есть нормальное состояние будущего и всякого общества. Но все это – изначальный обман... [Хотя] как планировали, так и сделали...– Я каждый раз говорю в духе одного философа, он сказал: «Эй, какая подлость здесь, раньше и предположить не мог, что такое может быть!». Вот в этой логике я постоянно спрашиваю: как это им, большевикам, удается? За что ни возьмутся, все уничтожают вокруг себя, такая совершенная команда по уничтожению всего и вся.
    В другой раз как бы вскользь заметил:– Мне ближе всего образ немолодого таможенника из фильма «Белое солнце пустыни» и его слова: «...за державу обидно!».

    ГП переходит к объявленной теме. Но что-то в полемике его не удовлетворило, и на следующий день он начинает лекцию с возврата к той коллизии:

    – После нашей первой встречи я много размышлял над вашими замечаниями: «Как это вы, интересно, в период сталинских репрессий могли чем-то заниматься, когда кругом были такие кошмары, людей сажали?». Я ответил: «О каких кошмарах вы говорите? Это сейчас вы читаете и знаете, что были кошмары, а тогда никаких кошмаров не было. Жизнь текла нормально. Люди исчезали, но это все равно не было кошмаром. Однако я понял одну вещь и теперь воспринимаю тот ваш вопрос по-другому: не как мы жили, а как я определялся по отношению к тем событиям. Повторяю еще раз: события тех лет были преступлением против народа и страны.
    Смысл моего вам ответа состоит в том, что когда мы переходим, как писал Маркс, к отношениям прямого господства одних людей и групп над другими, то формы репрессии и геноцида становятся нормальными производственными отношениями. И поэтому я снова повторяю: нормальные условия были – нормальные производственные отношения...".

    Но «людям ведь надо жить и работать», и он делает следующий шаг, говоря, что как бы мы (или вы – нынешние) к этому ни относились, в те годы изменение «процессов, явлений и событий лежало за пределами возможностей нашего действия»:

    – "И поэтому смысл вашего вопроса теперь для меня разворачивается так: «Почему вы не завернулись в простыню и не поползли на кладбище?». Но не надо заворачиваться в простыню, уважаемые коллеги – процесс этот только начинается... [Напомню читателю: это ГП говорит на пике горбачевской перестройки. – М.Х.] Так бы я ответил и призвал бы вас относиться к этому как к некоторой норме социальной жизни, в которую вступает современное общество....".

    Итак, август – сентябрь 1946-го – залп партийных постанов-лений: «О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению», «О кинофильме “Большая жизнь”», «О журналах “Звезда” и “Ленинград”», начало травли Ахматовой и Зощенко.Спустя год – «суды чести» над профессорами Роскиным и Клюевой, якобы продавшими американцам секрет лечения рака, министром здравоохранения Митиревым и академиком-«шпионом» Париным.Математическая логика объявлена буржуазной наукой. Статья в «Правде» о «советском патриотизме» и «низко-поклонстве перед Западом» дает старт кампании расправы с «безродным космополитизмом».
    С.Михалков мигом сварганит басню «Две подруги» с прогремевшим на весь мир финалом: «...а сало русское едят». Постановлениями «Об опере Вано Мурадели “Великая дружба”» и «Об упаднических настроениях в советской музы-ке» начинается преследование «декадентов» и «формалистов».

