Звуки другого мира

Любимой моей ученице — Алёнушке Яковенко.   

                      

 Удивительное дело: с давнего времени — чуть не с детства — стал замечать я за собой одну странность. При первых же звуках этой музыки губы мои сами собой расползались  в улыбку.

Улыбка стала появляться потом уже и при одном упоминании имени  автора.

Кончилось тем, что автор этот — чужестранец из давних-стародавних  времён — стал ощущаться мною существом не просто близким, а, как бы даже, близкородственным. Родным дедушкой, что ли (даже когда и обогнал я его возрастом).

Именно так: не только высокоуважаемым и  глубокочтимым маэстро, а буквально — близким, родным существом. Добрым, мудрым, любимым.

Удивительно ещё и другое. Похоже, что нечто подобное — такое же вот особенное отношение к этому мастеру и этому человеку возникало не только у меня.

Известно ведь, что музыканты вообще-то (ну, почти, как актёры) очень к чужой славе чувствительны, очень к удаче своих коллег  ревнивы.

Здесь же — редкое (редкостное!) исключение: служители муз лишь единодушно удивляются, лишь дружно — словно сговорившись — изумляются ему (может даже, как и я — улыбаясь при этом).

Не только притом непостижимому профессиональному мастерству его, но и самой его личности — духовному его превосходству над ними.

Ни обид, ни зависти!

Первенство его настолько убедительно, что не рождает и мысли о соперничестве — только радостное удивление, только полное сочувствие удаче собрата по искусству!

Он — вне сравнения.

Он — из  другого мира.

   «Те, кто слушал многих музыкантов, справедливо говорят:  в мире был только  Бах»     М.И. Адлунг, 1758

    «Величайший композитор и величайший исполнитель музыкальных произведений, который когда-либо существовал, и, по всей вероятности, будет cуществовать»        И.Н. Форкель, 1802

     «Этот лейпцигский  кантор — Божье явление, ясное и всё же — необъяснимое».                                                                                                                                                           К.Ф.Цельтер,1805

    «Когда я слушаю музыку Баха, мне кажется, что я внимаю звукам небесной гармонии».                                                                                                                                             В. Гёте, 1805

         "Nicht Bach, sondern Meer sollte er heißen, wegen seines unendlichen, unerschöpflichen Reichtums an Tonkombinationen und Harmonien."

(«Бах — это не ручей, а настоящий океан в своём бесконечном, неисчерпаемом богатстве комбинаций тонов и гармоний.» - прим. ред: bach - по-немецки значит ручей, так что тут некая игра слов).

L. van Beethoven

«… почти необъяснимое, загадочное  явление и музыкальное чудо»                                                                                                                                                                               Р. Вагнер

"Величайший композитор мира. Бах не новый, не старый, он нечто гораздо большее - он вечный"  Р.Шуман                                                                                                                            

 Таким вот остался он в памяти потомков. Таким остаётся  и по сей день.

Но возникло такое отношение не сразу. При жизни был он недопонят и недооценён, а после смерти и вовсе забыт  — прочно и надолго (это не совсем так - при жизни его очень ценили, а после смерти он был забыт публикой, но музыканты его, конечно, хорошо знали, что, кстати, явствует и из оценок, приведенных автором  выше - прим.редактора) .

Открывался миру постепенно и поначалу — немногим избранным.

Это после  уже — медленно прозревая — постигали люди, что’ именно произошло.  Что это было за явление, что  за чудо низошло откуда-то на нашу землю.

Великий Моцарт, например, практически какое-то время не знал старика Баха   (долгое время «великим Бахом» называл одного из его сыновей).