    Начав с музыки, «формализм» принялись искоренять во всем, от литературы до логики. По той причине, что «коллектив не сумел твердо встать на путь социалистического искусства», закроют Камерный театр. С инквизиторских сессий трех академий наук – ВАСХНИЛ (сельскохозяйственной), АН СССР и АМН СССР (медицин-ской) – начнется разгром отечественной генетики, а за ней и других ветвей биологии и медицины. Тогда президент «главной» академии произнесет постыдные для ученого слова «буржуазное естествознание» и даже скажет, что «биологическое направление становилось базой... фашизма»! Погром в языкознании. Попытка «разоблачить буржуазную химическую теорию». Наконец, «ленинградское дело» члена Политбюро, замести-теля Председателя Совета Министров, Председателя Госплана академика Николая Вознесенского и входящих в его окружение «врагов народа».
    Этот неполный перечень событий, потрясших страну, венчает «дело врачей-убийц», которых от неминуемой гибели спасет лишь смерть «кремлевского горца».
    Все это не могло не коснуться Московского университета. Всех факультетов, но меня интересовали лишь те два, на которых учился Георгий Щедровицкий.
    Весной 1946-го с физфака «исчезает» прошедший фронт преподаватель основ марксизма-ленинизма с редкой фамили-ей Туз: на занятиях по изучению четвертой главы «Краткого курса...» он вдруг переключался («Остальное вы, ребята умные, выучите сами») на Канта и Гегеля, затем, к недоумению студиозусов, начинал читать стихи Гете и Гейне. (См. лекции Г.П. Щедровицкого «На досках». – М.Х.) По доносу однокурсника арестован «за высказывания», исключен из университета и осужден на 10 лет по 58-й статье Уголовного кодекса – «измена Родине» – бывший офицер-фронтовик Том Тихоненко. Осенью арестуют студента философского факультета Константина Ярхо, через два года Виктора Красина, будущего правозащитника, оба с курса Бориса Грушина:– Витя собрал кружок, где обсуждал индийскую философию, за это ему «шьют» не просто идеологические извращения, а диверсию. Следом забирают Славу Стороженко, сына чешского математика и философа Кольмана.
    Из комсомола и университета исключают группу перво-курсников, читавших и обсуждавших Достоевского: автор «Бесов» не запрещен, но «не в чести».

    Официально не запрещены Кант с Гегелем, но студентам-филологам «не рекомендованы», а замеченные в чтении с филфака изгнаны.Не запрещена «Теоретическая логика» Гильберта с Аккерма-ном, к социальной проблематике непричастная. Однако за пе-ревод этой книги, что расценено как вредоносная пропаганда, ошельмованы профессора Софья Яновская и Валентин Асмус, а из педвуза за ее чтение выгонят чересчур любознательных студентов, не ведавших о беде университетских профессоров.

    Маразм крепчал и «падал стремительным домкратом» – низкий поклон Ильфу с Петровым, чьи «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» спасали от погружения в беспросветный идиотизм тысячи студентов. Но миллионы успевали заразить-ся духом ильфо-петровской Вороньей слободки, граждане ко-торой выпороли «интеллигента» Васисуалия Лоханкина, при-дравшись к тому, что он не гасит свет в туалете. Из комсомола и университета исключают группу первокурсников, читавших и обсуждавших Достоевского: автор «Бесов» не запрещен, но «не в чести». Официально не запрещены Кант с Гегелем, но студентам-филологам «не рекомендованы», а замеченные в чтении с филфака изгнаны. Не запрещена «Теоретическая логика» Гильберта с Аккерманом, к социальной проблематике непричастная. Однако за перевод этой книги, что расценено как вредоносная пропаганда, ошельмованы профессора Софья Яновская и Валентин Асмус, а из педвуза за ее чтение выгонят чересчур любознательных студентов, не ведавших о беде университетских профессоров.

    Маразм крепчал и «падал стремительным домкратом» – низкий поклон Ильфу с Петровым, чьи «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» спасали от погружения в беспросветный идиотизм тысячи студентов. Но миллионы успевали заразиться духом ильфо-петровской Вороньей слободки, граждане которой выпороли «интеллигента» Васисуалия Лоханкина, придравшись к тому, что он не гасит свет в туалете. В конце прошлого века некий политтехнолог, объясняя «подлинный» смысл мюзикла «12 стульев», объявил, что роман, якобы написанный по «верховному заказу», работал на советскую идеологию. Мол, авторы разоблачали и дворянство (Киса Воробьянинов до революции был предводителем уездного дворянского собрания), и интеллигенцию (придурковатый инженер Щукин, Лоханкин, безымянные художники, мгновенно откликавшиеся на заказы провинциальных божков писать их портреты), и «опиум для народа» (священник Федор – стяжатель и жулик).

    Не собираясь спорить с недоброкачественной, мягко гово-ря, версией (это дело историков литературы), я лишь скажу, как читали эту особую дилогию в начале 50-х. Не только читали – запоминали и сдавали друг другу «экзамены» на знание текста!Знать не зная, что прототипом Бендера был якобы одесский чекист, оставляя за скобками социальные и культурные знаки, мы симпатизировали герою традиционного плутовского романа, причем не за его манеру обращения с остальными персонажами, которые пасовали перед его хамским напором и позволяли собой помыкать. Он привлекал нас тем, что позволял себе быть свободным от советского «общества», и в этом смысле противостоял Системе, хотя этого слова мы тогда еще не знали. К тому же там действовали и другие персонажи, позволяв-шие себе – и нам! – смеяться над советской властью. Чего стоил хотя бы бывший присяжный поверенный Старохамский, ощущавший себя свободным только в сумасшедшем доме: «Что хочу, то и кричу. А попробуйте на улице!». Или кто еще мог бы растиражировать: «Вот наделали делов эти бандиты Маркс и Энгельс» – и т. д. И потому еще раз: благодарность авторам!

    Владимир Набоков, на дух не принимающий «советскую словесность, от которой исходит запах тюремных библиотек», исключение сделал лишь для трех книг, в том числе дилогии Ильфа и Петрова. А Надежда Мандельштам, размышляя «о том, почему мы остались жить, хотя все толкало нас на самоубийство», вспомнит среди прочего не только «более глубокую вещь» – пьесу «Самоубийца» Николая Эрдмана, но и ильфо-петровские «Стулья» (хотя и упрекала авторов за Лоханкина).

    После смерти генералиссимуса отнюдь не юридический приговор своей alma mater вынесет аспирант Александр Зиновьев: «Наш факультет – это место, где на головы студентам надевают презервативы, чтобы они не могли оплодотворить науку!». Замечу, что эта его хохма, в пивном баре сада «Эрмитаж» прозвучавшая, была не первой. В 1949 году, еще при жизни кремлевского фараона, а потому куда более страшном, в университетской курилке однокашники заспорили о причинах поразившей страну засухи, и он, тогда еще студент, хмыкнул: «Двести миллионов набрали в рот воды и не выпускают»!.. Кто-то настучал в Комитет Глубокого Бурения, стали допрашивать свидетелей. Но не было среди них сопляков: эти ребята помимо фронта прошли Смерш (тем, кто не знает: советская военная контрразведка «Смерть шпионам». – М.Х.), и когда их спрашивали: «Было?» – они отвечали: «Не было!» – «Как не было? Ты же там стоял!» – «Да было бы, я первым пришел бы и сказал, а раз не пришел, значит, не было».

    Помочь оплодотворять науку должна была логика, для чего профессора Валентин Асмус, Михаил Строгович и Константин Бакрадзе написали свои учебники. Легенду о том, с чего все началось, поведал мне Анатолий Тюков (студентом университета вошедший в Московский методологический кружок), сам ее слышавший в чьем-то пересказе. В идеологических кругах готовилось обсуждение – точнее, осуждение – книги философа Георгия Александрова «История философии» (позже она станет поводом для знакомства Щедровицкого с Зиновьевым). Кто в сие действо был вовлечен, ночами прислушивался к звукам на лестничной клетке. Плохо спал и профессор Асмус. Очередная ночь, звонок в дверь, профессор открывает, перед ним двое в штатском:– Вы такой-то?– Да.– Собирайтесь...
    Со спутниками по бокам он выходит на улицу, садится в поджидавшую машину. Его долго везут мрачными улицами, потом долго ведут темными коридорами, подводят к массивной двери, открывают, профессор входит в огромный зал и видит у противоположной стены... сидящего за столом Сталина. Едва не теряет дар речи, а тот произносит, словно продолжая начатый разговор:– Так вот, Валентин Фердинандович, понимаете, наш Совет Министров ну совершенно не умеет мыслить... Вы – известный логик, и у меня к вам огромная просьба: научите их мыслить! Прочитайте им курс лекций, вы же это прекрасно умеете.– Да, конечно, Иосиф Виссарионович, но мне надо...– Не надо, ничего не надо, начните прямо сейчас...Профессора выводят из кабинета, снова ведут темными коридорами, открывают очередную дверь и... перед ним огромная аудитория, заполненная людьми, сидящими, положив ногу на ногу, и все на одну сторону.
    По этому поводу – ремарка Анатолия Тюкова: «Это удивительно точная деталь: на всех групповых фото у моего отца, а он капитаном НКВД служил в личной охране Сталина, действительно все так и сидят... производит очень сильное впечатление». И две недели день в день, вернее – ночь в ночь, профессор читает высшим советским хозяйственникам курс формальной логики, домой его не отпускают, позвонить и о себе жене сообщить не дают, только кормят, поят и днем спать дают. Через две недели, после очередной лекции, его по тем же коридорам заводят в знакомый кабинет:– Огромная вам благодарность, дорогой Валентин Фердинандович, вы прекрасный курс прочитали, замечательный. И я надеюсь, что теперь Совет Министров будет хорошо мыслить и правильные решения принимать. У меня только одна к вам маленькая просьба: пусть все это останется между нами, не возражаете?– Конечно, Иосиф Виссарионович, я никому об этом не скажу.