Трогательным было это его «открытие», описанное И.Ф. Рохлицем:

«Моцарт знал Баха скорее понаслышке, чем по его сочинениям, во всяком случае, мотетов он не знал, так как они не были напечатаны. Едва хор пропел несколько тактов, как он насторожился; ещё несколько тактов, и он вскричал: что это? И с этого момента обратился в слух. Когда пение кончилось, он воскликнул в восторге: вот снова нашлось кое-что, на чём можно поучиться. Ему сказали, что это школа, в которой Бах был кантором, как святыню хранит собрание его мотетов.  «Вот хорошо! Это замечательно, — воскликнул он, — покажите же их!».  Но не было партитур этих произведений; он потребовал тогда  расписанные голоса. Для зашедшего наблюдателя было одно удовольствие видеть, как Моцарт поспешно садится, раскладывает вокруг себя эти голоса — на руках, на коленях, на ближайших стульях и, забыв всё на свете, не встаёт с места, пока тщательно не посмотрит всё, что имелось из произведений Баха. Он выпросил себе копию и очень ценил её».

Великого Бетховена познакомил с Бахом (с некоторыми его фугами) первый его учитель (Кристиан  Нефе).

Это после — по свидетельству собственного уже его ученика (Карла Черни) —  играл он наизусть оба тома знаменитого  «Хорошо темперированного  клавира», — все 48  прелюдий и фуг этого сборника. И когда Бетховен говорил: «Хорошо темперированный клавир» — моя музыкальная Библия», — это не было преувеличением.

Такой же «музыкальной Библией» становился он постепенно и для других музыкантов.

Сегодня уже каждый студент знает, что этот самый «ХТК» был  не просто  по-иному  настроенный инструмент: музыкальному миру  там предложены были пьесы, построенные на принципиально ином звукоряде,  позволившем  проникнуть в самые отдалённые тональности. Перед  музыкантами открылся целый мир новых гармоний, модуляций и мелодики, — целый  мир новых возможностей доносить  до людей свои мысли и переживания.

Открыв землянам этот Новый Свет, Бах до последних дней своей земной жизни старательно знакомил их со всеми его красотами (едва уместившимися в ста с лишним томах полного собрания его сочинений).

Продолжает это делать и посмертно.

А ведь кроме своего собственного музыкального вклада, старший  Бах подарил  современникам ещё и целое семейство замечательных Бахов-ручейков поменьше: «Дети мои  /.../ прирожденные музыканты, и /… / из моей семьи можно составить концерт как вокальный, так и инструментальный, тем более, что моя теперешняя жена имеет прекрасное чистое сопрано и старшая дочь также поет неплохо» (письмо к Георгу Эрдману).

Тёплое, благодарное отношение к патриарху обширного музыкального семейства Бахов распространилось после и на его потомков.

Когда из всей многочисленной семьи оставалась в живых лишь Анна Сусанна  (самая младшая из двадцати его детей) тот же Рохлиц —уважаемый немецкий музыковед — обратился к тогдашней музыкальной общественности:

«Кажется, никогда я не брался за перо с такой радостью, ибо никогда я не был так уверен, что сделаю полезное дело, рассчитывая на помощь добрых людей. Из семьи Бахов осталась в живых одна только дочь великого Себастьяна Баха. И эта дочь уже в преклонном возрасте терпит нужду. Очень мало кто знает об этом, но она не может, нет — не должна, не будет нищенствовать! Нет, не будет, так как несомненно ответят на это письмо, и она получит поддержку…  Пусть только каждый, кто научился чему-нибудь у Бахов, даст хоть самую малость — как беззаботно и спокойно сможет бедная женщина /тогда/ прожить свои последние годы!».

Одним из первых прислал ей свой дар Бетховен.

Позже при участии Р. Шумана  образовано было (и существует  до сих пор) «Общество И. С. Баха» («Bach-Gesellschaft»), начавшее поиски, сбор и издание полного собрания его сочинений.  Кропотливая работа эта, начатая в год столетия со дня смерти композитора, продолжалась  50 лет.

Аналогичное издание было предпринято тогда и поклонниками Г. Ф. Генделя.