    И точно: молчал как рыба об лед почти двадцать лет, проговорившись на банкете – то ли осмелев, то ли охмелев – лишь в 1965-м. Может быть, в спецхране хранится документ, из которого мы когда-нибудь узнаем, как оно было на самом деле.
    В те же годы на вопрос, что он будет делать, если перестройку «закроют», ответил:– Делать все то же самое, что и раньше делал до нее и безотносительно к ней. Поскольку это моя страна, и я за нее отвечаю. И бежать – некуда! Некуда и нельзя! Я же мальчик дворовый и считаю, что бегать – стыдно: драться надо... Я считаю себя перворазрядным ученым, но не может быть перворазрядных ученых в третьеразрядной стране!

    Но быть достойными гражданами в стране, где уважения к человеку испокон веков не было, задача сложнейшая... и все же необходимая:– Советский человек должен быть самым сильным человеком, поскольку живет в самых тяжелых условиях. В стране не должно быть лопоухих людей, глупых – люди должны быть умными, тогда они справятся и с тоталитарной организацией. Как, я не обсуждаю, но справятся, я в этом уверен. И стою на стороне индивида, считая, что он победит.
    Зиновьев рассказывал байку. Когда его эскадрилья вылетала в очередной раз, они договаривались: сегодня будем сби-вать «на Иванова», все, что собьем, спишем на него, ему дадут Героя, и мы выпьем. А завтра будем сбивать «на Петрова» – еще раз выпьем, еще раз закусим. А если приписывать каждому по правде, то никому ничего не досталось бы, и мы ни разу не выпили бы и не закусили...

    Не вызывает сомнений, что «отсутствующее» в архивах КГБ (ныне ФСБ) досье разбухло после того, как в квартире ГП на Петрозаводской улице был проведен обыск «с изъятием», о чем также имеются разные «свидетельские показания». Одно – академика Вячеслава Степина. В конце 60-х выпускник истфака Белорусского университета был в Москве на переподготовке в Институте повышения квалификации. Посещая семинары ММК (потом вел такие же в Минске), он приезжал к Георгию Петровичу для обсуждения интересующих его вопросов – «В этот период мы общались уже не просто как коллеги, но и подружились», а тот записывал их беседы, как обычно, на магнитофон.
    (Справка из ВИКИ: Московский методологический кружок (ММК) — философско-методологическая и интеллектуально-практическая школа выдающегося советского методолога и философа Георгия Петровича Щедровицкого, центр разработки системомыследеятельностной методологии и организационно-деятельностных игр. Кружок возник в 1958 году после раскола предшествовавшего ему Московского логического кружка. При жизни Г. П. Щедровицкого на протяжении более чем тридцати лет главной формой деятельности ММК были методологические семинары под его руководством – ред. ВЛ).

    Итак: «Когда команда ГБ пришла с обыском и увидела сплошь уставленные книгами полки, ряды папок с машинописными текстами и ряды магнитофонных пленок, изиономии офицеров стали весьма кислыми. Я понимаю, почему настроение у них сильно испортилось: эту библиотеку внимательно просмотреть и проанализировать не было никакой возможности. Поэтому они взяли на выбор некоторые распечатки прошедших семинаров и несколько катушек с пленками. На стеллажах стояли пленки с названиями типа “Рефлексивный вход”... и вдруг просто – “Беседы со Степиным”. По причине этой простоты взяли именно эту серию. Юра позднее звонил мне в Минск и спрашивал: “Ты не помнишь, что там было?” Я помнил только, что мы говорили о квантовой механике. “А не было ли там что-нибудь такое, ненужное?” Я отвечал: “Юра, я не знаю. У нас с тобой одинаковая полоса в жизни, мне тоже очень неприятно, что так получилось...” Но через некоторое время он перезвонил и сказал: “Все в порядке. Меня вызвали в КГБ, все, что взяли, возвратили и сказали: “Вы хорошо работаете, продолжайте работать!” Этим, к счастью, все и закончилось».
    Что подвигло Комитет на такую операцию»? По одной версии, ее спровоцировало «дело» издателей «Хроники текущих событий». Другую предложил Владислав Лекторский: якобы в ордере на обыск было написано, что у некоего студента МГУ нашли конспекты лекций Щедровицкого: криминал? А может, соседи настучали – добровольцев всегда хватало. В итоге заодно с бумагами и магнитофонными бобинами прихватили и пишущие машинки.
    Тот же эпизод живописует минский приятель Степина, участник нескольких игр сына ГП, Петра Щедровицкого, несколько лет проведший в эмиграции в США Валерий Лебедев:

    «(1972 г.) Приехали под вечер человек восемь. Один в штатском предъявил ордер на обыск и удостоверение личности. Майор КГБ. Говорил разные комплименты. Дескать, вы, Георгий Петрович, видный ученый. Вот по психологии что-то печатаете, о воспитании, про педагогику пишете. Говорят, очень умно и полезно. А сами такими делами нехорошими занимаетесь.
    – Какими – нехорошими?
    – Да вот, пишете всякое.
    – Вы же только что сказали, что пишу полезное.
    – Гм. Так это про воспитание. А про политику, что пишете?
    – Ничего не пишу. Политикой не занимаюсь.
    – Ну да, не пишете. Не писали бы, так мы бы сюда не приехали.
    – Ну коли уж приехали, не угодно ли чайку?
    – Потом. Сначала нужно посмотреть, что вы тут понаписали.
    – Ну давайте, смотрите.

    Вдоль стен по периметру стояли стеллажи с книгами и папками (в них – тексты семинаров за многие годы). И еще стеллаж с кассетами. Увидев обилие, майор недовольно крякнул. Это ж когда до чая доберемся. Но – дело прежде всего. Медленно пошел вдоль стены, вынимая то одну, то другую книгу, быстро пролистывал, иногда, растопырив, встряхивал ее, держа за корешок, страницами вниз. Юра с интересом наблюдал. Как рассказывал нам – в безумной надежде, вдруг оттуда выпадет заначка, какая-нибудь “десятка”, о которой он давно забыл.
    Увы. Ни майор, ни Юра ничего интересного для себя не обнаруживали. Но вдруг майор сделал стойку.
    – Ну вот, Георгий Петрович! А говорили, не занимаетесь политикой. Троцким интересуетесь?
    – Не интересуюсь.
    – Ай-ай-ай, Георгий Петрович. А вот эта книга – что такое, по-вашему?
    – Эта? Во всяком случае эта книга не Троцкого.
    – Нехорошо, Георгий Петрович. Вы же ученый, умный человек. Про педагогику пишете, детишек учите. У меня в руках – прямая улика. А вы отрицаете очевидное. Нехорошо.
    – Конечно, нехорошо. Нехорошо приписывать эту книгу Троцкому, когда автор – не Троцкий.
    – Как же не Троцкий, когда я сам читаю, автор – Троцкий.
    – Прочтите еще раз, только внимательно.
    – Троцкий!
    – Нет.
    – Георгий Петрович! Вы меня обижаете.
    – А вы меня – разочаровываете.
    – Знаете, что бывает за троцкизм?
    – Знаю, что бывало раньше.
    – Сейчас тоже по головке не погладят.
    – Чтобы не вышло у вас конфуза, давайте с вами еще раз прочтем имя автора. Читаем: Трои...
    – Троцкий!
    – Нет, еще раз и по слогам. Тро-иц-кий. Троицкий. Видите?
    – Тро-иц-кий. Действительно. Вот гад, а похоже-то как. А кто этот тип? Может, он ради конспирации?
    – Нет, это у него от рождения. Он вообще-то член-корреспондент Академии наук. Академик, проще говоря. Пишет о проблемах инопланетных цивилизаций.
    – Ишь ты! Тоже, значит, ученый. Вы уж, Георгий Петрович, извините. Ошибся малость. Служба такая. Я ведь сам ученых уважаю.
    И бережно поставил книгу на место.
    Но профессиональное чувство было уязвлено. И майор решил показать класс. Ясно было, что такой умный ученый, пишущий про воспитание и педагогику, не будет хранить крамолу на книжных полках. Известно, где они хранят тайное. Там, где никто не догадается. Кроме высоких профессионалов. И майор направился туда. Он засучил рукав по локоть и погрузил руку в глубины унитаза. Долго шарил в его коленном суставе. Отдуваясь, извлек свою щупальцу обратно и, в отличие от одного американца, ничего не вытащил оттуда. Георгий Петрович сардонически (это у него всегда получалось очень хорошо) усмехнулся.
    – Древние говорили: ин вино веритас (и любезно перевел: “истина в вине”). А мы скажем – веритас ин унитаз. И эта истина, веритас, сейчас в том, что пора нам выпить чай. Как?
    – Давайте.
    Юра ставил чайник, майор мыл руки. Остальные грузили мешки с произвольно выбранными папками, пишущими машинками и кассетами. Впрочем, кассет взяли немного. Одна из них была на коробке озаглавлена “Беседы со Степиным”.
    – Это о чем вы там беседовали? – спросил как бы между прочим майор, садясь за стол.
    – О философских основаниях квантовой механики.
    – Интересно будет послушать.
    – Конечно, обязательно послушайте...
    Я присутствовал при том разговоре о квантовой механике. Могу себе представить чувства майора после того, что сказал ему по поводу этого улова полковник.
    Чай пили все вместе и расстались очень дружелюбно. Будете здесь проездом – заходите. Обязательно. Спасибо. До свидания. Но папки потом не отдавали более года, а пишущие машинки, кажется, и вовсе не вернули. Дружба – дружбой, а вещдоки – врозь...».
    GP2