И. Брамс говорил по этому поводу: «Если бы вся музыкальная литература  — Бетховен, Шуберт, Шуман — исчезла, было бы крайне печально, но если бы мы потеряли Баха, я был бы безутешен».

Получая очередной том Генделя, он клал его на полку, говоря: «Несомненно, это интересно; когда будет время, обязательно посмотрю».

Когда же приходил очередной том Баховского общества, всё остальное он откладывал в сторону: «У старика Баха всегда найдёшь что-нибудь новое, а главное — у него можно поучиться».

То есть: да, конечно, искусство музыки за это время в чём-то  продвинулось вперёд —  обогатилось новыми красками, новыми средствами выражения, но …  «у старика Баха всегда найдёшь что-то новое».

Вот так.  У  этого «старого парика» (как прозвал его один из дерзких его сыновей)  «всегда найдёшь что-то новое».

Удивительно откровение и другого музыканта  — тонкого лирика и романтика.  Кажется, ну, что могло быть между ними общего — у  того сурового  тевтонца с этим женственно нежным  (по-галльски чувственным, по-славянски мягким) полу-поляком, полу-французом? Но вот послушайте, как (в письме  другу) сообщает  Фредерик Шопен о том, как готовится он к собственным своим концертным выступлениям:

«Я запираюсь на две недели и играю Баха. Это моя подготовка. Своих сочинений я не разучиваю».

Вот так: не разучивает собственные сочинения, а неделями проигрывает  музыку Баха — проникается его настроем, его высоким духом.

Бах и для него был «библией и философией одновременно».

Такое благоволение и безоговорочное признание среди людей искусства — большая редкость.

Чаще  служители муз излишне, пожалуй, строги или холодно-сдержанны в отношениях со своими коллегами.

Тот же Гендель, например, несмотря на все попытки Баха, старательно уклонялся от встреч с великим своим земляком.

Не вполне ясны до сих пор и отношения Сальери и Моцарта.  Последний, во всяком случае,  не скрывал своего презрительного отношения к  «этим итальяшкам».

Беспощадными были потом битвы «глюкистов» с «пиччинистми» и  «вагнерианцев»  с  «браминами».

В последних  разборках принимали посильное участие уже и российские   музыканты.

Революционные (в кавычках и без) нововведения знаменитого  баварца (оперный  лейтмотив, «бесконечная  мелодия» и прочие новшества) превозносились  горячими его сторонниками ни больше, ни меньше как «музыка будущего», а сам он — как её пророк.

И в то же время Шуман:

— Для меня Вагнер просто невыносим.

И Вагнер о Шумане:

— Это же невозможный человек.

Чайковский:  «Вагнер, как личность, возбуждает во мне чувство антипатии».

Цезарь Кюи: «Музыка Вагнера страдает изысканностью и извращенностью; в ней чувствуются немощные желания, возбужденные расстроенным воображением, чувствуется расслабленность, плохо прикрытая молодцеватостью и наружным блеском».

А кто-то из братьев  Рубинштейнов, напоминая  вагнерианцам о появлении в музыке «бесконечной мелодии» задолго до появления на свет их кумира, приводил  в  пример  четырнадцатую прелюдию второго тома  ХТК, где на  протяжении всей пьесы изливаются звуки нескончаемой мелодической линии.

«… нет художника не только равного Иоганну Себастьяну Баху, но даже сколько-нибудь подходящего к его мелодическому богатству»,  «…нет в мире мелодиста больше Баха», — вступался за «музыку прошлого»  и наш А.Н. Серов.

По части же внутренних разборок музыканты наши  нисколько не уступали западным коллегам: тоже бивали друг  друга безжалостно и беспощадно.

Вот как, например, деликатнейший, скромнейший  наш Пётр Ильич отзывался (в письме к брату Модесту) о музыкальном творчестве коллеги своего Модеста Петровича:

«Мусоргскую музыку я от всей души посылаю к чёрту; это самая пошлая и подлая пародия на музыку». Это «какая-то низменная натура» (в письме к Н.Ф. Мекк).  «Эта музыка воняет» (!) (точно теми же словами, кстати, отзывался искусствовед Ганслик о музыке  самого Чайковского).