     Типичное, немного ироническое выржение лица ГП

     

    Смех, спустя десятилетия порожденный «изящной» словесностью, в любом случае предпочтительней страха, да и закончилось все куда лучше, чем могло бы, никаких санкций не последовало, даже, редчайший случай, извинения принесли. А ежели всерьез, то, когда сыскари на третьи (!) сутки обыск завершили, ничего не найдя, ГП сказал им: «Я же говорил вам, что ничего запрещенного у меня нет?» И получил ответ: «Мы это знали, зато теперь это документировано!». То есть официально признано, что деятельность Кружка не идеологическая, не политическая – на нее граждане СССР не имели права: все, что вываливалось в пространство идеологии, вызывало «симметричный ответ». Вот, скажем, пока физики-атомщики проявляли инакомыслие в художественной сфере, поддерживая оппозиционное соцреализму искусство, власть на это глаза закрывала. Но стоило Андрею Сахарову перейти дозволенную грань, как в ход была пущена машина подавления, после 1953-го чуть проржавевшая, но почти столь же жестокая.

    Впрочем, то, что «колпак» навис уже над Логическим кружком, секретом не было ни для кого: посланцев всепроникающего ухоглаза члены семинаров знали в лицо. Один, посещая заседания Комиссии и ни бельмеса в дискуссиях не понимая, вопросов, боясь себя не разоблачить, не задавал, однако его с ходу выдал ужас в глазах. Не задавал вопросов, что-то быстро строча, и «прикомандированный» к системно-структурному семинару плешивый мужичок. Да ладно бы только в публичных – агенты «страдали» и в домашних семинарах: Нинель Непомнящая вспоминает, что их «родимый стукач» даже ходил с ними в кафе «Прага», где в отличие от всех почему-то пил не кофе, а чай. Кстати, в иные годы семинары проходили едва ли не во все дни недели, и помимо тех, что вел ГП, организовывали его ученики. Сколько же в них «трудилось» соглядатаев? И не пожалеть ли несчастных – у них же должны были шарики за ролики ехать. Получали ли они за работу на «вредном производстве» молоко? Или валерьянку? Или спасались по древнему русскому обычаю? Хотя в содержание они, скорее всего, не въезжали: некий «филолог Владимир Владимирович» как-то сказал Вере Даниловой (стала членом Кружка в середине 1970-х), что всерьез интересоваться обсуждаемыми проблемами опасно – «может крыша поехать».
    Напомню, ее в Кружок приняли лишь после тщательной перепроверки. Но не прошло и пары недель, как сокурсница передала Вере «конфиденциальную» рекомендацию комсорга, что если не перестанет ходить на эти семинары, то может из аспирантуры вылететь и уж точно не получит хорошего распределения. Как же они проникали? Кто их рекомендовал? А ведь особо не таились: Анатолий Пископпель помнит, как кто-то из участников домашнего семинара, имя не упоминалось, написал донос, из инстанции его переслали ГП с требованием ознакомить коллектив с содержанием письма, он, открывая заседание, текст зачитал и, не обсуждая, тут же перешел к теме семинара. Кстати, Даниловой диссертацию защитить разрешили, но по распределению отправили в Орел, где она «узнала», что Георгий Петрович – лидер диссидентов, не арестованный потому, что сын генерала! А после истерики с арестом Щаранского мы, как вполне возможный сценарий, всерьез обсуждали возможные повороты судьбы, поскольку все были засвечены. Шутя, но говорили, что пора вслед за Щаранским сухари сушить... любая провокация – и все. Иллюзий не было: если понадобятся идеологические враги – вот они мы.
    Понятно, что коль скоро осведомители проникали даже на домашние семинары, то в играх, участников которых никто не проверял, их могло быть не один и не два, и порой они это даже не скрывали, как мне сказал Борис Хасан:– Как только в Красноярске начались игры, это середина 80-х, Комитет тут же начал нас пасти. Мои сотрудники при-знавались, что их вербуют, и спрашивали, как им поступить? Меня в известное здание не таскали, приезжали ко мне на служебных «Волгах» и пока везли по городу, расспрашивали, что это за игры и зачем, какие цели мы ставим, на какой эффект рассчитываем. Но – вежливо и с неподдельным интересом, мол, если игры – такой сильный инструмент, то нельзя ли и им воспользоваться?

    Как же вел себя все эти десятилетия Георгий Петрович? Ответить можно одним словом – достойно. Продолжал жить и действовать, на пристальный интерес к себе внимания не обращая, во всяком случае корзинку у двери в квартиру, как иль-фо-петровский Кизлярский, не хранил. А в тех самых беседах со Щукиным сказал:– Я соблюдал правила осторожности там, где это было можно, и это было единственное, что я мог сделать, а все остальное было делом случая. И потому я мог быть фаталистом и не обращать на это внимания в принципе. Надо было просто соблюдать правила безопасности – по принципу береженого Бог бережет, и больше, так сказать, этим не заниматься...

    Поскольку КГБ, как и всякая советская организация, отчитывался результатами работы, ему было бы на руку постоянно разоблачать и уничтожать такого рода организации, подтверждая свою бдительность. Даже при полном от-сутствии улик последние всегда можно было спровоцировать, предъявив обвинения от хранения наркотиков до связи с за-рубежными агентами. Но ММК практически никогда таким преследованиям не подвергался.

    Обычно этот магический феномен объясняют тем, что все, что говорилось на семинарах, имело совершенно абстрактный, почти математический характер и не внушало никаких политических опасений. Но поскольку все же этот язык оставался непонятным для КГБ, он вполне мог бы на всякий случай его прикрыть, расшифровав теорию деятельности как теорию “антисоветской” деятельности.
    Однако возвращаемся в 1968 год.

    «Станковисты» работали, как потом скажет Зиновьев, в «оглавленческом» темпе: их мысль ничто не сдерживало, они, подгоняемые новыми идеями, открывая новые пласты содержания, успевали прорабатывать лишь его верхний слой, полагая, что тому, кто понимает, ничего разъяснять не надо, а остальным и подробности не помогут. С молодыми кружковцами ГП держал тот же темп, продвигаясь в «железном» ритме марша из любимой им «Ленинградской» симфонии Шостаковича, с нарастающей интенсивностью втягивая в исследования новое предметное содержание.

    Нарушитель социальных правил тем более вынужден платить по счетам. Его не пропускают в аспирантуру, не принимают в один академический институт, а из другого вынуждают уйти «по собственному желанию». Но его публичные семинары привлекают «всю интеллектуальную Москву», посетить хотя бы несколько заседаний стало едва ли не модой, поэтому сюда захаживали и далекие от обсуждавшихся проблем, знаковые для тех советских времен персонажи. Например, Александр Бовин, сотрудник журнала «Коммунист», вскоре руководитель группы консультантов отдела ЦК КПСС и спичрайтер генсека. Эти семинары, в его оценке, «собирали философскую элиту», а он посещал их «для гимнастики ума», причем не один, а с женой, выпускницей философского факультета:
    – То, что там творилось, меня привлекало нестандартностью: шевелить мозгами было полезно. Интересно было п-грузиться в мир достаточно абстрактных рассуждений, но в отличие от общепринятой методологии науки, с иным, более широким пониманием методологии как структуры сознания и деятельности, то есть с выходом в практику...

    Одновременно Георгий Петрович становится непременным участником научных съездов и конференций, в очередной аудитории вокруг него (о чем потом вспомнит Степин) возникает круг желающих что-то спросить или о чем-то поспорить. Журналы печатают одну его статью за другой, «Проблемы методологии системного исследования» опубликованы в престижном международном журнале General Systems, сдан в типографию сборник «Педагогика и логика». Его переписанные с магнитофона доклады-лекции с изложением работ Кружка читают в других городах страны, распространяют в принципе так же, как пленки с монологами Жванецкого и песнями Высоцкого. Об авторе уже слагают легенды.