«Отвратительная и беспомощная гадость», — отзывался о музыке Мусоргского Танеев.

А вот как вспоминал об отношении Скрябина  к  творчеству Рахманинова  младший их коллега  Л. Сабанеев: «Все это одно и то же, — говорил он мне, — все одно и то же нытье, унылая лирика, «чайковщина». Нет ни порыва, ни мощи, ни света — музыка для самоубийц».

На таком непростом «музыкальном фоне» дружное и всеобщее обожание Баха выглядит особенно трогательным.

Традиция  почитания великого маэстро нашими соотечественниками была горячо поддержана и нашими современниками.

«…о Бахе я только и могу сказать, какой он прекрасный, мудрый, "незаменимый" (И. Стравинский).

«Рассказывают, что в каком-то споре /А.Г./ Габричевский, впав в сугубое раздражение, выразился так: «Да после Баха и не было настоящей музыки!». Присутствовавший при этом Генрих Нейгауз расхохотался в голос. Понятно, почему Нейгауз — и страстный почитатель, и отменный исполнитель Баха — нашел запальчивую гиперболу смешной. Но понятно и другое: ни про кого, кроме Баха, ни в каком запале ничего даже отдаленно подобного и произнести нельзя» (А. Привалов).

«Ни один элемент баховского стиля не выпячивается среди прочих — все они у него настолько сбалансированы, что это вызывает мистическое ощущение Божьего промысла, а не человеческого творчества…»                          (Д. Горбатов).

Не однажды (и у нас, и за рубежом) сравнивали Баха с самой высокой вершиной горного массива.

Иногда (беседах со студенческой  молодёжью о величии великих) я — когда заходила речь о Бахе — позволял себе  для наглядности сравнение его с алмазом — имея ввиду не только редкую его красоту и высокую ценность: он и по шкале твёрдости превосходит на целый порядок любые из драгоценных камней.

×   ×   ×

В заключение — несколько личных слов о «музыке из другого мира».

Духовные (преимущественно хоровые) сочинения Баха — независимо от собственной нашей веры (или неверия)  зовут  в этот другой — в высокий этот  мир:  дают возможность соприкоснуться с ним.

Инструментальная же — светская, «земная» его музыка как бы подготавливает к этому  шагу:  это ступени крутого подъёма  на саму вершину («Gradus ad Parnassum»).

Особое место на этом пути занимают многочисленные его Концерты (Сонаты, Партиты, Токкаты) — для скрипки, для клавесина, для флейты или лютни.

Звучание их — словно разговор одушевлённых инструментов: то бурный спор, то доверительная беседа  (между собой и со слушателями) весёлых и мудрых, печальных и мудрых, красивых и мудрых, талантливых и мудрых, а главное — всегда благожелательно настроенных друг к другу (и к нам с вами) — людей.

Постоянна у Баха именно эта вот благорасположенность к слушателю — готовность поделиться с вами добрым чувством, окружить, окутать вас  переполняющей его добротой и красотой — любовью ко всему миру и лично к вам. К вам, к нам, —  ко всем землянам.

Разглядывая эту плотную грузную фигуру, его упитанное, с крупными складками  (смесь суровости и добродушия) лицо, нетрудно представить себе звучание торжественного Хорала, ликование концертного Аллегро, может быть ещё, озорного Скерцо (Badinerie). Меньше, пожалуй, ожидаешь услышать нежность, задушевность, грациозность медленных частей — многочисленных его  Анданте, Адажио, Ларго.