    Продолжение здесь и здесь

    Выборку из книги подготовил В. Лебедев

    Список магазинов, где можно купить книгу М.С.Хромченко "Методолог"
    в Москве:
    "Циолковский"," Фаланстер", "Примус версус",
    "Москва";
    в СПб: "Все свободны";
    в Перми: "Пиотровский";
    в Казани: "Смена".
    Также книгу можно приобрести на "Озоне".
    В электронной версии она (чуть позже) появится на "Литрес".
Комментарии
  • Уфч - 30.08.2020 в 06:57:
    Всего комментариев: 1210
    Первая пятая часть текста где по биографии - хороша. Даже хотел хвалить, сравнивая с фоном. Язык отличный, немножко покоробила плосковатость описания проблемы Показать продолжение
    Рейтинг комментария: Thumb up 1 Thumb down 3
    • Nick - 31.08.2020 в 02:32:
      Всего комментариев: 45
      Орфографию читай, а не комменарии пиши
      Рейтинг комментария: Thumb up 0 Thumb down 0
  • PP - 30.08.2020 в 07:48:
    Всего комментариев: 923
    1. "Жизнь текла нормально. Люди исчезали, но это все равно не было кошмаром." Было или не было - лучше знают те, кто исчезал. 2. "Я полагаю, что наше существование до 17-го Показать продолжение
    Рейтинг комментария: Thumb up 5 Thumb down 2
    • Уфч - 30.08.2020 в 11:18:
      Всего комментариев: 1210
      Пипи! Какую в жопу страну угробили в 17-м!? В которой балетная школа была публичным домом для цесарьков, а Сергей Михайлович для одной Кшесинской проворовал всю Показать продолжение
      Рейтинг комментария: Thumb up 2 Thumb down 4
  • Д.Ч. - 30.08.2020 в 08:22:
    Всего комментариев: 589
    В середине 70-х прошлого века довелось подробно ознакомиться с научным исследованием Щедровицкого типа «Автоматизированное проектирование автоматизированных Показать продолжение
    Рейтинг комментария: Thumb up 4 Thumb down 0
    • alexmike04 - 31.08.2020 в 09:36:
      Всего комментариев: 48
      Да уж! Время такой был, говорят! Где-то году в 1969м мне предложили работу в институте философии - была запланирована моя первая диссертация по промышленной Показать продолжение
      Рейтинг комментария: Thumb up 0 Thumb down 0
      • redactor - 01.09.2020 в 02:49:
        Всего комментариев: 1753
        Почтенный Алекс, я как раз в 1969 г. проходил стажировку в Институте философии, и там же защищал диссертацию в начале 1970 г. Тогда "в натуре" директором был Бонифатий. Показать продолжение
        Рейтинг комментария: Thumb up 1 Thumb down 0
        • alexmike04 - 01.09.2020 в 06:03:
          Всего комментариев: 48
          Спасибо, Валерий Петрович! А то я голову сломал. Проверить больше негде. Но был уверен, что Вы знаете - ВСЕ! и не ошибся, спасибо.
          Рейтинг комментария: Thumb up 0 Thumb down 0
  • Greg Tsar - 31.08.2020 в 06:49:
    Всего комментариев: 378
    ... не запрещены Кант с Гегелем. И почти тут же снова не запрещены, т.е. как бы уже разрешены ...
    Рейтинг комментария: Thumb up 0 Thumb down 1
  • alexero - 08.09.2020 в 16:55:
    Всего комментариев: 7
    Странно, что сократили цитату из ГП. Полный вариант: «А я разницы между тоталитаризмом и не-тоталитаризмом не вижу. Понимаете? Не вижу. И считаю: тоталитарная Показать продолжение
    Рейтинг комментария: Thumb up 0 Thumb down 0
    • redactor - 08.09.2020 в 18:10:
      Всего комментариев: 1753
      Поскольку у вас есть эти два тома, то вы знаете, что каждый из них объемом около 700 стр. Мне пришлось очень строго подходить к отбору материала, чтобы дать Показать продолжение
      Рейтинг комментария: Thumb up 1 Thumb down 0

Добавить изображение