Лично же для меня особенно трогательны именно они — эти минуты его сосредоточенного размышления, лирического раздумья, тонкого душевного переживания:  удивительная, проникновенная  Ария из Третьей Оркестровой сюиты,  нежно-ласковое  Анданте Итальянского концерта, скорбно-трагическое  (не сдержать слёз!) Адажио из органной Токкаты до-мажор  (BWV,564).

Или та же «бесконечная мелодия» в четырнадцатой прелюдии из второго тома ХТК — одна непрерывная струя теплоты и нежности. Той степени ласковой, обволакивающей душу  мягкости и грусти, которая была потом доступна, разве что, Фредерику Шопену.

А вот как выразился о его знаменитой (торжественно-монументальной — грандиозной, как пирамида Хеопса!) «Чаконе» Роберт Шуман:

«На /…/ нотных линейках для маленького инструмента человек описал целый мир глубочайших мыслей и самых сильных чувств. Если б я мог представить, что я могу сотворить, даже задумать эту вещь, я совершенно уверен, что чрезмерность волнения и землесотрясающее переживание свели бы меня с ума».

«Землесотрясающее»…

И это (подумайте только!) — об одной рядовой части (Анданте) одной из рядовых сюит для скрипки соло…

Музыка (искусство вообще) — задушевный разговор автора со слушателем. Чем крупнее этот автор как человек, как личность, чем глубже его мысли и переживания, тем беседа такая живее, содержательнее  и увлекательнее. Тем ближе подводит нас она к состоянию, которое мы называем счастьем.

Бах знал, что такое счастье и умел этим — хорошо ему знакомым —  чувством поделиться с другими.

Готов и теперь делиться этим радостным ощущением с любым, кто только пожелает  соприкоснуться с его музыкой.

С каждым таким соприкосновением со звуками его музыки (весёлой ли, скорбной или торжественной) возникает особое — возвышенно-радостное настроение. То самое, от которого губы сами собой раздвигаются в улыбку.

Оттого, возможно (это сам уже пытаюсь я сейчас что-то понять и объяснить), что в обычной, будничной нашей жизни душа пребывает в некоем  стеснённом, придавленном жизнью состоянии, а звуки эти — каждым своим прикосновением — распрямляют, освобождают её.

Они настраивают её на свой — на правильный  лад: в  унисон со светлой  душой её создателя —  пришельца из лучшего мира.

Из какого-то счастливого — желанного, воображаемого, «мечтаемого» — мира красоты и гармонии. То  есть  (почему бы нет!) — нормального (не искажённого по какому-то недоразумению или чьему-то произволению),  совершенного мира.

Не сразу понимаешь при этом, что именно удивляет и радует  больше всего: суть, глубина  самого содержания,  лёгкость ли, свобода и мастерство его выражения — совершенство формы.

Кажется иногда, что маэстро (о чём бы ни говорил) как бы играет со звуками —  забавляется, балуется ими. И так вот, играючи  — делится с тобой своей радостью, мыслями и чувствами.

Как он это делает, как угадывает  что’ именно нужно сделать, чтобы породить в нас эту радость — его тайна.

Так это видно и останется тайной Мастера.

Душа  наша многострунна. Чтобы зазвучала в ней высокая музыка, надо видимо очень умело трогать в нужной последовательности нужные струны.

Сам дедушка Бах — в ответ на вопрос, как это ему удаётся — добродушно отшучивался: это ж так просто — «надо лишь вовремя нажимать на нужные клавиши».

Жаль иногда тех, кто поспешил родиться раньше Баха, обидно за тех, кто сегодня не спешит  воспользоваться своим везением: не торопится приблизить себя к человеку из лучшего мира, сродниться с музыкой этого мира.

Иоганн Себастьян Бах — один из тех особенных людей, кто умел украшать и сумел украсить звуками нашу землю, внести  в нашу жизнь  Радость.

Тем, кто захочет убедиться в этом ещё раз, предлагается прослушать его концерт для 2-х скрипок d-moll в исполнении Давида Ойстраха и Иегуди Менухина: